Текст книги "Потомок Каина"

Автор книги: Такэо Арисима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

3

Дувший много дней подряд сухой ветер в конце концов пригнал тучи, и теперь они беспорядочной толпой бродили по синему небу. Сражение между солнцем и мокрой кашей из дождя и снега шло с переменным успехом, но в конце концов победили снег с дождём. К этому времени Нинъэмон успел вспахать лишь часть своего поля. Впрочем, и на этой части можно было сеять озимую пшеницу. Жена позаботилась о топливе на зиму. Только прокормиться было трудно. Того, что они с собой привезли, хватило лишь на несколько дней. И вот однажды Нинъэмон отвёл клячу в город и продал её, чтобы втридорога купить пшеницы, проса и бобов. А без лошади нельзя было заняться зимним извозом, и Нинъэмон вынужден был проводить время в праздности, ожидая, когда затвердеет снег.

Наконец снег покрылся твёрдой коркой, и Нинъэмон, оставив жену и сына, нанялся дровосеком на казённые вырубки у подножья Маккаринупури. Он работал здесь, не жалея сил, а когда снег начал таять, отправился на рыбный промысел в Иванай. Домой он вернулся к концу зимы, чёрный от укусов мороза и солёных брызг. Зато кошелёк его был туго набит.

Нинъэмон сразу же купил сильную лошадь, плуг, борону и семена для сева. Каждый день можно было видеть, как он, громадный и сильный, стоит у своего дома, нетерпеливо всматриваясь в поле, где под лучами благодатного солнца таял скопившийся за пять месяцев снег и от земли, пропитанной влагой, поднимался густой пар. Маккаринупури была окутана тёплой лиловатой дымкой. В проталинах в лесу появились зелёные стебельки подснежников. Прыгая по сухим веткам, защебетали, затрещали дрозды и синицы. Всё, что должно было сгнить, сгнило до конца – и опавшие листья, и лачуга Нинъэмона.

Нинъэмон злобно разглядывал домики других арендаторов. «Чтоб вы сгорели», – мысленно желал он им. Пройдёт три года, и он станет самым богатым арендатором на этой ферме. А через пять лет – пусть маленьким, но самостоятельным хозяином. На десятый год ему передадут права на большую ферму. К этому времени ему исполнится тридцать семь лет. Он представил себе, как идёт в шляпе, в плаще на подкладке, в резиновых сапогах – и сам сконфузился.

Наконец подошло время сеять. Ветер принёс откуда-то чёрные листья сгоревшего во время пожара бамбука. Они упали на поля, как чудесный талисман, и на полях закипела жизнь. В городок хлынули торговцы семенами и удобрениями, и каждую ночь из городского дома свиданий далеко разносились звуки сямисэна.

Нинъэмон впряг лошадь в плуг и вышел в поле. Почва была хорошо увлажнена, от пластов земли, вывернутых отточенным лемехом, поднимался свежий, пряный запах, заставлявший кровь быстрее бежать по жилам.

Всё шло своим чередом. Семена дали ростки, буйно тянувшиеся кверху. Нинъэмон очень скоро перессорился со своими соседями, но ни один из них не осмеливался перечить ему из-за его внушительного роста. Йодзю, да и остальные, завидев его, старались скорее убраться с его пути. Жители деревни боязливо предупреждали друг друга: «Смотри! Долговязый идёт!» Даже самому высокому человеку в деревне приходилось задирать голову, чтобы посмотреть в глаза Нинъэмону, отсюда и пошло это прозвище. Нередко люди сплетничали о нём и жене Йодзю.

Даже привычные к труду крестьяне в эту страдную пору к концу дня валились с ног. Они наскоро ужинали и засыпали мёртвым сном. Один Нинъэмон, не зная усталости, работал и после захода солнца. С неутомимостью дикого животного он копался на своём участке при мерцании звёзд. Потом торопливо проглатывал ужин при тусклом свете очага и уходил. Он шёл прямо к дому, где устраивались собрания арендаторов, дом стоял возле деревенского храма, и там встречался с женщиной.

Храм был окружён невысокой густой рощей. Однажды, в один из тихих, сухих и безветренных вечеров, Нинъэмон ждал там свою возлюбленную. Она любила дразнить его; то приходила слишком рано, то так поздно, что доводила его до бешенства. Нинъэмон сидел, обхватив руками колени, у входа в дом и прислушивался.

Остававшиеся на ветвях сухие листья время от времени с лёгким шелестом падали на землю, изгоняемые молодыми почками. Мягкий, как бархат, неподвижный воздух ласково обволакивал Нинъэмона. Даже его огрубевшие нервы не могли не ощущать этих нежных прикосновений. Чувство покоя охватило его. Он слабо улыбался весь во власти каких-то странных грёз.

Послышались шаги. Он весь напрягся. Однако появившаяся во мраке фигура явно не походила на женскую.

– Кто тут? – вглядываясь в темноту, спросил он негромко, дрожащим от гнева голосом.

– А ты кто? А, это Хироока-сан! Ты что это делаешь здесь так поздно?

Нинъэмон узнал голос Касаи, этой сикокской обезьяны, и пришёл в ярость. Касаи был местным богачом и считался всезнайкой. Уже это одно злило Нинъэмона. Он подскочил к Касаи, схватил его за грудь и в неистовстве заорал, чуть не плюнув ему в лицо.

Касаи, староста храма, пришёл сюда потому, что в последнее время по ночам у храма частенько располагались и жгли костры какие-то бродяги. Это внушало людям беспокойство, и Касаи намеревался спугнуть бродяг. Он был вооружён дубинкой, но, столкнувшись с Долговязым, струхнул и, съёжившись, не мог произнести ни слова.

– Ты что, пришёл мешать мне? Смотри не суйся в мои дела! Не то шею сверну! – прерывающимся от ярости голосом проревел Нинъэмон.

– Нет, нет! Напрасно ты так думаешь, – поспешно возразил Касаи и стал пространно объяснять, зачем пришёл сюда, добавив, что у него есть к Нинъэмону важная просьба. Нинъэмону показался забавным заискивающий тон Касаи, он отпустил его и уселся на порог. Не трудно было догадаться, что Касаи в темноте, выпучив глаза, смущённо потирает ладонью щёку со шрамом. Но вскоре он уселся как ни в чём не бывало, неторопливо достал портсигар и чиркнул спичкой. Его «важная просьба» касалась недовольства арендаторов. Две иены двадцать сэн – плата слишком высокая для этого района, но помещик не снижает её даже при сильном недороде, поэтому все до единого арендаторы увязли в долгах. Если арендатору нечем платить, управляющий отбирает урожай на корню, и крестьянам приходится покупать продукты в городе по бешеным ценам. Сейчас они ждут приезда помещика, чтобы потребовать у него снижения арендной платы. Арендаторы решили послать к помещику Касаи, но одному ему говорить с помещиком бесполезно, вот он и решил взять на подмогу Нинъэмона.

– Всё это ерунда! – возразил Нинъэмон. – Уж так ли это много – две иены двадцать сэн? Или вам не для того даны руки, чтобы вы могли заработать эти деньги? Я никогда не брал взаймы у хозяина ни полушки. И не стану влезать в это дело. Попробуй-ка стань на место хозяина! Ещё жаднее его будешь… Раз ничего не смыслишь, незачем соваться!

Нинъэмону очень хотелось плюнуть в лоснящуюся физиономию Касаи, но он сдержался и плюнул на пол.

– Погоди, погоди! Ты не должен так сразу отказываться!

– Должен или не должен – тебе что за дело? Убирайся! Да поживее!

– Но, Хироока-сан…

– Тебе что, моих кулаков захотелось отведать?

С минуты на минуту могла прийти она. И Нинъэмон проклинал Касаи, с каждым словом становясь всё грубее. В конце концов Касаи пришлось, несмотря на всю его настойчивость, подняться с места. Пытаясь скрыть раздражение, он пробормотал на прощанье несколько вежливых слов и стал спускаться по склону. У развилки он хотел свернуть влево, но Нинъэмон, следивший за ним, рявкнул: «Иди направо!» Касаи и тут не стал противиться. По дороге, ведущей слева, должна была прийти она.

Оставшись один, Нинъэмон, дрожа от злости, притаился во мраке. Как назло, женщина запаздывала. Нинъэмон потерял терпение, вскочил и пошёл по лесной тропке напролом, словно шёл днём по широкой дороге. Обострённое, как у зверя, чутьё подсказало ему, что в редком кустарнике у тропинки кто-то есть. Он замер на месте, вглядываясь в кусты. В ночной тишине послышался приглушённый женский смех – дразнящий, чувственный. Нинъэмон ощутил знакомый запах женского тела.

– Ага, скотина! – заорал он и бросился в кустарник. Обутый в соломенные сандалии, он сделал несколько шагов по твёрдым сучьям и колючкам и вдруг наступил на мягкое, вздрогнувшее тело. Он отдёрнул было ногу, но, охваченный бешенством, тут же навалился на женщину всей тяжестью.

– Ай, больно!

Вот это ему и хотелось сейчас услышать. Это слово подлило масла в огонь. От ярости у него помутилось в глазах. Он набросился на женщину, стал бить её и пинать ногами. Женщина закричала от боли, обвила его руками и укусила. Нинъэмон крепко схватил её за плечи выволок на тропинку. Она пыталась вырваться, царапая его лицо длинными острыми ногтями. Рыча, как грызущиеся собаки, они сплелись клубком и повалились на землю, не прекращая борьбы. Женщине всё же удалось вырваться от него. Опасаясь, как бы она не убежала, Нинъэмон одним прыжком вскочил с земли, готовый броситься в погоню, но женщина снова обхватила его руками. В каком-то исступлении они опять принялись колотить и царапать друг друга. Схватив женщину за волосы, Нинъэмон поволок её по земле. Когда они появились наконец у храма, оба были покрыты ссадинами и синяками. Дрожа всем телом от животной страсти, женщина распростёрлась на полу. А Нинъэмон, стоя над ней во мраке, даже слегка пошатывался от сжигавшего его возбуждения.

4

В этом году на Хоккайдо с начала июня наступили необычные для весенней поры холода с затяжными дождями. Если в главных районах Японии, где много заливных полей, засуха не считалась бедствием, то на Хоккайдо в таких деревнях, как деревня К., где велось только богарное земледелие, обычно радовались хорошему дождю. Но в этом году дождей было слишком уж много, и крестьянам ничего не оставалось, как угрюмо вздыхать. На фоне зеленеющих рощ и полей грязными пятнами выделялись крестьянские лачуги. Из свинцовых туч, затянувших небо сплошной пеленой, не переставая моросил холодный, ПОХОЖИЙ на осенний, дождь. Мостки на низких межах всплыли, и между ними пробивались длинные стебли водяного овса. В воде, стоявшей на полях, сновали головастики. Печально куковали кукушки в роще. С утра до вечера стучали по крышам капли, словно где-то в отдалении сыпали на доску мелкие бобы, а когда дождь на время прекращался, дул сырой холодный ветер, от которого, казалось, вянули и деревья и трава.

Однажды староста оповестил крестьян, что из Хакодатэ приехал хозяин фермы и зовёт всех на собрание. Нимало не заботясь об этом, Нинъэмон с утра запряг лошадь и уехал в город. Возле транспортной конторы уже стояли две телеги. Лошади понуро опустили головы, их гривы, намокшие от дождя, слиплись и повисли длинными прядями, с которых непрерывно стекала вода. От спин лошадей шёл пар.

Нинъэмон толкнул дверь и вошёл в контору. Трое молодых парней развели костёр прямо на земляном полу и грелись. Крестьяне, занимавшиеся извозом, слыли отчаянными и грубыми. То и дело отодвигаясь от костра, разгоравшегося всё жарче, они вели разговор о шайке картёжников, которые появились в городке: сезон дождей был для них наиболее благоприятным временем. Говорили, будто они хотели обобрать крестьян, но обожглись на этом деле, и их всех в скором времени выпроводят из города.

– Ты тоже, пожалуй, не прочь бы сыграть разок и зашибить деньгу! – вызывающе сказал один из парней Нинъэмону.

В комнате было темно и сыро. Нинъэмон молча протиснулся к огню. На улице шаркали соломенными сандалиями редкие прохожие, обычного для этого времени года оживления не было и в помине. Молодой конторщик дремал, подперев щёку рукой, в которой он сжимал кисточку для письма. Так, в праздной скуке, они провели два с лишним часа, ожидая грузов. Глупая болтовня всем надоела, и в конторе воцарилось угрюмое молчание, людей одолевала зевота.

– А что, не сыграть ли нам по маленькой? – вдруг предложил Нинъэмон, обведя всех взглядом.

Он улыбался редкой для него простодушной улыбкой. Глядя на его улыбающееся лицо, все невольно к нему потянулись. Принесли циновки. Четверо сели в круг. Один осторожно взял со стола конторщика чайную чашку. Другой извлёк из-за пазухи две игральные кости.

Услышав возбуждённые голоса, конторщик проснулся. Игра была в самом разгаре. Конторщик чуть было не поддался искушению, но вовремя спохватился.

– Эй, такими вещами здесь нельзя заниматься!

– Раз нельзя, так пойди, чёрт подери, найди нам грузы, – отмахнулся Нинъэмон.

Наступил день, а грузов всё не было. Нинъэмону не везло, и он уже жалел, что предложил начать игру. И чем горше становилось у него на душе, тем сильнее не везло в игре. Расстроенный и раздражённый, он резко поднялся с места. Его партнёры что-то сказали, но он, даже не оглянувшись, вышел из конторы. Дождь не прекращался. По земле тяжело стлался дым, вылетавший из кухонных труб.

От дождя всё намокло и разбухло – деревья, трава, земля. Небо висело так низко, что, казалось, вот-вот рухнет на землю. Мрачный как туча, Нинъэмон отправился домой. Он готов был сейчас на любое сумасбродство, только бы облегчить душу. Подъезжая к дому, он заметил, что трое старших детей Сато, промокшие с головы до ног, закинув за спину узелки, возвращаются, видимо из школы, прямо по его полю, чтобы сократить себе путь. Нинъэмон крикнул им, чтобы остановились. Ребята оглянулись и, увидев Долговязого, изменились в лице от страха. Они подняли руки, готовясь защитить себя от ударов, и стояли неподвижно, словно приросли к земле.

– Вы что же это, паршивцы, топчете чужое поле? Крестьянские отродья, а не знаете, что поле надо беречь?

– А ну идите, идите сюда! – заорал Нинъэмон, выпрямившись во весь рост и злобно глядя на детей.

Испуганные дети с плачем, боязливо приблизились к нему. Железный кулак Нинъэмона опустился на щёку худенькой старшей девочки, едва не своротив ей скулу. Дети громко заревели, словно им всем разом стало больно. Но Нинъэмон не пощадил ни старших, ни младших – всех отлупил.

Он пришёл домой. Жена, сидя на циновке, шумно рубила солому на корм лошади. Ребёнок, высунув из лохмотьев свою круглую большую голову, следил за дождевыми каплями, падающими с потолка. Духота была такой же гнетущей, как настроение Нинъэмона, грязь в хижине особенно бросалась в глаза после относительной чистоты транспортной конторы. Нинъэмон молча прибрал лошадь и поспешил выйти на воздух. Капли дождя забирались под одежду, вызывая озноб. Раздражение Нинъэмона всё росло. Он направился было к хибарке Йодзю, но вдруг вспомнил, что все сейчас собрались у храма, и тоже пошёл туда.

С самого утра пятьдесят арендаторов дожидались помещика. Тот появился лишь после полудня, в сопровождении управляющего. На нём было дорогое тёплое пальто. Заняв почётное место, помещик молитвенно сложил – ладони и важно повернулся лицом к храму. Затем высокомерно обратился к крестьянам со словами, из которых они и половины не поняли. Лица их выражали недоумение, однако они кивали головой всякий раз, когда хозяин делал паузу. Наконец подошла очередь выступить Касаи. Прежде всего он заявил, что помещик – это отец, а арендаторы – его дети, а затем довольно бойко изложил требования арендаторов, на ходу опровергая их, как неразумные, придуманные тёмными людьми и потому несвоевременные, и ещё что-то в таком же духе. Нинъэмон пришёл как раз в тот момент, когда говорил Касаи, и, прислонившись к дверному косяку, стал слушать.

– А теперь, когда мы высказали свои просьбы, нам надобно слить наши сердца воедино и не беспокоить господина управляющего. – Тут Касаи обвёл взглядом собравшихся. – Как говорится в одном из псалмов Тэнри: «Все страны живут в добром согласии». Так и мы должны строго придерживаться установленных правил. Нас много, но это в равной степени справедливо для всех. Вот, господин, некоторые арендаторы посеяли льна больше, чем полагается. Это достойно лишь порицания, такого своеволия нельзя допускать.

Нинъэмон пренебрёг правилами пользования землёй и половину участка засеял льном. Поэтому слова Касаи он принял на свой счёт.

– Один из этих бесчестных людей даже не пожелал явиться сюда!

У Нинъэмона в ушах зазвенело от ярости. Ещё что-то вкрадчиво болтал Касаи, читал ещё какие-то нравоучения помещик, но вскоре Нинъэмон услышал, как все стали шумно подниматься со своих мест. Нинъэмон угрюмо смотрел на выходивших из дома. Массивная фигура владельца фермы, в молодости, видно, немало потрудившегося, внушала невольный страх. Нинъэмон провожал Касаи злобным взглядом.

Через некоторое время, шумно и весело болтая, стали расходиться арендаторы. Позже других показался Йодзю. Небольшого роста, он со спины выглядел молодым, почти юношей. Нинъэмон нагнал его и ударил по уху. Йодзю покачнулся, схватился за ухо и, даже не оглянувшись, пустился наутёк, как кролик, подгоняемый рёвом хищного зверя. Он надеялся найти защиту у идущих впереди, догнал их и стал прятаться.

– Ты кто, нищий, вор или просто скотина? Зачем подучил своих сопляков вытаптывать чужое поле? Я тебе покажу! Ну-ка иди сюда! – орал Нинъэмон.

Он налетел на Йодзю. Несколько человек бросились их разнимать, и все вместе, сплетясь в клубок, повалились на грязную глинистую дорогу. Когда наконец удалось оторвать Нинъэмона от Йодзю, Йодзю был бледен как мертвец. Ему здорово досталось. Тем, кто оказался в роли посредников, пришлось свернуть к домику Йодзю. По пути они пытались умиротворить Нинъэмона.

В хибарке, забившись в угол, всё ещё горько плакала избитая Нинъэмоном старшая дочь Йодзю. Жена Йодзю, с длинными угольными щипцами в руке, и жена Нинъэмона, с младенцем за спиной, сидели, разделённые очагом, и изливали друг на друга потоки брани. Увидев, что вслед за Йодзю, облепленным грязью и окровавленным, в дом вошёл Нинъэмон, жена Йодзю вскочила и, ни о чём не спрашивая, вызывающе стала перед Нинъэмоном. Скрежеща зубами, она «выпучила на него глаза, готовые выскочить из орбит, но от душившей её ярости не могла произнести ни слова. Вдруг она замахнулась щипцами, однако Нинъэмон легко вырвал их у неё из рук. Когда же она попыталась укусить обидчика, он отшвырнул её в сторону. Не слушая посредников, которые уговаривали их выпить по чашечке сакэ и разойтись с миром, Нинъэмон забрал жену и отправился домой. Жена Йодзю, как была босая, с бранью побелела за ними, продолжая поносить их и после того, как они скрылись в хибарке.

Нинъэмон уселся возле очага и молча смотрел на бесновавшуюся женщину. Такой оборот дела оказался для него неожиданным. Странное смятение наполнило его душу. То, что ему вдруг пришлось порвать с любовницей, и злило его, и забавляло, и вызывало сожаление. Нинъэмон не отвечал на её ругань, и она не входила в дом. Наконец, прокричав охрипшим голосом последнее оскорбление, она под дождём ушла к себе. В уголках рта Нинъэмона появилась насмешливая складка. Вот к чему привела его глупость. «А, наплевать!» – решил он.

Нинъэмон вдруг почувствовал страшную усталость и какое-то тупое безразличие. Так не хотелось выслушивать горькие слова ревности от жены, только сейчас узнавшей правду. Кроме того, он вдруг понял, что способен па любую жестокость. Значит, надо попридержать свой характер. Чтобы избежать упрёков жены, Нинъэмон засыпал её приказаниями. Потом он поспешно съел свой поздний ужин и, с шумом отбросив палочки для еды, как был, в грязной, пропитанной потом одежде, вышел из дому. Ноги несли его н притону, устроенному наехавшими в деревню картёжниками.

5

Дожди, лившие почти целый месяц, наконец прекратились, и установилась ясная погода. Лето сразу вступило в свои' права. Повсюду как-то незаметно расцвели и распустились цветы, в лесу зазеленели и разрослись листья диких вишен и магнолий. Вместе с летом пришла тяжёлая, удушливая, как в парной бане, жара. На полях появились заросли сорняков, заглушавших посевы. Со страшной быстротой расплодились вредители. Напрасно надеялись крестьяне на то, что от длительных дождей насекомые погибли. Над капустой как ни в чём не бывало тучами носились бабочки-капустницы. Посевы бобов буквально кишели вредителями. На ячмене появились чёрные точки головни, листья картофеля покрылись предательским белым налётом мучнистой росы. Слепни и комары, жужжа, кружились над полями, как разведчики какой-то огромной армии. Лачуги были увешаны грязным тряпьём, которое во время дождей мокрым сваливалось в кучу.

Крестьяне целыми семьями выходили в поле. Началась отчаянная борьба человека с природой.

Обычно крестьяне во время работы мурлыкали себе под нос разные песенки, однако сейчас они вгрызались в землю молча, согнувшись в три погибели, обильно поливая её своим потом. Лошади, низко, до самой земли опустив морды, увязали в ещё мокрой земле, отгоняя хвостами слепней, распухших от крови, слепни шлёпались на землю я, перевёрнутые на спину, сучили похожими на стальные проволочки лапками. Но они не дохли, и очень скоро, ловко работая крылышками, переворачивались на брюшко, отдыхали в траве и снова присоединились к полчищам насекомых, жужжавших в ослепительных лучах солнца.

Летние культуры не уродились, один только лён, как обычно, дал урожай. Участок, где 6н был посеян, напоминал то синий бархат моря, то изумрудный ковёр. Нежные гибкие стебли украсились на концах красновато-коричневыми зёрнами.

Как-то управляющий, обходя ферму, заметил Нинъэмону:

– Нельзя сеять столько льна. Почва истощится, и на ней уже ничего не вырастишь. Беда мне с тобой!

– А мне, думаешь, легко? У тебя своя беда, у меня – своя. Только беды наши разные. С голоду я подыхаю – вот она, моя беда! – сердито отрезал Нинъэмон. Один закон жизни был для него превыше всего – добыть пропитание.

Когда пришло время, Нинъэмон погрузил лён на телегу и повёз его: в Куттян на полотняную фабрику. Ему хорошо заплатили и попросили привезти ещё, обещая высокую цену за семена – в других районах лён не уродился. Нинъэмона приятно согревали спрятанные за пазухой сто иен. чистой прибыли, и он с удовольствием подумал о богатом урожае льна, дозревавшем на его поле. Нинъэмон зашёл в кабачок. Внимание его привлекла красивая женщина, каких ему не случалось видеть в деревне. Сакэ действовало на Нинъэмона по-разному: то приводило его в ярость, то нагоняло грусть. Иногда он впадал в буйство, иногда становился весёлым и благодушным. Сегодня сакэ, разумеется, привело его в великолепное настроение. Его нимало не заботило, что с ним пьют совершенно чужие ему люди, и, захмелев, он стал отпускать громкие шутки. В такие минуты Нинъэмон походил на большого, глупого ребёнка. Привлечённые шутками, вокруг него стали собираться люди. Женщина даже не противилась, когда он усадил её к себе на колени и потрепал по щеке.

– Вот было бы смеху, если бы на твоей щеке выросла моя борода. – От природы неразговорчивый, Нинъэмон неуклюже шутил, заставляя покатываться со смеху женщину и других посетителей кабачка. Уже вечерело, когда Нинъэмон вышел на улицу. По пути он купил отрез яркого муслина, три бутылки пива и немного жмыхов.

Дорога между Куттяном и деревней проходила по хвойному лесу, мимо подножья Маккаринупури. Величественные, в несколько обхватов, пихты, окружённые густыми зарослями папоротника, казалось, упирались в самое небо. В редких просветах между ними то появлялась, то исчезала луна.

Удобно устроившись на передке повозки, Нинъэмон потягивал пиво и хрипло горланил песни, эхом разносившиеся по лесу. В конце концов он свалился в телегу и уснул. Ко всему привычная лошадь тащилась вперёд, выбирая дорогу среди рытвин и выбоин. Телега тряслась и подпрыгивала, но Нинъэмон ничего не замечал: он то впадал в приятное забытьё, то грезил наяву.

И вдруг Нинъэмона будто вырвали из этого глубокого, приятного сна: он увидел перед собой встревоженное, мрачное лицо деда Кавамори. Весело настроенному Нинъэмону показался смешным серьёзный вид родственника, и он чуть было не расхохотался. Но тут обнаружил, что телега стоит прямо перед его хибаркой, а вокруг собрался народ. Там были управляющий, Йодзю, Староста. Это показалось Нинъэмону странным и необычным. Заметив, что Нинъэмон пришёл в себя, Кавамори сказал ему:

– Иди скорей в дом. Малыш твой, никак, помирает. Дизентерия на него напала!

Одним; рывком Нинъэмон был перенесён в суровую действительность. Лицо его, уже готовое расплыться в широкой улыбке, исказилось. Кровь бросилась в голову. Хмель моментально улетучился. Нинъэмон соскочил с телеги и вбежал в хижину. Там тоже были люди. Нинъэмон поискал глазами жену. Свернувшись комочком рядом с малышом, который уже почти не дышал, она горько плакала и причитала. Касаи поставил на колени свой старый чемоданчик, который всегда был при нём, и извлёк из него, что-то похожее на талисман. Увидев Нинъэмона, он воскликнул:

– А, Хироокд-сан, вы вовремя вернулись!

Жена бросила на Нинъэмона взгляд, полный страха, печали и упрёка, и разрыдалась. Нинъэмон быстро подошёл к ребёнку. Малыш так отощал, что, кроме головы, большой, как у осьминога, у него будто ничего и не осталось. Он до неузнаваемости ослаб и похудел. Просто не верилось, что за каких-нибудь полдня это маленькое существо могло так измениться. Тоска и беспокойство, близкие к злобе, охватили Нинъэмона. Неведомые ему жалость и нежность жгли сердце. Он стоял в растерянности, как человек, которому вдруг насильно навязали что-то такое, о чём он до сих пор понятия не имел. Беспомощность терзала его. Он не знал, что ему делать. И от этого злился.

Между тем Касаи, приняв важный вид, взял в руки талисман и с торжественной медлительностью стал поглаживать им живот ребёнка, делая рукой вращательные движения и бормоча заклинания. Только это и внушало теперь надежду Нинъэмону. Стоявшие рядом люди напряжённо следили за каждым движением Касаи, словно ждали, что вот-вот произойдёт чудо. Ребёнок продолжал плакать жалобным тоненьким голоском. Сердце Нинъэмона разрывалось на части. И всё же, пока ребёнок плакал, ещё оставалась какая-то надежда. Но вот он умолк. Его большие глаза стали неестественно широкими и застыли. Нинъэмон е немой мольбой смотрел на Касаи. От скопления людей воздух в лачуге стал спёртым. С облысевшего лба Касаи катились крупные капли пота, и Нинъэмон вдруг почувствовал к нему уважение. Почти целых полчаса Касаи священнодействовал. Потом взял свой старый чемоданчик, бережно извлёк из него бумажный свёрток и почтительно поднял его на уровень лба. Развернув свёрток, он взял пальцами небольшой, вырезанный из бумаги квадрат, на котором было что-то написано, и свернул его в трубочку. Затем велел принести воды, влил её в трубочку и сказал Нинъэмону, чтобы тот напоил ребёнка. Однако Нинъэмон никак не мог решиться. Вместо него это сделала жена, и ребёнок, у которого пересохло в горле, жадно выпил воду. «Слава богу», – подумал Нинъэмон.

– Я сам пережил смерть ребёнка и очень сочувствую тебе. Если хочешь спасти своего малыша, молись всем сердцем. Понял? Человек тут бессилен, – наставительно произнёс Касаи. Жена Нинъэмона с плачем молитвенно сложила руки.

Ребёнок истекал кровью. Медленно наступили сумерки, в хижине стало темно. Малыш с мольбой глядел на обступивших его людей, совсем как взрослый. Дыхание его становилось всё слабее и слабее…

Ребёнок умер. Пришёл сельский врач в сопровождении полицейского. Явился и управляющий с завёрнутым в бумагу приношением покойному. Некоторое время три должностных лица распоряжались в доме при свете фонарей, – непривычная для этой лачуги роскошь, – и вскоре запах карболки выгнал Нинъэмона и его жену наружу. Охваченные гнетущей тоской, подавленные, стояли они рядом с Кавамори, – их освещал бледный свет ущербной луны.

Соседи стали расходиться по домам. Ушли вскоре и Кавамори с Касаи. Тишину свежей прохладной ночи нарушал лишь писк насекомых. Нинъэмона тяготило сейчас общество жены, а жена, в свою очередь, почувствовала ненависть к мужу. Она приткнулась к краю телеги; Нинъэмон бесцельно ходил взад и вперёд перед хижиной, поминутно сплёвывая. Случись такое несчастье у других, к ним наверняка пришли бы соседи и, беседуя о том, о сём за бутылкой сакэ, помогли бы скоротать ночь и забыться. А у Нинъэмона даже Кавамори не захотел остаться. Жене показалось это обидным, и она стала тихонько всхлипывать. Часа три просидели они перед хижиной, погруженные в свои думы, а луна равнодушно бросала слабый свет на их скорбные фигуры.

Наконец Нинъэмон, видимо что-то надумав, неуклюже вошёл в хижину. Жена поглядела ему вслед, со злостью всматриваясь в тёмный вход, похожий на вход-в пещеру. Через некоторое время Нинъэмон вышел с умершим ребёнком за спиной. В руках у него была мотыга.

– Иди за мной, – бросил он жене и быстро пошёл по направлению к дороге. Как животные понимают друг друга с одного короткого крика, так и жена Нинъэмона сразу смекнула, что он собирается делать. Она тяжело поднялась и последовала за мужем, не переставая всхлипывать.

Вот и деревенское кладбище па холме слева от дороги. С вершины холма была видна вся ферма Мацукава, и казалось, до горных цепей Рубэсибэ и Нисэкоан рукой подать, так же как и до пика Комбудакэ на той стороне реки. Голубел прозрачный воздух летней ночи, всё вокруг было залито фосфорическим сиянием луны. Тучи комаров с писком и жужжанием облепили Нинъэмона и его жену.

Выбрав свободное место между рядами деревенских памятников и каменных надгробий, Нинъэмон начал рыть могилу, так и не сняв со спины мёртвого ребёнка. Глухой стук вгрызающейся в землю мотыги резко врывался в тишину, царившую вокруг. Жена, сидя рядом на корточках, плакала, хлопая себя то по одной щеке, то по другой, чтобы убить комара. Вырыв небольшую яму, Нинъэмон доложил мотыгу на землю и вытер нот с лица. Летняя ночь дышала миром и покоем. И тут вдруг его поразила страшная мысль. Некоторое время он стоял, широко раскрыв глаза, потом заплакал громко и пронзительно, словно капризный ребёнок. Это было ужасно. Жена уставилась на него с тупым изумлением и страхом.

– Касаи, эта синокская обезьяна, – он убил нашего малыша! Он убил! – грозно крикнул Нинъэмон прерывающимся от рыданий голосом.

На следующий день, собираясь грузить телегу льном, он обнаружил забытый там отрез муслина. Яркая материя, покрытая утренней росой, сверкала в грязной телеге, как радуга среди туч.