Текст книги "Героиня мира"

Автор книги: Танит Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Благодаря принятым Реткой мерам нас выпустили за ворота города.

На полях и в оливковых рощах ничто не напоминает о близящемся сборе урожая. Лишь несколько человек ухаживали за деревьями да бродили по гребням холмов, за которыми начинались виноградники. В воздухе кишмя кишели насытившиеся до отвала мухи да успевшие слететься на пирушку осы.

Белое солнце нещадно палило, и вся округа застыла в странной неподвижности, свойственной переломным моментам, уподобившись краям, где гуляет чума. Даже голоса птиц звучали неуверенно, они жалобно пищали, как будто повторяя один и тот же вопрос.

Но я уже не раз видела картины опустошения, таящие дурные предзнаменования. Я смотрела сквозь сон на придорожные цветы, на пыль. Мы ехали, поднимаясь вверх среди рыжевато-коричневых холмов. И я поразилась отсутствию боли в минуту, когда вот-вот покину главный очаг своей жизни.

Я расстаюсь с Фенсером, теперь он будет сражаться, заглаживать вину и, может, умирать – все в одиночку. Мое присутствие ничего бы не изменило, а все же как-то странно.

И этот стук копыт все удаляется и удаляется.

Я спала, когда убили кучера. Вероятно, он совершил какое-то преступление. Меня разбудил толчок, лошади издавали жуткие звуки – рывок, повозка покатилась, затем встала. Я свалилась на пол.

Дверь экипажа резко распахнулась. Чудовищные руки, похожие на пару механических лап, схватили меня и выволокли наружу. Я сделала шаг, споткнулась и упала на дорогу в удушливую пыль. Я словно очутилась в пудренице. Когда пыль улеглась, моим глазам открылось нечто напоминающее картину места, где произошла авария. Кучер, с которым я и словом не перемолвилась, распростерся возле кромки дороги с коричневой травой. Пуля угодила ему в висок; наверное, стреляли из кремневого ружья. А при падении у него сломалась шея. Два крестьянина удерживали лошадей – по виду они ничем не отличались от жителей Ступеней. Еще несколько человек стояли вокруг меня. Все они – уроженцы Китэ, смуглые, как его холмы; небо у них за спиной окрасилось в бело-желтый цвет – опаленный летний день близился к концу.

– Вставай, – сказал один из жителей Китэ на местном наречии.

Я поднялась с земли, а они внимательно оглядели меня.

– Мы не хотели причинить вам зла, барышня, – проговорил второй. – А он, – взмах руки в сторону, где валялся труп, – не пожелал остановиться.

Я ждала, пока они решат, как со мной поступить, а сверчки все буравили воздух.

– Но нам понадобится эта повозка, – сказал первый.

Потом они отобрали у меня саквояж и широко его раскрыли. Кое-что из вещей, вроде меня, вывалилось на дорогу. Они плотоядно уставились на панталоны. Похоже, этот предмет белья скорей способен вызвать у них непристойные мысли, чем женская фигура. Затем на свет явился бумажник. Они быстренько вынули деньги и разорвали векселя. В недоумении посмотрели на мои фальшивые документы и попросили меня объясниться. Я сказала, что являюсь подданной Чаврии, как и указано в бумагах. А что же я делаю здесь? Я ответила, что приехала вместе с мужем, но теперь он велел мне вернуться домой.

Они спросили, кто мой муж.

Житель Китэ, сказала я.

Я пришла в смятение и подумала, уж не пытаются ли они поймать меня на чем-нибудь, но тут вопросы иссякли, и вскоре они потеряли ко мне всякий интерес.

Они не взяли моих вещей. И даже, как бы спохватившись, вернули бумагу с указанием подданства. Набив карманы деньгами Ретки, они отправились прочь по склону холма, ведя за собой лошадей, запряженных в повозку.

Когда они скрылись из виду и мы с кучером остались вдвоем, я присела на обочину.

Видимо, это происшествие было предначертано заранее, как столкновение со всепожирающим огнем судьбы, открывшимся мне прошлой ночью. Словно я отправилась в путь затем, чтобы меня задержали, обобрали, ограбили.

Мне придется идти в деревню пешком. Движущееся к западу солнце укажет мне путь, и дорога поможет, хотя она мне незнакома.

Но оказавшись на развилке, я, по незнанию, ошиблась в выборе пути.

Я плутала, впав в беспамятство и покорность, все то время, пока умирал день. Мне и прежде случалось заблудиться.

Иногда я садилась на землю и глядела на схожие с курганами холмы – козьи и заячьи тропки виднелись повсюду, но всякий след дороги пропал. Стоящие друг подле друга тенистые сосны да редкие оливковые деревья – эти вехи никак не могли служить мне ориентирами. Я прекрасно понимала, что все дальнейшие попытки обречены на неудачу. И продолжала идти.

Затем, незадолго до заката, я увидела бледный мерцающий пробел меж двух вершин, спускавшийся все ниже и ниже, и признала в нем сценическое изображение моря.

Я вошла в деревню, еле волоча ноги, когда наступили сумерки; оказалось, что это не Ступени, а двери в ночь. Деревня находилась ближе к северу, но в ней оказалось полным-полно тулийцев.

Неудивительно, что они забили ее битком, ведь она была совсем крохотная. Тридцать человек в ярко-синей военной форме; впрочем, после того, как они высадились на пляж и провели некоторое время, расхаживая с важным видом по пыли, красуясь перед жителями деревни, этот яркий мазок потускнел.

Не найдя иного помещения, они расположились штабом в домике священнослужителя возле маленького храма.

Меня привели в освещенную фонарями каморку и принялись по очереди допрашивать. Я отвечала, стараясь как можно чище выговаривать тулийские слова. Я – чаврийка, но прожила некоторое время в Дженчире. Похоже, они никогда не слышали о Дженчире и посмотрели на меня так, будто я посмела выдумать этот город.

Вначале мне пришлось стоять, но потом они позволили мне сесть на жесткую деревянную табуретку. Лишь косточки корсета помогали мне прямо держать спину. Мне хотелось, чтобы меня куда-нибудь увели и дали бы поспать, но они не отступались от меня. У них возникло впечатление, что я прибыла из города под названием Эбондис, так ли это? Я отвечала, нет, я держу путь из деревушки, расположенной дальше по побережью. Я хотела навестить женщину, которая живет среди холмов, но на меня напали бродяги. И я заблудилась.

Я уже предъявила им фальшивые документы, удостоверяющие мое чаврийское происхождение. Если я всего лишь поехала в гости в район холмов, зачем мне понадобилось брать с собой такую бумагу? Я всегда держу ее при себе, ответила я, ведь времена нынче неспокойные.

Им показались смешными слова, которые я выбрала. Они сказали, что Китэ – комар, куснувший короля. Их послали почесать ему укушенное место.

Они не выказали особой жестокости. Когда я попросила попить, они принесли мне воды из своей бочки.

Моя личность почти не вызвала у них подозрений, и я понадеялась, что они оставят меня в этой деревне, когда двинутся в глубь острова. Жители деревни в общем не проявляли патриотических чувств и относились к тулийцам по-братски, а девушки были не прочь завести с кем-нибудь из них роман. Захватчики пребывали в хорошем настроении.

Однако меня отвели в пустовавшую хижину за храмом и заперли там на ночь, оставив немного хлеба и кружку пива. Из хижины вынесли все до последнего предмета, имеющего хоть малейшее отношение к уюту, и спать было не на чем, разве что на земляном полу. Я прилегла, но моему усталому телу никак не удавалось приспособиться к такой твердой неподатливой постели. Пока я крутилась и вертелась, прислушиваясь к хору лягушачьих голосов, доносившихся от деревенского колодца, и к шагам тулийского часового, время от времени проходившего по улице, что-то легонько прикоснулось ко мне длинным серым пальцем. Казалось, с прошлой ночи, проведенной в Эбондисе, прошел год.

На следующее утро в деревню прибыл еще один небольшой отряд тулийцев и вместе с ними человек, которого они называли киренийцем. Младший офицер, который снял замок с моей двери, изъявил желание пофлиртовать со мной, хоть я и представляла собой жалкое зрелище (бледная, страдающая от тошноты, в волосах комья земли), и повел речь об этом самом киренийце в небрежной презрительной манере; подобный тон мне доводилось слышать прежде.

– Он нам пригодится, – сказал тулиец, – только мне не хотелось бы сидеть с этим малым за одним столом.

Как выяснилось, кирениец проживал раньше на Китэ и занимал значительное место среди повстанцев. Затем вышла неприятность не то из-за долгов, не то из-за женщины; он пустился наутек и снова присягнул на верность тулийской монархии. Его знание острова и различные сведения, почерпнутые во время заседаний эбондисского совета, пришлись кстати. Тем не менее он… как называют такого рода людей?

Немного погодя субалтерн-офицер сообщил мне его имя; разумеется, оказалось, что его зовут Фирью.

Я по-прежнему не проронила ни слова. Однако согласно предначертаниям огненного рока, Фирью прознал о заблудившейся женщине, которую поймали солдаты; иначе и быть не могло, ведь я сама навлекла на себя наказание, когда попросила у судьбы пощады. Потом он заявился ко мне, вероятно желая выказать услужливость, а может, его подтолкнула божественная длань.

Внешность его ничуть не изменилась, все тот же щеголь в камзоле с мозаичными пуговками, в сапогах с бронзовым отливом, затмевающих блеском утро. Глаза его чуть не выскочили из орбит, когда он всмотрелся в мое лицо. Но у него достало художественного вкуса, чтобы хорошенько насладиться этой минутой.

– Ах, да ведь эта женщина – кронианка, – воскликнул он, но я не изумилась, всякое удивление уже осталось далеко позади; я сообразила: Ретка покопался в прошлом Фенсера, а заодно и в моем, и, видимо, Фирью попалась на глаза какая-нибудь путаная записка. – Она шпионка, уверяю вас. Вечно подглядывала в окошки, прячась где-нибудь за занавеской, да подслушивала. Но вот, если угодно, еще одна деталь: она – милашка одного из командиров при Зуласе Ретке, человека по имени Завион.

Тулийцы, которые столь пристойно со мной обошлись, глядели так, будто сообща пригрели на груди змею.

Фирью стоял, теребя усы.

– Надеюсь, никто из вас не забавлялся с этой ведьмой, – добавил он, – она страдает весьма опасным заболеванием.

Тулийцы выполняют военное задание, у них полно дел, меня же необходимо отправить в другое место, где проведут тщательное расследование моих злодеяний.

В разговоре они называли это место Замком. По соседству с ним уже создан опорный пункт тулийских сил. И в нем имеются постояльцы, которых за прошедшие годы поместил туда губернатор. Двух человек придется отрядить со мной в качестве конвойных, а добраться туда можно, проплыв вдоль побережья на одной из рыбачьих лодок.

Хотя субалтерн-офицер теперь и глядел на меня с тем же пренебрежением, какое звучало в его рассказе о Фирью, он все же обратился к своему капитану:

– Сэр, по одному слову этого человека заточить даму туда, в темницу?

Но слово Фирью отлито из стали, а сверху покрыто чистым золотом.

Ведь «дама» окажется в сохранном месте, стены этих башен надежно ее укроют до тех пор, пока с приключениями на Китэ не разберутся до конца. И заметьте, она ничего не отрицает.

Субалтерн-офицер повернулся ко мне:

– Мадам, если у вас имеются оправдания, вам следует немедленно о них рассказать. Эта тюрьма – безнадежно гиблое место.

– Знаю, – ответила я, – мне рассказывали о ней. Я не кронианка, ваш соглядатай напутал, когда читал какие-то бумаги.

– А Завион, – спросил капитан, – какие между вами отношения?

– На этот счет осведомитель не солгал. – И, проявив изворотливость, на которую никогда не считала себя способной, я добавила: – Смею заверить, его второе обвинение несостоятельно, поскольку я никогда не вступала с ним в интимные отношения.

Полагаю, если бы я стала плакать и кричать, осыпая их мольбами и ругательствами, если бы сумела сочинить блестящую ложь или предложила бы в обмен на свободу какие-нибудь ценные секретные сведения, хоть ничего и не знала, они все равно поступили бы со мной так же.

В сопровождении молчаливых тулийских конвоиров мне пришлось отправиться к рыбаку, у которого имелась лодка; он поглядел на нас и в ужасе оскалил зубы, как собака. Мы продвигались на северо-запад вдоль побережья острова, где высились громадные скалистые стены, окаймленные кружевной оторочкой вод; постепенно выраставшее среди них каменное строение приобретало все большее сходство с творением природы, как будто не люди, а боги создали Дом Ночи в наказание за мои грехи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

На подходе к замку высятся малахитовые утесы, проступающие на фоне металлического неба; они выглядят как порождение загробного мира, и это впечатление оправданно. Столь ярким зеленым нарядом скалы обязаны ползучим водорослям и мелким морским организмам, переполняющим узкую, как дымоход, бухту, ведущую прямо к уступу высокого отвесного утеса, в котором множество столетий назад выдолбили жуткого вида лесенку и установили вдоль нее столбики с цепями. Из этой скалы вырастает другая; там, где начинают вырисовываться очертания толстых башен и зубчатой кромки, скала приобретает черный цвет. Кажется, в башнях совсем нет окон. Их и вправду мало.

Рыбак остался в лодке, ожидая возвращения тулийцев; он решил, что этот замок может навлечь беду, и принялся хрипло бубнить себе под нос какое-то заклинание.

Мы продвигались вверх, а лодка и сидевший в ней человек становились все меньше и меньше. Жизнь каждого из нас висела на волоске, мы то и дело поскальзывались и цеплялись за перила. Пару раз поднимавшийся следом за мной конвоир выручал меня. Упасть было нетрудно. Я этого не сделала. Мы ни о чем не ведаем, кроме жизни, и отказаться от нее нелегко.

Казалось, эта вскинутая в небо лестница тянется на миллионы миль. Небо нахмурилось, стало лиловым, как лаванда, в нем кружили чайки цвета копоти.

Пройдя под арку, попадаешь на вымощенную плитами дорожку, по обе стороны которой вырастают громады стен. И куда ни кинь взгляд – на оставшуюся далеко внизу бухту и разбегающиеся веером морские волны, отороченные пеной, и лодку, похожую на рыбью кость, или на уходящие вверх стены безглазых конических башен, вокруг которых, словно мухи, кишмя кишат чайки, начинает кружиться голова.

Отсюда не разглядеть, где расположен лагерь высадившихся на остров тулийских войск. Вероятно, он в нескольких милях от побережья. А это место совсем не похоже на Китэ. Это преисподняя, зависшая почему-то высоко в воздухе.

Тюрьма казалась безлюдной и безжизненной. Но только казалась. На звон колокольчика, который даже моим тулийским конвоирам пришелся не по душе, к двери с глазком явился своего рода ключник. Похожий на гнома человечек не то в пальто, не то в еще какой-то хламиде, будто сплетенной пауками, тянувшейся за ним хвостом по земле, живущая во мраке тварь с мертвенно-бледным вялым лицом.

– Здесь есть начальник? – спросил один из солдат. Но тварь оказалась глухой и тупоумной, или же карлик не понимал общепринятой тулийской речи. Однако он ткнул пальцем в солдатский мундир, ухмыльнулся и внезапно изрек:

– Тулия.

А затем распахнул дверь, гостеприимно приветствуя нас, будто какое-то воспоминание.

– Как вас зовут?

Конечно, именно так и должен выглядеть вход в обиталище смерти. Сводчатая тьма, сложенная скорее из теней, нежели из камня. И, видимо, ни одного узенького окошка из тех, что лишь слабо пропускают свет. Но где-то там, за глыбой письменного стола восседает тюремщик – лицо с блестящими, как черви, губами, они шевелятся, требуя откровения живой души.

Мне доводилось слышать о первобытных сообществах людей в экваториальных странах, члены которых никому без нужды не открывают своего имени. Человек, узнавший его без спросу и поминающий его в разговорах, совершает большой проступок и нарушает правила поведения.

В лице тюремщика я столкнулась именно с таким преступлением. С таким ужасом. Но я должна ему ответить. Если он потребует, чтобы я разделась перед ним догола, это тоже придется исполнить.

Я сообщила ему имя, которое значилось в документах.

– Капитан тулийцев прислал мне бумагу, в которой сказано, что вас зовут Арадия Завион.

– Меня зовут иначе.

– Значит, вы были потаскухой при Завионе.

Я сказала:

– Мы жили вместе как муж и жена.

Он что-то записал в своем гроссбухе. Губы его опять зашевелились, извиваясь.

– Сведения, которые содержит вторая бумага, ложные?

– Именно так.

– Вы – подданная Чаврии, а не Кронии? Где вы родились?

Я ответила и на этот вопрос.

– Это не чаврийский город, – сказал тюремщик.

– Он состоит в союзе с Чавро.

Он снова принялся писать пером с длинной беловатой ручкой, наверное, из слоновой кости. Она неприятно поблескивала в темноте.

– Вас заключили сюда, – сказал он, – по подозрению в измене. Вас обвиняют в причастности к мятежу на Китэ или, если вам больше нравится, в шпионаже в пользу Кронии; как первое, так и второе одинаково неприемлемо для королевства Тулия. – Я попыталась было заявить, что ни в чем не повинна, но, разумеется, безрезультатно, и тюремщик тут же оборвал меня: – Можете считать себя пленницей тулийского королевства. Вы займете одну из камер. И пробудете под юрисдикцией начальника этого замка, пока не рассмотрят ваше дело.

– Я хотела бы повидать начальника, – сказала я.

– Если он этого пожелает и в то время, которое он сам выберет, – ответил тюремщик, и похожие на червей губы изогнулись в улыбке.

Проводить меня в камеру поручили женщине, что несколько удивило меня. Черно-серое обиталище окрасило ее, как и всех прочих, в свои цвета, вплоть до волос и запавших глаз. Она смотрела на меня с ненавистью и отвращением. Я вызвала такое отношение непроизвольно, лишь потому, что оказалась в ее ведении.

Она велела мне идти впереди, хоть я и не знала дороги. Тусклый свет проникал в сырые извилистые коридоры сквозь изредка попадавшиеся в их чешуйчатых боках щели. Когда мы добрались до места, где стояла заранее приготовленная лампа, надзирательница зажгла ее. А затем все четверо – она, я да наши тени – отправились дальше.

Возле лестницы в сочившейся влагой стене показалась длинная узкая ниша. Я вздрогнула, заметив в ней чью-то фигуру, но надзирательница ничего не сказала конечно, в моей реакции не было ничего особенного, ведь нас окружал мрак, а в отблесках светильника все виделось искаженным. Над нами возвышалось не живое существо, а статуя костлявой старухи из черного мрамора. Я было задержалась, но надзирательница бросила:

– Идите же.

Я начала подниматься по лестнице, статуя осталась позади; я не успела толком разглядеть ее, но мне подумалось: должно быть, это Вульмартис, богиня в облике Старухи. Какое другое божество согласилось бы влачить мрачное существование в этой нише у входа в промозглую преисподнюю?

Мы поднимались все выше и выше в башню и наконец добрались до отведенной мне камеры.

Мы задержались у ее порога, и я услышала страшный нескончаемый гром, гулявший по замку, – безмолвие. Казалось, среди всех этих каменных пещер нет больше ни единого живого существа.

Ключ надзирательницы заскрежетал в замочной скважине, затем она повела меня в камеру.

И опять я удивилась. На стенах давнишняя побелка. Окно выходит на океан.

При взгляде на незастекленное окно первым бросался в глаза и приводил в смятение крест – вертикальная железная перекладина шла от подоконника и пересекала перемычку, которая слилась с разделявшим море и небо горизонтом… все отверстие не больше моей головы. В то же мгновение я поняла, что буду подолгу простаивать перед ним, прижимаясь висками и щеками к камню, а железная перекладина вопьется мне в лоб, рассекая меня надвое.

Надзирательница снова обратилась ко мне:

– Вам принесут соломенный тюфяк, постельное белье и предметы первой необходимости. Уборка в камере – ваша обязанность. Таких заключенных, как вы, кормят два раза в день. Возможно, вам разрешат прогулки. Я еще не получила указаний на этот счет.

Я обернулась и поглядела ей в лицо.

– Могу я обратиться к кому-нибудь с апелляцией?

– Я ничего об этом не знаю, – ответила она. – Раз уж вы сюда попали, вам лучше смириться с этим.

Затем, не желая больше попусту тратить свое бесполезное сумеречное время, она направилась к выходу и заперла меня в камере; ключ со скрипом повернулся в замке.

Меня поддерживало отсутствие убежденности. Я успела породниться и сблизиться с несчастьем, но, по-видимому, все еще воспринимала беду как своего рода зал ожидания.

И вот, я присела на каменный выступ и принялась ждать.

2

Милое море, ты – постоянный мой собеседник, мое волшебное зеркало, благодаря которому я вижу землю.

Безжалостное море, ты ничего мне не приносишь. Только свою синеву, которая лишь изредка меняет цвет, превращаясь под жутким небом в синий свинец, становясь кровавой в отблесках заката и черной по уходе дня.

Из-за расположения окна заре не удавалось проникнуть ко мне. А потому рассветы перестали существовать. Просто каким-то образом появлялся свет. А в волнах возникали огненные прожилки.

Но море имело цвет.

В Доме Ночи цвета не было.

Я чувствовала, как камень давит мне на лоб и щеки, даже если не стояла у окна. А перекладина запечатлелась в мозгу клеймом, делившем надвое все, что я видела. Даже во сне воду и небо рассекало железное копье.

Вдобавок понятие окна было связано с теплом.

В камере тепла не было. А после захода солнца в ней становилось холодно. Мне дали плед, чтобы я не мерзла При этом я заплакала. Такой поступок могли бы совершить люди, которые обо мне заботятся и не хотят, чтобы я мучилась. Но на самом деле это лишь заведенный в тюрьме порядок.

Даже по прошествии нескольких недель я не поверила, что в этом замке есть и другие узники, а если и есть, то они вросли в каменные стены и превратились в причудливых монстров, едва ли способных передвигаться. Они не подавали голоса. Стояла тишина, которую нарушал лишь внезапный скрежет в замке, шуршание двери, бряканье поставленных передо мной тарелки с чашкой – до меня ни разу не донесся шум шагов девушки, приносившей еду и убиравшей помои. Иногда она приходила рано утром, перед самым рассветом, тогда я вовсе ничего не слышала.

Шумело только море да небо во время грозы. Я вытягивала шею, стараясь уловить этот гул. А какое звучание исходит от звезд? Если я напрягу слух, удастся ли мне различить его? Мне даже казалось, будто я слышу его, тоненький свист… Но кругом такое оглушительное безмолвие, из-за него пропадает множество тональных оттенков.

Закончилось ожидание иного рода. Я ждала прихода «ежемесячных гостей», как называла их одна из горничных моей мамы, ждала с тревогой, не зная, насколько удачно справлюсь с ними здесь. Ежемесячные гости не пришли. Значит, задержка. Часы у меня во чреве опять хромают по милости жизненных событий.

Но миновало уже больше месяца. (Ведь я отмечала дни в маленьком бумажном блокноте, который вместе с омерзительным, прикрытым крышкой ведром и комом тошнотворной каши принесла мне девушка в ответ на просьбу о письменных принадлежностях; нашлись и чернила, очень сильно разбавленные, или они хранились здесь целую вечность и вконец выцвели.) Уже больше месяца, как нет кровотечений. А порой, когда я утром поднималась с тюфяка, желудок начинал бунтовать против силы земного притяжения, и меня рвало. Я подумала, что заболела, подхватив в камере какую-то заразу. Но даже я не могла вечно оставаться идиоткой. Я забеременела. У меня будет ребенок. Ребенок Ретки, зачатый мною в результате поступка, продиктованного похотью, жаждой самоуничижения, и, в конечном счете, ничего не значащего. От этого во мне зародился плод, а вся гальваника любви ничего не смогла создать.

Пугает ли меня эта новая ответственность, это бремя? Оно нереально. Да и как иначе? Я не успела осознать сам факт, лишь поняла, что заложенная в нем истина послужит мне наказанием.

Я набрасывала на листках блокнота силуэты деревьев и выдуманных мною молодых женщин, сохранившихся в памяти цветов, записывала обрывки мыслей. Ни одного упоминания о состоянии, в котором пребываю, или о месте, в котором оказалась. Ни одного обращенного к другу письма, пусть даже без надежды на доставку.

Во сне тюремное заключение становилось ощутимей, чем во время бодрствования. Камера сильно уменьшалась, ее стены, смыкаясь, надвигались на меня, я начинала биться в них или пыталась протиснуться через окно, и его железная перекладина обвивалась вокруг моего тела, сжимая его в тисках. Еще мне снилось, будто я брожу туда-сюда по коридорам, а натолкнувшись на черную Вульмартис-Старуху, преподношу ей крапиву, единственное из живых растений, которое мне удалось найти.

Исписав все листки в блокноте, я попросила девушку принести мне новый.

До этого я никогда толком не обращала на нее внимания. А тут она вдруг ожила. И залилась визгливым смехом, сверкая грязными зубами. Лицо у нее было круглое, но без единого следа великодушия.

– Хотите новый? Можете хотеть и дальше, – сказала она. – Я и так вас побаловала, когда принесла этот. Надеялась на какой-нибудь подарок от вас, да куда уж там.

– У меня ничего нет, – сказала я.

– Ага, – откликнулась она. И добавила: – Думаете, мне приятно выносить за вами грязь? Прислуживать вам?

Мне стало стыдно, но я уже многому научилась, а потому не подала виду. Я подошла к окну и стояла там, глядя на океан, пока она не завершила очередную тираду и, заливаясь идиотским смехом, не ушла прочь.

3

Они явились поутру, надзирательница и тощий человек с волосами соломенного цвета, который обмотал мне запястья веревкой и туго затянул ее узлом. Мне предстоит беседа с начальником замка, и я должна выглядеть надлежащим образом.

Выйдя из камеры, я испытала ощущение куда более неприятное, чем головокружение, – связь с трехмерным пространством нарушилась гораздо сильней. Мне и так приходилось чересчур туго затягивать корсет, иначе ни одно из платьев не сходилось на мне. Теперь мне стало совершенно нечем дышать, а связанные руки ничем мне не помогали, и я шаталась от стены к стене, как пьяная. Человеку с соломенными волосами это показалось забавным, он стал весело хихикать, пока надзирательница не велела ему замолчать – он тут же притих.

Мы спустились вниз, прошли по каким-то коридорам и стали взбираться в другую башню, все в полусвете фонаря.

Затем, когда мы поднялись на площадку, мощнейший поток света хлынул из огромного сводчатого окна без стекол, перегороженного пятью железными прутьями. На полу, под ногами у гнома, привратника, впустившего меня когда-то в тюрьму, лежал пыльный потертый ковер, изъеденный крысами.

Наша процессия из трех человек остановилась.

– Она связана? – осведомился гном.

– Связана, – ответила надзирательница.

– Ладно, отведу ее к начальнику, – сказал гном. Он говорил на диалекте Китэ, но так неразборчиво, что мне не удалось бы его понять, не проживи я столько времени в Ступенях, но даже жители той деревни не издавали таких булькающих звуков, как он. Похоже, гном с гордостью ожидал, что его речь прозвучит невразумительно для меня: он поманил меня к себе, резко прищелкнув языком.

Вверх от площадки уходила причудливая винтовая лестница из дерева. Гном вел меня, я послушно двигалась следом, словно на поводке.

Под аркой показалась дверь, гном постучал в нее.

Спустя некоторое время кто-то крикнул, чтобы мы входили.

Покои начальника тюрьмы блистали изъеденным молью великолепием. Цвета все же различались. От изношенного восточного ковра, расстеленного на полу, до исцарапанного письменного стола из красного дерева все излучало краски, присмиревшие только от износа. Я подумала: как мучительно смотреть на их биение; с одной стороны – окно, с другой – сверкающие искорки на медной поверхности ворона; мне почудилось, что я заметила краешком глаза, как он двигается и вот-вот накинется на меня. Но утраченное равновесие вернулось ко мне.

Тяжело дыша, я остановилась, и гном окинул меня взглядом, словно желая проверить, не выходит ли мое поведение за рамки приличествующего случаю. Убедившись, что все в порядке, он повернулся к начальнику и скорчился от удовольствия.

Для точности описания внешности начальника мало слова «толстый». Его сущность совершенно затерялась среди плоти, или такое у меня создалось впечатление, так теряет изначальные очертания надутый до отказа шар. Но начальника расперло не от воздуха, а от жира; на гладкой, туго натянутой поверхности кожи не проступала ни одна косточка, ни одна морщинка – как таковые черты лица отсутствовали, виднелись лишь наметки пары ноздрей, губ и маленьких влажных глаз, налитых разбавленным уксусом. Поверх этого шара торчала шевелюра из светлых волос, искусно завитых, как у юной девушки; их можно было бы принять за парик, если бы не их живая заселенность. В качестве одежды пузырь выбрал тулийскую военную форму гигантских размеров; мне не удалось определить, какие на ней знаки различия, синева местами вылиняла пятнами, а кое-где покрылась следами съеденного.

Бочком подобравшись поближе к столу, гном застыл на месте, жуткий прислужник распухшего повелителя.

Начальник покопался в бумагах на столе, приподнял палец – собственно говоря, уже и не палец, а целую колбасу – и ткнул им в меня.

– Вы – любовница Завиона?

Этот высокий голос принадлежал как бы не мужчине, не женоподобному существу, а лишенной всякой женственности женщине. Карикатура.

– Да.

– Так вы признаетесь в этом теперь? Мне кажется, поначалу вы проявили большую скрытность. Хотите сказать мне что-нибудь еще?

– Я не повинна ни В одном преступлении, совершенном против королевства Тулия.

– Вероятно, вы не прочь узнать кое-какие новости, – сказал он.

Я стояла перед ним со связанными руками, мне оставалось лишь покорно выслушать все, что он пожелает мне сообщить.

– Человек по имени Ретка схвачен толпой в Эбондисе. Жители города открыли ворота и выдали главных зачинщиков мятежа тулийским войскам. Возможно, в ответ на их действия король проявит снисходительность. Некий Оберис – вам доводилось слышать это имя? – сыграл определяющую роль в принятии такого решения.

Чудовищная судорога, не причинив боли, свела мне тело и словно пронзила насквозь чрево, будто якорь удерживающее во мне тяжесть. Пронзить его и отступиться. Пострадает ли от этого зародыш? Не стану ничего подсказывать начальнику Дома Ночи. Пусть привносит детали по собственному усмотрению.

– Ретке не приходится рассчитывать на милосердие, – сказал начальник. Он долго смотрел на меня блестящими сощуренными глазками, а потом добавил: – Как и всем вам.

Но он так и не упомянул о Фенсере Завионе. Значит, он ничего о Фенсере не знает. Фенсера не схватили.

Возможно, и Ретка… что стоит соврать этому тулийцу, засевшему в крепости на Китэ?

– Позвольте осведомиться, какое впечатление произвели на вас эти известия? – спросил начальник.

– Почему вас интересует мое мнение?

– Милая дама, вы слишком дешево себя цените. Неужели у вас не найдется полезных для короля сведений?