Текст книги "Жирафа"

Автор книги: Таня Воробей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Воробей Таня
Жирафа

Таня Воробей

Жирафа

Одна-одинёшенька на всём белом свете

– Открой дверь! Ты меня слышишь? Немедленно открой дверь!

Стуки становились всё громче. Казалось, хрупкая дверь сейчас не выдержит и проломится, обрушится прямо на неё, как обрушилось это внезапное, ослепляющее горе.

Она сидела на краю ванной, глядя на свои сложенные на коленях руки и беззвучно плакала, даже не пытаясь вытереть слёзы.

– Что ты там делаешь? – не унимался голос. – Что, чёрт возьми, ты там делаешь?

Опять чертыхается от бессилия, насыщает свои слова гневом и криком, чтобы они стали весомее и страшнее. Но пусть он кричит хоть тысячу лет, ему никто не ответит.

– Прекрати надо мной издеваться! – и снова тяжёлые стуки в дверь отозвались у неё в груди. – Если не выйдешь сейчас же, я выключу свет!

Вика поднялась и заглянула в глаза своему отражению в зеркале. Глаза были заплаканные и злые, как у вурдалака. Она включила ледяную воду и умылась, но лицо всё равно оставалось красным и опухшим. И, глядя на своё жалкое отражение, она зарыдала снова, с удвоенной силой.

И тут свет погас. Непроглядная тьма накрыла её, как пушистое и душное одеяло. Она забралась с ногами на стиральную машину, обняла колени и стала вглядываться в темноту. Летучей мышью повисло на крюке мятое полотенце; бельевая корзина замерла в углу, как коренастое, угрюмое чудище, поджавшее под себя сильные лапы, перед последним, решающим броском; и в зеркальной, чёрной мути притаился кто-то непонятный и угрожающий, кто-то, кто с сегодняшнего дня перестал быть Викой.

Человек у двери шумно вздохнул, потоптался и ушёл на кухню. Дрогнула стеклянная дверь, и чашки, бокалы и сахарницы ответили ей согласным дребезжинием.. Ему надоело разговаривать с пустотой. Он устал сражаться с деревянной дверью. Вика без труда представила, что он делает сейчас один на кухне, – курит и ходит из угла в угол. Стряхивает пепел мимо пепельницы в виде огромного башмака и смотрит в окно.

Этот человек был её отцом, самым родным на земле человеком. А она ненавидела его, как чужого, только ещё хуже.

– Я должна с кем-то поговорить, – прошептала Вика, слезая со стиральной машины. – Я должна с кем-то поговорить, чтобы не сойти с ума.

Тихонько, чтобы он не услышал, она прокралась в свою комнату и придвинула к двери письменный стол. Хорошо ещё, что у неё есть лучший друг, есть человек, которому можно рассказать всё на свете, и он поймёт правильно.

– Мама, они меня очень обидели, – сказала она, глядя перед собой. – Они не имели права так со мной обойтись.

Мама смотрела на неё ласково и понимающе, а её губы были чуть тронуты кроткой улыбкой. Эта улыбка как будто говорила: "Конечно, они не правы. Но разве в этом мире люди получают по заслугам?" Но Вика не нуждалась в её словах, ей было нужно, чтобы кто-то внимательно выслушал её, спокойно и не перебивая.

– Я его ненавижу, – жарко шептала она, держась пальцами за виски, чтобы голову не разорвало от пульсирующей боли. – Ненавижу, потому что он предатель. Он и тебя предал, и меня. Но даже не это главное. Он предал наш мир, наш уютный мир. Только наш. Разве это можно простить?

Ей показалось, что мама слегка нахмурилась, и её улыбка стала совсем невесёлой.

– А обещал мне совсем другое, – продолжала Вика. – Обещал, что мы всегда будем вместе: ты, я и он. А теперь бросил нас. – Она всхлипнула. – Ты бы видела! Выглядит, как последний придурок. Бороду сбрил. Я сразу подумала, что что-то не так. С чего нормальному человеку бороду сбривать? А потом и усы. Настоящий урод. – Ей нравилось называть его обидными словами, но легче почему-то всё равно не становилось. – Лицо у него теперь совсем голое, даже неприлично. Я его без усов и не видела никогда. Сколько себя помню, у папы были усы. А теперь – на тебе, приехали. Ни усов, ни папы.

Вика помолчала, и мама молчала вместе с ней.

– А она мне совсем не понравилась, – Вика убрала волосы с разгорячённого лба. – То есть абсолютно. Длинная, как жирафа, сутулая. И волосы крашенные в какой-то апельсиновый цвет. Смотреть противно. И улыбается широко и неискренне. Как будто что-то украла и хочет внимание своей улыбкой отвлечь. И главное, на тебя не похожа ни капельки. Ты красивая, а она – страшила.

Вике казалось, что маме будет приятно, если она расскажет, какая Жирафа непривлекательная. К тому же, так оно и было. На любом захолустном конкурсе красоты ей бы не позволили подработать даже гардеробщицей. А мама наоборот. Во-первых, она настоящая блондинка, что не так уж часто встречается. Во-вторых, у неё черты лица – правильные, ни одного изъяна. А Вика – вся в неё. Только вот носик подкачал – вздёрнутый, как у отца. Вечно от него одни неприятности.

– Он сошёл с ума, – твердила Вика. – Надо быть безумным, чтобы обратить внимание на такую. Но ведь от этого ничуть не легче... И что мне теперь делать?

Мама не отвечала, только улыбалась своей грустной и загадочной улыбкой. И тут Вика услышала отчётливые слова, которые эхом отдались в каждой клеточке её тела:

– Ты должна защитить нас от неё, – произнёс приглушённый голос. – Она нам чужая. Она пришла, чтобы уничтожить наш мир. Она пришла, чтобы забрать у нас наши воспоминания. И только ты можешь её остановить.

– Хорошо. – Вика кивнула. – Я так и сделаю. Я положу этому конец.

Она поцеловала мамину фотографию и поставила её на место, за стекло, на самую верхнюю полку. И снова одиночество нахлынуло на неё, как девятый вал. Захлестнуло и сбило с ног. Одна-одинёшенька на всём белом свете. А вокруг только враги и предатели, только обман и подлость.

Ты целуешься с первым встречным, и время останавливается

А всё это случилось из-за того, что в гостях было скучно, и Вика ушла пораньше. У Женьки Чижик мама уехала в очередную командировку, вот и решили собраться. Ёлкин принёс гитару, Некрылов – вина, Наташа даже испекла сладкий хворост по такому случаю. Песни орали, потом стали в "жмурки" играть, чтобы детство вспомнить. Только это не жмурки получились, а "толкалки". Все норовили того, кто зазевался подтолкнуть прямо в руки к водящему.

Вике всё это быстро наскучило, и она ушла на кухню. Знала, где у Женькиной мамы сигареты лежат, вот и решила покурить. Сигареты-то нашла, а вот зажигалки нет. И тут как раз Ляпустин заходит. Раскраснелся от "толкалок", смеётся.

– Влад, у тебя спички есть?

– Зажигалка подойдёт? – он ловко поднёс огонь к её сигарете. – Сам-то я не курю, а зажигалку ношу. На всякий случай.

– Ну, вот он и подвернулся, – сказала Вика и улыбнулась.

– Кто?

– Случай этот.

Уселась Вика на подоконник и ногой болтает. А на ноге у неё туфли чёрные, лаковые. При желании свое отражение можно в этих туфлях разглядеть. Да только нет у Влада такого желания. Он лишний раз на себя и в зеркало-то не смотрит, ничего там хорошего за все свои пятнадцать лет он ещё не увидел. А вот Вика – совсем другое дело, на неё посмотреть приятно. Вся она такая беленькая, ладная, гладкая, и ямочки на щеках. Только вот сидит, ногой болтает и молчит, как будто поговорить не о чем.

– Хорошо посидели, – сказал Влад, краснея от глупости собственных слов.

– Ага, – подтвердила Вика, а сама смотрит на него пристально.

– Это потому, что родителей нет. Если бы были, тут не развернёшься.

– И правда, не развернёшься, – соглашается Вика, а от себя ни словечка не добавит. Затягивается неумело и глаз с Влада не сводит. Неловко ему от такого её взгляда, и уйти тоже неловко. Вот и поддерживает он угасающую беседу изо всех сил, а она ему не помогает как будто из принципа.

– Влад. Мы ведь с тобой друзья?

Он даже растерялся. К чему эти вопросы глупые? Зачем говорить о том, что и так очевидно?

– Конечно, друзья. Ведь не подруги же.

Кивнула, и как будто довольна осталась таким ответом.

– А если мы друзья, могу я тебя о чём-то попросить?

Тут Владу совсем не по себе стало. Вика ему нравится, даже очень. И знает, что он для неё в лепешку расшибётся. Так к чему вся эта канитель?

– Ну, проси.

– Только ты пообещай, что сделаешь.

– Буду стараться.

– Нет, – заупрямилась Вика. – Так не пойдёт. Ты мне пообещай.

– Ну, сделаю.

Она затянулась и вместе с дымом выдохнула:

– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

Влад посмотрел на неё дико и недоумённо. Что ещё ей в голову взбрело? Что за фантазия такая смешная? А, может, просто шутки у неё такие?

– Я? – Он решил, что уточнить никогда не помешает.

– Да. Именно ты.

Вика смотрит на него, не мигая, ногой болтать перестала, а сигарету в форточку выбросила. Значит, не шутит.

– Ты слово дал, – заметив его колебания, напоминает Вика.

– Подумаешь – слово! – он попытался улыбнуться. – Я – хозяин своего слова. Что хочу, то с ним и делаю. Захочу – дам, захочу – обратно возьму.

Вдруг видит, она носик наморщила, и моргать стала часто, как будто заплакать собирается.

– Ну, шучу я. Слышишь? Это шутка такая.

Она робко улыбнулась.

– Так, значит, сделаешь?

И всё-таки непонятно, что она замышляет. Вика такая красивая, и избалованная, и высокомерная, что никогда никого ни о чём не просит. Сами приходят и приносят. Да ещё на блюдечке с голубой каёмочкой.

И имя у неё, как и она сама, – красивое и надменное. А она им гордится. Говорит: "В любом языке есть слово "виктория" – и в латыни, и в английском, и во французском. А если кто немой, так он может поднять два пальца вверх, вот так – V, и это тоже будет "виктори". Победа по-нашему".

– Хорошо, – Влад подошёл к ней и прикоснулся губами к щеке, ближе к виску. – Так?

– Ты что? – её глаза округлились. – Я тебе что, икона? Разве люди так целуются? Это, по-твоему, поцелуй?

– А что – нет?

– Конечно нет! Я просила по-настоящему, а ты что?

– Это я так, для разгона, – оправдываясь, сказал Влад и...

... а во рту у неё – прохлада, как если открыть кран, пустить ледяную воду и пить, пить, пить. И пахнет от неё табаком и карамельками. Только карамельками гораздо сильнее, потому как этот запах настоящий, нутряной. Влад один глаз открыл и разглядывает её, а она его не видит. Сама глаза закрыла, только ресницы дрожат. А вблизи у неё лицо совсем не такое, как издалека, вот он и любуется. Никогда ведь не доводилось видеть так близко, вот и хочет наглядеться...

– Ты что подглядываешь? – Вика отстранилась и улыбается рассеянно. Но руки как положила Владу на плечи, так они и лежат, убирать не собирается. Я, наверное, так глупо выгляжу...

Влад понял, что это она нарочно кокетничает, на похвалы напрашивается.

– Да, – говорит, – признаться, глуповато.

Думал, гневаться начнёт, повизгивать. А она – нет, даже наоборот. Обняла его и в шею поцеловала. Заглядывает в лицо и улыбается, и он тоже улыбается, потому что шее очень щекотно.

– Тебе понравилось? – спрашивает. – Ну, хоть самую малость?

Он сделал вид, что задумался, многозначительно кивнул.

– Понравилось. – И, чтобы не зазнавалась: – Самую малость.

– А у меня даже голова закружилась, – говорит Вика. – Как будто на карусели: взлетаешь, а потом с огромной высоты – ух, вниз. Дух захватывает.

А Влад смотрел на неё и думал: "Что с ней случилось? Она смеётся надо мной или любит? Это прихоть или её действительно тянет ко мне? И, в конце концов, почему я?"

– И зачем тебе это? – спросил Влад, глядя в сторону.

Вика скривила губы и пожала плечами. Дескать, сама не знаю.

– Может, ты дружбу мою хотела испытать на прочность?

Она засмеялась и со всего размаха чмокнула его в щёку.

– Ты здесь не при чём. Просто иногда я чувствую течение времени. Только не смейся. Я физически чувствую, как оно идёт. Это похоже на то, как песок сыпется сквозь пальцы. И щекотно, и быстро, и не остановить.

– И тогда ты целуешься с первым встречным, и время останавливается? Влад хотел быть ироничным, чтобы не быть смешным.

– Не обязательно. В том смысле, что целоваться не обязательно. Можно в кино сходить, на американских горках покататься. В крайнем случае, купить торт и съесть его. Целиком. В такие моменты я чувствую, что живу. Чувствую, что зажала песок в горсти. Потому что ведь ужас берёт, как подумаешь, что жизнь пройдёт, и будешь лежать в земле холодный и никому не нужный...

Влад бы очень хотел её понять, но не мог. Что-то ему мешало, и он догадывался, что именно. Это была фраза: "Ты здесь не при чём". Эти слова, как оплеуха, только от них не остаётся следов на щеке. Он смутно чувствовал себя униженным и поэтому, выходя из кухни, сказал:

– Только в следующий раз лучше торт съешь, ладно? Или в кино сходи.

И даже не попрощался.

Вот он, её ночной кошмар

Стоило ей переступить порог, как она сразу поняла, что что-то не так. Ещё до того, как она заметила чужое пальто на вешалке, она почуяла запах. Приторный, густой, сладкий запах, который забивал нос, мешая дышать. Почему-то она вспомнила, как биологичка рассказывала им про зайцев: "Вы только подумайте! Зайчиха никогда не признает своих зайчат, если к ним прикоснётся кто-нибудь чужой! Она их просто не узнает, потому что они будут пахнуть по-другому!"

А теперь весь её дом пах по-другому. И хотя все предметы стояли на месте, ей показалось, что они чуть-чуть подвинулись, пропуская в дом чужака.

И тут Вика услышала голос. Женский, довольно низкий голос, заглушаемый звуками льющейся воды, старательно выводил старую песню:

Пусть я с вами совсем не знаком,

И далёко отсюда мой до-ом,

Я как будто бы сно-ова

Возле дома родно-о-ова...

Этот голос как будто сам собой любовался, сам себе удивлялся. И хотя Вика не услышала ни одной фальшивой ноты, всё-таки с голосом было что-то не так.

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоём,

Так скажите хоть слово,

Сам не знаю о чём.

Не раздеваясь, Вика прошла на кухню и увидела спину совершенно посторонней женщины, которая мыла посуду и пела. И тут Вика поняла, почему ей так неприятен звук этого голоса, почему не радуют слова известной с детства песни. Таким голосом поют у себя на кухне. Столько спокойствия и счастья может быть только в голосе Хозяйки Дома.

Однако, обладательница низкого голоса была Вике совершенно не знакома. Никогда она её раньше не видела – ни в жизни, ни в кино, ни в ночном кошмаре.

И тут она обернулась, заметила Вику, и лицо её озарилось внезапной и искренней радостью:

– Вика! А я и не услышала, как ты вошла. – Она вытерла руки о полотенце, которым были обмотаны её бёдра. – Ты слышала, как я пою?

Вика озадаченно кивнула. Было ясно, что перед ней – сумасшедшая, а с такими лучше не спорить, потому что их добродушие легко может смениться яростью.

– Вот ужас-то, – незнакомка всплеснула руками. – У меня совсем нет голоса. Пою, только когда никто не слышит.

И она засмеялась и покраснела. И покраснела тоже как-то странно пятнами. Неровные пунцовые пятна проступили на лице, шее, груди.

"Она похожа на жирафу, – подумала Вика. – Такая же длинная и пятнистая".

– Я всем говорю, что у меня трагическое сопрано, – Жирафа смущённо улыбнулась. – Это значит, что голоса нет, но есть большое желание петь.

Её короткие, густые волосы были выкрашены в какой-то нелепый апельсиновый цвет, что делало сходство с африканским животным полным. Большие глаза смотрели приветливо, но с каким-то затаённым испугом, как будто её поймали на месте преступления. Она стояла перед Викой, не зная, куда девать руки и не решаясь сесть. На вид ей было лет двадцать или чуть больше, не разберёшь. Да и какая разница – это для людей важен возраст, а для Жираф он не имеет такого принципиального значения.

– А где папа? – наконец, спросила Вика. С первой секунды она хотела задать этот вопрос, но Жирафа не давала вставить ей ни слова.

– Папа? Он сейчас придёт. Вышел за сигаретами. – Жирафа отвела глаза. Он не может не курить, ты же знаешь.

Да, Вика знала, что папа выкуривает по две пачки в день. Докуривает сигарету до самого фильтра, а потом тушит её так старательно, что иногда обжигает пальцы. От него всё время пахнет сигаретами, и занавески на кухне тоже все пропахли, но Вика привыкла. Ей теперь даже нравится этот запах. Папа любит повторять, что древние индейцы придавали большое значение запахам. Когда у них случалось что-то хорошее, они вдыхали какую-нибудь пряность, и этот запах навсегда ассоциировался у них с приятным событием. Поэтому, дескать, в курении есть одно положительное свойство – табачный запах напоминает курильщику сразу обо всём. "Правда, не только о хорошем", многозначительно добавляет он.

Однажды он решил бросить курить и действительно не курил недели две. За эти две недели из доброго, весёлого Курильщика он превратился в желчного, злобного и раздражительного Табаконенавистника. "Ты уже лучше кури, сказала ему тогда Вика. – Когда ты не куришь, это как будто уже и не ты". Тогда папа внимательно посмотрел на неё, улыбнулся и пошёл в ночной магазин у них под окнами. Вернулся он, пропахший дымом, радостный и спокойный. "Так-то лучше, – сказала Вика, – теперь я тебя узнаю".

Но вот только при чём тут Жирафа? Какое ей дело до того, сколько он курит и...

– Кто вы такая? – давно надо было спросить, да как-то язык не поворачивался. – И что вы тут делаете?

Она хотела, чтобы в голосе не звучали нотки враждебности, но всё равно неприкрытое раздражение прорывалось наружу. Не так-то просто оставаться приветливой, когда не в зоопарке, сжимая в руке глянцевый, оборванный контролёром билет, а у себя дома встречаешь совершенно постороннюю Жирафу.

– Ах ты, господи, – Жирафа прикрыла половину лица рукой, досадуя на свою забывчивость. – Я-то тебя давно знаю, а ты меня впервые видишь...

– А откуда вы меня знаете? – хмурясь, спросила Вика.

– Твой папа, – сказала Жирафа и глупо улыбнулась. – Твой папа много о тебе рассказывал. И фотографии я твои видела. И там, где ты на пляже, маленькая, плачешь, потому что песка боишься, и там, где в воду прыгаешь с волнореза, а ещё...

– Хватит! – резко оборвала её Вика. Ей стало неприятно оттого, что Жирафа видела её совсем маленькой, ещё чего доброго голым грудничком на пеленальном столике. – Вы что же, папина знакомая?

– Да, – подтвердила Жирафа. – Знакомая.

– Вы с ним что, работаете вместе? – Вике хотелось посмотреть, как она станет выкручиваться. Ясно, как белый день, что в Министерство внешней торговли, где работает папа, таких, как Жирафа, и на пушечный выстрел не подпустят.

– Нет, не работаем, – и она часто заморгала острыми ресницами, крашенными зелёной тушью.

– А что же тогда?

Жирафа помолчала, подбирая нужные слова, потом вздохнула, и ещё больше ссутулилась.

– Я люблю его, – сказала она.

Вика шумно вдохнула и закрыла рот рукой, чтобы удержать крик, готовый вырваться наружу. Ей хотелось спросить: "А он? А что же он?" Но ответ был очевиден. Она знала, что папа никогда в жизни не впустил бы в свой дом, в свою кухню, в свой семейный альбом человека, к которому безразличен.

Она знала, что когда-нибудь это должно случиться. Знала, что в один непрекрасный день в её дом заявится какая-нибудь такая Жирафа, а отец начнёт заискивающе улыбаться и оправдываться. Знала, но надеялась, что этого не произойдёт. Знала, но гнала от себя эти мысли.

Иногда ей даже снился сон: папа с мамой идут по дорожке парка, а она бежит за ними, сжимая в руках красивый, разноцветый осколок и кричит: "Смотрите, смотрите, что я нашла!" И как будто папа оборачивается и протягивает к ней руки, а она бежит ещё быстрее, чтобы поделиться с родителями своей находкой. Но тут поворачивается мама, а у неё... Мама поворачивается медленно-медленно. Сначала видна четверть её лица, потом две четверти, потом три... И Вика кричит от ужаса, она сжимает в руке цветной осколок, тёплая кровь льётся по её запястью, и тогда она кричит ещё громче так громко, что просыпается от этого крика. "Мамочка, это не ты!" – вот что она кричит, а та, что шла рядом с папой улыбается ей чужой, недоброй улыбкой, показывая острые, редкие зубы.

Но теперь её кошмару стало тесно в узком пространстве сна, он вырвался наружу, обрёл кровь и плоть. Вот он, её ночной кошмар – моет посуду, распевает песни, повязал себе на пояс их кухонное полотенце.

– Вы уже познакомились? – папа снимал пальто в прихожей, улыбаясь во всю ширину своего безусого лица.

Вика одарила его холодным взглядом и только тут поняла, что не знает, как зовут Жирафу. Да и снять куртку не мешало бы. В конце концов, она – у себя дома.

– Меня зовут Олеся, – сказала Жирафа.

– Очень приятно, – соврала Вика.

– Может, будем пить чай? – предложил папа. – Я зашёл в "Зелёный мыс" и принёс вам торт.

– Не вам, а ей, – поправила его Вика. – Ты ведь не знал, что я так рано вернусь. Так что не надо, я не маленькая. Для неё старался.

Папа растерялся. Может, у Вики и капризный характер, может, она и взбалмошная, но добрая девочка, в этом он не сомневался. Если ей и вздумается вредничать или хамить, то не в присутствии посторонних, это точно.

Но сейчас в неё как будто вселился юркий и пронырливый бес: это он нашёптывал её обидные слова, которые она потом произносила вслух, это он научил её так высокомерно поднимать левую бровь. Она старалась не смотреть в глаза ни папе, ни непрошенной гостье, а если и бросала короткие взгляды, то такие испепеляющие, что им позавидовала бы сама медуза Горгона..

– Вичка, ну, не надо. Не будь жадиной. Торта на всех хватит.

Он думал, что шутливым тоном сможет утихомирить её гнев, но не тут-то было. От того, что он назвал её детское, домашнее имя, ей стало ещё гаже.

– Я потом поем, – сказала она. – Если она, – быстрый взгляд на Жирафу, – мне что-нибудь оставит.

И с этими словами Вика убежала в ванную. Включила воду, села на край ванной и зарыдала от злости, обиды и одиночества.

– Вика, выходи! – позвал её папа. – Вика, давай поговорим!

Но она молчала из принципа. Она не скажет ему ни слова. Он так и умрёт, не услышав звука её голоса. Потому что у неё нет другого способа показать, как он ей противен.

– Вика!!! – требовательные удары в дверь.

– Не надо, – Олеся положила свою руку на его сжатый кулак. – Иди сюда.

И она увлекла его на кухню.

– Витя, пожалуйста, оставь всё, как есть, – быстро заговорила она, гладя его по плечам, по вздрагивающим рукам. – Ты хочешь от неё слишком многого. Она ведь только девочка, маленькая девочка.

Но он и слушать ничего не хотел.

– Ничего себе маленькая девочка! – крикнул он. – Да она настоящая мегера!

Олеся прижала палец к его губам, умоляя молчать.

– Я сейчас уйду, – он протестующе замотал головой, но она не отнимала пальца от его губ. – А ты мне попозже позвони, расскажи, чем всё закончилось.

– Ты никуда не пойдёшь, – твёрдо сказал он. – Нельзя, чтобы наша жизнь зависела от её прихотей.

– Это не прихоть, – Олеся не любила с ним спорить, но почему-то без споров не выходило. – Она действительно переживает. Дай ей позлиться. Дай ей поплакать. Когда-нибудь она устанет, и всё будет хорошо.

Когда она, одетая, стояла на пороге, подставляя ему губы для поцелуя, он задал самый глупый вопрос из всех возможных:

– А как же торт?

Мужчина должен быть суровым и немногословным

Она совсем не помнила свою маму.

Когда мамы не стало, Вике было три года, и она была слишком мала, чтобы сохранить чёткие и осмысленные воспоминания о ней. Иногда в мозгу у Вики как будто зажигался волшебный фонарь, и в свете этого фонаря она видела свою маму – склонённую над детской кроваткой. Её руки заправляли за уши белоснежные волосы, и она, смеясь, говорила: "А чьи это ножки? А чьи это ручки?" У мамы были изумрудные глаза и густые, сросшиеся на переносице, брови. Говорят, что такие брови – верный признак счастья. Врут, как всегда.

И ещё мама была актрисой, и говорят – талантливой. И всегда, ещё студенткой, играла только главных героинь. Больно уж у неё внешность была подходящая. Только глянешь на неё – сразу ясно – главная. И даже один московский театр, только Вика забыла какой, принял её в свою труппу, да только вот не дождалась мама признания и славы. И осталась несыгранной Офелия, сошедшая в омут безумия, и Дездемона, ставшая жертвой оговора, и многие, многие другие прошли мимо мамы тихой вереницей – неузнанные, не воплощённые.

Но теперь Вика не знала, она правда помнит маму, или она помнит папины рассказы о ней, старые фотографии и единственную видеосъёмку. Иногда Вика забиралась с ногами в большое кресло и включала эту до мельчайших деталей засмотренную кассету – чёрно-белый, немой фильм, пятнадцать минут жизни её несчастной матери.

Камера дёргалась и скакала, а мама закрывала лицо руками, уклоняясь от объектива. Она сидела на разложенном одеяле под старым дубом, и даже широкое платье без талии не могло скрыть, что она беременна. Когда она, наконец, отрывала руки от лица, она хмурилась и поджимала губы, всем своим видом показывая, что не желает, чтобы её снимали. Она не хотела быть запечатлённой для истории с огромным животом, ей нужно было только одно – чтобы её оставили в покое и не мешали ждать ребёнка, не мешали ждать её, Вику.

Она что-то говорила папе, потому что именно он был незадачливым оператором, и поправляла растрёпанные ветром волосы. И папа приближался, снимая лицо крупным планом. Мама показывала язык и смеялась, морща нос, совсем как Вика. Потом она отвлеклась от объектива и принялась выкладывать из сумки еду, приготовленную для пикника: бутерброды, курицу, завёрнутую в фольгу, бутылку лимонада, папину серебряную фляжку. А потом она чокалась с камерой пластмассовым стаканчиком и произносила тост, а потом посылала воздушный поцелуй, а потом говорила, и смеялась, и жила...

Несмотря на то, что съёмка была немой, Вика без труда могла представить себе тот разговор, который происходил шестнадцать лет назад. Воображение уносило её в тот далёкий, солнечный, безмятежный день, в котором её ещё не было на свете, а мама была жива.

– Прошу тебя, ну, сколько можно повторять! – она оторвала руки от лица. – Я уродина. Слоноподобная уродина. Прекрати снимать!

Он посмотрел на неё с нежностью, но снимать не перестал.

– Ты самая красивая, и сама знаешь об этом.

Она хотела не улыбаться, но губы сами растянулись в польщённой улыбке.

– Я не верю, что беременность – это естественное состояние женщины. Мне кажется, что это скорее похоже на болезнь.

Он покорно подошёл ближе, чтобы снимать только её лицо – совсем не располневшее, не расплывшееся даже на девятом месяце.

– Вот так-то лучше, – сказала она. – Пожалуйста – фас, профиль... – Она вертела головой из стороны в сторону. – А теперь посмотрим, что у нас в нашем походном рюкзаке...

Она налила лимонада себе в стакан и протянула мужу квадратную фляжку.

– Давай выпьем, – предложила она. – Сегодня особенный день.

Да, он знал, что особенный. Он никогда не забывал годовщину их первой встречи. Они познакомились на дне рождения у её подруги, а он пришёл туда совершенно случайно, за компанию. Но как только её увидел, почувствовал, что уйти сможет только вместе с ней, а если нет, то вообще непонятно, зачем жить. Он почти физически ощутил, как его стройная и цельная жизнь распалась на мелкие куски, словно искусно сложенная мозаика, и только она светловолосая девушка с зелёными глазами – способна сложить эти куски как следует.

– Скажи что-нибудь, – попросила она. – Обязательно нужно сказать что-то важное в такой день.

Он не любил праздников. Не любил, когда его вынуждали говорить нежности. Он с детства считал, что мужчина должен быть суровым и немногословным.

– Нет, лучше ты скажи. У меня не получается говорить тосты.

– Ну, хорошо... – Она подняла глаза, (в светлой зелени её глаз отразилась голубизна неба), и заговорила медленно, обдумывая каждое слово. Я хочу выпить этот шипучий лимонад за моего мужа...

Он перебил её.

– Твой муж? – он стал оглядываться по сторонам. – Ты не говорила, что замужем.

Она нахмурилась в притворном гневе.

– Ты умеешь опошлить самые торжественные моменты.

– Продолжай, извини, – поспешно проговорил он.

– Так вот, я хочу выпить за человека, который всегда был мне лучшим другом. Да что там! Единственным другом.

– Это я?

– Да. Ты. И я хочу, чтобы ты знал одну вещь... – Она немного помолчала, стараясь усмирить своё волнение, ведь было бы глупо расплакаться в такой солнечный день. – Если случится так, что мы расстанемся...

– Не говори глупостей. Этого не может быть!

Она жестом попросила его молчать.

– Если всё-таки так случится, я бы хотела, чтобы ты знал... Никто и никогда не заменит мне тебя. Ни частично, ни полностью. Я...всегда буду тебя любить, назло всему – обстоятельствам, жизни, смерти. Я буду тебя любить даже тогда, когда тебе это будет не нужно. А ты... Ты постарайся помнить обо мне, что бы ни случилось...

И тут она не выдержала, расплакалась, по-детски закрыв лицо руками.

Он отбросил в сторону камеру и кинулся к ней.

– Всё эта дурацкая чувствительность, – оправдывалась она. – Правду говорят, что все беременные глупеют и становятся слезливыми...

Вика так часто представляла себе этот диалог, что ей казалось, будто так и было на самом деле. Ей было очень жаль, что от мамы не осталось больше ни одной съёмки. Но со временем она смирилась и научилась даже из этих пятнадцати минут общения с мёртвой матерью видеть всё, что угодно: её любовь, её заботу о повзрослевшей дочери, её советы, её просьбы.

А теперь она просила об одном. Просила защитить их хрупкий мир, которому грозит серьёзная опасность. И имя этой опасности – Жирафа.

И снова у Вики было видение – вот она, маленькая, бежит по парковой дорожке, сжимая в руке цветной, переливающийся на свету, осколок и кричит, удаляющимся от неё родителям: "Постойте! Подождите! Смотрите, что у меня есть!" И папа оборачивается к ней и улыбается, а мама начинает медленно-медленно поворачивать голову, и от этой медлительности Вике становится смертельно страшно. Вот она повернула голову на четверть, вот на две четверти, на три, вот она уже смотрит на Вику... "Нет! – Вика захлёбывается собственным криком. – Нет!" Вместо мамы на неё смотрят распахнутые, чужие, пустые глаза Жирафы.

– Вика! – Пал Палыч ласково коснулся её плеча. – Вика, ты что?

Она тряхнула головой и оцепенело уставилась на историка. Дико озираясь, Вика пыталась понять, где она и чего от неё хотят. Оказалось, что она в кабинете истории, идёт урок, а она сама не заметила, как заснула, да ещё на первой парте.

– Что с тобой? – допытывался Палыч. – Тебе плохо? Ты кричала.

– Нет... – Вика смутилась и отвечала чуть слышно. – Мне просто что-то показалось. Что-то очень страшное.

Палыч понимающе кивнул. И что самое странное – в классе никто не засмеялся, хотя обычно им хоть палец покажи – обхохочутся.

А потом, на перемене, Наташа спросила Вику, пристально глядя в глаза:

– Что тебе показалось? Ты так кричала, что все испугались.

Вике не хотелось врать, но сказать правду тоже было невозможно.

– Я заснула, – она постаралась улыбнуться. – Заснула, и мне приснился какой-то страшный сон. Что именно, я не помню, только было жутко.