Текст книги "Хроника любовных происшествий"

Автор книги: Тадеуш Конвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Вероятно, мне показалось. А может, он уладил какое-то важное дело и теперь возвращается в свой дворец, в пожизненное заточение. Может, я все-таки видел архиепископа, только не знаю, зачем мне нужно было его видеть.

И тут из гущи старых акаций вышел полицейский с нашивками старшего сержанта. Он волочил за ремень винтовку с заляпанным глиной прикладом. Глаза были налиты кровью, потное лицо заросло темной щетиной. Полицейский остановился возле Витека, вытащил из кармана металлическую коробочку с потертыми, словно серебряными уголками.

– Закурите? – спросил Витека.

– Благодарю. Некурящий.

– Снова девушку дожидаетесь. Ту же самую?

– Уже дождался.

– Все в порядке?

– Даже лучше.

Полицейский закурил, молча разглядывая Витека. Жадно затянулся, выпустил дым изо рта и носа, выпускал до бесконечности. И одновременно моргал красными веками.

– Удивительная весна, – сказал он. – Только в лесу и в поле, под голым небом, видишь, какая это удивительная весна.

– Каждый год люди удивляются весне, лету, зиме. Видно, так уж и должно быть.

– Собственно, мне без разницы.

– Не огорчайтесь. Все будет хорошо.

– Что будет хорошо?

– А я знаю? Вся наша жизнь.

Полицейский сплюнул желтую слюну в пышный куст мертвого чертополоха. Покачал головой.

– Вся наша жизнь, – проворчал он. – А геморрой разыгрался – спасу нет. Ну, не буду мешать.

И пошел вразвалочку к Пушкарне.

– У меня старческие мозги. Преждевременное одряхление серого вещества, – прошептал неизвестно почему Витек. – Может, и в нашем бытии случаются сбои, как в погоде? Надо быть молодым. Хотя бы им прикидываться.

Он пошел через железнодорожные пути домой. Телефонные провода ныли к ненастью. По Дольной втягивался в город дивизион легкой артиллерии. Солдаты калякали на зарядных ящиках. Высокие колеса орудий натужно перемалывали песок с конским навозом. В саду у сестер Путято восседала на покрывалах, стянутых с кроватей, скучающая компания. Патефон стоял праздно в тени кустов смородины. Во всю ширину пластинки змеилась трещина. Витек облокотился на забор, инкрустированный высохшим мохом.

– Люди! Чего загрустили? Больше жизни, энергии, радости!

Компания изумленно воззрилась на него. Распаренный Лева обнимал за талию Цецилию, пан Хенрик застыл с надкушенным соленым огурцом, Энгель подавился подозрительной, мутной жидкостью, которую потягивал из щербатой кружки.

– Вот видите, вернулся, – сказала Олимпия.

– Зря тратите время, ей-богу.

– А что нам делать?

– Не знаю. Подпрыгивать до неба, бить кулаком по голубому своду, чтобы разлетелся вдребезги, как дурацкое зеркало. Кричать, чтобы звезды посыпались, как шишки с дерева. Люди, вы же молоды!

Лева отпустил Цецилию, отер рукавом пот со лба.

– Видите, бредит. Сперма в голову ударила.

– Да пошел ты, не выражайся при людях. – Цецилия игриво ткнула его в шею. – Пан Хенрик вступил добровольцем в армию.

Техник-дорожник страдальчески наморщил лоб.

– Никому я не нужен. Панна Олимпия дала мне от ворот поворот. Пойду на фронт сражаться за отчизну.

У Олимпии слегка затуманились глаза. Она глотнула пойла, привезенного паном Хенриком. Пышный бюст с любопытством выглядывал из декольте пестрого халата.

– Какой от ворот поворот, о чем он болтает? Надо сначала себя показать.

– Молчи, глупая, – шикнула сестра. – Мать лежит с сердечным припадком.

– Тебе хорошо, подцепила гимназиста, бесстыдница.

– Ну и что, ну и что? Мы почти ровесники, верно, Левушка? Вспотел, бедняжечка, расстегни рубашку, вот так, не стыдись, смотри, сестричка, лохматый, как медведь.

Тут в недрах дома застонала дурным голосом Путятиха. Однако никто на это не обратил внимания.

– Какая вы смелая при людях, – сказал техник-дорожник. – Ах, кокетка, кокетка.

– Садитесь рядом со мной, будем нюхать ночную фиалку.

– Восемь месяцев сюда езжу. Работу совсем запустил.

– И прошу вас расстегнуть рубашку.

– Почему я должен расстегиваться?

– Вижу, вы запарились, козленочек. Хочу, чтобы расстегнулись.

И Олимпия схватила пана Хенрика за рубашку. Тот неуклюже отбивался.

– Ах, какая нежная кожа. Полюбуйся, сестричка, совсем как у девушки.

– Боже ты мой, боже, – заныла Путятиха, показываясь в окошке с огромным компрессом на голове.

– Лежите, мама, не пугайте людей.

– Проклинаю вас, распутные клячи.

– Ну ладно, ладно, к чему эти громкие слова?

Техник-дорожник выставил из-за забора смазливую физиономию порядочного осла.

– Как полагаете, пан Витек, я нормальный или ненормальный?

– Бог ведает. Хорошо бы вам провериться.

– А вдруг проверка даст отрицательный результат? Лучше пусть все останется по-старому.

– А вас никогда не тянуло поэкспериментировать?

– Собственно, особой тяги не испытывал. Хотя возраст уже подходящий и следовало бы жениться, как все.

– Почему считаете, что у вас отклонения?

– Отойдем, дорогой, в сторонку, я тебе кое-что покажу. Ты медик?

– Скоро буду медиком.

– Тогда пошли, надо же кому-то мне показаться.

Витек толкнул калитку, а пан Хенрик схватил его за рукав.

– Вон там, в тени, лучше всего. Ты мне скажешь правду. Впрочем, нет. Пусть все так и останется. Пойду на фронт, там сразит меня шальная пуля. К чему теперь трепать нервы. Споем вместе, дорогие мои. «Через год, через день или мгновенье, может, не будет нас…» – затянул он неестественно высоким голосом старинную песню.

А на дороге почему-то перекусались лошади в артиллерийской запряжке. Орудие в брезентовом чехле кособоко катилось по канаве. Его догоняли всполошившиеся солдаты, на бегу теряя конфедератки.

– Лев Тигрович, а ты нашел клад? – спросил Витек.

– Еще нет. Но через месяц-другой найду. Почему спрашиваешь?

– И мне клад теперь понадобится.

– Начинаешь новую жизнь?

– Впервые начинаю новую жизнь.

– Почему говоришь «впервые»?

– Потому что, пожалуй, весь свой век мы будем начинать новую жизнь.

– Ох, мать вашу, поскорей бы настал вечер, а то подохну. Что у нее там между ног, ох, Витька, Витька!

– Я теперь тоже буду дожидаться вечеров.

– Уже попробовал?

– Нет, но знаю наверняка, что попробую. Чувствуешь, как пахнет весной?

– Я только ее чувствую, свою суку.

– Левка, куда ты девался? У меня кружится голова. – Цецилия опрокинулась навзничь, прикрыв глаза рукой.

– Я здесь, моя кошечка. Уже бегу к тебе.

– О Боже, Боже, прости блудниц явногрешных, – стонала за окном Путятиха.

И тут из сада вышла Грета. Мертвенно-бледная и заплаканная.

– Мне так плохо, что кажется, я сейчас умру. Ты меня слышишь, Витольд?

– Тебе надо пойти в кусты и сблевать эту мерзость.

– Нет, лучше умереть. Тут мне очень скверно, а там будет еще хуже.

– В твоей Баварии?

– В Баварии или Швабии. Что вы со мной сделали?

– Смотри и запоминай эту долину. Видишь, древние дубы на том берегу, видишь, город, словно плотина перегораживающий долину, слышишь, колокола церквей и костелов, слышишь, замедленное движение облаков, которым хотелось бы остаться тут навсегда?

– Поедем вместе, Витольд. Этого мне будет достаточно.

– Я тебя обязательно навещу.

– Когда?

– Когда ты забудешь обо мне.

– Вы меня отравили.

– Иди облегчись в кустах.

– Ох, этого не вытошнить. Вы отравили мое сознание, нет, погоди, вы, пожалуй, отравили мое бедное, немощное сердце.

Грета уронила голову, осыпав замшелый забор льняными волосами. Высоко над землей толклись тучи мошек. На дороге все еще ругались солдаты, выстраивалась заново колонна артдивизиона.

– Пан Хенрик, миленький, скажите какой-нибудь стишок, – попросила Олимпия капризным тоном.

– Я пишу теперь белые стихи.

– Пусть будет белый. Пожалуйста, букашечка, продекламируй для меня.

– Как я вас ненавижу.

– Ну, скажи стих о любви. Хотя бы самый крохотный. Вот такусенький.

Пан Хенрик взглянул против света на щербатую кружку, словно это был хрустальный бокал.

 
Любовь, любовь, любовь,
Любовь, любовь, любовь,
Любовь, любовь, жопа.
 

И тупо уставился на корявую линию горизонта.

– Это все? – спросила Олимпия.

Пан Хенрик словно отпустил с привязи голову. Она упала ему на грудь.

– Абсолютно.

– Фу, как некрасиво, пупсик. На кого обижаешься? На нас или на Господа Бога?

– На мать-природу. Перестрелял бы вас всех сегодня при ясной погоде, да пистолет уже сдал. Не стоит надрываться. Где тут смысл, где рифма, где мелодия? – И пан Хенрик машинально ощупал брючные карманы.

– Опять начинается, – вздохнула Олимпия. – До чего разламывается голова. Ночью глаз не сомкну. Где мои порошки? Только куплю, тут же пропадают. Воробьи, что ли, склевывают.

На дороге все еще скрипели воинские повозки. Порой невидимый солдат запевал удалую, отчаянную песню, но никто ее не подхватывал, и он умолкал и прислушивался к шелесту песка в спицах колес.

– Смотрите, какой кровавый закат, – почти прошептала Грета.

– Завтра взойдет новое солнце. Чистое, светлое, веселое, – сказал Витек. – Нам же только по девятнадцать лет.

На цыпочках он вошел в дом, бесшумно улегся в постель. Остывающие стены негромко потрескивали, пищал и умолкал надоедливый комар. Пахло валерьянкой, пахло бессонницей.

– Вернулся, сынок? – спросила мать, окутанная тьмой. – Это хорошо. Я знаю, что все в порядке. Целый день молилась. Вот стакан с отваром из трав. Выпей на ночь.

– Ты думаешь, мама, это поможет?

Яростно скрипнула койка в боковушке.

– Говорят и говорят, а я ничего не знаю, никто со мной не делится.

Мать склонилась над Витеком.

– Дедушка чувствует себя лучше. Съел под вечер тарелку бульона. Велел отворить окно и слушал соловья, который живет в черной сирени.

– Нельзя же лечь в постель и заставить себя агонизировать.

– Это он из деликатности. Не хочет нам досаждать.

– Мама, жизнь все-таки имеет какой-то смысл! Она поискала дрожащей рукой его голову.

– Слава Богу, что ты так говоришь. Значит, выздоровеешь.

– Я хотел бы, чтобы настал вечер, через неделю.

– Спи. Через неделю обязательно будет вечер.

– Только где я тогда буду? – шепнул он уже самому себе.

* * *

В те времена людей терроризировал грех. Он зависал над каждым человеком, как хищная птица, крался за человеком зловещей тенью, таился внутри человека наподобие туберкулезной каверны. Грех был вездесущ.

Грешили мыслью, словом и поступком. Грехи делились на будничные и смертельные, на главные и второстепенные. Грехов было такое множество, что трудно все их перечислить. Грехи парили в воздухе, валялись на земле, проникали в каждую клеточку огромной планеты. Грехи отвратные, как люди, и прекрасные, как люди. Грехи, подобные ядам, и грехи сладостные, как успокоительная амброзия. Грехи-уроды и грехи-райские птицы. Бытие человека было пропитано грехами, как губка водой.

Люди, погруженные по шею в море грехов, панически боялись греха. На какой-то момент они выныривали из этой пучины, чтобы тут же снова пойти ко дну под свинцовой тяжестью греха. Эту минутную свободу, секундный проблеск безгрешия давала исповедь, мистерия, когда на плечи ближнего перекладывались собственные грехи, братское отпущение грехов одним грешником другому. Но уже за порогом храма, словно клубок змей, ожидало человека хитросплетение новых грехов.

Грех прогонял сон, грех лишал аппетита, грех сокрушал даже совестливые души, хоть это и кажется неправдоподобным. В те времена случалось видеть сломавшихся под бременем греха преступников, которые до конца дней своих скитались по свету, вымаливая у людей и Бога прощение. Приходилось слышать о разбойниках, что, убоявшись греха, возвращали награбленное. Встречались даже прелюбодеи, жертвовавшие небесам свои гениталии из суеверного страха перед прегрешением.

Человек в те времена, греша, падал на дно преисподней, становился кумом и наперсником дьявола или святотатственно взмывал в небеса и становился ровней Богу. У греха были крылья, у греха была душа божества, у греха была сила галактического оргазма.

А потом люди ненароком стали постепенно забывать о грехе. Грех перестал быть модным. Он скрывался еще некоторое время в притворах храмов, на селе, у простых людей. Пока, вероятно, в конце концов не вымер, всеми и забытый, и презираемый.

Теперь люди думали о преступлении, рассуждали о преступлении, совершали преступления, не вспоминая о грехе, так же обыденно и буднично, как ели, спали, дышали. И таким образом мир наш стал безгрешным.

* * *

Витек снял с головы студенческую шапочку. Она еще пахла еврейской лавчонкой. На козырьке застыли несколько мелких капель дождя. Витек погладил серый бархат околыша. Остались серебристые полосы, следы от пальцев. И метнул ее плашмя, как обруч серсо. Она полетела над самой поверхностью воды. Растянулась в скоростном полете и упала в реку, как оторванный рукав. Взбудораженная река увлекла ее в извилины русла и помчала к городу, обводя вокруг бесчисленных каменных глыб в воротниках белой пены.

У поворота реку переходила вброд какая-то городская парочка. Они приехали явно с эротическими целями и теперь подыскивали удобное местечко для любовных утех. Она высоко задрала юбку, он засучил штанины брюк. Парочка боролась с быстрым течением, держась за руки, к тому же занятые обувкой. Вода коварно взбиралась по ногам, мочила одежду. А они визжали, деланно хихикали, смущенные ожиданием.

Мелкий дождик зашептал в листьях ольшаника. Укрытая в зарослях птица, задыхаясь от натуги, отчаянно пиликала. Витольд крепко зажмурился и тут же открыл глаза. Но они были сухими. Отказывались плакать.

– Это невозможно, – шепнул он. – Сейчас я проснусь, и все будет хорошо.

И начал восхождение на заветную крутизну, которая поросла отцветшими анемонами. Сердце колотилось о ребра с яростным стуком.

– А если я уже никогда не проснусь?

Невидимый дождь шаркнул по кронам деревьев. Крупная капля тяжело шлепнулась на прошлогоднюю листву. Витек остановился, запрокинул голову.

Но на их балконе над обрывом никого не было. Высокие стебли трав уныло вздрагивали, сотрясаемые дождем.

– Алина, – позвал он вполголоса. – Алина, ты здесь?

И тут из куста крушины высунулась голова диковинного зверя. На Витека воззрились огромные, круглые и черные глаза, потянулось к нему длинное рыло с решетом на конце. С минуту они смотрели друг на друга. Потом диковинная рожа скользнула вниз, а под ней обнаружилось улыбающееся девичье лицо.

– Ты опоздал на полчаса. Я промокла насквозь. Взгляни, какой противогаз привез мне отец. Настоящий, армейский.

Витек тяжело опустился на мокрую траву. Алина стояла над ним с противогазом в руках, напоминающим голову гигантского насекомого.

– Витек, что случилось?

Он отрешенно смотрел перед собой. По той стороне реки шла группа солдат. Один тащил на спине металлическую катушку, с которой раскручивался черный кабель. Другой, с накинутым на голову мешком, поддерживал болтавшийся провод палкой-рогулькой.

– Почему ты молчишь?

А Витек слушал самого себя. Капли дождя стекали со лба на ресницы, нависая неимоверным грузом над темным горизонтом.

– Нет, это невозможно. Ты срезался? – спросила она встревоженно.

Витек молчал. Вероятно, обрывки мыслей, как перья подстреленной птицы, мельтешили у него в голове, которая гудела от пульсирующей крови. Он глуповато улыбался, не в силах унять эту нелепую улыбку.

– Господи, да отзовись же наконец. Ты провалился на экзаменах?

Алина опустилась рядом с ним на колени и зачем-то бездумно принялась запихивать в жестяную банку свой противогаз. Где-то далеко тяжело заскрипел товарный состав.

– Что теперь будет? – шепнула она, сдерживая дрожание губ.

Витек перевел на нее взгляд. Мокрая белая блузка облепляла плечи и грудь. Волосы закудрявились от дождя и напоминали покинутое ласточкино гнездо.

– Не знаю, что будет, – произнес он охрипшим голосом.

– Может, в канцелярии перепутали? Ведь ты же родился в рубашке.

– Судьба или случайность. Впервые в жизни мне дали пинка. Даже не верится, но это так.

Солдаты остановились на шоссе. Тот, что с мешком на голове, прикреплял телефонный провод к стволу высохшей акации. Винтовки, висевшие у солдат за спиной, были нацелены в землю, чтобы стволы не заржавели от сырости.

– Мы сбежим? – спросила она робко.

– Ты знаешь, сколько им стоила моя учеба? Ведь они вкалывали с утра до ночи, чтобы я мог закончить гимназию. Как я скажу матери?

– Ты соврал?

– Да, обманул всех. Вышел из дома в студенческой шапке. А потом бросил ее в реку. Конец. Уже ничего не вернешь.

– Можно сдать в будущем году экстерном.

– Никогда ничего не буду сдавать, потому что не доживу до будущего года.

– Я виновата?

– Ни ты, ни я. Это вина неизбежности.

– Какой еще неизбежности?

– Если бы знать. Неизбежности, которую я мог бы отвратить, но не отвратил.

– Ты меня любишь?

– Взгляни, этот дождь почти красный. Капли розового оттенка.

– Витек, тебя определенно лихорадит. Ты давно болен и как будто не замечаешь этого.

– Я читал когда-то, что иногда выпадают красные дожди. Люди считают их предвестниками бед и катаклизмов.

– Ты меня любишь?

– Ах, Алина, Алина, теперь это больше, чем любовь. Это страшная петля, затянутая на твоей и моей шее.

– Почему ты приударил за мной тогда? Ведь не замечал же столько месяцев. Мы могли бы разминуться навсегда.

– Теперь жалеешь?

– Ни о чем я не жалею. Просто думаю о тебе. И готова на все.

Городская парочка, держась за руки, сбегала по противоположному склону в дубняке. Они все еще подыскивали местечко для своей любви и не могли найти в этот ненастный день.

– Что это значит? – спросил он тихо.

– Вот именно. Это значит – все.

– А моя звезда погасла. Мне незачем жить.

– Нам обоим незачем жить.

– Погасла моя звезда. Звезда самого знаменитого врача на свете. Я должен был искупить вину без вины виноватого отца.

– Дай мне руку. И слушай. Грядет война. Она все переменит. Сотрет с земли прежнюю жизнь, посеет новую. Может, стоит подождать?

– В данную минуту мне совершенно безразлично, будет ли война, нет ли. Объясни мне, как могло такое случиться? Почему Бог, судьба, случай врезали мне обухом в лоб? Почему так подло, внезапно, без предупреждения?

– А может, все-таки стоит жить дальше, переждать трудные времена, чтобы потом со снисходительным недоумением вспоминать эти мелкие осколки поражений и удивляться тому, что когда-то они столько значили для нас, хотя так мало оставалось до рокового шага?

– Ты права, меня снедает амбиция. Я смертельно болен амбициозностью. Я бессмысленно страдал всю жизнь.

– Я никогда не упрекала тебя в амбициозности.

– Ты права. Я болен. Я болен максимализмом. Все или ничего.

– А если это просто истерия?

– Истерия тоже прекрасная болезнь. Она дарует благостную, тихую, сладостную смерть.

– Что с тобой произошло?

– А что с тобой творится? Почему ты околдовала себя и меня, нас, кому было суждено явить миру настоящих влюбленных, первых от сотворения мира?

– Мы околдовали друг друга.

– А меня уже все поздравили. Мать ждет с праздничным ужином. Развязала узелок, свой заветный сейф, и пересчитывает деньги, отложенные на плату за университет. Как это получилось, почему именно меня постигла такая кошмарная катастрофа? Нет, я не позволю столкнуть себя в сточную канаву.

Алина коснулась холодной, мягкой ладонью его волос.

– Я вместе с тобой пойду на дно.

Он рывком отстранился.

– Из жалости?

– Ты прав. Дождь красный. Оттого, что заходящее солнце показалось из-за туч. Слышишь, снова эти цимбалы?

На том берегу реки у подножья холмов стлался прозрачный синий дым, сочившийся из трубы старой усадьбы. Солдаты уже скрылись в потемневшей зелени возле Пушкарни.

– Кто-то за нами подглядывает, – шепнул Витек.

– Откуда?

– Из кустов орешника.

– Это Рекс. Иди сюда, теленочек, позабавь нас.

Но пес лежал неподвижно в гуще влажной листвы и напряженно смотрел на Витека.

– Может, мы тоскуем по самоуничтожению?

– Не знаю. Скорее всего, мы объелись литературой. Наше поколение отравлено вымыслами.

– Таким образом общество подготовилось к войне.

– Плевать мне на войну. С меня хватит собственной беды.

Под ними, на дне оврага, вздыхала Виленка. Она несла теперь мутную, бурую воду и крошево мхов, трав и изломанных веток. Дождь лепетал бездумно.

Они обнялись, чтобы согреться. Сквозь белую блузку боязливо просвечивала кожа худеньких плеч. Витек взглянул ей в глаза, бездонные, как лунные кратеры. Ощутил горячее дыхание на виске.

– Давай отравимся окончательно.

– Что ты сказала? – переспросил Витек, пытаясь собраться с мыслями.

– Давай убьем друг друга. Ты меня, а я тебя.

– Не боишься вечности, которая впереди?

– С тобой я ничего не боюсь.

Свист паровоза бесконечно долго умирал у каменной стены города. Собачьи глаза рдели в кустах орешника. Какая-то птица наискось пролетела под ними, словно отыскивая что-то во вспученной реке.

Алина беззвучно шевелит губами, но он разгадывает смысл неизреченных слов.

– Раздобудешь для меня яд?

– Для себя я давно приготовил. Словно шпион-инопланетянин.

– А я поднесу тебе яд, безболезненный, как приворотное зелье. Лучше уж умереть от любви.

– Да, лучше всего умереть от любви. Пусть далее выдуманной.

– У нас все выдумано. Я придумала тебя, а ты – меня.

– Разобьем вдребезги наши выдумки на грани небытия.

– Я приду утром в этот же час в белом платье.

– Почему в белом?

– Потому что сначала мы обвенчаемся. Такова моя воля.

– Обвенчаемся по любви. Но я тебя почти не знаю.

– И уже никогда не узнаешь.

– Может, узнаю, если Бог простит.

– Если Бог есть, то простит.

Они становятся друг перед другом на колени, промокшие насквозь от дождя. Снизу уже медленно подымается вечерний холод. В старинной усадьбе, неизвестно кем обжитой, вспыхивает розовым светом первое окно. Цимбалы звенят тихонько, как телефонные провода.

– До завтра, любимый.

– До нашего последнего полдня, любимая.

– До последней нашей минуты.

– До начала бесконечности.

Витольд бежит по лугу, вымоченному дождем. Влажные высокие травы хлещут его по ногам. Ему хорошо и тепло.

– Я уже никогда не получу работу, не потеряю ее. Никогда не простужусь холодной зимой и не буду с трудом выздоравливать до самой весны. Никогда не похороню родной матери и не убаюкаю на руках новорожденного ребенка. Никогда не буду страдать и не порадуюсь отсутствию страданий. Никогда не узнаю правды и никогда не испытаю жгучей тоски по правде.

Пес-великан по имени Рекс бежит за ним по лугу, словно по илистому дну пруда, и лает в отчаянии.

* * *

Верность до гробовой доски. Нам сообщили из Львова о беспрецедентном случае привязанности животного к человеку. Отставной чиновник казначейства приручил ворона. Птица ежедневно прилетала на балкон к пенсионеру и проводила там долгие часы в дружеских играх с престарелым хозяином. Соседи свидетельствуют, что ворон пытался даже научиться человеческой речи. Неделю назад пенсионер скончался от воспаления легких и был погребен на местном кладбище. А верная птица ежедневно посещает балкон, проявляя подлинно человеческую скорбь.

* * *

Витек хотел пересечь железнодорожное полотно незамеченным, но его увидели.

– Витольд, ты не хочешь даже попрощаться? – крикнул Энгель.

Компания в полном сборе стояла на раскаленной плите платформы. Только патефона не хватало. Витек неохотно повернул к ним, подошел без энтузиазма.

– Мы разыскиваем тебя битый час, – заметил Лева. – Мать сказала, что ты прифорсился с самого утра и исчез. На свадьбу, что ли, торопишься?

– Оставьте его в покое, – сказала Цецилия. – Это уже взрослый человек. И у него свои проблемы.

Солнце припекало немилосердно, как всегда после дождя. Старый Баум вытирал лицо и лысину большим платком с готической монограммой. По путям шагали двое полицейских в зеленых армейских мундирах, но фуражки были прежние, круглые и синие. Они лениво осматривали рельсы, над которыми дрожал густой воздух. Полиция взяла на себя надзор за железной дорогой.

– Витольд, Витольд, – тихо произнесла Грета. – Was machst du da? Что ты там делаешь?

Она стояла в окружении огромных чемоданов в парусиновых чехлах. Белые волосы заплетены в косу, уложенную короной, отчего голова казалась маленькой.

– Wer reitet so spät durch Nacht und Wind… Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? – пробурчал он в ответ.

– Ведь она уезжает, – сказал Энгель. – Уезжает и неизвестно когда вернется.

– Грета уезжает?

– Забыл? Да что с тобой творится?

– Взгляни, какое странное солнце. Впервые вижу такие четкие очертания.

Только Грета подняла голову, чтобы взглянуть на небо, но у нее тут же заслезились глаза от ослепительного блеска.

– Каждый день это солнце будет приходить ко мне с весточкой от вас.

– И луна, – дополнил пан Хенрик. – Луна ведь тоже перемещается с востока на запад.

– Вы правы, – шепнула Грета. – Зато тучи сюда всегда приходят с запада.

– Тсс, – прошипел Витек. – Послушай на прощанье нашего жаворонка. И я послушаю.

Все вдруг умолкли, а в пронзительной голубизне что-то тихо запело, словно бы далекий колокольчик костельного служки.

– Дай же хладную руку свою, и в глаза мне взгляни, и скажи… – затянул, фальшивя, техник-дорожник.

– Ничего я не скажу, – решительно отрезала Грета. – Вот увидите, я обопьюсь там шнапсом или баварским пивом, оскандалюсь, и в конце концов меня запрут в надежный немецкий дом умалишенных.

– Was sagst du, mein Schwänschen? – забеспокоился старый Баум. – Что ты говоришь, моя лебедушка?

Под Новой Вилейкой нарастал приглушенный шум поезда. Рука семафора поднялась с надсадным скрежетом. Витек заметил, что Грета уже давно не сводит с него потемневших глаз. Хотел улыбнуться, но тут она простерла к нему длинную, узкую ладонь с голубыми иероглифами просвечивающих жилок.

– Грета, хочешь, я приду к тебе?

– Когда? – Теперь она улыбнулась недоверчиво. – Когда ты придешь?

– Это зависит от тебя. Могу прийти завтра, или через месяц, или через год. Только не пугайся, я приду ночью. Хочешь?

– Переутомился от экзаменов, – заметил стоявший в сторонке пан Хенрик.

Но Грета улыбнулась, превозмогая упрямую дрожь в уголках рта.

– Разумеется. Я буду ждать каждую ночь. Заметано.

Витек взял ее руку, поднес к губам.

– Не так. Горе ты мое.

Грета порывисто обняла его, неловко поцеловала, словно осуществляя слишком давно задуманное.

– Расцвела она по весне, – прокомментировал техник-дорожник, нелегко удерживая равновесие. – Жаль, что уезжает.

Из ошалевшей, разбухшей от соков зелени выполз поезд дальнего следования. Он гасил скорость, поскольку подкатывал к станции с невидимого возвышения. И таращил на ожидающих, как слепой зверь, замалеванные голубой краской фонари.

– Она ведь тоже собрала вещички, – негромко промолвил Лева.

– Кто?

– Та, другая. Денщик все утро грузил чемоданы в машину.

Подъезжал поезд, толкая перед собой нагроможденье облаков пара, перевитых струйками дыма. Оторвавшиеся белые клочья сносило на луг, за шпалеру елочек, где они потерянно блуждали среди разомлевших кустов можжевельника.

– Когда она уезжает? – спросил Витек.

– Сегодня ночью. Наленчи удирают в Краков или, скорее, во Львов.

– А как ваш императорский клад?

– Сейчас нет смысла откапывать. Откопаем после войны.

Поезд останавливался, скрипя тормозами.

– Mein Gott! Мой Бог! – Старый Баум бегал вдоль вагона с закрашенными голубыми окнами. – Du bist verrückt, Schwänschen. Ты сошла с ума, лебедушка.

– Да ладно! Да ладно! – приговаривала Грета, размазывая слезы ослепительно белой рукой.

– Быстрее тащите чемоданы, а то останетесь! – крикнула Олимпия.

– Господи, какие тяжелые, – стонал пан Хенрик. – Что они там вывозят?

– Дурные предчувствия и пять пудов страха. Грета, помни об Олимпии, которая всегда тебе сочувствовала. Пришли мне цветную открытку. Я очень люблю получать послания.

– Да ладно, – шепнула Грета уже в дверях вагона с затемненными окнами.

– Как недавно был май, и мы счастливы были и так нежно любили. Кто вернет эти дни – уж промчались они. Ах, волк тебя заешь, я надорвался из-за этих проклятых чемоданов. Гуд бай, до свидания! – прокричал пан Хенрик.

– Возвращайся скорее, детка. Мы будем тебя тут ждать.

– После войны найдем тебе настоящего кавалера.

– Иди ты, не каркай, – захлюпала носом Цецилия. – Кому нужна война? Не будет никакой войны. Постращают, постращают, и как-нибудь уладится. Возвращайся к нам, беленький цыпленочек.

– Будь что будет, – разревелась Грета.

Поезд сдал назад. И тут Витек вдруг нырнул в терпкий пар, клубившийся перед локомотивом.

– Спятил! Держите его!

Влажный дым защипал глаза. Красные буфера преградили дорогу. Витек разминулся с ними в последнее мгновение, и вот он уже по ту сторону полотна. Огромные колеса с диким гоготом буксовали у него за спиной.

– Успел, – шепнул он. – Добрая примета. Только к чему мне добрая примета? Пусть будет – для них. Для тех, кто останется.

Витек сбежал вниз, к шпалере ровно подстриженных елочек, которые предохраняли железнодорожную линию от снежных заносов. Поезд уже взбирался на очередную невидимую возвышенность. Белая пена пара скатывалась с насыпи, розоватой от цветущего клевера.

– Не жаль тебе всего этого? Страхов, тревог, маленьких радостей, нелепых и забавных минут, боли, усталости, ежедневного риска и ежедневных несбывающихся надежд? Долой. Долой слабость.

Поезд с голубыми окнами, похожими на очки слепцов, поезд, увозивший Грету, втягивался уже в буйно-зеленое ущелье, заполненное грохотом, подобным учащенному сердцебиению.

Потом Витек бежал пестрым, как палитра, лугом и остановился только у подножья крутого глинистого склона с ошметками подмытых кустов и чахлых, болезненно поникших трав, которые оторопело следили за норовистым бегом Виленки, бешено мчавшейся к городу.

А она ждала на травянистом выступе, напоминавшем гнездо аиста. Стояла в белом длинном платье, с ромашками в волосах. Робкий ветер осторожно шевелил блестящую материю платья. Вокруг распевали хоры всех птиц, обитавших в долине.

– Здравствуй, – сказал Витек, карабкаясь наверх.

Она протянула ему руку, помогая подняться.

– Здравствуй, любимый. Не поздравишь меня? Сегодня день моего рождения.

– А что я могу тебе пожелать?

– Чтобы исполнилось мое последнее желание.

– Пусть исполнится твое последнее желание.

– Сядь здесь, рядом со мной.

– Ты испачкаешь платье.

– Больше оно мне уже никогда не понадобится. Они сели лицом к реке, лугам, хаотическим нагромождениям зелени, красным крышам французской мельницы и побелевшим руинам Пушкарни. На лугу паслись степенные аисты, поодаль, возле кустов, скакал любознательный заяц, который то и дело замирал, привставая на задних лапах, и к чему-то жадно прислушивался. Над гладью стремительной реки взлетали жирующие рыбы. Воздух радостно трепетал от зноя первого летнего дня.

– Ты готова?

– Да, а ты?

– Я тоже готов.

– Может, все-таки о чем-нибудь жалеешь?

– Нет. Я ни о чем не жалею.

Стайки пестрых бабочек играли у края обрыва с горячими потоками солнечного света, которым удавалось пробиться сквозь гущу молодой листвы деревьев, шумящих певуче, по-белорусски.

– Какая ты сегодня красивая.