Текст книги "Хроника любовных происшествий"

Автор книги: Тадеуш Конвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Guten Abend, Herr Baum, добрый вечер, господин Баум, – сказал Витек.

– Guten Abend, meine Kinder, добрый вечер, дети мои.

– Это Витек, ты помнишь его, отец? – неприязненно спросил Энгель.

– Ja, Wyczo, Wyczo, doch kenne ich gut. Да, Вычо, Вычо, я же хорошо знаю, – с готовностью подтвердил пастор и вытаращил огромные, выпуклые глаза, хотя видно было, что никого он не узнает, погруженный в Священное Писание.

– Пусть читает, фриц проклятый, – махнул рукой Энгель.

Вошли в комнату, соседствующую с кухней. Здесь было темно. По оконному стеклу, рябоватому от дождевых капель, скользил отсвет далекого уличного фонаря.

– Спишь, Грета? – шепотом спросил Энгель. Никто не ответил, поэтому он нащупал наконец у двери выключатель, повернул его, и под потолком зажглась стеклянная люстра в виде букета ландышей.

В опрятной девичьей кровати лежала Грета под клетчатой периной. Лежала лицом к стене, виднелась только ее спина во фланелевой ночной рубашке, пестрой от зайчиков и барашков. Энгель тронул сестру за плечо. Она повернула к ним заспанное лицо земляничного окраса, в копне белых, почти бесцветных волос. Прикрыла глаза, золотистые от яркого света.

– Пришел Витек тебя обследовать, – строго произнес Энгель.

– Ничего со мной не делается. Наверняка до завтра пройдет. Большое спасибо, я напилась лечебного отвара из трав.

– Ты выглядишь как разваренная морковка. Ну, давай садись.

Энгель грубо поднял сестру, она заслонилась скрещенными руками, Витек подошел и коснулся ладонью ее багрового лба. Девушка едва заметно вздрогнула.

– Ну что? – поинтересовался Энгель.

– Принеси часы с секундной стрелкой.

Энгель вышел на кухню, загремел посудой. Пастор что-то жалобно пробормотал по-немецки.

– Заткни пасть, пруссак мекленбургский. За столько лет не научился говорить по-человечески. Чей ты ешь хлеб, старый экспансионист? – отчитывал его беззлобно сын.

Грета замерла на постели, съежившись, словно замерзшая птица. Боялась глянуть в сторону Витека. Он видел перед собой ее худую спину, замершую в ожидании.

– Неохота идти завтра в школу? – шепнул он заговорщически.

Вместо ответа она принялась щипать уголок клетчатой перины, огромной, как надгробная плита.

Вернулся Энгель с карманными часами отца.

– Дай руку, – сказал Витек девушке.

Ока протянула ему хрупкую белую руку, чуть подернутую холодной испариной. Он нащупал пульс на запястье. Она снова ненароком вздрогнула. Витек поднес луковицу часов к глазам. Между римскими цифрами, в нижней части циферблата, неторопливо крутилась секундная стрелка.

– У нее нет температуры, – сказал Витек и отпустил ее руку, которая упала на постель, как крылышко белой птицы.

– Не может быть. Под вечер полыхала, как печка. Сама же просила тебя позвать.

– Я вовсе не просила, – тихо запротестовала Грета, вглядываясь в рисунок перины.

– Видишь, врет. На сердце жаловалась. Якобы что-то там булькает, как в наклоненной бутылке. Давай подымай рубашку, немецкое отродье.

– Не подыму, – возразила Грета с тихим упрямством.

– Ишь ты, берлинские церемонии. – Брат схватил ее за шею и принялся задирать рубашку, разукрашенную зайчиками и барашками.

– Я не хочу, пусти, пусти!

– Maul halten! Молчать! Он остукает тебе спину, чокнутая! Спину показать стыдишься?

Грета прижала к груди скомканную рубашку и беспомощно зарыдала, сломленная немецким приказом.

– Ну, обследуй, – сказал Энгель. На его открытом, как у отца, челе выступила капля пота. Невысокий, коренастый, настоящий баварец, он стоял у постели и держал сестру за шею.

Витек увидал ее спину, светлую, как весенний лед из глубокой проруби, увидал еще более светлые желваки позвонков, увидал боязливо выглянувший из-под мышки овал груди.

– Ну и что? – шепнул самому себе. – Ну и ничего. Все это чужое.

Наклонился, прижал ухо к ребрам под правой лопаткой. Грета резко дрогнула, а потом задрожала легонько, почти незаметно, как оконное стекло в предчувствии приближения поезда.

– Ничего не слышу. Пожалуй, все в порядке.

Грета упала на постель вниз лицом с небрежно одернутой рубашкой.

– Все в порядке? – удостоверился Энгель.

– Похоже на это.

Витек погладил Грету по влажной щеке. На какую-то долю секунды она прижала плечом его ладонь к своему лицу.

– Значит, она здорова? – снова спросил Энгель.

– Ты же прекрасно знаешь, – шепнула Грета из-под стены.

– Так почему же ты хотела, чтобы пришел врач?

– Я не хотела. Ты хотел.

– Ну, знаешь ли, фантазии у тебя.

Грета вдруг резко привстала и принялась дубасить кулаками по перине.

– Идиот, дурак последний, хам!

Она заплакала в голос, всплескивала руками, пытаясь сдержать рыдания.

– Ну и ну, – протянул сбитый с толку Энгель. – Вот так фокусы.

– Никаких фокусов, сам ты жуткий немецкий скот! – кричала она, заливаясь слезами.

– Какая наглость! Она смеет называть меня немцем. По достижении совершеннолетия непременно сменю это проклятое имя и эту идиотскую фамилию.

– Пусть поспит, завтра будет здорова, – сказал Витек. – Ведь она же могла плохо себя почувствовать, а теперь все прошло, и завтра будет полный порядок.

– Нет, чтобы такая валькирия обзывала меня немцем! Неслыханно. Взгляни, какие у меня скулы. Типичный монгол, верно?

Трясущейся рукой он погасил свет, друзья вернулись на кухню, на прощанье Энгель хлопнул дверью. Пастор поднял голову от книги, рассеянно заморгал. Очки без оправы жадно ловили отсвет кухонной лампы.

– Was ist denn los, mein Sohn? Что случилось, сын мой? – робко осведомился он.

– Говно святого отца.

– Was ist das Kufno? Что такое куфно?

Энгель мрачно погляделся в облезлое зеркало, висевшее между немецкими ковриками.

– У меня к вам одна-единственная просьба – зовите меня Владек, – проговорил он с яростью. – А фамилия у меня будет Древновский. Владислав Древновский, ясно?

В кухонной плите попискивал угасающий огонь.

– Когда ваша матушка вернется из Германии? – тихо спросил Витек.

– Она никогда не вернется. Идем, я провожу тебя до калитки.

Они сошли вниз по железным ступеням. Дождя уже не было. Студеный ветер метался по сникшему саду. Сквозь тьму неба пробивались и тут же гасли невнятные звезды.

– Знаешь что, Витек, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Тебе-то хорошо.

– Мне хорошо?

– Да, тебе хорошо, – выпалил Энгель и обхватил его поперек туловища, словно собирался оторвать от земли.

– Ты спятил, Энгель?

– Не Энгель, Владек.

С минуту они повозились, резким движением Витек вырвался из рук друга, и тот побежал к дому.

– Владек, что ты хотел сказать? – воскликнул Витек. – Что все это значит?

– Да пошел ты к черту!

– Погоди, в чем дело?

– Ты ничего не понимаешь!

Загремели железные ступени, как старая цистерна. Где-то в садах подала голос разбуженная собака. Попробовала завыть, но не смогла, видимо не найдя луны на небе, только несколько раз тявкнула без особого рвения. Низко, почти задевая за верхушки деревьев, пролетела птица. И воцарилась пронзительная, жуткая ночная тишина, какая бывала в прежние времена.

* * *

– Что случилось? – спросила мать. – Где ты пропадал целый день?

И смешала пасьянсные карты на столе.

– Да как-то так получилось. Немножко позанимался.

Мать отложила очки, медленно подошла к сыну. Запахло ванилью или, может, имбирем. Она повернула его лицом к лампочке. С минуту рассматривала мокрые волосы, глаза, обветренные губы. Витек попытался освободиться из ее рук. Боялся, что она догадается о том, что он делал вечером.

– Я знаю, что у тебя есть девушка, признайся!

– Откуда ты взяла, мама? Скажешь тоже.

– Я раскладывала пасьянс и погадала. Вокруг тебя плохие карты. Какое-то несчастье и дальний путь. Витек, все до гроша, до злотого, идет на тебя. Ты должен стать знаменитым врачом, увидеть весь свет. Витек, Господь дал тебе красоту, разум, и ты не потратишь этого впустую, правда, сынок? – Мать прижалась головой к его груди.

– Стоило мне однажды вернуться домой поздно, и сразу же разыгралась целая трагедия.

– Нет, дело не в этом. Чувствую, что-то неладное с тобой творится. Скажи, сынок, может, ты влюбился?

– Я – влюбился? Мама, мама, да я, наверное, никогда не влюблюсь.

В соседней комнате жалобно скрипнула кровать. Дед демонстративно разразился кашлем. Витек тихо вошел в боковушку.

– Вы все говорите и говорите, а я ничего не знаю, никто со мной не делится, и никому я не нужен.

– Мы ложимся спать, дедушка. Желали друг другу спокойной ночи.

– А когда я наконец усну? Господи, какие длинные теперь ночи. Подойди сюда, малыш, проверь, здесь ли свеча и лежат ли спички.

Витек приблизился к изголовью и ощутил горячий смрад умирающего тела. Нащупал на стуле свечу, обросшую стеариновыми натеками, и сплющенный коробок.

– Все на месте. Не бойтесь, дедушка. Ведь мы спим рядом.

– Снова хотел сегодня дополнить, но мама твоя не разрешила.

– Что дополнить?

– Ну, последнюю исповедь, вспомнил еще один давнишний грех.

– Вы уже целый год исповедуетесь, дедушка.

– Едва ксендз выйдет, мне припоминается какой-нибудь страшный грех. Не могу же я умереть с ним на совести?

– А я столько лет после смерти отца боялся темноты.

– Темноты боялся или людей?

– Собственно, ни темноты, ни людей, а того, что есмь, что существую со своими мыслями, а все вокруг ушли в сны, в какое-то неведомое измерение, отдалились, оставили меня одного и неизвестно когда вернутся. Я молился тогда вслух, слезно просил, чтобы приехал дедушка, так как дедушка всегда плохо спит и дедушкин кашель поддерживал во мне волю к жизни, создавал ощущение защищенности, утешал и успокаивал.

– А это начинался, развивался мой недуг. Боже всемогущий, мне припоминаются все грехи моей жизни, и их все больше и больше.

– Может, они давно отпущены?

– Нет, совсем новые, свежайшие. Лучше бы не думать, да как тут не думать, когда смерть ходит по дому, стонет, вздыхает, маячит в зеркале, невзначай склонится надо мной, снова отступит на шаг-два и ждет, ждет, а меня в это время бес вводит во искушение пожить хотя бы еще день, хотя бы одно утро, пусть хмурое, ненастное, промозглое, лишь бы оно наступило.

– Спите, дедушка. А если не спится, подумайте о самых светлых минутах своей жизни.

– А я уже не знаю, какие были светлые, а какие темные.

Потом Витек раздевался на ощупь на своей кровати. В матрасе хищно хрустела солома. В окне дрожал отблеск далекого зарева. И тут кто-то вскочил на одеяло и сипло замурлыкал. Был это огромный голенастый кот.

– Это ты, Магараджа? – шепотом спросил Витек и погладил тощую спину, всю в зарубцевавшихся ранах и проплешинах на потрепанной в боях шкуре. – Что с тобой творилось столько дней? За какими кошками ты гонялся целый месяц?

Магараджа бесцеремонно влез ему на грудь, устроился поудобнее, аккуратно подложил лапки под свою костистую шею. Витек чувствовал, что кот не сводит с него глаз, цветом напоминавших о далеких, неведомых планетах.

– Мудрый, многоопытный котище, ведь ты все про меня знаешь. Скажи, что со мной творится и чем это кончится? Не тебя ли задавил поезд у самой станции, а может, это ты искал сегодня каменную гимназию и обещал вернуться сюда после смерти? Скажи теперь или лучше потом, когда усну, скажи, что меня ждет, скажи, почему я дрожу сейчас не от холода, не от страха, не от сочувствия к людям, я дрожу в ожидании надежды на завтрашний день, на то, чего хочу и чего не хочу, чего жажду и не жажду, о чем мечтаю и о чем не мечтаю.

* * *

В те времена всем мальчишкам снились самолеты. Никто никогда не видывал самолета вблизи, никто никогда не касался рукой его кабины, стабилизаторов или деревянного пропеллера, никто не видал приземляющейся машины, которая неуклюже катится по траве аэродрома. О самолетах или аэропланах читали в захватывающих приключенческих книжках или молодежных изданиях, иногда видели их в кино, однако кинокартины были тогда прекрасной ложью, чудесным вымыслом, и поэтому никто им не верил.

И все-таки дважды в неделю над предместьем пролетал всамделишный аэроплан. Медленно и чинно следовал он с севера на юг, то есть со стороны города к Пушкарне, притаившейся среди зарослей густого ольшаника в излучине Виленки. В дни пасмурные аэроплан бывал темен, словно ястреб, в дни солнечные напоминал крылатую сверкающую миногу. В дни ненастные он походил на крест, который благословляет орошенную дождем землю, в дни погожие отражал солнце серебристыми бортами, как падающее с неба зеркало. Но этот аэроплан летел очень высоко, и отдаленность делала его нереальным, он казался всем скорее частицей космоса, нежели земли.

Поэтому мальчишкам часто снились по ночам самолеты. Снились летящими низко, над самой землей, прямо между домами, и снились как гигантские, устрашающие существа, которые внушают удушливый страх, панический ужас. А порой снилось км, что самолет неведомо почему упал в дни каникул на песчаный пляж на Вилии и лежит, зарывшись носом в гальку, неподалеку от непролазных зарослей орешника, малины, крушины, боярышника, собачьей петрушки, любистока, дикого укропа, болотной жимолости, неподалеку от буйной зелени, обалдевшей от летней исступленности. И что лежит он вот так на золотисто-сером песке, облитый густым светом послеполуденного солнца, а рядом между бревнами причаленных на ночь плотов журчит Вилия. И что, лежа вот так, аэроплан напоминает вроде бы лодку с круглыми окошечками по бортам, что он, собственно, невелик, и непонятно, как в нем помещаются пассажиры. Ибо, такой доступный во сне, самолет как бы защищал свою тайну, как бы наказывал за святотатственное любопытство. Поэтому в начале сна он появлялся во всей своей монументальности и овеянный величием таинственности, недоступный, навсегда связанный с небом, облаками и молниями. Но когда силы, что повелевают снами, разрешали ему упасть, он оборачивался для почивающих невзрачным, вызывающим досадное разочарование обманщиком. И эта его невзрачность, коварная способность уменьшаться в размерах, которая в любую минуту могла обернуться непостижимым увеличением, возбуждала сладостную, волнующую тоску по разгадке тайны, куда более значительной и интригующей, нежели тайна самого аэроплана.

Поэтому наяву мальчишки осуществляли свою неосознанную тоску по дальним далям, по неизвестности и непостижимости, по вожделенному привету из иных миров, сооружая собственные самолеты наперекор повседневности, в эпицентре будничной серости. И чаще всего этим аппаратом, переносящим человека с земли на небо, была черемуха, раскидистое дерево с ветвями, удобными, как кресло авиаторов, с пропеллерами усохших сучьев, дерево, прилепившееся к крутому склону, словно к грозовой туче. Теплый ветер исторгал из леса странные и тревожащие звуки горних сфер, уподобляясь далеким и бесконечным космическим бурям, он имитировал патетический голос вращающихся планет и мирозданий. А шаткое дерево подымало пилотов и штурманов над осыпанными белым пухом лугами, над сверкающей в лучах солнца Виленкой, над обрывами, все выше в голубые просветы между громоздящимися облаками. А приторный и ядовитый аромат цветущей черемухи успокаивал не хуже наркотика щемящую тоску.

Позднее самолеты вошли в повседневную жизнь людей, как обыкновенные, заурядные животные. Стали работать вместе с человеком, стали переносить его с места на место, таскать тяжести, убивать его ближних. И тогда они перестали сниться так, как грезились мальчишкам в те далекие времена.

* * *

Витек шел по щебенке аллеи, которая, словно пружина, опоясывала Замковую гору. Шел легко, не торопясь, подставляя лицо лучам солнца, прочно засевшего посреди белесого неба. Посматривал по сторонам и назад и видел скопище разномастных крыш, подобных хребтам зверей, прятавших головы в каньоны узких улиц. Деревья уже стояли в облачках проклевывающейся листвы.

Витек миновал высокий крест в честь повстанцев 1863 года, хотел даже подойти, чтобы прочесть надпись на мемориальной доске, но раздумал, решил сделать это на обратном пути, если не осуществит задуманного. Откуда-то прилетела веселая желтая лимонница, Витек замахал фуражкой, но бабочка побилась с минуту о подкладку и полетела дальше меж стебельков первых травинок, тянувшихся к солнцу.

Потом Витек сел на старую лавку, позеленевшую от засохшей плесени. Сел так, чтобы удобнее было видеть Лукисскую площадь, где за двойной шеренгой каштанов стояло здание женской гимназии, и одновременно держать в поле зрения оба предместья, Нижнее и Верхнее, теснимые лесами, что обрушивались на них с крутобоких холмов.

Сначала Витек нацелился на желтоватое здание гимназии. Впился взглядом в темные провалы окон и зашептал, как молитву:

– Слушай меня, подчиняйся моим приказам. Я зловредный, себялюбивый, чертовски холодный субъект. Если уж я решился на такое деяние, ты должна немедленно выполнить мои требования.

Но тут в конце аллеи показался старичок в широкополой велюровой шляпе и демисезонном пальто с порыжевшим бархатным воротником. Витеку пришлось прервать заклятие. Он терпеливо подождал, пока пенсионер пройдет. Между тем старик основательно канителился, вытащил платок, долго трубил простуженным носом, потом, вздыхая, любовался городом с высоты птичьего полета. Наконец побрел вверх, где рдела башня Гедимина.

– Слушай, – продолжал Витек прерванный сеанс гипноза, – сейчас же встань и приди сюда ко мне. Я специально ради тебя прогуливаю сегодня. Пропускаю важные уроки, подрываю свою репутацию, может, даже рискую быть исключенным из гимназии. Считаю до десяти. В течение десяти секунд ты должна возникнуть из-за деревьев.

И начал считать. Сперва нормально, потом все медленнее. Однако никто не возникал. Когда он наконец принялся отсчитывать половинки и даже четвертушки секунды, из-за деревьев, скрывавших поворот аллеи, вышла молодая женщина с детской коляской. Витек помогал ей, взглядом подталкивал попискивающий экипаж, однако тщетно. Молодая мать уселась на другом конце его лавки и занялась пеленками.

Витек в отчаянии перевел взгляд туда, где, как он знал, у блеклого горизонта располагались сады офицерского поселка и вилла на краю оврага, размытого иссякшим потоком. Теперь он заклинал почти беззвучно, чтобы молодая женщина не расслышала внушений.

– Последний раз приказываю прийти ко мне. Если не придешь, будешь жалеть всю жизнь. Никогда на тебя не посмотрю, словом не обмолвлюсь. Никогда не приду вечером, не буду подглядывать за тобой. А если придешь, причем немедленно, заключу тебя в объятия…

Снова пришлось прерваться. Женщина встала, сунула голову под балдахин коляски, защебетала и энергично двинулась вверх по аллее. Витек проводил ее неприязненным взглядом до поворота.

– Заклинаю тебя последний раз, – произнес он уже вслух. – Ты должна подчиниться моему могуществу. Я никого никогда ни о чем не просил. Впервые в жизни умоляю тебя. Хотя, собственно, не умоляю, а приказываю. Я жду тебя, и ты должна сию минуту предстать передо мной.

Две собаки, огрызаясь друг на друга, промчались по краю аллеи, по краю пропасти, на дне которой лежал город. Где-то в недрах каменных джунглей подала голос фабричная сирена. Она постепенно набирала силу и уже неслась над городом, как вопль отчаяния.

– Ну хорошо, – вздохнул Витек. – Пожалуйста. Могу не приказывать. Будь по-твоему. Умоляю изо всех сил, всем своим могуществом, молю: подчинись мне и приди. А если не придешь, прокляну, тогда пожалеешь.

– Добрый день, – вдруг раздалось у него за спиной.

Ошеломленный, Витек вскочил с лавки и увидал се, улыбающуюся, порозовевшую от быстрой ходьбы в гору. Она была в синей форменной курточке и синем берете, украшенном никелированным значком с раскрытой книгой и светильником разума. Из-под этого берета низвергался целый водопад пепельно-серебристых волос.

– Добрый день, – повторила она, так как он продолжал глуповато моргать. – Вы велели мне прийти, и вот я явилась.

– Я ничего не велел, – простонал Витек.

– Как же, ведь я явственно ощущала флюиды. И мне пришлось прогулять уроки, хотя сегодня у нас очень важные предэкзаменационные контрольные.

– Я, право, не хотел… – Витек залился краской. – Это какое-то недоразумение.

– Знаю, что не хотели. Я просто принесла книгу.

Алина присела на лавку, открыла портфель.

– Какую книгу?

Девушка достала его учебник со следами засохшей грязи, а может, и зубов странного пса Рекса.

– Учебник по химии. Узнаете?

– Нет. Пожалуй, не очень. Право, не знаю, – заикался он, присаживаясь на ощупь.

– На титульном листе ваша подпись.

– Возможно. Не помню. – Витек выхватил у нее из рук книгу и спрятал под форменную курточку, чтобы прервать неприятный разговор. – Весьма благодарен за то, что побеспокоились.

– А мне казалось, что вы меня ждете. Даю слово. И даже, пожалуй, видела вас нынешней ночью во сне, точно уже не помню как, но наверняка видела.

– Это какая-то ошибка, – начал Витек.

– Вы уже говорили об ошибке. Я, между прочим, идеальный медиум. Ей-ей, не бывает дыма без огня. Как по-вашему?

– Я плохо себя чувствовал и отпросился с двух последних уроков.

– Так почему же я очутилась на Замковой горе? Раньше я никогда сюда не ходила.

– Я, собственно, тоже не хожу.

– Сами видите, что это все-таки странно.

– Да, странно.

Девушка вытянула ноги в шелковых чулках, носить которые строго запрещалось в средних учебных заведениях.

– Можно мне посидеть минуточку с вами, уж очень запарилась?

– Разумеется, с удовольствием, – проговорил Витек, не глядя в ее сторону.

– Так вы действительно не замечали меня полтора года?

– Я очень загружен, страшно много работаю, собираюсь изучать медицину.

– Вот как, мой отец тоже врач.

– А что изучает кузен? – спросил Витек и затаил дыхание. Не глядя на Алину, он чувствовал, что девушка к нему внимательно присматривается.

– Юриспруденцию, – ответила она наконец. – Изучал, а теперь прервал занятия.

– Прервал занятия?

– Романтическая трагедия. Любовная.

Стайка воробьев спикировала на дорожку. Разгорелась потасовка из-за остатков хлеба, раскрошенного детьми.

– Ведь я эгоцентрик, люблю только себя, – зашептал Витек.

– Слушаю вас?

– Ничего, ничего, – закашлялся он.

– Не верьте мне. Я вовсе не ощущала никаких флюидов. Попросту сбежала с уроков. Часто это делаю. А учебник взяла с собой на всякий случай. Если бы встретила вас в поезде.

Витек замер. Над северным краем горизонта теснились облака, словно корабли, бросившие якорь на рейде.

– Жалко, – тихо произнес Витек.

– Конечно, жалко. Ведь вы мне очень нравились.

– Я нравился?

– Да, но это было давно. В самом начале. Более года назад.

Витек осторожно покосился в ее сторону. Носком туфли она разбрасывала крупицы щебня. Витек увидал ее профиль, слегка прикрытый волосами, и не мог решить, красивый это профиль или так себе.

– Жалко, – повторил.

– Ах, не о чем жалеть. Я настоящее чудовище. Эгоистичное, самовлюбленное.

– Точь-в-точь как я.

– Не может быть…

– Даю слово.

– Любопытно. Мы бы наверняка замучили друг друга.

– К счастью, это уже в прошлом.

– Почему в прошлом?

– Вы сами сказали.

– Сказала, чтобы досадить.

– Правда?

– Разумеется. Досаждать – это моя специальность.

Неподалеку, на горе Трех крестов сновали солдаты. В тени огромных каменных крестов, вырастающих из общего постамента, стояли три пушки со стволами, нацеленными в небосвод. Белые кресты отражали ослепительное весеннее солнце, и поэтому могло показаться, что они горят прозрачным, незримым огнем.

– Где вы потеряли свою книжку? – вдруг спросила Алина.

Витек окаменел. Не глядя на нее, принялся выковыривать ярко-зеленый мох из сердец, вырезанных влюбленными на спинке скамьи.

– А где вы ее нашли?

– Нигде не нашла. Пес притащил утром, когда шла на станцию.

– Вчера я бродил вдоль железной дороги, в лесу, у реки.

– Странный лес, не правда ли? Там постоянно встречаются какие-то незнакомые люди, неведомо откуда туда попавшие.

– Да, странный лес. Я полагаю, что он тянется до Берингова моря, а может, до Аляски и еще дальше.

Девушка вдруг закашлялась, прикрывая рот снятым с головы беретом.

– Очень дует, может, спустимся в город? – спросила она.

– Хорошо, спустимся, только бы нас не накрыл кто-нибудь из гимназии.

– Не накроет. Я везучая, – сказала Алина убежденно.

Они встали и неторопливо направились по гравию аллеи туда, где приглушенным голосом урчал внизу город.

– Хорошо быть везучим, – сказал Витек, украдкой прикидывая на глазок рост спутницы. С удовлетворением отметил, что он выше почти на голову.

– И хорошо и плохо.

– Почему плохо?

Ока взглянула на него снизу вверх с внезапной серьезностью.

– За это приходится расплачиваться.

– А как вы думаете расплачиваться?

Как? – Она поправила прядь волос, которая щекотала ей щеку. – Заплачу однажды, и дорогой ценой. Попросту смертью.

– Все хотят умереть молодыми. Теперь такая мода.

– Вы тоже?

– Вообще-то хочу, но не могу, надо еще уладить кое-какие дела.

Они шли по парку, называемому Телятником. Здесь сидело на скамьях множество народу. Кухарки с солдатами в увольнении, экскурсия школьников из провинции, пожилые дамы, несколько безработных, железнодорожник с сундучком и господин в черном, лицо которого Витеку показалось знакомым. Он оглянулся и смотрел на этот лик, обтянутый кожей, словно более благородный, нежели у обыкновенных людей. Когда господин вскинул голову, под шляпой как будто мелькнула фиолетовая полоска.

– Знаете, я подслушал, что люди говорят нам вслед.

– Ну, это любопытно, – произнесла Алина без всякого любопытства.

– Одна старушка сказала другой: взгляни, какая прекрасная пара.

– Это о нас?

– О нас.

– Все это не имеет смысла, – вздохнула девушка.

– Все имеет смысл. По крайней мере в данный момент, – возразил Витек и поспешно добавил: – Пока мы молоды.

– Вы видели человека, которого задавил поезд.

– Да, я как раз возвращался с пасхальных каникул.

– Как вы думаете, почему он бросился под поезд?

– Почему бросился? Может, просто попал?

Алина недоверчиво покачала головой. Ее брови тянулись к вискам изящными, трагическими штрихами. А в розоватом оттенке губ было что-то от цветущего вереска.

– Боже, как она хороша, – прошептал он про себя с непонятным ужасом. – К счастью, я холоден, расчетлив, начисто лишен сентиментальности.

– Вы снова сказали: я холоден, расчетлив.

Витек вздрогнул и остолбенел посреди тротуара.

– Помилуйте, ничего я не говорил. Просто подумал, что здесь, внизу, становится жарко.

– Я прочла это по движениям губ. Будьте при мне осторожнее.

– Хорошо, учту.

Они стояли в самом начале Замковой улицы со множеством маленьких дешевых киношек, в которых демонстрировались фильмы ужасов и научно-фантастические картины. В витринах за проволочной сеткой пугали прохожих фотографии, приколотые кнопками. Стайки еврейских ребятишек бегали наперегонки по проходным дворам, которые вели к университетскому кварталу.

– Я все-таки думаю, что он бросился под поезд, – вдруг сказала Алина.

Он молча смотрел на девушку, которая стояла, придерживая портфелем юбку, раздуваемую ветром.

– И возможно, сделал это без всякого повода. Вас никогда не привлекала смерть?

– Пожалуй, пару раз хотелось умереть. Только чтобы смерть пришла сама.

– Это не то. Совсем не то, – медленно проговорила она, глядя поверх его головы.

Витек оглянулся, чтобы узнать, что ее там заинтересовало, но позади него была только стена старого дома с облупленной штукатуркой.

– Ну хорошо, – проговорила она совсем другим голосом. – Может, угостимся мороженым?

Он растерянно ощупал пустой карман.

– Я не очень люблю мороженое.

– Надеюсь, не откажетесь за компанию? Я угощаю.

И Алина припустила бегом по улице Велькой, туда, где была кондитерская «Восточная». Витек бросился вдогонку.

– Мне не надо, спасибо. Я ненавижу мороженое!

– Должны полюбить. У меня куча денег и короткая жизнь впереди.

– Умоляю, я не хочу мороженого!

Но было уже поздно. Алина вбежала в кондитерскую. Сверкнула отражением солнца и синих небес зеркальная дверь, отделанная то ли золотом, то ли бронзой. Витек остановился на краю тротуара, бездумно потирая вспотевшие руки.

– Завтра – конец, – обратился он к своему отражению в стекле витрины. – С завтрашнего дня только учеба, только медицина и холодный расчет. Я силен, у меня железная воля, мне надо сделать карьеру, я стану кем-нибудь, и притом незаурядным.

А она уже спешила назад, неся мороженое в золотистых вафлях.

– Вот видите, готово. Меня тут очень любят. А вы знаете, что меня люди очень любят?

– Извините, я не ем мороженого.

– Не валяйте дурака. Оно течет у меня по рукам.

– Ни за что на свете.

– Тогда я запущу в вас этим мороженым.

Она насильно всунула ему в опущенную руку шершавые вафли, по которым уже стекали восхитительно ароматные капли. Он неловко поднял руку, с глуповатым видом лизнул шарик, такой холодный, что заныли зубы.

Потом они стояли в тенистом уголке возле костела святого Казимежа. Толстые, изъеденные лишаями стены словно бы подрагивали, поглощая звуки органа. Побирушка, лежавший на паперти, бесстыдно заголялся, подставляя солнцу свое отталкивающее уродство.

Они торопливо уплетали мороженое, глядя друг другу в глаза.

– Вот видите, пожалуй, жизнь все-таки не такая уж плохая вещь.

Алина оперлась спиной о стену, зажав в ногах портфель.

– Возможно, и не такая плохая. Я легко меняю мнения. Вы должны об этом помнить.

– Буду помнить. – Витек приблизился к ней на шаг.

Алина смотрела ему в глаза, не моргая. Медленно подняла руку и принялась ощипывать засохший побег дикого винограда на стене. Снова лизнула фисташковый шарик.

– О чем вы сейчас думаете, сударь?

– Разумеется, о вас.

– Зря.

Не успев самому себе помешать, Витек прикрыл ладонью ее руку, ту, что ощипывала сухой побег. Она прищурилась, словно от внезапной досады. Не торопясь, с каким-то недобрым упорством высвободила плененную руку.

– Извините, – произнес он сдавленным голосом.

– Не беда. Боже, как поздно. Мне надо возвращаться, а вам?

– Я вынужден остаться, но могу немного вас проводить.

Видно было, что она не вполне ему верит. Долетала носовой платок, тщательно вытерла пальцы, прямо-таки образцовая чистюля.

– Кажется, я сглупил, – мрачно заметил Витек, наверняка надеясь, что Алина возразит и со слезами кинется в его объятия.

– Не беда, – повторила она. – Бывает. Даже с теми, у кого ледяное сердце.

Пошли в сторону Острой Брамы. Какой-то извозчик неизвестно почему хлестал кнутом лошадь, стараясь попасть по ногам, чтобы было больнее. Витек молчал, она тоже безмятежно молчала. Проходили мимо людей, преклонявших колени прямо на мостовой у стен храма. Вверху, над просветом арки, трепетало желто-багровое, как предвестник радуги, зарево от свечей, зажженных у образа Богородицы.

Витек замедлил шаг, она тоже. В застекленной лоджии слева пел невидимый хор. На карнизах дремали голуби.

– Ну так что? – остановился Витек.

– Вы хотите остаться?

– Не хочу, а должен.