Текст книги "Хроника любовных происшествий"

Автор книги: Тадеуш Конвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Тогда до свидания, – подала она тонкую руку. Витек приложился к ней с нарочитой сдержанностью.

– До свидания.

Алина повернулась и пошла к вокзалу. Витек долго не двигался с места. Ждал, что она оглянется, подаст какой-то знак. Ведь знала же, что он стоит на том месте, где они расстались, наверняка чувствовала спиной его взгляд. Все чаще ее заслоняли люди, вот она пропала в тени от свода, вот появилась на светлом пространстве за аркой. И ни разу не оглянулась.

– Проклятая корова, – вырвалось из пересохших уст Витека.

И тут он заметил, что с тротуара к нему внимательно присматривается чернявый мужчина, небритый, с небольшими усами. В брезентовом плаще, из-под которого виднелись зеленые брюки армейского покроя и высокие сапоги.

Витек взглянул на него хмуро, а тот заговорщически улыбнулся и направился к нему, держа руки в странно оттопыренных карманах.

– Покорнейше прошу прощения, не бойтесь, – произнес он вкрадчиво басом. – Я уже некоторое время наблюдаю за вами, вернее, за вами и за девушкой и думаю – наверняка это благородные, хорошие люди. Да благословит их Господь. И дарует им лучшую судьбу. И пусть дарует им счастье, которое каждый день отнимает у других.

Он стоял перед Витеком, высокий, худощавый, настороженный, озирающийся по сторонам. И был как-то сумрачно красив, таких смуглых, угрюмых красавцев можно было часто встретить в старинных шляхетских гнездах здешней глубинки. И Витек вспомнил о пятидесятигрошевой монетке, спрятанной как талисман в нагрудном кармане гимназической куртки. Принялся искать ее, запустив два пальца в сатиновый «тайничок».

– Вы нуждаетесь в поддержке?

– Нет, благодарю, – улыбнулся мужчина, показывая зубы, белые-белые, отливающие голубизной. – Я не нуждаюсь в деньгах. Мне нужна ваша помощь. Вам бы я мог довериться. Вам одному. Теперь-то я уж отличаю хорошего человека от плохого.

В часовне с иконой, осыпанной блестками, подобными серебряным звездам, появился ксендз в зеленом облачении. Загудели скрытые за стеной трубы органа, послышалось нестройное пение молящихся, которые преклоняли колени на мостовой среди ошметков конского навоза и на каменных плитах кособоких тротуаров.

– Чем я могу вам помочь?

– Я кое-что вам дам, маленькую посылочку, и попрошу отнести здесь неподалеку, на улицу Субоч, это в самом начале, дом семь, во дворе направо, первый этаж.

– А может, лучше поручить это какому-нибудь мальчишке?

Мужчина сверлил Витека глазами, черными, как мрак подземелья. Его заметно лихорадило. Он содрогался от озноба и всякий раз плотнее запахивал выгоревший брезентовый плащ.

– Это можете сделать только вы. Я тут подожду вас, и вы мне все расскажете.

– Но я тороплюсь домой.

– Вы никуда не торопитесь. И должны мне помочь. Вам тоже когда-нибудь кто-нибудь очень поможет.

– Кому отдать посылку?

– Там будет молодая женщина. Вы ее сразу узнаете, поскольку никогда такой красавицы не видали.

Мужчина опустил глаза, заколебался, его снова затрясло.

– Ну, может, исключая вашу девушку. Она тоже очень красивая, прямо для вас создана, и вы с ней долгие годы будете счастливы, дай-то Господи. Извините, что разболтался, я давно с людьми не разговаривал. Преследует меня, уважаемый, горе-злосчастье, а позади сплошные обиды, отчаянье и грехи смертные. Идите же. Я тут подожду.

Он сунул Витеку узелок, сооруженный словно бы из головного платка.

– Идите, прошу вас, идите, – торопил он. – И никому ни слова.

Витек шествовал по святому остробрамскому ущелью сквозь жалобное, с подвыванием пение, в котором сливались разные наречья – и польское, и белорусское, и литовское. Слитые воедино общим отчаяньем, голоса взмывали высоко в небо, заполненное голубизной и стремительно скользящими безмолвными облаками.

Улицу Субоч оглашали немолчным грохотом фургоны воинских обозов. Собаки с яростным лаем бежали впереди лошадей. Витек отыскал подворотню дома, отмеченного седьмым номером. Вступил под низкий свод, и его охватил смрад мыльной пены, мочи и гниющего дерева. В руках он сжимал узелок. Сквозь темную ткань платка ощущалась тяжесть монет и упругость то ли скомканных банкнотов, то ли связки писем.

Витек постучал в дверь флигеля, на которой коряво было выведено мелом: «К + M + В 1939». Никто не отозвался. Постучал еще раз и потом нажал дверную ручку. Дверь подалась, он очутился в довольно просторном помещении, служившем одновременно кухней, гостиной и спальней. На плите что-то кипело, причем кипело давно – густые облака пара плавали под потолком. Возле стола болтал сам с собой ребенок, заточенный в манеж из ивняка. На кровати, застеленной полосатой накидкой, лежала женщина, закрыв руками голову. Над ложем висел коврик и красовалась огромная уланская сабля, основательно траченная ржавчиной. Витек подошел к кровати и тронул женщину за плечо. Та не пошевельнулась.

– Послушайте, – сказал он тихо.

Женщина заслоняла лицо обнаженной рукой. Сквозь бледную кожу просвечивала тоненькая светло-голубая жилка.

– Послушайте, – повторил. – Проснитесь.

– Чего? – пробормотала она хрипло, не отнимая руки.

– Я кое-что принес вам. Посылку.

Женщина тяжело вздохнула, подняла голову, и Витек увидал еще молодое лицо, может, когда-то красивое, но теперь красоту уничтожили усталость, апатия и бесстыдство. Почувствовал кислый запах перегара.

– Какую посылку?

Витек отдал узелок. Женщина взяла его, подбросила на ладони, словно взвешивая. Щеки ее были мокры то ли от слез, то ли от пота.

– Он передал? – спросила.

– Не знаю. Мне дал человек у Острой Брамы. Чернявый, с усами, в солдатских штанах.

Она поднесла узелок к глазам, начала развязывать. И вдруг швырнула его оземь. Брызнули монеты, зазвенела посуда, ребенок разревелся.

– Поди прочь с таким гостинцем! Чтоб его лихоманка спалила, чтоб он не дожил до завтрашнего дня, чтоб его черти жарили в аду вечные времена! Боже, Боже, – выла она, колотясь головой о край деревянной кровати. – Погубил мою молодость, втоптал в грязь нас всех, живьем загнал в могилу. О Боже, Боже, за что такая кара, такие муки, такая медленная смерть? Будь проклята навеки моя дурость, безрассудство, слепота и эта безбожная любовь!

Витек на цыпочках отступал к дверям. Потянувшись к дверной ручке, споткнулся о валявшуюся табуретку. И тут женщина вдруг спросила хриплым шепотом:

– А как он выглядит?

– Не знаю. Пожалуй, хорошо.

– Велел что-нибудь сказать?

– Нет. Ничего. Просил только передать посылку. И его, похоже, лихорадило.

Женщина неуклюже поднялась с кровати. Тупо поглядела в окно, заполненное солнцем, вытерла тыльной стороной ладони глаза, пошатываясь подошла к плите. Без тряпок, голыми руками, принялась снимать раскаленный чан, пышущий паром.

Назад к Острой Браме Витек бежал. Богослужение уже окончилось, исчез ксендз в зеленом облачении, исчезли также служки, и затих орган. Перед чудотворной иконой Девы Марии, похожей на персидскую или левантийскую девушку, мерцали огоньки свечек, как частицы человеческой памяти.

Витек остановился на мостовой, среди богомольцев, по-прежнему согбенных в смиренной молитве, застывших в исступленности экстаза. Чернявого нигде не было. Витек внимательно осматривался по сторонам, шнырял глазами по стенным нишам и подворотням, ощупывал взглядом спины коленопреклоненных, хотя уже предчувствовал, что человека этого не встретит.

Потом он стоял на открытой площадке допотопного вагона, наверное, помнившего царские времена. Ветер сталкивал его с помоста, трепал волосы, хлестал угольной пылью по глазам. Витек держался за ветхий бронзовый поручень и, прищурясь, смотрел на такие знакомые холмы и крутые обрывы, примелькавшиеся от ежедневных встреч деревья, кусты, дома и струны телеграфных проводов.

– Здесь он прячется, попался! – крикнул кто-то у него за спиной.

Лева стоял раскорякой на вибрирующем железном полу площадки. Из соседнего вагона уже пробиралась Грета, поддерживаемая Энгелем.

– Ей-Богу, Витек, конец света. – Лева перекрикивал дребезжащий грохот древних железяк. – Прогулял? Признайся, что прогулял.

Витек смотрел на скуластое лицо Левы, обтянутое смуглой кожей в россыпи темных веснушек.

– Прогулял. А почему это тебя волнует?

Левку мотало из стороны в сторону в такт с раскачивающимся вагоном.

– Разумеется, волнует. Помнишь наше пари?

– Какое пари?

– Не прикидывайся дурачком. Железное пари.

– Неужели ты меня держишь за идиота?

– Так где ты был целый день?

– Где был, там уже меня не будет.

Грета встала рядом с Витеком. Хотела укрыться от сквозняка, который бомбардировал сажей, пучками сухой травы и прошлогодними листьями.

– Витек, она действительно больна, – зашептал в ухо Энгель. – Мы были на рентгене. У нее увеличенное сердце.

– Многие живут с увеличенным сердцем.

– Почему ты к ней так плохо относишься?

– Откуда ты взял, Энгель? Я к ней прекрасно отношусь.

– Помнишь, в детстве ты ударил ее кирпичом по голове. Доктору пришлось зашивать рану. У нее до сих пор шрам под волосами.

– Я этого не помню, Энгель. Может, и ударил, наверное, но не понимал, что делаю. Ведь теперь бы я ее не ударил.

– Да, ты прав. Ее нельзя обижать.

– А кто хочет ее обидеть?

Энгель умолк. Грета свободной рукой придерживала берет, по спине ее, как зверек, моталась прядь светлых, почти белых волос.

На мгновенье их оглушил душераздирающий свист паровоза.

– У-а-а-а! – выл Левка, высовываясь с платформы. Он висел над смазанной скоростью землей, похожей на прелое рядно. Подставлял лицо ветру и наслаждался его хлесткими пощечинами.

– Витек, – шепнула Грета, не оборачиваясь. – Слышишь меня?

Он обхватил ее рукой и склонил к ней голову. Она вздрогнула от его прикосновения.

– Слышу, – шепнул ей на ухо.

– Я хочу извиниться перед тобой.

– За что?

– За все.

– Право, тебе не за что извиняться.

– Ведь ты видишь во мне ребенка. А мне уже шестнадцать лет.

– Это прекрасный возраст.

– Энгель всегда и все делает в ущерб мне.

– Ах, Грета, ущерб этот, пожалуй, не так уж и велик.

– Для меня велик.

Витек слегка прижал ее к себе. Они пролетали переезд, за шлагбаумом лошадь вскинулась на дыбы, разрывая упряжь. Снова взвыл паровоз.

– Я все понимаю, Грета.

– Боюсь, ты ничего не понимаешь.

I

Я не из живописующих и не из живописуемых. Я – бог. Бог, чудовищно изуродованный братьями богами или катаклизмом, который обрушился на мир богов. Создали меня по образу и подобию человека и словно топором отрубили божественное сознание, понимание начал и концов, вырвали божественные глаза, и потому вижу я только маленькую планету да серовато-голубую пустоту вокруг нее, мне размозжили уши, и я внемлю лишь плачу нарождающихся и стенаньям умирающих случайных живых существ в этом захолустном уголке провинциальной галактики.

Не ведаю, один ли я оказался здесь, в этой хилой роще примитивного существования, и есть ли другие братья боги, наказанные или жертвы катаклизма, тоже блуждающие среди этих людей, не способные опознать друг друга и из сохранившихся обрывков воспоминаний воссоздавать картину прежнего бытия, припомнить обратную дорогу, изыскать способы спасения.

Если вы где-то скитаетесь, братья, в этой хилой роще примитивного существования, если погрязаете в мелкой трясине мнимых радостей и реальных биологических мук, если дремлете в зыбком чаду туманных надежд и мучительных кошмаров, если плутаете, утратив ощущение времени, то есть вечности, если бродите в уныло-переменчивых ипостасях этой наипростейшей из форм бытия, если это действительно так, то призываю вас ответить мне каким-нибудь знаком, глубоко укрытым, подобно ладанке у смертных, знаком нашей прежней и необезображенной, неизмельчавшей, неосмеянной божественности, и я опознаю вас и объединю в союз попранной божественности, и мы поплывем на этой маленькой планете, как на спасительной лодке, в нашу утраченную отчизну богов.

II

Кто выдумал людей? Был ли это каприз наших загулявших братьев богов? Или наше ротозейство позволило им зародиться на пылинке, замельтешившей при мгновенной вспышке? Из частицы белка они с усилием выползли на порог, за которым, быть может, ничего для них нет и которого они уже никогда не переступят. Стали они на этом пороге обеими ногами в вертикальном положении и нарекли себя homo sapiens, человек разумный. Принялись искать воображаемое родство с нами, выдумали, что отличаются неким божественным началом от своих ближних, которые ползают по общей планете, бегают на четырех, шести и даже более ногах и не без труда возносятся над ее увядающей поверхностью. И, святотатственно облагородив себя этой своеобычностью, они ежедневно пожирают ближних своих, дабы продлить мгновение бытия, которое по чьему-то злокозненному капризу поставлено в зависимость от самопожирания.

Этот нелепый и, возможно, ничтожнейший вариант секундного присутствия в Непознаваемом мире, эта, пожалуй, уникальная версия, ограниченная строгими рамками рождения и смерти, то есть мнимого начала и мнимого конца, этот нелепый случай хотят возвысить, придавая ему сходство с судьбой богов, ибо кто-то опрометчиво выдал им наше существование. Если бы не тяжкая забота, которая меня постоянно гнетет, я бы смеялся от души, видя, как патетически объясняют люди свой вульгарный биологический цикл. Каким изысканным церемониалом обставляется у них неэстетичный процесс восполнения затраченной энергии, то есть прием пищи, сколько сил тратят они, чтобы приукрасить подброшенный им по воле Великого Каприза инстинкт продолжения рода, то есть размножения, сколько проявляется ловкости, чтобы убить в себе страх перед исчезновением, то есть перед смертью.

III

Что я тут делаю? Я словно зависаю, погруженный в небольшой пруд. Над собой вижу мутное водное зеркало, а в нем, отраженные снаружи, какие-то блики и суетливые тени; эти блики и эти тени напоминают мне о том, чего я не помню и, вероятно, уже никогда не смогу припомнить. Под собой, отдаленный согласно законам оптики, вижу муравейник бессмысленной жизни, то есть примитивной формы бытия, порожденной капризом, необходимостью или попросту ничем. Я взираю свысока на это движение, вытекающее из пустоты и в пустоте исчезающее либо вытекающее из самого себя и в самом себе исчезающее, следовательно, взираю с ужасом, не ведая, долго ли на это смотрю и как долго буду еще смотреть.

Порой движение жизни – назовем это жизнью в соответствии с номенклатурой смертных – подхватывает меня, как рой комаров увлекает за собой частицу воздуха. Только я не способен подчиняться законам смертных. Не умею убивать и потому довольствуюсь падалью, не жажду превосходства над другими личностями, не знаю, что значит любить, и не знаю любви.

Нет меня среди них, и одновременно я в каждом из них. Может, прозябаю в их посредственности, отупевший и безвольный, или даю увлечь себя в их жалкие безумства, оставаясь по-прежнему равнодушным и безвольным. Может, порой они узрят меня или почуют, как их собратья псы, увидят или ощутят невзначай в страшном сновидении, на страницах книги, в медлительном закате солнца, в неизвестном прохожем, в колокольном перезвоне, во внезапном спазме наслаждения или боли, в заурядной судьбе близкого человека.

Я добродушный, порой даже мягкий, хоть и довольно равнодушный бог, может, скорее, экс-бог. Охотно принимаю участие в этих играх, в этом движении, порожденном чьим-то капризом или некапризом. Лишь одной игры я не приемлю. И убежден, что никогда ей не научусь. Никогда не екнет у меня сердце при виде девушки, никогда не затоскую о ней среди ночи, никогда не брошусь в пропасть от любви. Ибо никогда никого не полюблю.

IV

Я веселый бог, и посему, а может, и вне всякой связи с этим у меня приятная, привлекательная наружность. Однако моя внешность не способна привлечь чьего-либо внимания, и это благо, ибо это делает меня свободным, находящимся вне сферы их проблем, устремлений, пристрастий. Моя будничность – первый признак божественности. Я напоминаю любого человека и вместе с тем никого не напоминаю. Существую, и одновременно меня словно и вовсе нет.

Боги благостны, поскольку божественность – это неподвижность. Всяческое зло порождается движением. Движение в этом микрокосмосе вызывает перемены, а нестабильности сопутствует боль. Я кое-что об этом знаю, ибо подвержен приступам почечной колики. Я бог с почечнокаменной болезнью. Время от времени я корчусь от невыносимой боли, хотя как бы ее и не ощущаю, словно знаю о ней только понаслышке, может, из книг, ибо и эти боли – минутный абсурд, вносящий дурацкое разнообразие, способное понравиться. Эти недомогания мочевыводящей системы – один из моих камуфляжей. А их у меня, разумеется, много. Вполне достаточно, чтобы люди принимали меня за своего ближнего. Итак, я работаю, что означает выполнение однообразных манипуляций, считающихся полезными для общества, совокупляюсь по вечерам, как это делают и они в бетонных клетках квартир надо мной и подо мной, иногда пью водку, которая у них высвобождает агрессивное предчувствие абсолюта, тогда как у меня ускоряет процесс выхода этих нелепых почечных камней. Меня похлопывают по плечу, мне рассказывают всяческую чушь, целуют в щеки, обманывают, беря в долг без отдачи, просят о протекции, требуют сочувствия, лживо клянутся в любви, смеются у меня за спиной, подсиживают, готовы принять меня в свои объединения, союзы либо товарищества, добиваются от меня самоопределения или странных заявлений, и прежде всего каждый из них домогается, чтобы я признал его лидерство и делал то же, что он, и при этом они осатанело куда-то мчатся, спешат, летят сломя голову туда, где нет ничего, кроме черной дыры, бездонной пропасти небытия, которой они панически боятся и которая их столь неодолимо влечет. Случается, кто-то невзначай глянет на меня с тревогой, и тогда я понимаю, что он внезапно ощутил мою божественность. А порой кому-то из них западают в душу мои слова, и, припомнив их, он с ужасом просыпается в полночь. Или вдруг кто-то увидит меня в минуту боли, душевного краха, отчаянья или смертельной опасности и тотчас забывает, едва минует боль, отчаянье или опасность.

Лишь одной игры я не приемлю и убежден, что никогда ей не научусь. Никогда не екнет у меня сердце при виде девушки, никогда не затоскую о ней среди ночи, никогда не брошусь в пропасть от любви. Ибо никогда никого не полюблю.

V

Спросите меня, мои дорогие, симпатичные червячки – обитатели провинциальной галактики, спросите, почему я не облегчаю ваших повседневных мук. Почему не освобождаю вас от страхов, которые вы сами себе постоянно измышляете, почему не опровергаю ваши мысли, аксиомы и гипотезы, которые вечно заводят вас в тупик, почему не одариваю вас благодетельной судьбой, причем такой судьбой, которая бы возвысила вас над остальными простейшими. Хотя вы каждый вечер молитесь мне, обливаясь слезами и стуча лбом об изголовье кровати.

Я мог бы вас обольщать, мог бы придумывать тысячи логичных и правдоподобных поводов. Но отвечу откровенно: я только огромное ухо, призванное выслушивать ваши жалобы, всего лишь гигантская мембрана, вибрирующая от ваших стонов, я только эхо, переносящее в вечность плач смертных. Может, именно в этом сущность божественности.

Я буду вам сочувствовать, как сочувствовал всегда, с первого мгновения муки, отчаянья, страха, осознанного вами, когда вы то ли еще плавали в воде, то ли уже ползали по суше. Итак, обещаю вам сочувствовать, а сочувствие мое подобно нежному шепоту небес, поцелую разумного предназначения, теплому дуновению в ледяных просторах мирозданья.

А может, меня создали, подобно облаку космической пыли, ваши мечты, муки, печаль, беды. И поэтому я никогда никого не полюблю.

VI

Цените добрую надежду, цените радостную уверенность в завтрашнем дне, цените успокоительное предчувствие счастливого конца. Цените оптимизм, лучшее из составляющих той же самой повседневности.

Вы не желаете слышать своих собственных воплей, не желаете видеть зловещих знаков на кебе и на земле, не желаете мерзнуть на студеном ветру бессмыслицы – дыхании бесконечной пустоты.

Вот и прекрасно. Оптимизм сулит ванна с теплой водой. Оптимизм обусловливается удачным опорожнением кишечника по утрам. Оптимизм – возможность подремать в железнодорожном вагоне, который мчит в неизвестность.

Оптимизма жаждут и ваши ближние, взявшие над вами верх, подчинившие своей воле, манипулирующие вашими поступками, чаяньями, порывами. Им также нравится, когда вы веселы, довольны и благодушны, ибо тогда не надо вас наказывать, то есть изымать из вечного движения либо отправлять в ненавистное небытие.

Я тоже бог-оптимист и, прежде чем вернусь в усредненное состояние и спрячусь в фабулах ваших печальных судеб и снова растворюсь в гомоне неустанного движения, выдам с разрешения ваших верхов секрет эликсира, называемого оптимизмом.

То, что вы считаете душой, всего лишь определенный уровень напряжения биоэлектрических токов. Разумное регулирование напряжения и силы этих токов временно вызывает благостное состояние, определяемое учеными мужами как чистый оптимизм.

Ни от кого не ожидайте оптимизма в дар. Производите его сами. В любую свободную минуту возобновляйте свои попытки. Когда, проснувшись поутру, видите за окном, в оргии многоцветья, свежее, задорное, работящее солнце, когда в середине дня вдруг осознаете, что существуете, обретаетесь на этом свете, живете, когда в час похорон друга, которого засыпают тяжелым песком, у вас неожиданно заболит драгоценная, безотказная, жизнелюбивая печень, когда вам внезапно пригрезится на вашем рабочем месте или в какой-нибудь очереди куча денег, когда снова подорожают локомотивы, а у вас временно перестанут выпадать волосы, когда кто-нибудь слетит с высокого поста, а ваш геморрой в тот день почему-то не даст о себе знать, когда зацветут рощи акаций, пахнущие горячим медом, когда сорвутся с веток красные листья и поплывут по задымленному небу, подобно перелетным птицам, когда тихий снег запорошит землю, леса и заблудившихся путников, а в трубе заурчит веселый и усердный зимний огонь. Я бог-оптимист. Я никогда не затоскую вдруг о девушке. Никогда не брошусь в пропасть от любви к ней. Ибо никого и никогда не полюблю.

VII

Где моя отчизна? Где отчизна богов? Я хотел бы туда вернуться. Хотел бы, даже если бы она оказалась похожей на те края, где я побывал в изгнании. Даже если бы она разверзлась передо мной космической бездной колоссальных и бесконечных страданий, колоссальных и беспредельных неприятностей, колоссальных и безграничных надежд. Нет, пусть она не походит на землю. Зрение мое навсегда пресыщено страданием, слух – рыданиями, сердце переполнено страхом. И при этом пусть она хоть чем-то напоминает землю. Пусть уподобляется ей в краткие мгновенья радостного достижения цели, в мимолетном восхищении изяществом какой-нибудь былинки или благовонием трав, в волнующей сладости ослепительной вспышки первой любви.

Мне хотелось бы забрать в отчизну богов свою почечнокаменную болезнь и легенду о любви. Любви приземленной и возвышенной, греховной и ангельской, придуманной и стихийной, плотской и извращенной, хорошей и плохой, лишь бы она была. Ибо, может, когда-нибудь, на очередном витке бесконечности, я еще полюблю.

* * *

– Пан Витек! Пан Витек! – кричал кто-то на улице.

Витек сложил тетради, завинтил вечное перо, как он полагал, приносившее счастье. Встал из-за стола.

– Куда? – Мать рванулась от шкафа, в котором что-то перебирала.

– Взгляну, кто зовет.

– Не надо. Я знаю, и ты знаешь кто.

– Неудобно, мама. Я должен выйти.

– Я это сделаю, скажу, что тебя нет дома.

– Я же не ребенок.

– Нет, ребенок. Даже не представляешь какой.

Витек хотел поцеловать ее в преждевременно состарившуюся щеку, но она уклонилась.

– Витек, у меня плохие предчувствия. Это общество не для тебя.

– Я знаю, что делаю, мама.

Она попыталась схватить его за руку, он вырвался и выбежал из дома. Опираясь локтями о забор, на велосипедах сидели Алина и ее кузен в серой студенческой шапочке. Оба велосипеда были мужские, и поэтому девушке пришлось надеть юбку-брюки. Она невинно улыбалась, щуря глаза. Судя по этому прищуру, она была близорука.

Витек подошел неуверенно, кланяясь издали.

– Мы не помешали? – осведомилась Алина.

– Где там. Я только что покончил с уроками.

– Познакомьтесь. Это мой кузен Сильвек, а это пан Витек.

Они обменялись рукопожатием слишком рьяно, демонстрируя друг другу свою мужскую зрелость и энергию, отчего студент едва не свалился с велосипеда.

– Очень приятно, – сказал Витек.

– Это еще посмотрим, – неприязненно ответил кузен Сильвек.

– Пожалуйста, не обращайте на него внимания. Он всегда такой.

– Долго мы будем висеть на заборе? – спросил кузен.

В окне дома зашевелилась занавеска, за стеклом, отражающим небо, мелькнуло лицо матери.

– Прокатитесь с нами к реке, пан Витек?

– Мог бы прокатиться, – сказал он сухо. – Да нет велосипеда.

– Это не беда. Я сяду на раму, а вы за руль. Надеюсь, справитесь?

– Попробую, – произнес он холодно, с демонстративным безразличием.

Подвернув левую штанину, Алина пересела на раму. С деланной непринужденностью Витек вскочил на седло. Резко взяли с места, направляясь к железнодорожному переезду возле станции.

Он держал девушку, удивительно воздушную и хрупкую, между вытянутыми руками, ветер трепал ее пепельные, пахнущие ромашкой волосы, которые щекотали ему брови, глаза, губы.

«Вот бы отпустить тормоза и вместе с нею врезаться с разгону в речные валуны», – сказал он самому себе.

– Не надо так гнать. У меня захватывает дух.

– Пожалуйста, могу ехать медленно, – сказал Витек и нажал на тормоз.

Кузен обогнал их. Студенческая шапка от быстрой езды сползла на затылок и моталась, как старое голенище.

– Вы на меня сердитесь. – В этом безапелляционном утверждении чувствовалась скрытая обида.

– Честное слово, не сержусь. Откуда вы это взяли?

И тут из кустов выскочил знакомый, странный пес-великан и принялся устрашающе лаять, щелкая зубами в опасной близости от ноги Витека.

– Успокойся, Рекс, к ноге! – крикнула Алина.

– Я предпочел бы, чтобы не к ноге, – буркнул Витек.

Они въехали в котлован, откуда начиналась широкая песчаная дорога, ненаезженная, поросшая побегами лекарственных трав, которые еще не вошли в силу и пахли обыкновенной свежей зеленью. Витек смотрел на ее затылок, серебристый, как тополиная листва. И выискивал в памяти спину, всю фигуру девушки, склоненную под абажуром настольной лампы, стройную фигуру, удивительно напоминавшую виолончель светлого дерева. По невысокой расползшейся насыпи дорога выбралась на луг, весь в весенних озерцах и островках калужниц. Послышался хорошо знакомый истерический голос Виленки, которая по огромным, длиннобородым валунам стремглав неслась к городу. Дорога внезапно обрывалась на берегу, дальше торчало лишь несколько покосившихся свай – остатков моста, некогда сметенного паводком. Спрыгнули с велосипедов. Витек поддержал Алину, которая покачнулась, увязнув в зыбучем песке. Неторопливо, но решительно убрала она из его ладони холодный локоть.

– Положим велосипеды. Будет на что присесть, – предложила Алина.

Уселись на колесах своих машин. Алина и Витек рядышком, насупившийся кузен чуть поодаль, у кустов орешника с мелкими свитками новых листьев. Пес сбежал к воде, прохаживался вдоль берега, высоко подымая лапы.

– Я хотела вас познакомить, – неуверенно произнесла Алина.

Помолчали, думая каждый о своем. Наконец кузен закурил сигарету.

– Вы поступаете на медицинский?

– Да, собираюсь на медицинский.

– Будете лечить буржуев?

– Буржуев, если придется, но прежде всего бедняков.

– Начнете с бедняков, а кончите богачами.

По ту сторону реки над вымощенной булыжником дорогой вставал крутой откос, по которому до самого неба взбирались голые дубы, словно сгорбленные атлеты. Правее крутизна смягчалась, переходя в широкое плато. Там среди лип белел старинный особнячок с высокой соломенной крышей, с громадным колесом аистиного гнезда, топорно слепленной трубой и кособокими колоннами крыльца. Над скопищем хозяйственных построек торчал древний колодезный журавль. И от этого безмолвия старого фольварка, дремавшего по вечерам с керосиновой лампой так близко от города, исходила меланхолия давних, забытых времен.

– Может, погреемся? – предложил кузен. – Не желаете испробовать силу руки?

– Если вам охота.

– Охота-то у меня есть, да хватит ли у вас смелости?

– Ладно, а каков заклад? Люблю азартные игры.

– Уважаю азартных людей, молодой человек. Так, может, сразимся за Алину?

Она резко поднялась с велосипедного колеса.

– Вы спятили? Не разрешаю.

– Отойди, детка, тут мужской разговор. Этот камень подойдет? – Кузен показал на валун у дороги.

– Да, вполне, – согласился Витек.

Они стали по обе стороны камня, плоского, как надгробье. Девушка осталась у обочины зыбкой песчаной дороги.

– Я не хочу, слышите? Не люблю глупых пари. Пан Витек, будьте благоразумны.

Соперники оперлись локтями о камень, в щелях которого поблескивала целебная вода, способная лечить лишаи. Ладони сплелись, как в братском рукопожатии. Витек увидел перед собой светлые, смахивающие на птичьи глаза кузена Сильвека и, пожалуй, в этот момент почувствовал некоторую симпатию к таинственному кузену.

– Пан Витек, немедленно подойдите ко мне, иначе пожалеете.

Кузен Сильвек скорректировал захват. Напористая волна теплого света покатилась по лугам от Пушкарни. Это солнце прорезалось сквозь тяжелые вороненые тучи.

– А что же вы, воробушки, так выкаете всю дорогу. Пора бы заговорить по-человечески, на «ты», мать вашу, интеллигенция паршивая. Готов, братишка?

Витеку наверняка сделалось грустно, что обряд выяснения отношений был разыгран так быстро и грубо.

– Барчук ты недоделанный, – вздохнул он и добавил: – Я готов.

Соперники напрягли мускулы. Кузен, норовя опередить, обрушился сразу всей силой, но Витек позволил наклонить свою руку едва-едва, удержал клубок ладоней в чуть наклонном положении и словно затаился. Сильвек из розового стал багровым, потом постепенно посинел, жила причудливой формы устрашающе надулась на лбу. Стиснул зубы, рука его дрожала на пределе, дрожали плечи, шея, вздыбленные волосы. Он преодолевал сопротивление Витека всей своей мощью, всей волей, всем самолюбием и не мог его сломить. Витек продолжал выжидать, пока не уловил в лихорадочной дрожи противника крошечный пробел, рассеянность всего на какую-то долю секунды, мгновенную расслабленность, и тут же атаковал. Его выпад обескуражил Сильвека. Ладони снова установились вертикально. Однако это было мнимое равновесие. Кузен Сильвек израсходовал всю энергию. Он еще не сдавался, продолжал единоборство, но локоть его уже отчаянно искал спасения на гладкой поверхности камня. Сильвек сломился вдруг. Витек резким рывком прижал его руку к гранитной плите, которая была их рингом. Кузен Сильвек высвободил свою кисть, поднял перед собой, как обиженного ребенка, дуя на пальцы. Отошел к дороге и рухнул на влажный песок.