Текст книги "Потомок Каина"

Автор книги: Такэо Арисима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

6

Похоронив сына, Нинъэмон стал ещё сильнее буйствовать. Его состояние усугублялось невыносимым зноем. На небе не было* ни облачка, казалось, оно отдало всю спою влагу весной и сейчас не посылало ни капли. Всходы посевов, которые должны были дать урожай осенью, пожелтели. Крестьян охватило отчаяние, порождённое беспомощностью перед силами природы.

В самую страду в посёлке устроили ярмарку. В другой год она прошла бы незамеченной, но сейчас, потеряв всякую надежду на урожай, решили хоть сколько-нибудь заработать на лошадиных торгах, устраиваемых незадолго до ярмарки, поэтому теперь на этих торгах царило необычное оживление. Даже из соседних деревень понаехали любопытные и зеваки. На пустыре за конторой выстроили временные конюшни и поставили туда около тридцати до лоска вычищенных лошадей. Среди них особенно выделялась лошадь Нинъэмона.

На следующий день состоялись состязания лошадей. Посмотреть на них приехал из Хакодатэ сам хозяин фермы. Соорудили балаганы, передвижные лавочки, воздух был пропитан обычными для празднества, душными запахами, среди которых, привлекая внимание мужчин, разгуливали нарядные девушки.

Вокруг места состязаний люди образовали живой забор.

Для хозяев было выстроено небольшое возвышение! Рядом с помещиком Мацукава сидела дочь Касаи, ходившая за детьми помещика. Она уехала в Хакодатэ ещё несколько лет назад. У неё было такое же овальное, как у отца, лицо. Жизнь в Хакодатэ несколько обтесала её, и она заметно выделялась здесь своим городским видом и манерами. Молодые парни, участники состязаний, старались блеснуть перед ней ловкостью. Некоторые же говорили, что не стоит зариться на чужую содержанку.

Словом, на состязаниях царило буйное веселье. Победителей награждали громом аплодисментов, сотрясавших сухой воздух. Никто не мог усидеть дома.

Нинъэмон в это время был увлечён игрой в кости. Он попался на удочку партнёров, вначале нарочно проигравших ему, и втянулся в игру. Чем больше он входил в азарт, тем больше проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше входил в азарт. Давно уже уплыли деньги от продажи льна. И всё же он решил ни за что не продавать лошадь. У него ещё оставался овёс. Правда, овёс ещё на корню был законтрактован конторой фермы, которая затем поставляла его продовольственно-фуражному управлению армии. Крестьянам это казалось выгоднее, чем, конкурируя друг с другом, продавать овёс местным торговцам. Но разве могли торговцы отнестись равнодушно к этому бойкоту? Они побывали в каждом крестьянском дворе, обещая за овёс цену куда более высокую, чем давало армейское интендантство. От них крестьяне узнали, что деньги из интендантства поступают сначала в контору и что контора, прежде чем выплатить их крестьянам, удерживает арендную плату. И для помещика и для конторы это очень удобно.

Нинъэмон пока не собирался платить за аренду участка и без долгих разговоров принял твёрдое решение. Воспользовавшись тем, что внимание односельчан отвлечено состязаниями, он договорился с торговцами и сбыл им весь овёс.

После этого он пошёл на скачки. Ведь там должна была участвовать и его лошадь. Нинъэмон славился как искусный наездник на лошади без седла. Настал его черёд, и он выехал на поле. Зрители всячески выражали свой восторг. По их мнению, лошадь Нинъэмона была лучшей. Одобрительный шёпот и восторженные взгляды привели Нинъэмона в отличное расположение духа. «Непременно выиграю», – подумал он.

Шесть лошадей вышли на старт. Флажок поднялся и опустился, но Нинъэмон нарочно медлил. Он вёл свою лошадь умеренной рысью, слегка натягивая поводья и стараясь держаться внутренней стороны круга. От ветра, который сыпал пылью в его разгорячённое лицо, захватывало дыхание, но это было даже приятно. Пройдя почти восемь десятых круга, Нинъэмон слегка ослабил поводья. Лошадь почувствовала свободу и рванулась вперёд. Он не отрывал глаз от впереди идущего всадника и, подбадривая лошадь криками и кнутом, постепенно догнал его. Уже был близок финиш. Нинъэмон, войдя в азарт, защёлкал кнутом. Вот морда его лошади поравнялась с крупом лошади соперника, расстояние между ними всё сокращалось. До слуха Нинъэмона отчётливо донёсся одобрительный рёв возбуждённой толпы. «Ну, ещё немножко!» – в нетерпении думал он.

И тут случилось непоправимое. Дети помещика, игравшие возле устроенного для него возвышения, вдруг вышли на поле. Дочь Касаи, не помня себя, побежала к ним с криком: «Осторожно!» Все судорожно глотнули слюну. В это мгновение лошадь соперника, вспугнутая, видимо, ярким платьем девушки, шарахнулась в сторону и оказалась Прямо перед лошадью Нинъэмона. Нинъэмона подбросило в воздух, и в ту же секунду он покатился по земле, но быстро вскочил и подбежал к своей лошади, которая попыталась подняться, опираясь на задние ноги, по снова упала. Зрители устремились на поле, окружили Нинъэмона.

У лошади были сломаны передние ноги. Растерянный Нинъэмон обвёл отсутствующим взглядом обступивших его людей. Что он мог сделать?

Заметив в толпе кузнеца, кое-что смыслившего и в коновальстве, Нинъэмон пришёл наконец в себя и обратился к нему за помощью, после чего уныло побрёл прочь. Он плохо соображал, что происходит вокруг, и шёл сквозь расступавшуюся перед ним толпу, как лунатик. Дойдя до угла, где находилась контора, он, в порыве слепой злости, схватил с земли горсть камней и запустил ими в застеклённую дверь полетели осколки, и словно откуда-то издалека до него донёсся звон разбитого стекла. Однако Нинъэмон медленно прошёл мимо.

Очнувшись, он обнаружил, что сидит на берегу Сирибэси, несущей свои воды мимо горы Комбудакэ, и рассеянно смотрит на её поверхность, подёрнутую лёгкой рябью. Перед ним струился нескончаемый прозрачный поток с маленькими воронками водоворотов, которые то появлялись, то исчезали. Он сидел неподвижно, созерцая эту игру вод, и, в памяти его, словно что-то очень далёкое, всплывали последние события. Всё оживало в его сознании последовательно и чётко; и всё же казалось, будто всё это случилось не с ним, а с кем-то другим. Но стоило ему дойти до того момента, когда он упал с лошади, как нить воспоминаний неожиданно обрывалась. Снова и снова он упорно перебирал в памяти всё сначала, пытаясь припомнить, что было дальше. «Дочь Касаи… дочь Касаи… что же такое было с дочерью Касаи?.. – спрашивал он себя. Глаза его постепенно тускнели. – Дочь Касаи… Касаи… Да, Касаи – вот кто искалечил мою лошадь». Но даже Касаи представлялся сейчас Нинъэмону человеком далёким, почти незнакомым. Во всяком случае, мысли о нём не могли вывести Нинъэмона из оцепенения. Веки отяжелели, и он погрузился в глубокий сон.

Выло уже далеко за полночь, когда Нинъэмон приплёлся домой. Ещё не войдя в хижину, он ощутил резкий запах карболки. И это вернуло его к действительности. Он с удивлением оглядел свою лачугу, будто увидел её впервые. Безразличие сменилось нервным возбуждением, и он теперь остро воспринимал каждую мелочь. Запах карболки напомнил о смерти сына. Не стряслось ли какой беды и с женой? Он стал искать её за погасшим очагом, шаря руками в кромешной тьме. Жена проснулась и заворочалась на своей убогой постели.

– Где это ты пропадал до этих пор? Лошадь соседи привели. Беда какая приключилась! – проговорила жена отчётливым, совсем не сонным голосом. Глаза Нинъэмона уже привыкли к темноте, он разглядел в углу хижины лошадь. Чтобы она не опиралась на передние ноги, под брюхо подложили циновки и подвязали её к балке. Коленные чашечки были туго обмотаны тряпками, резко белевшими в темноте. И это сразу бросилось в глаза Нинъэмону. Не снимая сандалий, он устало опустился, на пол перед холодным очагом, уронив голову на руки. Лошадь стояла тихо, не шевелясь. Тишину в хижине нарушал лишь писк комаров, такой слабый, что казалось, это сам воздух шепчет что-то. До бола стиснув руки, лежавшие на коленях, Нинъэмон сидел неподвижно, спать ему не хотелось. Казалось, будто лошадь и Нинъэмон полны сочувствия и жалости друг к другу.

Однако уже на следующий день Нинъэмон оправился от удара и стал по-прежнему резким и неуступчивым. Он поехал в город, продал плуг. Взял в кредит в хлебной лавке зерна и бобов, сказав, что контора после того, как продаст овёс, оплатит его долг. Затем Нинъэмон нанял телегу, отправил зерно и бобы домой, а сам пошёл играть в карты.

Вечером того дня, когда происходили скачки, важное событие взбудоражило весь городок. Дочь Касаи не вернулась в дом господина Мацукава. Вначале никто не придал этому значения. В летние вечера парни и девушки нередко прятались в рощах и густых зарослях на полях. Но когда наступила глубокая ночь, решили всё же узнать, нет ли её в доме отца. Однако и там девушки не оказалось. Прибежал встревоженный Касаи. Обыскать обширные поля и множество холмов казалось невозможным. Но чуть забрезжил рассвет, жители деревни всё же отправились на поиски. Девушку нашли лежащей без памяти в лесу, в балке у реки. Придя в себя, она рассказала, что какой-то огромный детина силой затащил её туда и надругался над нею. Касаи в раздумье чуть склонил голову набок и пробормотал: «Хироока», Кто-то видел, как Хироока разбил стёкла в конторе.

Розыск преступника начался в полной тайне, с небывалой для деревни тщательностью. Мацукава даже пообещал щедрое вознаграждение. И хотя напасть на след виновного не удавалось, все подозревали Хироока. Разве не он твердил, будто Касаи убил его ребёнка? А из-за кого, как не из-за дочери Касяи лошадь Хироока сломала ноги? Было уже около десяти вечера, когда кузнец привёл лошадь к Хироока, а тот всё не возвращался. И в деревне никто его не видел. Он даже не зашёл в игорный дом. Словом, все факты были против Нинъэмона, однако прямых доказательств его виновности не нашли.

Прошло лето. Наступило время уборки, и снова зарядили дожди. Негде было сушить зерно, и урожай, доставшийся таким трудом, обречён был на гибель. Арендаторы пришли было в контору просить о снижении арендной платы, но их и слушать никто не стал. Арендную плату удержали из тех денег, которые им причитались за проданный овёс. Где уж тут было думать о семенах на следующую весну, если многие крестьяне не могли даже запастись пропитанием на зиму.

Один лишь Нинъэмон не внёс ни гроша в счёт арендной платы. Буквально ни гроша, не говоря уже о том, что он нарушил договор с конторой о продаже овса. Напрасно уговаривал его управляющий заплатить хоть немного, Нинъэмон ни в какую не соглашался. Тогда управляющий пригрозил наложить арест на имущество Нинъэмона. Но и к этому Нинъэмон отнёсся спокойно, даже пренебрежительно. Какой там арест? На что его накладывать? Ведь даже плата за хижину ещё не внесена в контору. Нинъэмон это хорошо понимал. В качестве крайней меры контора потребовала выселить Нинъэмона, хотя терпела на этом некоторый убыток. Однако Нинъэмон и не думал двигаться с места. Торговцы, которых он надул, и прежде всего хлеботорговец, тщетно старались получить с него хотя бы проценты, о самом долге и речи быть не могло.

7

Само слово Долговязый наводило теперь страх на жителей деревни. Едва завидев Нинъэмона, они спешили поскорее спрятаться. Даже Кавамори и тот перестал покровительствовать своему родственнику и присоединился к тем, кто требовал его выселения. Ни в городе, ни в деревне не нашлось человека, который дал бы Нинъэмону взаймы. Сато, муж и жена, не раз ходили в контору и грозились уехать, если Нинъэмона немедленно не прогонят. Даже полицейский старался держаться подальше от Нинъэмона и ото всего, что его касалось. Никто больше не сомневался в том, что дочь Касаи изнасиловал Нинъэмон. Что бы ни случилось в деревне, всё теперь приписывали Нинъэмону.

Однако Нинъэмон держался стойко и невозмутимо. Судя по всему, он не собирался пока расставаться со своими мечтами. В одном лишь он раскаивался, что увлёкся азартной игрой. Если не прикасаться к картам, работать так же усердно, как сейчас, и так же ловко, как в нынешнем году, сбывать урожай – то за три-четыре года можно будет сколотить приличную сумму.

Он ещё покажет себя… С такими мыслями встретил он зиму.

Но не успевал Нинъэмон справиться с одной бедой, как приходила другая. Пищи у него, пожалуй, хватило бы на зиму, а вот денег он не припас ни гроша. Лошадь после скачек совсем захирела. Можно бы отправиться на заработки, но за это время жену его наверняка выгонят из хижины. Она у него робкая, забитая. А дома ему делать нечего. Семена на будущий год и то не на что купить.

С утра до вечера просиживал Нинъэмон у очага, одолеваемый невесёлыми думами, тупо уставившись на искалеченную лошадь. Так шли дни.

Сато да и другие арендаторы, которых Нинъэмон глубоко презирал, встретили зиму без особых забот, хотя из них безжалостно выжимали арендную плату и они сильно задолжали ростовщикам. Все приготовились к зиме. Несмотря на нужду, крестьяне помогали друг другу, изредка даже устраивали скудные угощения. И только одного Нинъэмона все считали врагом.

Между тем зима, нимало не заботясь о людях, вступала в свои права. С молочно-белого, словно затянутого снежной пеленой неба, не переставая, падали крупные хлопья. И поля, молчаливые свидетели бесславного поражения человека, и леса – владения природы, торжествующей победу, – всё было погребено под снегом. Случалось, что за ночь снегу прибавлялось на целых полметра. Только хижины да деревья чернели на белоснежном фоне земли и неба.

В один из таких дней Нинъэмон, увязая по колено в сугробах, отправился в контору. Он попросил было, чтобы у него купили лошадь, пусть за какую угодно цену, но управляющий в ответ расхохотался: безногая лошадь это всё равно что машина, пожирающая деньги. Тут он, в свою очередь, потребовал от Нинъэмона, чтобы тот немедленно убрался из хижины, так как на его место есть другой арендатор. Если же Нинъэмон будет упорствовать, с ним не станут церемониться, как это было до сих пор, вызовут полицейских из Куттяна, если окажется недостаточно одного местного, и вышвырнут его как собаку. «Так что имей это в виду!» – пригрозил управляющий. Слова управляющего привели Нинъэмона в ярость. «Ну, это мы ещё посмотрим!» – бросил он и пошёл домой.

«Машина, пожирающая деньги!» Так оно и есть. Он раскаивался теперь в том, что из жалости не прикончил лошадь сразу. Нинъэмон вывел лошадь на снег. Как жеребёнок-сосунок, она мягко тыкалась мордой в руки хозяина. Нинъэмон хотел ударить её топором между глаз, но это было выше его сил. Так он и вернулся в хижину вместе с лошадью.

На следующий день Нинъэмон оделся получше и решил съездить в Хакодатэ. Быть может, он, не в пример Касаи, сумеет добиться от помещика снижения арендной платы и таким образом снискать расположение других арендаторов, сохранить место на ферме и обеспечить себе более или менее спокойное существование. В поезде он попытался тщательно обдумать всё, что скажет помещику, но лица людей, переполнявших вагон, как обычно, вывели его из равновесия. Он враждебно оглядывал их, и раздражение его росло.

Вокзал в Хакодатэ показался Нинъэмону огромным. И хотя это было двухэтажное деревянное, весьма неказистое строение, крестьянскому воображению Нинъэмона представилось, будто, каждая его деревянная подпорка стоит невероятно дорого. Поражённый, смотрел он на широкие улицы, очищенные от снега. Однако из гордости старался всячески скрыть своё изумление. Подавляя невольную робость и всё время себя подбадривая, Нинъэмон, выпрямившись во весь рост, шагал по улице, похожий на великана. Он казался грубым произведением первобытной природы, вдруг перенесённым на городские улицы, и люди оборачивались и смотрели ему вслед.

Наконец он добрался до усадьбы Мацукава. До сих пор в его представлении самым большим домом была контора фермы, и здесь он ожидал увидеть нечто подобное, но огромный особняк, перед которым он стоял, ошеломил его своим великолепием.

У парадного входа он сбросил сандалии, сконфуженно вытащил из-за пояса полотенце и тщательно вытер ноги. Его провели во внутренние комнаты. Если не считать спокойной поверхности воды, он никогда ещё не видел ничего более гладкого и сверкающего, чем пол, по которому он ступал, ощущая босыми ногами неприятный холодок. Красиво одетая служанка раздвинула фусума[12]12
  Фусума – раздвижные перегородки в традиционном японском доме.


[Закрыть], и в нос Нинъэмону ударил резкий неприятный запах, даже дыхание перехватило. В комнатах было жарко, как летом.

Великолепные толстые циновки были устланы шкурами зверей. На шкуре белого медведя, недалеко от сёдзи, возвышалась гора подушек, на которых, грея руки над большим хибати, восседал помещик, закутавшийся в ватный домашний халат из плотной ткани, наполовину шёлковой, наполовину бумажной. Увидев Нинъэмона, он сердито нахмурился и отвернулся к алькову. Нинъэмон затрепетал под грозным взглядом помещика и робко остановился в дверях. Помещик снова посмотрел на Нинъэмона. Напуганный его гневом, Нинъэмон, неуклюже шлёпая босыми ногами по циновке, приблизился и, весь сжавшись, чтобы казаться как можно меньше, сел перед ним.

– Ты зачем явился? – раздался зычный голос Мацукава, от которого Нинъэмон ещё сильнее съёжился, как от удара, невольно поднял голову и взглянул на помещика. Тот держал во рту большую чёрную сигару, спокойно выпуская кольца голубого дыма. Снова ноздри Нинъэмона защекотал тяжёлый, неприятный запах.

Нинъэмон был словно в бреду и плохо понимал, что говорит. Вначале помещик переспрашивал его и что-то уточнял, но вскоре потерял терпение и заорал на него:

– Не уплатил ни гроша арендной платы и ещё посмел показаться мне на глаза? Когда научишься быть почтительным, тогда и приходи. Болван!

Стены, казалось, задрожали от оглушительного хохота помещика.

При каждом его раскате Нинъэмон втягивал голову в плечи, словно защищаясь от ударов. Наконец он поднялся и ушёл, даже не поклонившись. Лицо его пылало от жары, стоявшей в комнате, и от злости.

Обескураженный и разбитый вернулся Нинъэмон в свою лачугу. Ему показалось, что над всей фермой протянулась тяжёлая, огромная рука помещика. «Болван!» – вновь прозвучало в его ушах. «Хозяин живёт не так, как живу я, – думал Нинъэмон. – Он совсем другой человек. Но если хозяин человек, значит, я не человек. Если же я человек, тогда хозяин – не человек». Мрачные думы одолели Нинъэмона.

Жена его, закутанная в лохмотья, растрёпанная, с безучастным видом сидела перед дымящим очагом, вытаращив глаза и разинув рот. На коленях у неё уже не было малыша. А за стенами хижины сыпал и сыпал снег.

К ночи начался буран. Утром Нинъэмон обнаружил, что вокруг хижины намело по пояс снегу. Резкий, пронизывающий ветер с воем и свистом налетал на лачугу, сотрясая её ветхие стены. В редкие мгновенья затишья всё вокруг наполнялось гнетущей, унылой тишиной.

Нинъэмону хотелось выпить, но сакэ не было ни капли. Наконец, продолжая о чём-то сосредоточенно размышлять, он решительно поднялся, взял топор и подошёл к лошади. Животное доверчиво потянулось к нему мордой. Нинъэмон с каменным лицом что-то пробормотал, погладил лошадь менаду глаз. Потом вдруг откинулся назад, взмахнул топором и с силой опустил его на лоб лошади. Глухой звук удара эхом отозвался в его душе. Не издав ни звука, лошадь упала на передние ноги, потом тяжело повалилась на бок. Задние ноги её задёргались в предсмертных судорогах, остекленевшие глаза застыли.

– Страх какой! Что ты делаешь! Жалко ведь! – обернулась жена, стиравшая в это время какие-то тряпки. Она смотрела на мужа расширившимися от ужаса глазами.

– Замолчи! А то получишь то же самое! – хриплым голосом рявкнул Нинъэмон – так убийца грозит свидетелям.

Но как внезапно стихает буря, так вдруг угасло возбуждение в сердцах супругов. Нинъэмон с окровавленным топором в опущенной руке и жена его, прижимавшая к груди грязную, как половик, скатерть, стояли, смущённо глядя друг на друга.

– Пойди сюда, – прохрипел Нинъэмон, слегка качнув топором. Он стал сдирать с лошади шкуру, жена ему помогала. Запах свежей крови наполнил лачугу. Вскоре шкура была снята, осталась нетронутой лишь голова с вывалившимся толстым языком. На соломе, вызывая невольный ужас, лежала красная туша с белыми узорами сухожилий. Нинъэмон свернул шкуру в трубку и связал соломенной верёвкой.

Он велел жене прибрать хижину. Затем она насыпала в два узла, большой и маленький, зерна, ровно столько, сколько они могли бы унести на спине. Догадавшись, что муж решил уйти отсюда, и представив себе долгую и тяжёлую бродячую жизнь, жена готова была разрыдаться, но страх перед мужем заставил её молча глотать слёзы. Нинъэмон, стоя неподвижно посреди хижины, оглядывал её, словно производил какие-то измерения. Муж и жена обули сандалии. Жена повязалась платком, и Нинъэмон помог ей взвалить на спину её ношу. Тут жена не выдержала и, вздрагивая всем телом, разрыдалась. Вопреки ожиданиям, Нинъэмон не стал её бранить. Он легко поднял свой тяжёлый мешок, забросил его за спину, а сверху положил ещё лошадиную шкуру. Словно сговорившись, они ещё раз обвели взглядом убогое своё жилище.

Едва они открыли дверь, ветер со снегом так яростно ударил им в лицо, что пришлось нагнуть голову. Под тяжестью ноши они проваливались по пояс в ещё не затвердевший снег. Велев жене подождать, Нинъэмон вернулся в хижину. Не снимая поклажи, он бросил один конец соломенной верёвки в очаг, другой – прикрепил к стене, а поверх верёвки насыпал мелко нарубленную сухую солому.

Земля и небо как будто соединились воедино. Порывистый ветер подхватывал с сугробов вихри снега и бросал его, как тучу стрел, в лицо путникам. В снежной пелене то появлялась, то исчезала хижина Сато и роща возле неё. Нинъэмон с женой шли навстречу ветру, и вскоре одежда их побелела, а лица от уколов снежных игл стали тёмно-красными и окоченели. То и дело смахивая с бровей снег, они прокладывали путь через сугробы.

Вот и дорога, она стала похожа на белую снежную ленту. Нинъэмон шёл впереди, очень осторожно, чтобы не провалиться в сугроб. Сгорбившись под тяжестью ноши, муж и жена медленно, спотыкаясь и скользя на каждом шагу, пробирались вперёд. Проходя мимо холма, где было кладбище, жена молитвенно сложила руки, поклонилась и запричитала пронзительным голосом. Когда они пришли сюда, у них был ребёнок, была лошадь. Но судьба и это отняла у них.

Остались позади последние домишки, вокруг было пустынно и голо. Лишь кое-где торчали, словно копья, сухие ветки, прогнувшиеся под тяжестью снега. То согнутые, то сломанные бушевавшим ветром, стволы и ветви деревьев перепутались, как космы ведьмы.

Мужчина и женщина, сгибаясь под тяжестью узлов, устало и медленно тащились по направлению к Куттяну.

Впереди показалась пихтовая роща, выделявшаяся на фоне оголённых деревьев своей вечной угрюмо-тёмной зеленью. Прямые стволы пихт, устремившись в небо, непреодолимой преградой возвышались на пути злобно ревущего ветра. Мужчина и женщина приблизились к роще, крохотные, как муравьи, на фоне огромных пихт, и вскоре лес поглотил их.