Текст книги "Героиня мира"

Автор книги: Танит Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

– Милая моя, – сказал он.

– Но, – проговорила я и на мгновение растерялась, поскольку не знала подходящих пристойных выражений, лишь грубые эвфемизмы, услышанные от Лой, но тут мне вспомнилась строка из старой глупой песенки, и я не сомневалась, что она подойдет, я даже смогу ее перевести. Я прошептала: – Но сделай так, чтобы мы стали едины.

Он широко раскрыл засверкавшие глаза. Лицо его залил густой румянец.

Он сказал по-крониански:

– Нет-нет, что ты имеешь в виду?

В жизни его уже случались женщины, он был на много лет старше меня. И все же мне, наивной девственнице, надлежит взять на себя инициативу.

– Как будто у нас брачная ночь, – ответила я на кронианском языке.

Слезы выступили у него на глазах. Я уже испугалась и не заметила их. Он обнял меня, борода его прикоснулась ко мне, он прижал меня к себе.

– Аара, – сказал он. – Я хотел, чтобы ты пришла ко мне. Я буду нежен. Я знаю, что ты очень молода. Я не причиню тебе боли, моя красивая ласковая девочка.

Мне немного полегчало, и я оперлась на него. По крайней мере, теперь он обо всем позаботится.

Будучи человеком чести, он сдержал свои обещания. Он проявил деликатность в пределах возможного, и хотя это воссоединение, конечно же, доставило мне боль, много неприятных ощущений и вызвало у меня удивление, смущение и откровенное недоверие, оно состоялось, и я это пережила. В моем неведении и в моем теле появилась прореха, но больше это никак меня не затронуло.

Потом он стал ухаживать за мной – тигр, утешающий лань. Он заверил меня, что позаботился и будет заботиться о том, чтобы я не забеременела, ведь я сама совсем еще ребенок.

Он был счастлив. Читал мне любовные стихи, творения своего Отечества, которых я не могла и не пыталась понять.

Жертвоприношение богине свершилось. Теперь я почувствовала, что бремя спало с меня; я вспомнила в объятиях любовника, как можно заснуть.

Часть вторая
Отступление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Уртка Тус, Сынок Медведя, и его войска покидали город с таким же шумом, с каким некогда вступали в него. Под грохот барабанов и голоса труб. Каждый из уходивших в тот день полков шагал под своим знаменем с боевыми наградами. Множество деревьев скинуло листву, и первый Белый Ветер – так жители деревень зовут северные ветры, несущие морозы, а в конце концов и снега – уже налетал порывами на бульвары и аллеи. Купола Пантеона искрились на фоне серебристого неба.

Следом за каждым батальоном, растянувшись чуть ли не на милю, громыхая катились фургоны с фуражом и повозки с добром, награбленным в городе или «подаренным» его жителями. В некоторых из них ехали женщины, которые отдались кронианцам. До меня дошли рассказы о том, как люди плевали в них из окон и приотворенных дверей. Однако в путь отправилась и горстка женщин так сказать иного порядка – дам – они следовали в крытых экипажах офицеров. И я тоже. Два отличных мерина тащили хорошо оборудованный экипаж Кира Гурца со спущенными шторами и так же набитый багажом, сложенным у меня под ногами и на противоположном сиденье Гурц, как положено, скакал впереди, вместе со штабными офицерами. Они почему-то сочли важным продемонстрировать силу, покидая город. Пять тысяч человек под командованием квинтарка еще остались в нем на время, чтобы завершить незаконченные дела кронианцев, а в случае необходимости, выступая в качестве арьергарда, принять меры против мятежников или первых ласточек из войск короля.

Вероятно, мне сообщили математические принципы происходящего уже в то время, но мне удалось расположить их в правильном порядке лишь месяцы и годы спустя. С каждым днем путешествия совершенствовалось мое владение кронианским языком, ведь теперь я слышала повсюду только его. Мои познания в области методов взрослых и правил, по которым они ведут войны, оставались весьма туманными. Я предоставила вселенную, которую они, похоже, так хорошо знали, на их собственное усмотрение. Я же оказалась в ней лишь по воле случая.

Несколько дней похода, а может, мне только так казалось, не отличались особенными событиями. Первые два дня и разделявшую их ночь мы продвигались, останавливаясь лишь ненадолго, чтобы дать отдых лошадям. Мы перемещались с постоянной скоростью без малейших затруднений, поскольку ехали по отличной дороге. Какое-то время мы следовали по Великому Северному Пути, выстроенному для королевских войск три столетия назад и постоянно подновлявшемуся; кронианцы сочли его состояние в высшей степени удовлетворительным. Мне уже приходилось жить вне города раньше, и тогда я научилась отправлять естественные функции организма в дикой местности, не испытывая ни затруднений, ни стыда. При экипаже имелся походный стульчак с горшком, но я ими не пользовалась. (И в первый вечер во время одной из более долгих остановок, когда невидящий Мельм пошел выносить горшок, меня так порадовало, что столь низменные действия совсем не затрагивают меня, быть может, благодаря моей незримости.)

Вернувшаяся ко мне способность спать также оказалась благоприятной. Я проводила долгие часы, погрузившись в забытье, и дремала в покачивающейся колыбели. Хотя Гурц – на коне он казался огромным – подскакал к нам, как только мы выехали за окраины города, и сказал, что теперь мне можно поднять жалюзи, вначале я не увидела ничего особенно нового – плоские выжженные поля, голые кусты, засохшие виноградники. Только ночь в открытом поле напомнила мне о наших прогулках по паркам города. Но над смятым покрывалом лесов засияла одна ослепительно-прозрачная звезда (Веспаль), и просочившаяся сквозь тьму заря пробудила в моей памяти дни отдыха в деревне и навеяла на меня сны о маме. Я проснулась в слезах, но вскоре боль утихла. Теперь ее власть надо мной несколько ослабела.

Неприятней всего оказалась духота в экипаже, но, подняв жалюзи, я сумела чуть-чуть приотворить створки окон.

На вторую ночь, уже на расстоянии шестисот миль от города, передовая часть войск, в которую входила почти вся кавалерия, а также экипажи и повозки штабных офицеров Тус Дланта, встала лагерем среди широкого нагорья; я обратила на него внимание еще на рассвете, когда его вершины, бросаясь в глаза, проступили на фоне окрашенного киноварью неба.

Окрестности первого места стоянки оказались живописными. Кое-кто даже отметил это вслух. Я видела, как две или три знаменитые офицерские дамы прогуливались со своей свитой по поросшим кустарником холмам; даже установили подзорную трубу, чтобы окинуть критическим взглядом созвездия и отдаленные вершины гор в округе – стояла ясная, полная лунного света ночь.

Мельм, обладавший богатым опытом по части военных походов, развел костер и проследил за тем, чтобы лошади хозяина не остались без присмотра, а когда появился Гурц, расставил складной стол, расстелил на нем белоснежную скатерть и стал подавать ему, а заодно и моей несуществующей особе обед на блюдах из сервиза со сфинксами, который почему-то отправился в путь вместе с нами.

Гурц воодушевился при встрече со мной. Он пил вино из графина (как обычно) за мое здоровье. Он сказал, что скучал и беспокоился обо мне, но я храбро вела себя, как маленький отважный птенчик. Когда поставили палатку, мы ушли в нее, и он овладел мною с привычной осторожностью, вслед за чем впал в крайнее смятение. Палящий жар и тяжесть его тела невероятно удручали меня, но боль стала меньше. Я подумала, что вскоре смогу совсем неплохо переносить моменты соединения с ним. К отчаянной моей радости, выяснилось, что ему необходимо вернуться в палатку Дланта и, скорей всего, ночь он проведет там, о чем крайне сожалеет. С восходом солнца мы вновь отправимся в дорогу.

Позднее я проснулась в приятном одиночестве и обнаружила, что утратила покой, который навевало на меня движение экипажа. Я подползла к выходу из палатки и выглянула наружу.

За пеленой дыма от наших костров клонилась к закату полная луна. Сотни костров, полыхавших по всему нагорью, уходивших все дальше и дальше в потайные уголки темноты, слились воедино в необъятный угасающий очаг, где-то лишь начинавший затухать, кое-где уже потухший, а где-то еще светившийся ярко-алым пламенем. Картина не была безмолвной, ведь множество батальонов пехоты все подходили, нагоняя нас, и становились лагерем, и разбивали биваки на протяжении всей ночи. Кругом бродили часовые. Я видела, как один из них долго стоял на выступе высокой скалы, то ли опершись на копье, то ли прислонясь к небу; луна обвела его силуэт золотистой каймой.

Что ж, вот формула, описывающая начало нашего отступления из города. Она предвещала нечто увлекательное среди тягучей скуки. И, похоже, я еще не поняла тогда, сколь обманчиво всякое начало.

Праздник бога-медведя пришелся на девятый день путешествия, и Хеттон Тус Длант устроил обед для офицеров высшего ранга и тех, кто служил при штабе.

Кир Гурц сообщил мне об этом и спросил игривым тоном, не соглашусь ли я пойти вместе с ним в качестве его «дамы». Очевидно, другие дамы тоже приглашены. Его вопрос привел меня чуть ли не в замешательство, поскольку я отлично усвоила, каково мое нынешнее положение. Гурц словно прочел мои робкие мысли и сказал на это, что заметил, с каким чувством собственного достоинства я стала держаться, и понял, что в черном доме я служила горничной при госпоже, а вовсе не выносила помои с кухни. Во время осады я оказалась в стесненных обстоятельствах, но при его покровительстве все опять вернулось ко мне. Он с радостью наблюдал за этим. Я вполне приемлемо веду себя за столом, я мила и скромна. Он только попросил бы меня зачесать наверх волосы – умею ли я это делать? – а если кто-нибудь упомянет о моем юном возрасте, отвечать, что мне шестнадцать лет и я просто маленького роста. Он знает, что мне наверняка немногим больше пятнадцати, сказал он. (Я думаю, на самом деле он понимал, что мне куда меньше того, а может даже считал меня моложе, чем на самом деле.) В его родной провинции люди полагают, что девушки достигают брачного возраста в двенадцать лет, но в городах принято судить иначе. Его осудили бы за то, что он хвастается любовницей, которой не исполнилось и шестнадцати лет.

Я пообещала, что стану выдавать себя за шестнадцатилетнюю и зачешу волосы наверх. Я столько раз видела, как это делает мама, да если уж на то пошло, и Лой тоже, а часть ее гребней и шпилек досталась мне, оказавшись в неразберихе среди моих папильоток и щеток для волос.

Не беспокойство, а любопытство одолевало меня, я с нетерпением ожидала вечерних событий.

Мне приходилось совершать такие огромные дикие шаги в познании окружающего, что теперь у меня не осталось никакого мерила, весов для оценки событий. Кроме того, аура этого войска приобрела для меня странную притягательность. За время жизни я успела освоиться с армейским бытом, а слово «враг» казалось мне не более значительным, чем лимонная корка, ведь мне пришлось проглотить сам кислый плод целиком.

Я не проводила времени в размышлениях об имени Фенсера на тускло-красной бумаге, о том, как я зачеркивала его, и точно так же я не задумывалась над вопросом, четырнадцать мне лет или шестнадцать, сумею ли я зачесать наверх волосы, пристало ли мне сидеть в освещенной факелами палатке за одним столом с человеком, который отдал приказ уничтожить форты Высокобашенный и Ончарин.

Дюжину палаток составили вместе, получился обеденный зал. Быть может, Мельм расстилал безукоризненно белые скатерти, а за креслом полководца, украшенным резьбой по черному дереву и сопровождавшим его на всем пути с Севера, а теперь возвращавшимся обратно, стояли крест-накрест штандарт с вороном и знамя с медведем. В дальнем конце зала расположился сам Уртка, та огромная фигура, что участвовала в триумфальном шествии, которое я видела, только теперь она возвышалась не на колеснице, а на золотом постаменте. В когтях, достигавших пяти дюймов в длину, он держал драгоценности. Над стоявшей перед ним чашей из золота вздымался дым благовоний. Его увенчали гирляндой из осенних крокусов. Солдаты Пятого Отряда Копьеносцев прибыли на место стоянки раньше всех, отыскали для него цветы и заработали дополнительную порцию вина, которым угощали сегодня бойцов.

Мы с Гурцем сидели в дальнем конце стола на южной его стороне. Никто и не думал о том, чтобы возлежать за обедом, но слуги принесли для гостей гирлянды цветов из цветной бумаги.

Я принялась считать присутствующих. Помимо генерала, стоявших возле его кресла адъютантов и слуг, в палатке находилось сорок три человека мужчин и одиннадцать женщин в ярких платьях, походивших на роскошные цветы, рассыпанные среди черных кителей. Уже по одной только их одежде можно было понять, что они богаты. Хотя было непонятно, с давнего или с недавнего времени. Судя по манерам, все до единой имели благородное происхождение и принадлежали к аристократии. Каждая из этих женщин отличалась привлекательностью, а две были красивы; одна из них, со светлыми, как лен, волосами, одетая в платье цвета фламинго, сидела поближе к нам. Их утонченность очаровала меня; я не могла понять, что они здесь делают, каким образом очутились, вроде бы по собственному желанию, среди этих мужчин, похожих на медведей. Ни одна из них никак не могла оказаться в тех же обстоятельствах, что и я.

На мгновение я почувствовала себя ребенком в этом чопорном шелковом платье для девочек, наглухо закрывающем шею и руки до самых запястий, с единственным украшением – золотым браслетом с кораллами, подаренным мне Гурцем. Но прошла минута, я позабыла обо всем и уже глядела во все глаза. И тогда же престранное ощущение накатило на меня, еще один из моих приступов, и мне показалось, будто мной владеет сверхъестественная сила, будто я опередила этих женщин на десятки лет и иду по дороге, которой их ногам никогда не коснуться.

За время долгого обеда вопросы политики не затрагивались ни разу. Сынок Медведя, полководец с блеклыми глазами, возглавлял беседу; он произносил тосты в честь божества и делился с нами воспоминаниями об Отечестве. Обед превратился в расширенную, более цветистую вариацию наших с Гурцем ужинов в городе. В промежутках мужчины галантно флиртовали с дамами и поднимали тосты за их – за наше – здоровье. Все разговоры велись исключительно на кронианском языке.

А стол изобиловал блюдами. На тарелках появлялись лакомства, о которых мне случалось слышать, но я еще ни разу в жизни их не видела. Теперь я неловко съела по кусочку каждого. Там подавали напитки множества сортов, в том числе черное пиво и бренди бледно-соломенного цвета, но они предназначались исключительно для мужчин. Вечеринка стала несколько шумной, но я не пила вместе со всеми. Сидевший справа от меня Гурц прикрывал рукой мой бокал всякий раз, как подносили вино, хотя и позволил мне отпить пару глотков из своего собственного. Когда поднимали тосты в честь бога, я пила воду. Он обратился к сидевшему рядом с ним седому тритарку с шуткой по поводу заботы, с которой он оберегает мою шестнадцатилетнюю юность, и тот спьяну закивал.

Лишь очарование светловолосой женщины, почти божественной ее красоты, отгоняло скуку. Ее утонченные манеры, ее молодость – конечно же, она напомнила мне маму, маму в раннем детстве, в самые безопасные годы моей жизни.

Я постаралась, чтобы она не заметила, как я гляжу на нее. Впрочем, многие мужчины не отрывали от нее глаз.

От вина, от жары в палатке щеки ее вскоре зарделись ярким румянцем, свойственным блондинкам. И по-видимому, от комплиментов кавалера. По всему было заметно, что он видит в ней желанную добычу. По знакам различия я догадалась, что он – тритарк, командующий тремя тысячами воинов. Даже я разглядела, что, несмотря на свой ранг, он чуть ли не самый молодой из всех мужчин в палатке – теперь я могла сравнить его с Гурцем – ему примерно тридцать один год, как моему папе, только больше он ничем не напоминает его. Был ли он красив, этот сазо? Светловолосая дама так и льнула к нему, чистила ему фрукты и опускала кусочки в спелый розовый рот. Подстриженная борода обрисовывала челюсть, причесанные усы изгибались дугой. Короткие волосы на голове напоминали черную окаменелую щетину, покрывшую выжженные опустошенные поля… карие глаза… вот они уже пристально глядят на меня с насмешкой, с угрозой…

Лицо мое приобрело такой же цвет, как платье его дамы, я отвела взгляд. Я не сумела истолковать замеченное мною в тот момент, когда глаза наши ненадолго встретились – его тщеславие, полную убежденность в собственной непогрешимости – но в душе у меня поднялась волна страха и отвращения.

Я глянула тайком на Гурца – не заметил ли он чего-нибудь, но нет. Он не видел даже, что этот человек все еще ждет, сидя по северную, более почетную сторону стола, словно охотник у входа в западню. Я с ужасом догадалась: по-видимому, он перехватывал мои взгляды, обращенные к его даме, в течение всего вечера и вообразил, будто я смотрела на него. И тогда мне захотелось убежать.

Спустя недолгое время генерал Длант поднялся с кресла и направился к столу, находившемуся возле бога в медвежьем обличье; он налил ему в чашу смесь вина и бренди. Затем, стоя рядом с медведем, он провозгласил тост за здоровье императора. Все мужчины и женщины, сидевшие за столом, тоже встали и поднесли бокалы к губам. Дамы из города. Светловолосая женщина. И я. Это не имело никакого значения, меня заботило одно: как скрыться от взгляда охотника.

После этого тоста дамы направились к выходу. Кавалеры не стали их сопровождать, ведь у входа в палатку их дожидались собственные слуги. По указанию Гурца явился Мельм. Я выпила немного, но из-за продымленного воздуха в палатке, позднего времени, холода на горном склоне, от неуверенности и страха у меня закружилась голова. Я почувствовала признательность Мельму за то, что он идет рядом с фонарем в руке, пусть он и не видит меня.

Мы пошли по заиндевелой траве, стены палатки сомкнулись и замуровали внутри нее мужчин и свет. Мне стало легче дышать, но тут я услышала, как светловолосая женщина весело и звонко рассмеялась.

– Глядите, вон она бежит вприпрыжку, милашка старого Гурца. Ей лет тринадцать, не больше. Младенец.

Внизу то нарастая, то теряя силу звучали шумы неустанного движения в ночном лагере, но здесь, среди островка покоя, голос ее уносился вдаль подобно птице.

Затем я услышала решительный голос другой женщины:

– Это служанка с кухни из того черного дома. Помните женщину по имени Илайива? Ту, что сошла с ума, когда погиб ее брат, и вскрыла себе в ванной вены, в классических традициях.

2

Говорят, что холод рождается на Севере, но во время путешествия по незнакомой родной мне стране мы проезжали места, почти не тронутые войной. С полей, которых никто не жег, собрали урожай. Множество деревьев, не знавших ядовитых дымов, гари и ударов топора, все еще окутывали легкие облачка листвы цвета оливок и лисьего меха.

Из сундука, в котором лежала моя одежда, карандаши и прочие необходимые вещи, я достала книги, свои и те, что я забрала из тетушкиной библиотеки. Я читала, я спала. А иногда сидела, не отводя зачарованного взгляда от мелькавших в окошке картин. Мимо проплывали покатые плечи холмов, лезвия вод и леса, в которых олени пощипывали молодые побеги и настороженно следили за нашим продвижением с высоких скал, похожих на стены замков. По небу летели стаи гусей, направлявшихся в противоположную сторону, на юг, к королю.

Кое-где попадались поселки и деревни – обезлюдевшие – а однажды среди пастбища с овцами встретился богато украшенный, но заброшенный храм. Кронианская армия взяла овец себе.

Я пыталась делать зарисовки. Экипаж раскачивался, мешал мне.

Всякий раз, как движение замедлялось, мне предлагали для разнообразия пройтись пешком, и я соглашалась. Жгучая кровь пробуждалась в затекших от сидения и лежания руках и ногах. Я совершала эти пешие переходы без сопровождающих, лишь кучер приглядывал за мной, но вокруг приливной волной текла вперед армия, два отдельных легиона, продвигавшихся с переменной скоростью в каком-то причудливом пластичном единении. Время от времени мне на глаза попадались офицерские дамы в роскошных юбках бутылочно-зеленого или пунцового цвета, которые, как и я, пользовались случаем, чтобы поразмяться, или смело скакали верхом на кобылках. Поотстав во время одной из таких прогулок, я увидела и других женщин; они сидели на телегах или шли по колее, оставленной фургоном; ветер трепал косынки, прикрывавшие их головы, у пояса болтались поварешки, ножи, кастрюльки и гирлянды луковиц. Многие тащили за плечами детей. Мне помнится, какой-то ребенок в шерстяной шапочке на вид казался старше матери, пятнадцатилетней девочки, которой, конечно же, не приходилось притворяться, будто она старше.

Походным маршем двигались солдаты – бодрый грубоватый народ, по сути уже знакомый мне. То в одну, то в другую сторону проносились галопом отряды кавалеристов на вороных конях, из-под копыт летели комья затвердевшей от мороза земли, и время от времени кто-нибудь свистел им вслед. В некоторых отношениях дисциплина стала менее жесткой.

На более удобных участках дороги основная масса солдат снова оказывалась далеко позади экипажа. Проезжавшие мимо моих окошек капитаны кавалерии иногда улыбались мне, но чаше всего не удостаивали меня взглядом.

В окошке стало темно. Неужели я проспала весь день? Нет, рядом с экипажем скакали кавалеристы; черные развевающиеся плащи, гладкие железные шлемы с золотыми ободками и колышущимися перьями – вот что заслонило от меня дневной свет.

Один из всадников, оказавшись у окошка, состроил мне гримасу. Погоны на плече указывали на ранг тритарка. Он потянулся и забарабанил обтянутым перчаткой кулаком по стеклу. Сквозь приотворенное окно до меня донеслись его слова:

– А ты что думаешь об этой козявке, с которой развлекается толстяк, об этой развратнице, которая осмеливается пялить на меня глаза?

Всадники расхохотались. Я вся съежилась. Но ему показалось этого мало. Он отпустил еще замечание насчет моей непривлекательности, которого я толком не поняла.

– Посудомойка какая-то. Этот старый дурак Гурц не заслужил ничего лучшего. У нее хотя бы грудь есть. Я думал, ему нравится, когда они еще в пеленках, – сказал другой офицер, повторяя слова, произнесенные женщиной в день праздника медведя.

– Она шлюха. Не могла оторвать от меня разгоревшихся глазенок. Посмотрите на нее. Крысячьи хвостики, кожа как воск. Урткин хер. – Я уже слышала это ругательство, но не знала, что оно значит. – Надо бы наказать ее за этакую наглость, – ответил тритарк.

Я попала в ад, и спасения мне не было. Однако он решил наконец, что с меня хватит. Пришпорив лошадей, они умчались прочь.

Страх не покидал меня всю оставшуюся часть дня. Но больше ничего не произошло. Кучер редко обращал на меня внимание и не взялся бы заступаться за меня перед всадниками, которые были старше него по званию. Собственно говоря, может, он и не слышал, что они говорили.

Когда приехал мой покровитель и мы сели обедать за складным столом, теперь уже в палатке, поскольку вечера больше не были приветливы, я задумалась: не поговорить ли с ним. Но я не представляла, с какой стороны за это взяться. Мне опять придется манипулировать законами взрослых, а ведь на самом деле их правила непонятны мне. Если я что-нибудь скажу Гурцу, он решит, что я флиртовала с тритарком или стремилась к этому. Мне припомнился поток его замечаний насчет моей особы, и я покрылась ледяным потом. Неужели я так уродлива? Я еще ни разу не задумывалась над этим вопросом, полагая, что с возрастом стану умной и красивой благодаря какому-нибудь волшебству, и это произойдет непременно. Моя мама была красива…

Гурц загрустил в тот вечер. Я не прислушивалась к его бормотанию. Когда он лег со мной в постель, потуги и агония, составлявшие часть его наслаждений, вызвали у меня чуть ли не раздражение… Да что с ним творится? С ума сошел наверное. Неужели все мужчины – Лой вроде бы намекала на что-то в этом роде – вот так по-дурацки себя ведут?

Он заснул. Я лежала без сна, кусая губы в тревоге перед завтрашним днем.

Прошло два дня, но тритарк, кавалер светловолосой дамы, не показывался, из чего я заключила, что он уже позабыл о своей прихоти.

Однако, заслышав приближение кавалеристов, я тут же изменила мнение на сей счет и догадалась опустить жалюзи. Когда всадники проскакали мимо, раскаленная докрасна петля, стянувшая мне горло, ослабла. Тут он и появился.

Тяжелый удар кулаком в дверь экипажа.

– Кто там сидит? – крикнул он. – Какой-нибудь подлый шпион?

Мне захотелось спрятаться под багажом.

И снова его голос, теперь уже елейный, заискивающий.

– Ах, неужели милая крошка не позволит мне взглянуть на нее? Неужели не видать мне несравненной ее красы?

Затем он, видимо оставаясь в седле, ударил в дверь ногой; лошадь заартачилась, экипаж затрясся, а он, ругаясь, натянул поводья.

Меня чуть не стошнило от ужаса. Но он поскакал вперед. Я услышала стук копыт и понадеялась было на удачу, но тут зазвучал голос кучера, окрик тритарка, повозка стала двигаться медленнее, потом остановилась. Это он заставил нас встать.

Стук сапог, ступающих по холодной затвердевшей земле. Его твердая холодная рука легла на дверь. Он рывком распахнул ее.

– Ха! – сказал он. – Да что же это такое? – За спиной его, насупясь, стоял беспомощный кучер. – Весь этот вонючий багаж: книжки, подушки, медные подносы. Очень похоже на Гурца, этого брюхана с задницей вместо головы. И погляди-ка, он прихватил еще и белую свинью, тряпичную куклу, а у нее все потроха наружу. – Он подался вперед и положил руку мне на левую грудь. Его грубое прикосновение совсем не напоминало Гурца. Оно оказалось под стать его словам.

Обезумев от панического страха, я сжала кулак и стукнула его по лицу. Он отпрянул назад и ударился об дверную раму.

Кучер отошел в сторону. Он курил трубку, стоя под деревом. Мимо проезжали фургоны. Никто не обращал на нас внимания.

Я в изумлении услышала собственный голос:

– Я вовсе не смотрела на вас! Ни разу не взглянула. Оставьте меня в покое!

Задев правый глаз, я угодила чуть ниже его, глаз заслезился. Улыбка на его лице застыла, превратилась в оскал. Он пригнулся и осторожно просунул голову в экипаж – я отшатнулась.

– Ты плохо воспитана, мерзкая девчонка. Пожалуй, я научу тебя хорошим манерам.

Панический страх опять забурлил во мне: я почувствовала его запах – запах железа и лошадей, мужчины; помады, которой он смазывал коротко остриженные волосы на голове и бороду, – а может, просто какой-то особый запах жизни в нем. Мне попался под руку медный поднос, на котором я держала лист бумаги, когда рисовала. Я подняла его и обрушила на голову тритарка. Поднос ударился о шлем с ужасающим и в то же время комическим грохотом. Вероятно, у тритарка зазвенело в ушах. Он торопливо попятился и убрал голову из экипажа; сладкая бешеная ненависть вскипела во мне. Держась за дверь, я потянулась за ним и стукнула его еще раз, теперь уже углом подноса, точно в живот, и почувствовала в руке отдачу. Он пошатнулся и налетел на лошадь; специально выученный для боевых действий конь сделал лишь шаг в сторону, но тритарк принялся честить его и меня, а я совершенно опьянела и нанесла третий удар – он пришелся по груди, по созвездиям медалей, что несомненно увеличило его силу, и тритарк вскрикнул.

Вокруг нас беспорядочно двигались пехотинцы, они оборачивались и глядели на нас, сдерживая хохот.

Заметив это, он повернулся к ним лицом, и я опять стукнула его подносом. Что за картину являл он собой, офицер высокого ранга, которого колотит девчонка из завоеванного города – я не подумала ни об этом, ни о значении, которое он мог приписать моему поступку.

Вдруг он снова повернулся ко мне и вырвал у меня из рук поднос. От толчка я повалилась на багаж, слыша неясный рокот, донесшийся со стороны отряда солдат сазо, но не поняла, что он выражает, осуждение или одобрение. Тритарк не стал рисковать. Он выпрямился и сказал:

– Ты у меня еще пожалеешь. Будь уверена. – Затем он перешел к перечислению отвратительных моих качеств, но экстравагантность его выражений выходила далеко за пределы словаря для начинающих. Тем не менее они повергли меня в дрожь. В конце концов он сказал так: – Между прочим, если тебе хочется, чтобы я проделал дырку в теле старого толстяка Гурца, пожалуйся ему. – И, видя полное мое недоумение, добавил, выражаясь попроще: – Я имею в виду вот что: если ты, паразитка чужого племени, думаешь, будто Гурц помешает мне отплатить тебе по заслугам, я одной рукой расправлюсь с тобой, а другой – с ним.

Когда он легким галопом ускакал на своем коне, кучер бросил на меня исполненный презрения взгляд. О помощи с его стороны и мечтать не приходилось, он уже ясно дал мне это понять.

Экипаж пустился в путь. Ох, зачем я напала на этого зверя? Теперь его не умилостивишь – я поняла, но слишком поздно, что тем самым лишь возбудила его и подстрекнула.

3

Тритарка звали Драхрис. Между его семьей и самим императором – не генералом – существовала родственная связь, впрочем, не прямая. Он был непопулярен и слишком молод для занимаемого поста, но окружающие ни на миг не забывали о его положении в обществе. Даже Длант не стал бы портить с ним отношения. Неуемная дерзость отличала его в бою, он прославился своей отвагой, но вечное стремление лезть на рожон уже стоило жизни трем батальонам. Сам же он мог кинуться очертя голову прямо на стоящих стеной кавалеристов, на жерла заряженных пушек. Он ни разу не получал тяжелых ранений, будто заговоренный. Об успехе, которым он пользовался у женщин, ходили легенды. Говорили, впрочем, что при всей своей галантности он грубо обращается с любовницами. Одни не стеснялись своих синяков, другие стыдливо их прятали. В столице Кронии он сражался на шестнадцати дуэлях и во всех одержал победу, а его противники – мужья, братья или отцы дам – погибли. Однажды он заявил, будто несет освобождение от цепей всем женщинам на свете. Он говорил, что иной раз сражается на дуэли лишь затем, чтобы избавить даму от тупицы-мужа. (Это напомнило мне о его угрозе «проделать дырку» в теле Гурца, если тот вмешается.)

Его светловолосая дама, принцесса из моей страны, слывшая когда-то фавориткой короля, нашла невыносимой саму мысль о разлуке с любовником. Она умолила взять ее с собой, заверив, что ее удобный экипаж, ее великолепная кровать, следовавшая за ней в фургоне, и ее повар, знаток сказочной Восточной кухни, полюбившейся многим кронианцам за время предыдущих военных кампаний, всегда к его услугам.

Вот каков был тритарк Драхрис.

Возможно, будь я старше, знай я получше дороги в этих таинственных краях взрослых, мне удалось бы распознать его намерения, справиться с ним, использовать его или по крайней мере избежать каких-либо столкновений. Разумеется, мне ни на минуту не приходило в голову, что он вожделеет меня. С чего бы – ведь светловолосая лилия так и вьется вокруг него. Он считает меня отвратительной, он сам так сказал, а Гурц вызывает у него презрение.