Текст книги "Хроника любовных происшествий"

Автор книги: Тадеуш Конвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Они разбрелись по свету. Живут разобщенно и одиноко. Забыли свой язык, который был многоязычен. И лишь порой в чужом городе, среди чужих неонов, запоет осенний литовский ветер и сверкнет ненароком злое добро или доброе зло, и в средоточии нормальности вдруг эхом отзовется какая-то захватывающая дух и манящая ненормальность.

Умирает земля чернокнижников и ворожей, умирает земля пророков и мессий, которые так и не успели спасти мир. В вечном шествии победоносной цивилизации в неведомое будущее вытоптаны луга, сожжены боры, вытравлены эмбрионы гениев.

Так возлюбим же то, что осталось от Литвы.

* * *

Витек стоял на углу перед огромной зеркальной рекламой курительной бумаги и папиросных гильз. Поглядывал в сторону гимназии, которую загораживали два ряда каштанов, усыпанных теперь бутонами, словно вымоченными в густом, липком сиропе. Накрапывал дождь, собственно, не дождь, скорее, разжиженные облака дремотно приземлялись на улицах города. Витек глянул в мутное зеркальное стекло и увидал свое лицо, деформированное изъянами рекламного зерцала и вчерашним столкновением. Узрел физиономию, которая столько раз казалась ему интересной, симпатичной, хотя чаще повергала в отчаянье заурядностью, добропорядочной глупостью и возмущала тем, что обретена им вопреки его воле. Шишка посинела, удобно устроившись на лбу, нос заметно увеличился в размерах.

О, если бы это была та минута, которая наступит через шесть месяцев или лучше через год. О, если бы все было уже пережито и осталось далеко позади. Впрочем, я как-нибудь переживу это, должен пережить, все переживают. К чему терзаться, проще расслабиться и отпустить поводья, пусть время несет меня по течению, пусть события влекут за собой. Настанет же время, по истечении двенадцати месяцев, когда я буду обогащен пока неизвестным мне опытом, новыми обретениями. Ибо нам нравится обретать, наше поколение обожает чувствовать себя сопричастным к любым озарениям мирового масштаба. Это наша страсть, наше хобби. Мы соревнуемся между собой по количеству подобных обретений. Иногда нам достаточно чуть соприкоснуться с каким-нибудь происшествием, чтобы причислить его к своим трофеям. Может, и сейчас все кончится таким, едва ощутимым соприкосновением?

В этой распыленной сырости лихорадочно погрязал город – скопище костелов, молелен и церквей, тарахтящих автобусов, грузовых платформ на конной тяге, пролеток, скопище тесных, шумных улочек без канализации, крестьянских базаров, толкучек лоточников, скучающих в увольнении солдат, киношек с деревянными скамьями, убогих, ветхих публичных домов, лавчонок, где продавались только мятные лепешки да «лизалки», скопище многих народов, перемешанных причудливо и словно бы бестолково, бессмысленно слепленных социальных групп, прибежище жалкого богатства и разнузданной нищеты.

В женской гимназии затрезвонили электрические звонки. И тут же послышался гомон девичьих голосов, как будто невзначай разбудили несметную воробьиную стаю. Вот уже первые гимназистки сбежали по лестницам. Засинело перед старым неоклассическим зданием.

Витек напряг зрение, подобрался поближе, прячась за деревьями, и в отчаянье высматривал ту единственную фигурку, похожую на другие и вместе с тем неповторимо отличающуюся от всех поступью, осанкой и какой-то вызывающей неординарностью. Он провожал отчаянно вытаращенными глазами тех, кого ошибочно принимал за нее, и снова впивался взглядом в гущу толпы, возобновляя поиск. Опознавал поочередно, систематически, разграничивая толпу на секторы, ради того чтобы. наверняка избежать промаха вопреки незримой измороси, бремя которой ложилось на голову, спину, на плечи, пронизывало мозг, смятенное сердце, перехватывающее горло тревожное предчувствие.

Наконец показалась она, одна из последних. Она спускалась по лестнице, словно ясное солнышко. Небрежно придерживалась за руку Зузы и была совершенно иной, незнакомой, пришелицей с другого конца земли.

Витек вышел из-за каштанов, заступил дорогу, вернее, не заступил, просто стал посреди тротуара, ведущего к вокзалу. Тут и она остановилась, замерла на полушаге, остановив ступню в дюйме от ступеньки, как когда-то над гладью студеной реки. Они постояли так друг против друга, а вокруг лихорадочно бултыхался в грязи город, гремели по мостовой тяжелые фуры, задумчиво звонил церковный колокол, городской шум вздымался и опускался, как грудная клетка усталого человека.

Потом Алина что-то шепнула Зузе, и та сбежала боком с лестницы, деликатно отдалилась метров на двадцать, впрочем, не выдержала, остановилась у дерева и начала подглядывать.

А они шли навстречу друг другу. Она подкидывала коленом портфель с серебряными уголками, на которых осел густой налет сырости. Он поднял воротник форменной куртки, чтобы выглядеть фасонистей. Они шли навстречу друг другу очень долго. Он упорно не сводил с нее глаз, она косилась то влево, то вправо, мимолетно поглядывая на него рассеянно, безразлично.

Сошлись и остановились под каштаном, который чуть шевелил кончиками веток, словно онемевших от холода и непогоды.

– Зачем ты меня мучаешь?

– Я мучаю? Ты сам мучаешься.

– Взгляни на меня. Почему не хочешь на меня посмотреть?

– Ты сам себя мучаешь. Нашел себе забаву – самоистязание, да так и забавлялся с самого начала.

– Молено проводить тебя до поезда?

– Если хочешь.

Они пошли по улице, незаметно подымавшейся вверх. Миновали жалкий хедер, похожий на преддверие ада, поскольку училище помещалось в глубоком подвале. За грязными стеклами на уровне колен прохожих, за толстыми стеклами, забрызганными грязью и собачьей мочой, маячили согбенные спины учеников в черных халатах, мельтешили огоньки свечей, подобно осенним листьям березы. Доносились гортанные, диковинные звуки молитвы или псалмов.

С минуту поколебавшись, Алина произнесла несколько неестественным тоном:

– Я могу тебе все объяснить.

– Что объяснить? – спросил он недоверчиво.

– Эту игру твоих амбиций, гипертрофированного самовнушения, подсознательного подражания прочитанному или увиденным в кино ситуациям, которые принимаешь за… за…

– За что?

– Сам прекрасно знаешь, за что.

– Боишься сказать: любовь.

– Ох, это громкое слово. Вряд ли я произнесу его когда-нибудь в жизни.

– А я не испугаюсь. Я тоже мог бы сдерживаться, подавлять в себе порыв, откладывать его на неопределенное время, скромно пасовать перед величием так называемых чувств. Но мне по плечу расточительность. Пожалуйста. Могу выстрелить и промазать по первому разу. Я знаю: придумал, вычислил, искусственно раздул. Что из того? Чем эта любовь хуже другой? И на чем та, иная, подлинная, настоящая, зиждется?

– Может, когда-нибудь поймешь.

– Никогда не пойму, потому что никогда не изменюсь. Буду всегда говорить с самим собой, буду всегда смотреть на себя со стороны, буду всегда, начиная, думать о конце.

– А я так не хочу.

– Взгляни на меня. – Витек вдруг остановил ее возле тележки мороженщика, к которой был привязан веревочкой намокший пес. – Ничего не видишь? Не видишь моей разбитой головы?

Только теперь он по-настоящему увидел ее огромные глаза. Их радужные оболочки походили на коралловые атоллы, пленившие прозрачную морскую воду, сквозь которую просвечивало дно, заселенное таинственными разноцветными существами.

– Я разбил башку из-за тебя и ради тебя.

– Не болтай глупости, – вспылила она и пошла вперед. – Ты теряешь чувство юмора.

– Могу себе это позволить. Здесь нет свидетелей.

– Ты всегда боишься попасть в смешное положение. Будешь бояться до конца жизни.

– Откуда ты так хорошо меня знаешь?

Алина чуть повернулась к нему. Витек уловил, что она слегка улыбается.

– Ведь я умру молодой. Поэтому вижу больше, чем другие.

– Пожалуйста. Можем потолковать о чем-нибудь другом.

– Ты снова не был в гимназии?

– Не был.

– И чем это кончится?

– Наверно, чем-нибудь кончится.

Трое офицеров-кавалеристов шли навстречу, небрежно перегородив тротуар. Длиннополые шинели, как зеленые сутаны, почти касались земли. Сабли, задевая серебристыми ножнами о шпоры, громко звенели. Поравнявшись с ними, все трое умолкли и впились глазами в Алину. Витек перехватил взгляд крайнего справа. Они сцепились глазами, Витек еще посмотрел ему вслед, и тот обернулся, недоумевая.

– Сукины дети, – проворчал Витек. Офицеры покатились со смеху, даже остановились у колоннады старинного особняка.

– Сукины дети, – повторил Витек и рванулся было к ним, но Алина придержала его за влажную руку и резко отдернула свою теплую ладонь.

– Только, пожалуйста, без глупостей. Очень этого не люблю.

Витек стоял, растерянно моргая. Из подворотни выскочила кошка и помчалась по улице, гремя привязанной к хвосту жестянкой от гуталина.

– Алина, чего тебе, собственно, надо? – тихо спросил Витек. – Что все это значит?

– Мне надо заглянуть в молочную. Зайдешь со мной?

Свернули в незнакомый Витеку закоулок. Он взял ее под руку, однако она мягко уклонилась, подумавши. Орда мальчишек бежала по деревянной брусчатке мостовой, частично уже сгнившей. Перед собой они катили заржавевшие печные вьюшки, удерживая их на ходу проволочными крюками. Это были их запряжки, это были их гоночные машины.

– Ты хочешь, чтобы я сделал какую-нибудь глупость?

– Лучше не делать глупостей.

– Мне теперь безразлично.

– Ты что-то придумал и хочешь втянуть меня в эту игру.

– Я должен тебе доказать?

– Мне жаль твоего рвения. Все это не имеет смысла.

Витек придержал ее за руку. Они стояли у высокой стены, по которой сновали крупные черные муравьи. Где-то неподалеку в конюшне ржал жеребец, взбудораженный весной.

– Почему не имеет смысла?

– Я действительно умру молодой. Только никому об этом не говори. Я уже привыкла к мысли о смерти и готова умереть. Жду ее каждый день. Каждую ночь мне снится, что умираю. И это чудесно. Ибо я вступаю в мир, совершенно не похожий на наш, мир с другим временем, с другим пейзажем, где сплошные неожиданности, а люди вроде бы похожи на настоящих, но совершенно иные. Это мир глубоко волнующий, притягательный в своей неизъяснимой сладости. И эту сладость я ощущаю так отчетливо, прямо физически, всем своим естеством от пальцев на ногах до корней волос, потом просыпаюсь, и сладость эта угасает во мне долго-долго, прежде чем усну второй раз на рассвете, чтобы увидеть во сне какие-то обрывки обычных, нелепых, досадных, очень земных событий. Это здесь, войдешь со мной?

Алина толкнула стеклянную дверь с муслиновыми шторками.

Они очутились в небольшой молочной с темным каменным полом, от которого тянуло холодом подземелья. Стояло здесь несколько круглых мраморных столиков на ржавых ножках из арматуры. У стены поблескивала шеренга оцинкованных молочных бидонов. На прилавке возвышалась глыба золотистого масла, в большой корзине из корней сосны лежали румяные булочки, называемые кайзерками, и могло показаться, что от них исходит ласковое тепло пекарни. В воздухе стоял кислый запах творога, смешанный с тем восхитительным ароматом свежего масла, которого теперь уже никто не помнит.

Витек задержался у дверей. Алина вернулась к нему со стаканом, наполненным белой жидкостью. Пила ее мелкими глотками, прищурясь, с явной досадой.

– Может, это волшебный эликсир, который превратит тебя в добрую прорицательницу?

– Нет, это всего лишь козье молоко. Я должна пить его ежедневно, так придумал отец. Но часто стараюсь забыть.

– Сегодня вспомнила, чтобы навсегда соединить меня с козьим молоком.

Алина улыбнулась, рассеянно глядя в окно, за которым низко над землей мчались почерневшие от внезапного похолодания тучи.

– Возможно. Возможно, хочу, чтобы ты стал мне противен.

– Вижу, есть какая-то надежда, – прошептал Витек.

– Мне не надо верить. Я очень люблю врать.

– Это грех.

Она словно очнулась, мимолетно взглянула на Витека и снова пригубила молоко, пахнущее шерстью и дикостью.

– Да, это грех.

– Какая ты на самом деле?

– Ты же знаешь.

– Откуда мне знать?

Она отставила стакан на мраморный столик. Кончиком языка слизнула молоко с губ, к которым она словно бы постоянно прижимала цветы вереска.

– Ведь ты же за мной подглядывал.

Витеку, по всей вероятности, сделалось плохо, он зажмурился в ожидании развития событий. Но ничего не случилось, только скрипнула отворяемая дверь – Алина вышла на улицу. Сраженный наповал, он последовал за ней, а вокруг все сразу померкло, словно невзначай наступила ночь.

– Ты проводишь меня до угла Дворцовой, – произнесла она небрежно. – Только до угла, дальше не хочу.

Витек шел молча, отстав на полшага, и старался привести в порядок смятенные мысли. Небольшая толпа высыпала из подворотни, в которой помещался крошечный зал, где демонстрировались уцелевшие фрагменты старых картин.

– Ты слыхал, что будет война? – непринужденно спросила Алина. Она снова подбивала коленкой портфель. Он с мрачным упорством смотрел на ее ноги, которые вызывали у него нелепую нежность, но теперь, пожалуй, вызывали напрасно. – Почему молчишь?

Он молчал стойко, и она перестала обращать на него внимание. Так они дошли до улицы Дворцовой.

– Ну спасибо, пока, – сказала она, раскачивая портфель, который держала в обеих руках.

– Я могу, – откашлялся он, как чахоточный, – могу проводить до вокзала. Или не хочешь?

– Не хочу.

– Привет.

– Привет.

Алина торопливо зашагала прочь, ни разу не обернувшись. А он ждал с нелепой надеждой, что она передумает и бросится к нему с протянутыми руками, как темно-голубая птица, разбегающаяся для взлета в поднебесье.

И вдруг, испугавшись чего-то, отчаянно припустил вдогонку. Расталкивая прохожих, помчался вниз по Дворцовой, полной отзвуков близкого вокзала. Догнал ее возле торговца, разбиравшего товар на деревянном столе.

– Мы должны условиться о встрече, – зашептал он, тяжело дыша.

Она смотрела на него в замешательстве, ничего не понимая.

– Последний раз. Это очень важно.

– Ведь мы только что расстались.

– Да, но мне необходимо с тобой поговорить. Умоляю, буду ждать в шесть у твоего дома.

– У моего дома? – переспросила она, оттягивая окончательное решение.

– Непременно. Умоляю. Больше никогда ни о чем не буду тебя просить.

– Как хочешь.

– Значит, согласна.

– Согласна. Но сейчас оставь меня. Обещай, что пойдешь назад.

– Ладно, обещаю.

Однако Витек сделал лишь несколько шагов и спрятался в подворотне. Какой-то немой дернул его за рукав и начал что-то показывать знаками. Но Витек продолжал высматривать знакомую фигурку с небрежно склоненной набок головой. Немой вытащил из-за пазухи голубя, который отчаянно захлопал крыльями. Показывал, что хочет продать птицу. Витек вырвал рукав из его дрожащих пальцев. Опасливо прижимаясь к стенам домов, устремился к вокзалу.

И тут вдруг увидал то, чего не хотел видеть, хотя и предчувствовал, что увидит. У круглого газетного киоска торчал со скучающим видом кузен Сильвек в штанах для игры в гольф и бархатной студенческой шапочке. Заметив Алину, он оторвался от стены киоска и вразвалку, не обнажая головы, пошел ей навстречу. Обнял девушку одной рукой, она привстала на цыпочки, и он бесстыдно поцеловал ее посреди улицы, правда, Витеку не удалось разглядеть, куда поцеловал – в висок, глаза или в губы. Потом они уходили, долго, очень долго, собственно, до бесконечности удалялись в темную пасть вокзала. Заслоняли их чужие люди, заслонял ветер, благоухающий далекими лесами, заслоняли их жалобные вопли паровозов, блуждающих возле вокзала.

Витек присел на замшелую каменную кладку.

– Что случилось? – спросил самого себя рассеянно. – Собственно, что случилось? Наверно, я свихнусь. Так это кончится. Другого не дано. Все это идиотизм. Чистейший идиотизм. Может, я попросту уснул. Может, проснусь через несколько часов вполне здоровым?

И тут взревел no-ослиному клаксон. Неизвестно откуда и зачем пронесся по улице Дворцовой пан Хенрик на своем мотоцикле. Вскинул руку, приветствуя Витека, а тот снова принялся размышлять, что все это, вообще и в частности, значит и к чему приведет.

* * *

Она воровала, чтобы собрать на приданое. При загадочных обстоятельствах продолжительное время пропадали из квартиры адвоката Мечислава Ч. различные ценности, в основном предметы накладного серебра и ювелирные изделия. Подозрение пало на приходящую прислугу Юзефу Комар. Но обыск, произведенный в ее квартире полицией, не дал никаких результатов. Через несколько дней Комар явилась в полицейский участок и чистосердечно призналась в содеянных ею кражах, совершать которые якобы подговаривал ее Франтишек Пигва. Пигва намеревался жениться на Юзефе Комар, а деньги, вырученные от продажи похищенных вещей, предназначались на приобретение приданого. В квартире Пигвы обнаружен портативный сейф, являющийся собственностью адвоката Ч.

* * *

Синяя туча, словно веко, закрывала половину багрового солнца, разбухшего к закату. И все вокруг побагровело, утихомирилось к ночи. С молодых влажных листочков свисали крупные капли с ядрышком багрянца внутри.

Витек стоял на краю расщелины, по дну которой некогда протекал ручей. Смотрел на знакомую виллу с кровавым блеском в окнах.

– Боже, сделай так, чтобы все было хорошо. Боже, который вездесущ, который где-то должен быть, во мне, в травах, в облаках или бесконечно далеких галактиках. Боже в трех ипостасях или в одной. Боже сущий или только нами воображаемый. Боже как высшая сила, логика вечности и судьба, Боже, дай мне ее теперь, и больше ничего не надо, ничего иного я не желаю, не вожделею. Боже, дай мне ее навсегда.

Почему-то вспомнились чаевые – пятьдесят грошей, которые он получил от нее за доставку телеграммы. Начал искать в нагрудном кармане куртки и ничего не нашел, обшарил другие карманы, ощупал потертую подкладку – монеты не было.

За сеткой ограды уже стоял пес-великан. Стоял недвижимо, даже не вилял хвостом. Присматривался к пришельцу налитыми кровью глазами.

– Это плохая примета, – сказал ему Витек. – Кто-то взял у меня талисман. Случилось нечто весьма скверное. Но ничего. Может, даже к лучшему. Начну все сначала.

Пес вздрогнул, однако не повернул головы. По щебню дорожки бежала Алина, бежала неизвестно откуда, словно из этой багряной мглы, ведь они же не слыхали стука отворяемой двери. Она бежала, откинув назад голову, и Витеку показалось, что кто-то хватает ее за пепельные волосы. Он взглянул на виллу. Одно окошко погасло. За холодным сизым стеклом, держась руками за раму, маячил, словно распятый, кузен Сильвек.

– Я немного опоздала, верно? – сказала Алина, переводя дух. – Надеюсь, не слишком заставила себя ждать? Привет.

И неожиданно коснулась его холодными, как трава, устами.

– Поскорей уйдем отсюда, не хочу, чтобы меня видели. Будут потом надоедать.

Она взяла его под руку, а он поискал пальцами то место на виске, где еще не оттаял холодок ее поцелуя.

Вошли в лес, истекающий сыростью.

– Ну, что ты мне хотел сказать? Умираю от любопытства.

– Я не могу так сразу.

– Насколько я тебя знаю, ты наверняка заранее основательно подготовился к разговору.

– Да, но сейчас все рухнуло. И я не знаю, с чего начать.

– Тогда подождем. Есть желание погулять?

– Обожаю прогулки. Ведь ничего другого мы не делаем.

Витеку показалось, что она сжала пальцами его предплечье. Краешком глаза он глянул на ее лицо, обращенное к нему.

– Для кого ты накрасила губы?

– Я накрасила губы? – Алина изобразила удивление и тут же резко отвернулась, чтобы он не заметил зарумянившихся щек.

– Для меня или для кузена?

– Для себя самой. Тебе не нравится помада?

– Не знаю почему, только мне не очень нравится.

– Ничего не поделаешь, придется мне это пережить. Зайдем в костел, что ты на это скажешь?

– Можно зайти, если не закрыт.

Он пропустил ее вперед. Она легко взбежала по ступенькам из валунов, скрепленных осыпающейся известью.

Потянула за дверную ручку. Дверь отворилась с протяжным стоном.

– Видишь, это хорошая примета, – тихо произнесла она, прижимая палец к губам.

– Откуда ты знаешь, что я ворожу?

– Должен ворожить, ведь и я постоянно ворожу.

– С каких пор? – спросил Витек, подходя к дверям.

Алина секунду раздумывала.

– Всегда.

Вошли в темный притвор, и Витек увидал в глубине нефа, под сиянием пресбитерия, два ряда горящих свечек.

– Тут кто-то есть, – шепнул он в ее горячее ухо.

– Ведь это же костел. Давай подойдем поближе.

Она нашла в темноте его ладонь. Держась за руки, они двинулись в глубь костела, который походил на просторный деревянный барак, построенный крестьянами или солдатами.

Между двумя рядами свечек возвышался постамент с открытым гробом. Мерцание свечей, которых спугивали порывы сквозняка, мешало разглядеть, кто в нем. Остановились в нескольких шагах от венков из хвои, пахнущих кладбищем и разверстой могилой. Рядом кто-то коленопреклоненный жарко молился.

– Хочешь подойти ближе?

– Не знаю. Мы и так близко.

– Боишься покойников?

– Можем подойти, если есть охота.

На цыпочках, чтобы не пробуждать скрипа половиц, обошли постамент. Алина так крепко стиснула его пальцы, что они онемели. Витек осторожно пошевелил ими, но она сжала сильнее. Где-то в стене, между массивными бревнами, проложенными мхом, время от времени принимались пиликать домашние сверчки.

Алина вдруг замерла. На мгновенье сквозняк унялся, свечи вспыхнули ярче, и Витек увидал прямо перед собой вытаращенные глаза старухи, словно она все еще видела приближающуюся смерть в белом саване, из-под которого торчит ржавая коса. Увидал распухшие руки на вздутом животе, по которому стекали черные капли четок. Увидал также отекшие ступни, на которые не налезали дешевые спортивные туфли, и поэтому кто-то разрезал их ножницами в подъеме.

– Не закрыли глаза.

– Подбородок тоже не подвязали. Взгляни, как ужасно оскалены остатки зубов.

– Вероятно, она умерла в одиночестве.

– Да, была совершенно одна, когда явилась смерть.

– Что тогда увидала, что подумала?

– Этого никто никогда не узнает.

– Может, когда-нибудь узнают.

– Может, когда-нибудь научатся избегать омерзительности смерти.

– Каким образом?

– Еще живыми будут уходить в мир иной.

– А потом будут сожалеть, что не умирали, и грустить о смерти.

– Не знаю. Нас уже тогда не будет на свете.

– А где мы будем?

– Тоже не знаю, зато знаю, что мы будем вместе.

Теперь он стискивает руку девушки, чуть влажную. Она осторожно, палец за пальцем, высвобождается из его руки. Перед алтарем, как глаз светофора, висит красный огонек лампадки.

– Давай вернемся, – тихо говорит Витек.

– Надо помолиться. За душу этой незнакомой женщины.

– Я ее откуда-то знаю.

– Может, встречал на улице или в лавке.

– Нет, пожалуй, я знаю ее по наитию.

Рука Алины дрогнула и снова отыскала его пальцы.

– Преклоним колена.

Они опустились на колени. Алина что-то зашептала торопливо, лихорадочно. Витек тоже хотел помолиться и начал «Отче наш», однако вскоре запутался в словах, похожих друг на друга, не прочувствованных, не орошенных слезами, поэтому упорно возвращался к началу, чтобы спустя минуту снова сбиться.

Потом они вышли в лес, еще затопленный багровым заревом заходящего солнца.

– Зачем ты привела меня сюда?

– Не знаю. Как-то так получилось.

– Взгляни на свои руки, на лицо, на тело. Впереди у тебя очень долгий путь.

– Нет, мой путь уже завершается. Видишь, вот здесь, у этого куста крушины.

Алина поднимает ладонь, почерневшую от зарева. Оба глядят на эту ладонь, дрожащую, как птичье крыло. За их спинами звонит костельный колокол. Вначале неровно, неуверенно, затем частит, все быстрее и быстрее, словно моля кого-то о милости для души усопшей.

И тут Витек внезапно накрывает руку Алины своей, поворачивает ее к себе лицом и обрушивается губами на ее губы. Они сталкиваются зубами. Витек чувствует во рту солоноватый привкус крови. Слышит звон колокола и слышит в себе какой-то другой звон, который отдается в ускоряющемся ритме пульса, распирает грудь, виски, губы, губы, сделавшиеся удивительно огромными, губы, горящие, как обрывок юношеского сна. Она что-то говорит сквозь какой-то сладостно обжигающий мякиш. Может, жалобно стонет или плачет. Он прижимается к ней еще плотнее, оплетает плечи девушки руками, находит пальцами мелкие узелки позвонков и хрупкие полоски ребер, и вдруг она замирает, становится тяжелой, тянет его вниз. Они натыкаются на шершавый, влажный ствол дерева. Алина все еще в летаргическом сне. Витек отрывается от ее полуоткрытого рта. Она мертвенно-бледна, глаза зажмурены. Он хочет разбудить ее, инстинктивно сует руку в вырез платья и ощущает таинственную и удивительную мягкую округлость, пьянящее тепло, восхитительную шероховатость соска. Ощущает все то, что в былые времена потрясало каждого молодого человека.

Внезапно Алина вздрогнула, медленно подняла голову и взглянула на Витека странно, испытующе. Потом вынула его руку из теплого гнездышка за пазухой. Шатаясь, сделала несколько шагов, притронулась пальцами к вискам. Жалобный голос костельного колокола все еще разносился по лесу.

Алина двинулась в обратный путь через лес. Когда он сделал несколько шагов следом за ней, она обратилась в паническое бегство.

– Алина! Что с тобой?

Она исчезла за деревьями.

Задетые ею кусты шевелились, осыпая землю внезапным дождем розоватых капель.

– Алина! Подожди!

Гонимый болезненным, жгучим предчувствием, он бросился вслед за нею, но ее уже нигде не было.

– Алина! Алина!

Колокол умолк. Отовсюду выползала тяжелая тишина ночи. И тут Витек заметил, что стоит рядом с деревом, о которое расшиб голову несколько дней назад. А внизу была долина, заполненная озером жидкого тумана. Витек преклонил колени к мокрой траве, принялся обшаривать раскисшую землю в поисках утерянной монеты.

– Если найду, все будет хорошо. Только здесь она могла выпасть. Буду искать до утра и найду.

– А если не найдешь? – спросил кто-то из сумрачной лесной тени.

Витек застыл на четвереньках, оперся о корни дерева.

– Это ты, Лев Тигрович?

– Я.

– Шпионишь за мной?

– Может, и шпионю. – Левка неторопливо спускался с обрыва, хватаясь за макушки елочек. – Проиграл пари, братишка.

– Какое пари?

– Да помнишь ты, не притворяйся. Мне причитается выигрыш. По выбору, верно?

Витек молчал. Какая-то птица пролетела низко между кустами. Откликнулись лишь деревья, откликнулись где-то вверху тихим шумом, похожим на вздох.

– О таких вещах нельзя заключать пари.

– Что с тобой? Чего ты такой серьезный? Раз проиграл – плати.

– Откуда знаешь, что проиграл?

– Все знают. Весь город об этом говорит.

– Нет, попросту ты за ней ухлестываешь.

– Я за всеми ухлестываю, когда есть время.

– Левка, не прикидывайся. Откуда ты тут взялся?

– Надеюсь, у тебя есть хоть немного чести. Будешь расплачиваться?

– Чем?

– Получишь три пинка в задницу.

Левка подошел еще ближе и стал позади Витека.

– Спятил ты, что ли?

– Мы поспорили, помнишь?

Витек машинально сорвал сухой стебелек, который, чуть качаясь, щекотал ему губы.

– Никому не скажешь о нашем споре?

– Я же человек чести.

– Тогда вали.

Левка поднял ногу, обутую в зимний ботинок, тяжелый и твердый, с пластинками для крепления коньков и подковкой. Дал пинка неожиданно, не жалея силы. Витек ткнулся носом в коврик зеленого мха, пропитанного студеной водой. Левка же с удивительным рвением подскочил к лежавшему и пнул его в бок. Витек почувствовал жгучую боль от удара, которую перекрыло еще более острое ощущение. Вскочил с земли, трахнул кулаком по едва различимой Левкиной голове. Завязалась драка в кромешной тьме, удары попадали чаще по кустам и нижним веткам деревьев. Наконец Витек, изловчившись, схватил противника за грудки и грохнул им о колючий ствол ели раз, другой и третий. Левка обмяк в его руках, сделался тяжелым, как мешок картошки. Витек отпустил надорванные лацканы пиджака, и Левка медленно съехал на землю, обтирая спиной ствол дерева. Витек принялся пинать эту сникшую тушу. Бил вслепую и, судя по разлетавшимся ошметкам коры, не всегда метко. Тем яростнее дубасил он безмолвного приятеля, заваленного опавшей хвоей и шишками.

Снизу сквозь разлив тумана пробился приглушенный, хриплый свисток паровоза. Витек встрепенулся и увидал прямо перед собой, в глубине долины, вспыхивающую и гаснущую звезду, словно кто-то приближался издалека, неся карбидную лампу с маленьким зеленым язычком пламени.

– Лев Тигрович, – позвал он тихо, превозмогая одышку.

Левка лежал недвижимо, обхватив голову руками, и, казалось, спал, убаюканный монотонным колыханием высоких деревьев.

– Левка, не притворяйся. – Витек склонился над приятелем. Потрогал висок, тщетно нащупывая пульс, сбиваемый бешеным ритмом собственного пульса. – Вставай, слышишь. Напугать меня хочешь?

Принялся подымать неподвижное, неподатливое, непослушное тело. Наконец посадил у дерева. Хлопнул по щеке, дернул за волосы. Левка разинул рот и протяжно зевнул, открыл глаза.

– Что, пора вставать? – спросил. – Ах, мать твою, зуб шатается. Кто тут?

– Левка, это я.

– Погоди, погоди, что мы тут делаем?

– Ты выиграл пари и получил свою долю.

Левка помолчал минуту, прислушиваясь к перестуку колес поезда, который тонул в густом тумане где-то возле Новой Вилейки.

– Помоги встать.

Витек с опаской протянул руку. Боялся предательского нападения. Но Лева уже не жаждал мести. Он стоял на опушке и мерно покачивался, и не мог обрести равновесия.

– Боже милостивый, – причитал Лева, ощупывая избитое тело. – Ну и псих, до чего же взбесился. Может, собираешься свататься?

– Может, и посватаюсь.

– Витька, ты же ходячая хитрость. Что будет с твоим университетом, карьерой, успехами?

– Видишь, там, по ту сторону долины, звезду? Это моя звезда.

– Слабовато светит твоя звезда.

– Разгорится. Еще не настало время.

Лева ухватился за куст орешника, оплетенный мертвым вьюнком.

– А я шел на вечеринку. Пойдешь со мной?

– К кому?

– К Баумам. Ты все забыл. Они тебя ждут.

– Мне лучше вернуться домой. Голова болит.

– Что ты мне рассказываешь? Чтоб у тебя болела голова? Идем. – Он приблизился, шатаясь, схватил Витека за рукав, – Идем, я кое-чем запасся.

– И что же это такое?

– Вот, – Левка похлопал по нагрудному карману. – Приворотное зелье. Сегодня обязательно трахну. Только не знаю которую, Цецилию или Олимпию. Идем, один я не дойду.

Побрели вниз по склону сквозь заросли прошлогоднего, мертвого бурьяна. Из-под ног выскочил заяц и понесся зигзагами в темноту.

У Баумов стоял на столе патефон, принесенный сестрами-двойняшками. Все та же неизменная пластинка колыхалась на диске, выложенном зеленым сукном. «Так недавно был май, и мы счастливы были и так нежно любили, кто те дни оживить будет в силе…» Энгель и Олимпия кружили по комнате в замысловатом танго. Цецилия танцевала в одиночку, глядя в окно, старинная решетка которого была оплетена железными листьями акандуса. В руке она держала пузатый бокал с плодово-ягодным вином.