Текст книги "Лабиринт"

Автор книги: Тадеуш Бреза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Можно это и так назвать. Читаю всякую всячину. В Сан-Систо никогда не находишь времени для чтения. А между тем надо читать, много читать, иначе не хватает слов и аргументов для доказательства своей мысли.

Я улыбнулся.

– У вас в Сан-Систо недоверчивые слушатели, если вы должны свои мысли подкреплять книжными знаниями.

– Да почему же в Сан-Систо? В Риме.

Тут он внезапно переменил тему разговора:

– Л вы, кажется, приехали из-за границы?

– Ну да. Из Польши.

– Из Польши? Ах, из Польши! Я много слышал. Надолго?

– – Еще не знаю.

– Значит, так же, как и я... А давно?

– Уже десять дней.

– О! А я уже пять месяцев.

– Что вы говорите? Так долго!

– Долго! Долго! Иногда так получается, когда нас вызывают в Рим.

В этот момент кто-то неожиданно протиснулся между нами.

Одетый во вес черное, высокий, большая голова, глаза обведены синими полумесяцами-дон Паоло Кореи.

– Куда вы пропали? Я ищу вас по всей библиотеке. Вас к телефону.

– Меня? – удивился я.

– Звонит адвокат Кампилли. Пройдите туда!

Я увидел его руку с большим перстнем на пальце. Кореи слегка подтолкнул меня по направлению к потайной дверке напротив лоджии. Я обернулся, чтобы поклониться священнику, с которым беседовал. Его уже не было возле нас. Однако он не исчез. Я разглядел его спину в глубине коридора, он возвращался в читальный зал. И только тогда я внезапно вспомнил, где мы с ним виделись. Этот священник в Грегориане вызвал отца де Воса в коридор и потом вполголоса что-то ему объяснял у двери комнаты, где я ждал. Ну ясно, тот самый.

– Осторожно. Ступеньки!

Сколько их! Узкий проход, полумрак, что ни шаг, то поворот и ступеньки. Две, три, пять. То вверх, то вниз. Сердце слегка сжимается. В голове пустота. Образ священника, едва я вспомнил, откуда его знаю, сразу потускнел. Я испытывал неловкость, словно меня вызвали к телефону из церкви во время богослужения. И все это из-за особой атмосферы, царящей в библиотеке, в ней действительно есть что-то от "божьего храма". Непонятно, как Кампилли решился меня вызвать. Я прибавил шагу. Тревога возрастала. Я начал машинально шептать: "Дурное известие!

Дурное известие! Дурное известие!" Но я повторял это скорее из желания отогнать недоброе, чем от предчувствия его. "Дурное известие! Дурное известие!" Но для чего же звонить? Почему не подождать, пока я вернусь домой?

Наконец комната синьора Кореи. Стены сплошь завешаны портретами духовных лиц в полном облачении. Письменный столик завален регистрационными книгами. На них преспокойно лежит телефонная трубка. Я схватил ее.

– У телефона! Это я! Слушаю вас!

Голос у Кампилли елейный, неестественный:

– Мой дорогой мальчик, я жду тебя. Возвращайся сейчас же.

– Но что случилось? – воскликнул я. – Дурные вести?

Пауза. Во время этой паузы он, видимо, изменил решение. Я это почувствовал. Сперва он не хотел сообщать по телефону то, что должен был мне сообщить. Теперь, заметив, что напугал меня, он сказал:

– В курию сегодня утром пришла телеграмма из Торуни.

Понимаешь?

– Не понимаю! Что случилось? Ради бога!

У страха глаза велики. Прежде чем я успел сообразить, сколь нелепо мое предположение, будто в курию стали бы телеграфировать, если бы с отцом что-нибудь стряслось, я проникся уверенностью, что произошла катастрофа. Я все еще бессознательно прижимал к уху трубку, хотя ничего доброго уже не ждал.

– Вчера ночью в Торуни умер епископ Гожелинский. Я хотел немедленно поделиться с тобой этой вестью.

– Сейчас приду, – сказал я.

– Правильно! Мы побеседуем.

Я горячо поблагодарил Кореи за его любезность. Отнес документы. Четыре возвратил. Что касается пятого, то попросил сохранить его за мной до завтра. Я поклонился священнику, которого видел у де Воса. Все делал в крайней спешке. Не прошло и четверти часа, а я уже стоял перед Кампилли. Он ждал меня в холле. Сам отворил мне калитку и входную дверь. Перед уходом в библиотеку я с ним не виделся. Мы крепко пожали друг другу руки. Молча. Кампилли не заговорил со мной, даже когда мы проходили через приемную в его кабинет. В кабинете он тоже довольно долго молчал. Только снова стиснул мои руки. Тряс их и тряс.

– Смерть всегда есть смерть, – произнес он наконец. – Ты, однако, понимаешь, что она означает для твоего бедного отца.

– Поверьте, отец скорбит об этой смерти, – ответил я. – Отца в равной мере огорчало и то, что он не может работать в курии, и то, что почитаемый им епископ Гожелинский не расположен к нему.

– Тем не менее после кончины епископа, безусловно, ничто не помешает твоему отцу вернуться к столь любимому им делу.

Он не отпускал мои руки. Сжимал их и тряс. А сила и упорство, с какими он это делал, передавали мне красноречивее слов, которые он ни в коем случае не мог произнести, все, что чувствовал Кампилли. Постепенно я стал лучше в этом разбираться. В особенности когда он отпустил мои руки и принялся хлопать меня по плечу, а затем раза два поцеловал. Так же как в тот день, когда я вернулся от де Воса и Риго. Тогда он оглушил меня восклицаниями, поздравляя с победой. Восклицаниям сопутствовали жесты вроде сегодняшних. Только по размаху и щедрости сегодняшние жесты значительно превосходили тогдашние.

– После разговора со священником де Восом и монсиньором Риго вы мне сказали, что победа за нами, – заметил я. – Что же в таком случае может изменить смерть епископа?

Он очень точно понял смысл моего вопроса.

– Даст более высокую степень уверенности, – ответил он. – А ее никогда не бывает слишком много!

Затем он добавил:

– Когда я сказал тебе о выигрыше, выигрыш уже был у нас в кармане. Но в таких делах, как у твоего отца, отсутствие дела еще лучше, чем выигрыш в кармане. А смерть епископа Гожелинского позволяет нам надеяться, что так оно и будет.

Из того, что он сказал, я усвоил одно: действительно, вместе со смертью епископа Гожелинского прекращался спор. Если это так-а пожалуй, было ясно, что так оно и есть, – следовал вывод, что мне пора убираться из Рима. Я сообщил об этом Кампилли.

– Не согласен, – произнес он после некоторого раздумья. – Даже если признать, что дело как таковое больше не существует, существует ведь письмо твоего отца к монсиньору Риго, на которое он обещал откликнуться. Невежливо было бы не дождаться.

– Во всяком случае, из за смерти епископа сократится срок моего пребывания и Риме. Быть может, самое большее еще один-два дня.

– Вне сомнения, мы получим сигнал от монсиньора если не сегодня, так завтра. Кстати, я подобрал дела, которые можно передать твоему отцу в Торуни. У меня кое-что заготовлено. Два моих и несколько чужих. Но вернее всего, они вообще не понадобятся. Письмо твоего отца пойдет ad acta1 [1 В архив (лат)], и о нем больше не будут говорить. Что же касается твоего пребывания в Риме, то мы с женой не отпустим тебя так быстро. – Тут он засмеялся. – Мы должны теперь спокойно насладиться твоим обществом!

Затем он повез меня обедать. Мы поехали в тот же ресторан, что и я прошлый раз; теперь Кампилли не допытывался о вкусах отца и предложил ехать туда без предварительных церемоний. За едой мы, как и тогда, нс говорили о деле. Вообще весь обед напоминал тог, первый. Кампилли, так же как и тогда, долго изучал карточку вин, точно так же не позволил мне есть то, что мне хотелось, а выбирал более дорогие блюда. В ритуале, однако, изменение-наша общая открытка отцу. Первая, которую мы то ли из Рима, то ли из Остии подписали имеете с Кампилли.

XIV

Прошло три дня. От монсиньора Риго-ничего. Я не волновался, объясняя его молчание смертью епископа, а иначе говоря– желанием монсиньора немножко выждать и лишь позднее известить меня о том, что он принял к сведению письмо МОРГО отца, состоявшего в конфликте с покойным. На вилле я был один. Адвокат поехал в Абруццы проследить, все ли в доме готово к приезду остальных членов его семьи. В Риме становилось все жарче. С раннего утра до конца дня жгло солнце. Я возвращался с обеда отяжелевший и нотный. По-прежнему ходил в тот же самый ресторан, в нескольких сотнях шагов от Ватиканской библиотеки. Поев, шел теневой стороной под стенами. Но и они были раскалены. Небольшой подъем по виале Ватикане становился мучительным. Всюду жара, зной, духота.

Легче дышалось только в самой вилле. Лакей следил за жалюзи и отчитывал меня, если я забывал их опустить в моей комнате.

Минуя холл, заставленный скульптурами, я поднимался по холодной лестнице к себе, принимал душ, а потом босиком возвращался в комнату, утопавшую во мраке. На всей вилле полы были каменные. Поэтому я с удовольствием ходил бы даже по всему дому босиком. Так все же прохладнее. После душа-кровать.

Большая, как ладья. Я засыпал. В остальную часть дня: библиотека Кампилли, прогулки по памятным местам и опять тот же ресторан. А после ужина кино или снова библиотека.

Я усаживался с книжкой на огромном диване шафранового цвета, возле стола с фотографиями. Иногда я исправлял заметки, сделанные утром. Иногда разглядывал фотографии. Их было очень много. Больше всего на огромном столе в центре комнаты.

Но и на столиках меньшего размера тоже было полно рамок. На фотографиях был запечатлен весь мир супругов Кампилли. Мир хозяйки дома, урожденной Згерской. По уверениям лакея в полосатой куртке, семья синьоры Кампилли была principesca'[' Княжеская (итал.).], однако отец ничего мне об этом не говорил. Про то, что Згерские были люди богатые, я слышал. Что они были магнаты-знал определенно. Повсюду на стенах висели изображения их дворца в имении нод Житомиром, помпезного здания с башнями по углам; изображения этого дворца, выполненные в различной техникефото, литографии и акварели, – попадались мне и в других комнатах, помимо библиотеки Кампилли. На фотографиях род Згерских представлял не только бедный Анджей, которого убили солдаты, отступавшие с фронта, но и разные другие, близкие и дальние, родственники синьоры Кампилли. Кроме родственников, друзья. Многочисленные снимки политических деятелей, князей, премьеров, министров, послов; всё это были важные персоны, выдвинувшиеся главным образом в начальный период формирования польского государства непосредственно после первой мировой войны.

Фотографии духовенства, кардиналов, архиепископов, приоров, монсиньоров-тоже с дарственными надписями, – вне всякого сомнения, составляли вклад синьора Кампилли в этот пантеон.

Среди прочих я обнаружил отличный снимок монсиньора Риго.

Как живой! У себя в Роте, за письменным столом, грузный, массивный, с умным, несколько ироническим взглядом, устремленным в объектив. Подпись мелким почерком, слегка стилизованным под готический, что, впрочем, как я слышал от отца, принято в курии. Я взял в руки снимок, вставленный в солидную серебряную рамку, и поднес к свету. Так я лучше мог рассмотреть лицо монсиньора, потому что тогда в Роте мне было неудобно это делать, да к тому же я очень волновался. И вот я вгляделся в него теперь: симпатичное лицо, внушающее доверие.

– Ну же, – обратился я к портрету, как бы поторапливая его, моисиньор, пора! Где сигнал?

Остальные фотографии-это семейство Кампилли. Он-в обыкновенных костюмах или торжественных одеяниях, она-в домашних платьях или бальных нарядах, наконец Сандра-в детстве, в" девичестве, замужняя дама; внуки, ну и на двух снимках Весневич: в польском мундире и в мундире какого-то рыцарского, вернее всего ватиканского, ордена-пелерина, большая шапка, роскошный пояс и высокие театральные сапоги.

Наконец вилла в Остии, где я купался, и резиденция в горах, куда все Кампилли переселялись на август. Прекрасный каменный дом в стиле ренессанс на лесистом крутом склоне. Замечательное место, ничего не скажешь! Свободно там дышится после раскаленного, знойного Рима.

Даже в Ватиканской библиотеке становилось душно. Ранним утром еще ничего, но часам к одиннадцати совсем плохо. Поэтому я берег время и точно в половине девятого одним из первых садился за свой стол; раскладывал заметки, доставал из кармана лупу, взятую в кабинете Кампилли, а затем отправлялся в маленький зал с каталогами, где выдавали затребованные из архива материалы. С ними получилось не очень хорошо. Четыре исследованных документа, которые я уже сдал, вернулись ко мне.

Следующие из "заказанных мною доставили очень нескоро. Вдобавок ничего нового выжать из них не удалось. На печатях по-прежнему лучше или хуже сохранившиеся фигуры патронов Роты, только и всего! В глубине души я досадовал. Разумеется, я ни в чем не винил ни документы и древние печати, которые не приносят мне ничего интересного, ни научную работу, которая подвигается очень медленно, ибо таков уж ее ритм. Скорее я сердился на работников каталога за то, что они не торопятся, когда мне так некогда. Однако я не проявлял нетерпения, о нет.

Тем более что не они несли ответственность за то, что срок моего пребывания в Риме мог еще сократиться, а также за то, что приехал я летом, когда копаться в запыленных и душных хранилищах, наверное, очень мучительно.

Я сам это чувствовал, когда после маленького перерыва, который я себе устраивал между часами занятий, заходил в архив-в отдел каталогов. Я выписывал новые названия и присоединял их к прежним заказам, то есть к тем, которые еще не выполнили. Я разыскивал их в поте лица, едва не ослеп, роясь в различных указателях со списками документов. Прочитать их было трудно из-за темноты. Всюду опущены жалюзи и даже тяжелые шторы, так как окна выходят на южную сторону. Я подсовывал указатель под лучик света, которому удалось пробиться сквозь все препятствия, либо подносил к свисавшей с потолка лампе, которую то и дело кто-нибудь гасил, считая, что от нее становится еще жарче. Надо было бы с самого утра приходить сюда, рыться в каталогах и списках. Воздух с ночи еще свежий и шторы не задвинуты-значит, светлей. Но это также и лучшие рабочие часы, и жаль тогда отрываться от своего стола в читальне. Однако придется. Проклятая спешка! Если бы я знал, что еще с месяц посижу в Риме, то ко всему относился бы спокойнее. Научная работа не терпит торопливости. Розыски документов-тем более. К тому же в такой фантастически богатой библиотеке, в которой за многие века ее существования выработалось особое отношение к понятию времени. И значит, в данных обстоятельствах нужно быть терпеливым и не распускать нервы!

В перерывах, то есть между часами, проведенными в читальне, и часом в отделе каталогов, – лоджия, а в ней священник из Сан-Систо. Его имя и фамилия дон Евгений Пиоланти. Он представился мне, а я ему. Я прихожу в библиотеку раньше, чем он. Пиоланти появляется значительно позднее. Вскоре он объяснил мне почему: живет далеко. Ему приходится ехать до Термини поездом, а оттуда автобусом. Дорога отнимает полтора часа. Уйдя из библиотеки, он выпивал кофе с молоком, съедал булку и какие-нибудь фрукты-он привозил их с собой, – после чего пускался в обратный путь. Обо всем этом он мне рассказал. А когда я пригласил его обедать, он даже продемонстрировал сверток с булкой и фруктами и термос с кофе. Произошло это на третий день после отъезда Кампилли. Я чувствовал себя немного одиноким, и мне было бы приятно общество Пиоланти, но он не принял приглашения. Извлек свои запасы в доказательство, что еда у него есть.

В первый день, когда я разговаривал с Пиоланти, еще не вспомнив, откуда его знаю, он показался мне загадочным, а его слова не лишенными намеков. Высказывался он тогда сдержанно, спрашивал кратко. Но назавтра, после того как я первый ему поклонился, а потом, в лоджии, подошел к нему и он разговорился со мной, таинственность исчезла. Должно быть, он был из робких и, безусловно, такой же одинокий, как и я. Он нуждался в собеседнике, встретил меня и, однажды себя переломив, стал обыкновенным священником из глухой провинции, который застрял в городе на более долгий срок, чем предполагал, и уже начинал томиться. Тогда же он упомянул, что торчит здесь уже пять месяцев. Столкнувшись с ним в лоджии и поздоровавшись как с добрым знакомым, я произнес какую-то пустую фразу относительно жары, а затем спросил, не надоело ли ему в Риме.

Он покраснел. Развел руками. Однако на мой вопрос не ответил.

Вместо этого он сказал:

– Я остановился в Ладзаретто. Вы слышали о Ладзаретто?

Я не слышал.

– Это бывший лепрозорий, старый поселок для прокаженных.

Расположен он прямо к северу от Рима, на склонах Агуццо, высота небольшая, но все-таки воздух там лучше, чем здесь.

О причинах, удерживающих его в Риме, он не упоминал и не сказал больше ни слова о Сан-Систо под Орсино. Разве только, что его приход находится в гористой местности. Зато о своем Ладзаретто говорил много. В средние века каждого подозреваемого в том, что у него проказа, загоняли в такие поселки, их было много на территории Италии, да и в других странах. Сегодня одно только Ладзаретто сохранило старое название, хотя вот уже несколько веков, как оно не служит прибежищем для прокаженных. Из прежних сооружений там сохранилась церковь Лазаря из Евангелия от святого Луки и монастырский приют для странников. Даже местные жители не помнили его происхождения. Они называли приют монастырем, добавляя, что монастырь был строгого устава; этим, по их мнению, объяснялось то, что из приюта не было хода в церконь– ничего, кроме узкого отверстия в метр длиной, через которое священник давал причастие зараженным.

– Да и то не всякий священник, – сказал дон Пиолапти, – а только такой, у которого хватало на это смелости.

– В "Декреталиях" Григория Девятого, – заметил я, – есть абзац, посвященный прокаженным.

– Значит, вы человек ученый, если это знаете, – похвалил он меня. – Я только в связи с Ладзаретто собрал сведения, которыми делюсь с вами. Проказа была страшно заразная. Л попытки бороться с ней или помешать ее распространению тоже ужасны.

Зараженного не впускали в церковь, над ним, как над усопшим, служили панихиду. Он слушал ее, лежа, как труп, со скрещенными на груди руками. Потом вставал, стряхивал с головы и ног землю, которой их посыпали, но домой, к своим, больше не возвращался. Был ли он родом из города или из деревни, его вычеркивали из списка живых. Имущество ею переходило к наследникам. Он не имел права наследования, не мог выступать свидетелем, не мог составить завещания, поскольку прокаженных причисляли к умершим внезапной смертью. С течением времени обычай смягчился, и прокаженному даже разрешалось выходить за пределы лепрозория. Но при этом больной обязан был носить специальную одежду, чтобы каждый издалека видел, с кем имеет дело, и стучать колотушкой, предостерегая здоровых, что приближается человек, тронутый заразой. Все отчаянно боялись прокаженных, потому что в средние века суровая кара грозила и тому, кто сознательно или по неведению к ним прикоснулся. Иногда, особенно во время особой паники, такой человек был вынужден впредь разделять судьбу прокаженных.

– Какая жестокость! – содрогнулся я.

– Минувшие, давние дела, – заметил свягценник Пиоланти. – Сегодня у нас в Ладзаретто большая, современного типа больница сестер Святого Спасителя. От прежних времен остались только церковь и приют, в котором я как раз и жипу. Церковь сохранилась в неприкосновенности с четырнадцати о века. Приют внутри немножко перестроили. Там останавливаются священники, находящиеся проездом в Риме, вот такие, как я.

На следующий день мы сггова в то же самое время сошлись в лоджии. Отсюда открывался прекрасный вид на узкий и иптсресный по архитектуре двор библиотеки. Но со двора несло жаром, как из кратера. Дышать нечем. Воздух плотный, давит сверху, потому что здесь властвует сирокко. Бедный Пиоланти задыхается в сутане-вероятно, одной и той же для зимы и лета. С лица у него стекает пот. Он вытирает его то платком, то рукавом. Увидев меня, протягивает руку. Она мокрая.

– А может, вы поехали бы со мггой сегодня в Ладзаретто? – предлагает он. – Вам полезно провести несколько часов вне Рима.

Он складывает на груди свои большие руки и надувает щеки.

Это должно означать, что и я в Ладзаретто буду дышать полной грудью.

– Сердечно благодарю, – говорю я. – Возможно, и в самом деле как-нибудь воспользуюсь приглашением.

– Ох нет, сегодня! – настаивает дон Пиоланти. – В приют сестер Святого Спасителя приезжает религиозный хор и труппа, которая даст спектакль. Разумеется, религиозного содержания:

средневековую мистерию. Mire сказали, что и хор и труппа пользуются доброй славой. Ну что, поедете?

– Согласен! С удовольствием. Но, пожалуйста, примите мое приглашение на обед.

– Нет! Нет! – Он молитвенно сложил руки. – В ресторан я не могу!

Я пытался его уговорить. Но он упорно твердил, что не пойдет. Тогда мы условились встретиться ггрямо на вокзале.

Чтобы успеть пообедать, я ушел раньше обычного и ггс много потерял, потому что от жарищи голова игла кругом и о дальней шей работе в тот день не могло быть речи.

XV

Мы очутились на вокзале в тот самый момент, когда подали поезд. Толпа ожидающих подхватила нас и, толкая из стороны в сторону, впихнула в вагон. Нас разлучили, но и священник и я-оба нашли себе место. Огг в одном отделении, я-в друг-ом. Ниоланги сидел сггиной ко мне. Время от времени он оборачивался в мою сторону и, щурясь от света, проверял, как я себя чувствую, а в моем отделении становилось совсем уж тесно и душно. В старом вагоне с жесткими скамейками не было перегородок между отделениями. Когда поезд наконец тронулся, повеяло прохладой. На первой станции-новая волна пассажиров.

Из окна ничего не было видно, его загораживали ггассажирг.г.

Пиоланти больше не оборачивался. В моем отделении была такая давка, что он все равно нс смог бы меня разглядеть. Зато я иногда видел в гцелке между напиравшими со всех сторон людьми его большую рыжую голову. Огга беспомощно покачивалась.

Священник, видимо, дремал. Я тоже попытался закрыть глаза. Но заснуть было невозможно. Отслуживший свой век вагон трясся и скрипел. Поезд медленно тащился. Останавливался на всех станциях. В эти минуть! я задыхался и не мог дождаться, пока он снова тронется. Поезд трогался, и я опять дышал. Он снова тормозил, и снова прекращался приток воздуха. И так в течение получаса.

Наконец Ладзаретто. Маленький городишко, пустынный в эту пору дня. Мы прошли через весь город за десять минут. По другой его стороне сразу склон горы. Несколько вилл, сады, виноградники. Мы сворачиваем влево. Еще десять минут. Над нашей головой возникает огромное здание. Это больница Святого Спасителя. Мы взбираемся по удобным откосам. Еще немного-и я вижу здание во всем его величии. Оно новое, шестиэтажное, с окнами на юг. Мы обходим больницу. Справа прекрасная аллея больших конусообразных пиний. Высокая каменная стена. Ворота закрыты. Рядом калитка. Мы входим. Необычайно красивый готический храм с высоченной колокольней. За храмом по обеим сторонам две стены бывшего лепрозория, двухэтажные, без окон.

Можно подумать, что это кладбище. Пиоланти подводит меня к узкой небольшой двери. Ее пробили в стене позднее: я сужу об этом по прямоугольной форме двери. Наконец-то прохлада.

Наконец-то тень!

– Вы очень устали? – спрашивает священник Пиоланти.

– В поезде немножко, – признаюсь я. – Нечем было дышать.

– Может, выпьете кофе?

– С удовольствием.

– А вам не хочется полежать?

– Превосходная идея, – отвечаю я.

– В таком случае пожалуйте за мной.

Мы проходим через одну залу, попадаем в другую, побольше, с длинным столом посредине; наверно, здесь столовая. Окна ее выходят на склон горы за церковью. Склон голый. Деревья на нем выкорчеваны. В те времена, когда прокаженных отправляли в лепрозорий, на этом склоне были огороды. Они тянулись вверх, почти к самой вершине горы. Теперь сохранились только остатки узких, как полки, некогда обрабатываемых террас. Их размыло дождем. Все заросло. Пиоланти толкует мне об этом. Я стараюсь внимательно его слушать. Но его слова будто проплывают сквозь мое сознание. Я прихожу в себя только час спустя, когда, к моему удивлению, просыпаюсь на узкой железной кровати в пустой, беленной известью комнатке. В течение секунды ничего не могу понять. Но потом вспоминаю, как я, еле волоча ноги, тащился за Пиоланти, а он открывал двери в поисках свободной кельи. И нашел ее, как раз в ней-то я и нахожусь, но уже совсем отдохнувший. Не осталось и следа противного до тошноты ощущения, вызванного духотой и жарой. Я вскакиваю. Приоткрываю дверь в коридор. Появляется Пиоланти-он услышал, что я зашевелился.

Теперь наконец доходит очередь до кофе. Мы пьем его у Пиоланти. Его комнатка в точности похожа на ту, в которой я спал. Железная кровать, стол, стул, этажерка. На табурете медный таз. Ведро. Только здесь в углу комнаты стоит чемоданчик. На этажерке разложены кое-какие вещи. Ну и на столемашинка для варки кофе и две чашки.

– В котором часу спектакль? – спрашиваю я.

– В восемь. После кофе я вас отведу на гору. Повыше прежних огородов. Увидите, какой там открывается пейзаж! И подышите. Вот где чистый воздух.

– И здесь тоже замечательно. Дышится легко. Не то что в эти часы в Риме.

Пейзаж с горы и в самом деле был необьисновенно красивый.

Древние огороды, через которые вела дорога, совсем заросли сорняком, вьющимися растениями и кустами, почти лишенными листьев из-за засухи, вид у них был жалкий. Но и от них приятно пахло травой и лесом, запах этот стал еще ощутимее, когда мы с Пиоланти присели на вершине под пиниями. Я поглядел направо. Где-то далеко-далеко сверкает гладкая стеклянная поверхность-это море. Вон там, прямо, едва различимое пятно-Рим. Пиоланти объясняет мне, что сегодня плохая видимость. Обычно и море и Рим видны более отчетливо.

Мы мало разговаривали. Он немножко рассказывал о своем Сан-Систо-"красивейшем, но и печальнейшем", как он выразился. Кажется, в его приходе, в горной деревушке, условия жизни тяжелые. Он это имеет в виду, когда говорит, что Сан-Систо "печальнейшее" место. Упомянул он об этом просто так, мимоходом, когда речь зашла о красоте пейзажей. Из его слов получается, что Сан-Систо лежит "в настоящих горах". Но на отшибе. Поэтому и нищета. Я слушал, не поддерживая разговора.

Вскоре и он умолк. Только изредка поворачивал голову в мою сторону, так же как в поезде.

– Хорошо здесь? А? – спрашивал он. – Можно наконец дышать.

– Действительно, – соглашался я. – Ванна для легких!

– О, как вы хорошо сказали! Ванна для легких!

И затем он время от времени повторял эту фразу. Так мы просидели два часа. В семь начали спускаться. Оказалось, что до спектакля нам еще дадут поужинать. В столовую мы попали в момент общей молитвы перед трапезой. Пиоланти обо всем позаботился: поставил передо мной жестяную тарелку с макаронами и горошком, стакан вина и несколько абрикосов, которые он положил на бумажную салфетку. В окошечке, где выдавали еду, он взял такую же порцию для себя и сел возле меня. В столовой собралось человек десять, причем только один я мирянин. Мы

сидели за огромным столом, но нс в ряд, а но двое или по трое, небольшими группами, поодаль одна от другой. Общего разговора не вели, но и нс морали. Сидевшие рядом беседовали размеренно и не очень громко. К восьми все встали.

Я полагал, что мы отправимся в больницу, но ошибся. Мы прошли в церковь, где, как в средние века, должно было состояться представление. Сцену – небольшое возвышениеустановили между ступенями алтаря и балюстрадой. Больничное начальство и врачи уселись на передних скамьях, больныеподальше. Сбоку, слева-сестры-монахини, справа-санитары.

Мы с Пиоланти и остальные священники, вместе с которыми я ужинал, заняли места рядом с санитарами. По они стояли, а для нас приготовили маленькие плетеные стульчики. Места были не очень хорошие. Часть сцены заслоняла колонна– А когда церковь заполнилась людьми, пришедшими из городка и из окрестностей, мне тоже пришлось встать, иначе я ничего бы нс увидел. Никто из священников, сидевших рядом со мной, не последовал моему примеру. Один только я прислонился к колонне и так простоял до конца представления.

Само по себе оно не производило сильного впечатления. Хор действительно отличный. Ему придавало еще больше очарования царящее в церкви настроение, своды, арки, полумрак. Я раза два наклонялся к Пиоланти, спрашивая, что они ноют. Он не знал.

Повторял только то, что один раз уже мне сказал: хор очень знаменитый. Таким образом, я сосредоточенно слушал неизвестные мне монотонные, медленные мелодии, линия которых степенно, не меняя темпа, поднималась и снижалась; лишь изредка в ней прорывались, словно жалобы, судорожные, спазматические ноты.

После выступлений хора-спектакль. Надолго затянувшаяся мимическая история двух нищих. Один из них не владеет ногами, друюй слеп, они как бы дополняют друг друга, поэтому не расстаются, и каждый цепляется за свое. увечье, кормится им.

Сперва они выступали только и исключительно в качестве нищих.

По сцене проходили разные фигуры: важные господа, горожане, крестьяне. Нипще осаждали их. Слепой протягивал руки и вертел головой в знак того, что не различает дороги и направления. А хромой, подобно большой подстреленной птице, подскакивал и опрокидывался на бок. К ногам у него были прикреплены деревянные культи. Они стучали о подмостки. Слепой тоже стучал по сцене палкой. Все остальное происходило в тишине, ибо это старинное моралите было мимическим.

Когда прошла вереница людей, к которым нищие обращались за подаянием, на сцене появился паренек в стихаре. Он хлопал в ладоши и подпрыгивал, обращая к зрителям сияющее лицо и источая улыбки. Пиоланти потянул меня за рукав и объяснил, в чем дело. Паренек возвещает радостную новость: сюда идет великий святой, чудотворец. Паренек, весело прыгая, догонял нищих, прикасался к ногам первого и глазам второго, давая понять, что идущий сюда святой вернет– первому способность двигаться, а второму зрение. Но после длинной мимической сцены нищие в страхе удалялись, они не хотели выздоравливать, так как им выгоднее оставаться калеками.

Нс все в церкви понимали аллегорию. Как и я, они нуждались в пояснениях. Мне их давал Пиоланти; средневековую литературу он, видимо, знал лучше, чем музыку. Я наклонялся к нему всякий раз, как от меня ускользал смысл событий, происходивших на сцепе. Так же поступали другие зрители-и те, что сидели на скамьях, и те, что с-юмли по бокам, в ipyune монахинь и санитаров. Позади нас плотной толпой держались жители окрестных деревушек. Они не вели между собой никаких разговоров, не требовали пояснений. Им это не было нужно. Я полагаю, ^что они попросту знали пьесу, входившую в репертуар, который на протяжении веков ставили в церквах и приходских залах. Они все понимали раньше, чем остальные зрители, громко смеялись там, где полагалось, – например, в тот момент, когда оба нищих, испугавшись, что они лишатся своих увечий, в панике убегают со сцены.