Текст книги "Лабиринт"

Автор книги: Тадеуш Бреза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

как это бывает в спевшейся компании. Самым старшим среди них был Весневич, широкоплечий, очень красивый. Он то и дело отпускал какую-нибудь шутку, приводившую всех в бурный восторг. Садясь в машину, я ui.ui тверди уверен, что моя соседка-это и есть Сандра, сги жена. У нее был гакой же прекрасный лоб, такой же чуть-чуть великоватый нос с подчер кнутой линией ноздрей, такие же изумительные продолговатые египетские глаза, что и у новобрачной на снимках в альбоме.

Красавица, однако, объяснила мне, что она двоюродная сестра Сандры. Что касается остальной компании, то я не смог разобрать, кто они такие. Впрочем, это не имело значения. Я и на них смотрел отчаети как на окружавший меня пейзаж и природу; они служили еще одним доказательством того, что я действительно нахожусь в Италии, и от этого во мне росла та кипучая радость, которую я испытывал здесь всякий раз, как забывал о деле моего отца или почему-либо более оптимистически оценивал связанные с ним хлопоты.

VII

В Остии я мог о нем не думать или думать только хорошее. День был чудесный, а вилла семейства Кампилли, в современном стиле, восхитительна. Сами хозяева-сияющие, одетые во все белое-воплощение любезности. Синьор Кампилли-шумно общительный, его супруга-снисходительно улыбающаяся, Сандра-в брюках и майке, испещренной звездами и лунами, такая радушная, словно я был ее вновь обретенным братом, правда встреченным при обстоятельствах, не располагающих к разговорам, например на беговой дорожке.

Пляж был недалеко, их собственный. Весневич сразу же увел нас, мужчин, в свою комнату. Сандра проводила женщин в комнату родителей. Все весело покрикивали друг на друга, поторапливали. В купальных костюмах мы сбежали на первый этаж, в большой застекленный холл, служивший одновременно столовой, читальней и гостиной. Нас угостили фруктами и замороженными напитками, после чего мы вышли в сад и двинулись к морю, осторожно ступая по усыпанной гравием аллейке: острые камешки кололи босые ступни.

Я совсем не запомнил моря. Отец как-то привозил меня сюда, но это было так давно! Он тогда не разрешил мне купаться, позволил только шлепать у самой кромки воды. Зато от солнца он меня не оберегал, и я обжегся. Теперь я тоже сразу почувствовал мягкое тепло на плечах и лопатках-так, словно кто-то накрыл мою спину нагретой нежной фланелью. Из аллейки мы вышли на каменистую полосу, отделявшую виллу от моря. Камни были большие, отшлифованные, раскаленные. А дальше-темный сырой песок, совсем не такой красивый, как на пляже у нашего моря, и вода.

Я неплохо плаваю; меня сразу понесло, и я стал удаляться от берега. Вода была приятно освежающая, в первый момент даже показалась холодной, температура ее была ниже температуры воздуха. Я перевернулся на спину и поплыл, выбрасывая кверху руки, а потом все дальше и дальше, но уже гребя понемножку и почти что одними ладонями. Я плыл все медленней и медленней.

Ноги стало тянуть книзу. И тут, в полукилометре от берега, я вдруг почувствовал твердую почву. Я встал. Вода доходила мне до пояса. Справа море было еще более мелкое.

Между мной и берегом тоже бьгло много больших светлых полос, выдававших отмели. Я не спеша двинулся в сторону остальной компании, бултыхаясь, падая в воду и ныряя. Слева, примерно в километре по прямой линии, виднелся главный пляж Остии. Там жарились на солнце и купались в воде тысячи разноцветных муравьев. А повыше, на твердой земле, пестрело множество огромных зонтиков и кабин самой яркой окраски. Я добрался до берега. Сандра и ее приятельницы, неподвижные, полусонные, разлеглись на узорчатых купальных полотенцах и старательно загорали, время от времени смазывая себя кремом.

Весневич и гости, которых он сюда привез, совместными усилиями выталкивали из узкого зеленого строения на воду чудесную моторную лодку каштанового цвета. Я тоже сел в нее.

С шумом и криком мы понеслись влево, в сторону главного пляжа, прошли перед скопившимися здесь толпами, а затем Весневич вернулся за дамами. Две из них отправились с ним.

Третья осталась со мной и молодым итальянцем, который утром в машине сидел на переднем месте. Он, видно, чувствовал себя здесь как дома: вошел в зеленое строение у самой воды и выехал оттуда на двухместном водяном велосипеде, державшемся на трех плавниках. Мы попытались втроем взобраться на него. Велосипед под нами закачался, но мы не сдавались. Правда, недолго. Я первый свалился в море. Потом они. Мы снова взобрались на велосипед и после длительного балансирования снова очутились в воде.

Потом к нам присоединились Весневичи. Они тоже в конце концов со всего маху опрокидывались вместе с велосипедом.

Сандра и ее кузина плавали отлично. На них были одинаковые чепчики, еще сильнее подчеркивавшие их сходство. Им и мне удалось дольше всех удержаться на велосипеде. Мы ушли от берега на изрядное расстояние. Миновали зону отмелей. За ней открывалась картина воистину прекрасного моря-лазурного.

прозрачного, как кристалл. Мы ринулись туда, хотя по-прежнему в качестве опоры под нами был велосипед, и поплыли дальше в этой более холодной, но зато чудесной воде. Нам стали кричать с берега, что уже пора обедать. Сандра и не Сандра поплыли напрямик. А мне еще нужно было пригнать велосипед. На половине дороги я взобрался на седло. Нажимать на педали в одиночку оказалось нелегко. Мне помог Весневич. Не выходя из воды, он подталкивал велосипед, я крутил педали, и так мы в конце концов добрались. На пляже никого уже не было. Мы поспешили на виллу, переоделись и быстро спустились в столовую, заняв наши места последними, Весневич-в конце стола.

Мне же выпала честь-рядом с синьорой Кампилли.

Когда попадаешь в незнакомое общество, то вначале оно представляется единым целым, нерасчлененным, связанным между собой неведомыми путами. Но уже за столом мне перестало так казаться. Общество распалось на отдельных людей. Даже кузина стала менее похожа на Сандру, чем мне это показалось в машине и на пляже. Итальянец, который выволок велосипед, был ее мужем. Другая пара тоже состояла в браке. Эти были моложе Весневичей, а кузина и ее муж-в том же возрасте. Наиболее шумно держал себя Весневич. Он острил и, если его острота вызывала возражения или никто ей не смеялся, немедленно предлагал новую. Меньше всего обращали внимание на его остроты члены семьи; кажется, они уже не раз их слышали.

Разве только, сочтя какую-нибудь шутку неуместной, они принимались громко его осуждать, и тогда их голоса заглушали все остальные.

За время всего обеда Весневич ни разу ко мне не обратился, не задал мне ни одного вопроса. Но он ко всему прислушивался.

Смеясь и разговаривая со своими соседками, я заметил, что стоило кому-нибудь меня о чем-либо спросить-и он сразу бросал на меня молниеносный взгляд и поворачивал голову в мою сторону. Это помогало ему уловить мой ответ, несмотря на шум за столом. Он не комментировал мои слова в тех случаях, когда их принимали благосклонно или молча. Но если они вызывали хотя бы самое слабое возражение-вставал на мою защиту. Не всегда удачно, так как его насмешливый тон и резкие выражения только подливали масла в огонь. К счастью, присутствующие не особенно много занимались моей особой. А если уж занимались.

то не столько разговором со мной, сколько моей тарелкой и рюмкой. В этом отношении первенство принадлежало синьору Кампилли. Но синьора Кампилли тоже не скупилась на знаки подобного внимания. Я охотно их принимал, тем более что еда и вино были превосходные и как небо от земли отличались от того, чем меня кормили в "Ванде". К тому же я сильно проголодался после купания.

– А как дон Паоло? Ты застал его вчера?

– Застал. Все в порядке. Очень вам благодарен.

– Мне пришлось ему написать, что ты приехал из Польши.

Вероятно, он был весьма удивлен. Правда?

– Пожалуй, – ответил я, немножко помедлив.

В конце концов, долго ли, коротко ли вертел он в пальцах визитную карточку Кампилли, все-таки пропуск в библиотеку мне выдал. Незачем было ставить ему в вину его нерешительность.

– Он был очень поражен? – нажимал на меня Кампилли. – Долго раздумывал?

– Кажется, – сказал я.

Синьора Кампилли сухо заметила:

– Это совершенно естественно по отношению к людям, приезжающим из Польши.

Тут вмешался Весневич:

– И пытающимся пробраться в царство ладана!

Кампилли поморщился. Его супруга пожала плечами. После секундного молчания тишину нарушила Сандра; она протянула медленно, в нос, голосом, совсем не напоминавшим ее красивый смех:

– Зачем ты так говоришь? Ты знаешь, что я этого не люблю.

Не дожидаясь, пока она кончит, Весневич засмеялся:

– Но все-таки жестоко направлять к Кореи людей с такими просьбами. Сегодня он, наверное, лежит: заболел от страха.

Сандра:

– Он очень приличный человек.

– А какое это имеет отношение к предмету? Приличные люди всегда самые пугливые.

Кампилли поспешил с разъяснением:

– Никогда бы я не направил кого-либо в Ватиканскую библиотеку, не будучи вполне в нем уверен. Кореи ни на мгновение не мог в этом усомниться. Но, разумеется, он был поражен.

Инцидент был исчерпан. За столом снова воцарился беззаботный шум. Я сидел лицом к большому окну, занимавшему половину стены. Глядя туда, я видел море и такое бессчетное количество дрожащих, ярко светящихся чешуек, что пришлось отвести глаза. Сандра Весневич сидела по той же стороне стола, что и я. Нас разделял младший из итальянцев. Синьора Весневич время от времени наклонялась в мою сторону и дарила меня улыбкой либо обращалась ко мне с каким-либо пустым вопросом, например:

– Отец мне говорил, что вы поселились в пансионате пани Рогульской. Вы довольны?

– Да. Конечно.

– Она очень симпатичная. Вы не находите?

– Несомненно.

– Ее брат тоже очень мил. Вы не считаете?

Под влиянием недавнего купания, жары, вина я отвечал немножко сонно. Вмешался Весневич:

– Страшно скучные люди. Малинского, того, что живет у них, еще можно терпеть. Кстати, в последний раз на богослужении он сидел в одном конце церкви, а Козицкая в другом.

Что-нибудь изменилось?

– То, что ты говоришь, отвратительно, – мягко возразила Сандра.

Несколько минут спустя она снова о чем-то меня спросила. У нее были очень красивые глаза. Продолговатые, чуть-чуть раскосые, карие. Я загляделся на нее, вдобавок становилось все жарче, и, отвечая ей, я так спутал времена глаголов, что она ничего не поняла. Муж вполголоса объяснил ей, что я имел в виду.

– Я ужасно говорю по-итальянски, – смутился я.

–Да что вы! – возразила Сандра. – Мне пришлось бы десять лег изучать польский, чтобы говорить так, как вы по-итальянски.

– Сто десять, – засмеялся Весневич. Тон его голоса был слегка иронический.

Синьора Кампилли дотронулась до моей рюмки. Она делала JTO время от времени, безмолвно спрашивая, не хочу ли я еще вина. На этот раз она подкрепила жест словами:

– Как ты находишь это вино? Твой отец очень его любил.

Называется оно "Орвьето".

Синьор Кампилли с самого начала называл меня по имени.

Синьора Кампилли впервые обратилась ко мне на "ты". Я покраснел.

Ее холодность в Риме огорчила меня. Сегодня она не была со мной холодна, но и отнюдь не ласкова. Она относилась ко мне как к нашалившему ребенку, которого теперь собирается простить.

– Благодарю вас, – сказал я.

Я протянул рюмку. Она ее наполнила. Еще некоторое время мы разговаривали об этом вине, о городке, по которому ему дали название и в котором я побывал проездом из Флоренции в Рим, и, наконец, об отце. Беседа наша длилась недолго, а содержание ее было довольно банальным, но, собственно говоря, в таком же тоне велся разговор в течение всего обеда, уже подходившего к концу. После кофе, который мы пили у окна, где стояли большие удобные кресла, супруги Кампилли ушли к себе наверх. Молодежь осталась. Мы по-прежнему разговаривали и шутили, но все более вяло. Мало-помалу сперва итальянки, потом итальянцы, а под конец и мы с Весневичем принялись листать иллюстрированные журналы. Целые груды их лежали на нижних полках столика, за которым мы пили кофе. С час мы лениво просматривали журналы, а потом Весневич поднял нас. Мы снова пошли на пляж. На этот раз к нам присоединились супруги Кампилли в купальных халатах-он в желтом, она в розовом. Тут я узнал от нее, что они проводят в Остии не все лето. С середины августа переезжают в Абруццы, у них там еще одна вилла. Дети Весневичей-я также знал их по фотографиям, которые Кампилли регулярно присылали отцу, – уже несколько недель находятся там. В Остии для них слишком жарко.

– Для меня тоже слишком жарко, – вмешался в разговор синьор Кампилли. Но пока курия действует, то есть пока монсиньоры не разъедутся на воды и не начнутся большие вакации, я должен сидеть в Риме.

Мы втроем шли медленнее, чем остальные.

– Ах да, – то ли он только теперь вспомнил об этом, то ли намеренно выбрал именно этот момент, – отец де Вое просил тебе передать, что завтра будет тебя ждать. Позвони ему с самого утра, чтобы уточнить время.

У меня забилось сердце.

– А что он думает о деле?

Кампилли остановился. Вытер платком пот с лица.

– Ничего не думает. На мой взгляд, он пока что пробует разобраться в том, что думают другие. И думают ли о нем вообще.

Увидев смущение на моем лице, он немного погодя добавил:

– Мы недолго разговаривали. Встретились вчера в Роте на консультативном заседании. Но в одном отношении я могу тебя успокоить: он твердо хочет тебе помочь.

Я не двигался с места. Он взял меня под руку и легонько потащил за собой.

– Я бы на твоем месте, – сказал он, – не падал духом.

Только-то! Я чувствовал, что больше он ничего не скажет.

Жизненный опыт подсказывал ему, что надо придать мне бодрости именно в такой, а не в большей дозе. Быть может, даже не опыт, а инстинкт, регулировавший подобные вещи. И правильно.

Но я сказал себе это только позднее, уже очутившись в воде. Я ожидал большего, поэтому в первый момент отпущенная мне доза показалась недостаточной и неопределенной. Однако она произвела действие. Нелепо было думать, что задачу можно решить с одного раза. Я все отчетливее понимал это. Завтрашний вызов к де Восу стал приобретать значение. И все большее значение после того, как я основательно это обдумал.

VIII

Отец де Вое на этот раз принял меня у себя. Молодой иезуит из дежурной комнаты, которому я доложил о себе, указал мне, где находятся лифты, и, видя, что я растерялся и не знаю, куда идти, вышел из-за своего окошечка и проводил меня. Я поднялся на пятый этаж и снова заблудился. Довольно долго я блуждал по лабиринту бесконечных, ярко освещенных коридоров, пока наконец не очутился перед нужной дверью. На ней значился тот номер, который я искал. Я не сразу постучал. У меня сильно билось сердце, и я хотел сперва успокоиться. Дверь была окаймлена широкой дубовой рамой. Справа, на высоте замка, ее пересекало своеобразное устройство, состоящее из десятка кнопок и маленьких табличек. Дожидаясь, пока у меня пройдет сердцебиение, я принялся их разглядывать. На табличках за слюдяной пластинкой виднелись отдельные слова: библиотека, трапезная, часовня, терраса, аудитория, зал 1, зал 2, зал 3 и так далее. На последней, нижней табличке я прочел надпись:

"У себя". Она слегка светилась. Кнопка возле нее была вдавлена. Я постучал.

Дверь приоткрылась. На пороге стоял отец де Вое. Увидев меня, он молча отступил в сторону, чтобы дать мне пройти. На этот раз он мне показался еще меньше ростом-возможно, потому, что комната, куда он меня ввел, была огромная, с высоким потолком. Заметив, что я не двигаюсь, он дотронулся до моего плеча, а потом указал на кресло, стоявшее в глубине, возле письменного стола. Я подошел к креслу, но не сел. Тем временем отец де Вое притворил дверь. Движения его были такие медленные и осторожные, словно он закрывал крышку драгоценной старинной шкатулки, а не самую обыкновенную дверь. Только теперь он поздоровался со мной-пожал мне руку, вернее, быстро к ней прикоснулся. И снова, не произнося ни слова, указал на кресло, приглашая сесть. Я сел. Тогда и он занял место за письменным столом.

Молчание тянулось несколько минут. Я должен был что-то сказать и чувствовал, что не могу начать с общепринятых, банальных фраз. От фигуры священника веяло важностью.

Обиходные пустые слова его бы оттолкнули, следовало сразу приступить к делу. Проще всего было бы задать вопрос, имеющий прямое к нему отношение. А именно: что отец де Вое думает, составил ли уже мнение. Или что-то в этом роде. Мне не удавалось перехватить взгляд отца де Воса. Он смотрел в мою сторону, но глаза его были прикованы к моему плечу или к какой-то точке на стене позади меня.

– Я вам очень признателен за то, что вы пожелали вызвать меня, – сказал я наконец.

Он кивнул головой и ничего не ответил, видимо ожидая продолжения. Тогда я начал наобум:

– Побывав у вас, отец, я потом много размышлял о том, не пропустил ли я какого-либо существенного обстоятельства дела.

Мне кажется, не пропустил. Но может быть, я ошибаюсь. В таком случае буду благодарен за любые вопросы.

– Спасибо. Я понимаю.

Снова тишина. Но более терпимая. Не столь безгранично пустая. Священник де Вое теперь перевел взгляд на письменный стол, заваленный книгами, тетрадями, листочками бумаги. Потом, словно желая навести порядок в своем сложном хозяйстве, он прикоснулся к одному предмету, к другому, причем так осторожно, как будто располагал их по местам с точностью, рассчитанной до миллиметра. В действительности он что-то искал. Найдя наконец нужный листок, он положил его перед собой так, как хотел-ровно и аккуратно, – и наклонился над ним.

В этот момент зазвонил телефон. Отец де Вое взял трубку. Он держал ее на большом расстоянии от уха. В трубке что-то быстро застрекотало. Продолжалось это довольно долго. Отец де Вое не шевелился. Я не отрываясь смотрел на его небольшую седую, красиво вылепленную голову. Если бы он не держал в руке трубку, могло бы показаться, что вот такой, как есть, усталый и вместе с тем внимательный, он выслушивает в исповедальной чьи-то признания. Наконец голос в телефоне замолк. Ждал.

Священник де Вое ответил:

– Нет. Теперь не могу. Я занят.

Он положил трубку на место. Снова склонился над листком бумаги. Прежде чем он его изучил, вторично зазвонил телефон.

– Хорошо. Иду.

Отец де Вое извинился, что покинет меня на минутку. Я тоже встал, чтобы размять ноги. Но тут же почувствовал себя неловко оттого, что нахожусь один в комнате, а на столе лежит бумажка с заметками, вне сомнения касающимися моего дела. Я подошел к двери и выглянул в коридор. Отец де Вое медленно прохаживался там в обществе довольно рослого священника, и тот вполголоса что-то разъяснял внимательно слушавшему, слегка сутулящемуся де Восу. Я думал, что они исчезнут за поворотом, но, дойдя до конца коридора, они повернули назад. Когда они подошли ближе, я предложил отцу де Восу подождать его в коридоре, пока он у себя в комнате продолжит разговор со своим собеседником. Де Вое отказался.

– Зачем же. Пусть вас это не смущает. Пожалуйста.

Он отворил дверь. Я вернулся в комнату. Теперь я имел возможность разглядеть ее внимательнее. Справа, за занавесками, отгораживавшими целый угол, стояла железная кровать и рядом с ней-большой, вмурованный в стену умывальник. Занавески были раздвинуты посредине. У противоположной стены тоже висела занавеска, заслоняющая пюпитр со скамеечкой для молитв. Над ним дешевая литография с изображением какого-то святого, приколотая к стене кнопками, обтрепанная по краям, вся в пятнах. Чуть подальше двустворчатые книжные шкафы. И наконец окно. Я выглянул и увидел ту самую высоченную стену, которую рассматривал из окон приемной, но здесь ландшафт был более широкий-ведь смотрел я теперь с верхнего этажа.

Терраса с висячим садом. Глядя снизу, я мог бы об этом только догадываться; теперь я стоял как раз напротив террасы и видел деревья, кусты, беседки, бюсты и маленькие, изящные фонтаны. Все это уместилось на крыше одного крыла дворца. Я недолго восхищался этим чудом архитектуры, так как возвратился отец де Вое.

Он еще раз просит его извинить и склоняется над листком. Я отхожу от окна, иду на свое прежнее место и мельком бросаю взгляд на листок. Безусловно, это вопросник. Я не уверен, касается ли он меня. Если да, то беседа может затянуться.

Вопросник с виду очень подробный. Весь листок исписан бисерным почерком. Но быть может, это не вопросник, а, к примеру, выдержки из разговора со мной. Заметки, относящиеся еще к первой встрече, а вовсе не список вопросов, заготовленных впрок.

Увидим. Священник де Вое складывает руки, словно для молитвы, и опускает их на свой листочек.

– Вы мне говорили, что ваш отец плохо себя чувствует, – начинает де Вое. – Меня это огорчило.

Я повторил то, что уже сказал во время первою посещения: отца мучают приступы астмы, особенно частые, когда он бывает утомлен или взволнован. Тогда ему трудно разговаривать, он становится раздражительным, напрягает голос, отчего его состояние еще больше ухудшается. Поэтому он и решился послать меня сюда. Рассказывая все это, я мысленно упрекал себя за то, что слишком обстоятельно отвечаю на вопрос, заданный из чистой вежливости. К тому же я не был уверен, правильно ли поступаю, не говоря священнику де Восу всей правды. Отец советовал мне ничего от него не скрывать. Однако у меня не хватило духу признаться, что астма, как она ему ни докучала, не удержала бы его от поездки. Унижения, ожидавшие отца в Риме, страшили его куда больше, чем приступы болезни. Священник де Вое вь1ждал, пока я кончу, после чего задал следующий вопрос, тоже связанный со здоровьем отца. Из этого второго вопроса я понял, что священником де Восом движет нечто большее, чем светская любезность.

– Досадное недомогание для адвоката. Не мешает ли ему астма заниматься своей профессией?

– Отец не занимается своей профессией, – возразил я. – Епископ Гожелинский...

– Я уже слышал от вас об этом, – прервал меня священник де Вое. – Я хотел бы знать в принципе, может ли ваш отец выступать.

Меня ударило в пот.

– Конечно.

Священник де Вое продолжал спрашивать деловым, спокойным тоном:

– Таково ваше мнение или так считают врачи?

– Ни разу я не слышал от врачей даже намека на то, что отцу вредно выступать в суде или вести переговоры с клиентами.

– Понимаю.

Не расплетая рук, он передвинул их так, что приоткрылся листок. Наклонившись над ним, он сказал:

– Таким образом, если бы не конфликт с его преосвященством Гожелинским, ваш отец мог бы по-прежнему вести дела.

– Безусловно. Никогда раньше он не испытывал недомогания, о котором я упомянул. Я думаю, что приступы прекратились бы совершенно, если бы отец получил возможность работать и наконец перестал бы страдать.

Священник де Вое не отрывался от листка бумаги, лежавшего перед ним. Но он не читал его. С низкого кресла, на котором я сидел, мне хорошо было видно, что глаза священника устремлены в одну точку.

– Из ваших слов, сказанных во время нашей первой встречи, я сделал вывод, что ваш отец добивается моральной сатисфакции, для него это вопрос чести. А между тем, если я хорошо вас понял, он озабочен прежде всего своими конкретными интересами.

Я забеспокоился.

– И тем и другим.

– Ясно. Спасибо. Я понял.

В этот момент я расхрабрился и задал вопрос, касающийся непосредственно самого дела. Не знаю, впрочем, была ли это храбрость или просто я больше не мог выдержать неизвестности.

Запинаясь, я спросил:

– Простите, как вы думаете? Все уладится?

– Вероятно, вы имеете в виду, все ли уладится так, как желательно вашему отцу?

Я не сводил глаз с его лица и заметил, что легкая гримаса искривила его рот, когда он поправил меня.

– Извините меня, – сказал я.

– За что?

– За мой вопрос. Я знаю, что он неправильный. Неуместный.

– Нет. Он объясняется вашей молодостью. И хорошо, что вы его задали, иначе вы ушли бы от меня с ощущением, будто не раскрыли передо мной сердца и не были со мной откровенны.

– Вы понимаете меня!

– Разумеется. Но на заданный вопрос я ответить не могу.

Вашего отца постигло большое несчастье. Он лишился доверия своего епископа.

– Ведь можно доказать, что обвинения, которые епископ Гожелинский выдвигает против моего отца...

– Епископ Гожелинский не выдвигает против вашего отца никаких обвинений.

–i Как это? – удивился я. – Ведь...

– Прошу меня не прерывать. Торуньская курия ничего не писала в трибунал Священной Роты по поводу вашего отца. Из этого следует сделать вывод, что ваш отец не совершил никаких проступков, не нарушил ни одного постановления, ни одного правила; в противном случае декан трибунала, согласно соответствующим предписаниям, давно уже был бы об этом осведомлен.

Зато неоспорим другой факт: епископ Гожелинский не питает к вашему отцу того доверия, которое необходимо таким людям, как ваш отец, чтобы заниматься своей профессией, столь тесно, столь нерасторжимо связанной с местной курией.

Я был весь мокрый от пота.

Должно ли это означать, что здесь, то есть в Риме, ничего не удастся уладить и все надо решать на месте, в Торуни?

Зазвонил телефон. Священник де Вое поднял трубку.

– Нет-нет! – сказал он. – Мы уже кончаем. Просто разговор наш несколько затянулся. Одну минуточку. – Он извинился и прикрыл трубку рукой. – Вы сейчас свободны? – обратился он ко мне.

– К вашим услугам, разумеется!

– Он сейчас свободен, – сообщил священник де Вое своему собеседнику. Я сразу же его пошлю к вам, монсиньор. Он будет у вас через четверть часа. До свидания. До свидания.

Он положил трубку и дал мне следующие указания:

– Спуститесь, пожалуйста, сейчас же вниз. На площади стоят такси. Скажите, чтобы вас отвезли во дворец Канчеллерия. Там помещаются отделы Роты. Вы подниметесь на четвертый этаж к монсиньору Риго-заместителю декана этого трибунала. Я с ним разговаривал, так как синьор адвокат Кампилли сказал мне, что вы собираетесь посетить монсиньора Риго. Что касается меня, то я, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Не могу даже дать оценки правовой стороны конфликта, поскольку, с точки зрения церковного права, между вашим отцом и его епископом нет конфликта. А теперь поторопитесь. Я-то сейчас располагаю своим временем, ведь в университете каникулы, но Рота еще работает.

Поэтому воспользуйтесь тем, что у монсиньора Риго оказалась свободная минута, и извинитесь перед ним-я виноват, что так долго вас держал. Дольше, чем следовало.

Я склонился к его руке и поспешно вышел. В данный момент меня занимало только одно-как бы поскорее попасть в палаццо делла Канчеллерия; от пьяцца делла Пиллота это было далеко.

Но когда такси пробилось сквозь последний затор автомашин на углу проспекта Виктора Эммануила и палаццо Канчеллерия, все подробности моего визита к священнику де Восу внезапно сложились в единую картину. Пожалуй, я не обольщался относительно позиции отца де Воса; он принял меня у себя, наверху, чтобы подсластить пилюлю, и перевел стрелку на официальные пути Роты, когда понял, что фундамент у моего дела шаткий. Все это было мне ясно. Ясно как день. Меня охватило чувство безнадежности. Однако ни на мгновение я не допускал мысли о том, чтобы не пойти к монсиньору Риго. Не знаю, как объяснить, но если уж человек впряжется, так продолжает тянуть лямку, даже если это безнадежно и бессмысленно.

IX

Я вошел в здание Роты. Швейцар указал мне, как попасть на четвертый этаж. В канцелярию вела огромная лестница с широкими и низкими ступеньками. Поднимаясь по ней, я прикасался к каменной балюстраде, за которой раскинулся великолепный двор. Балюстрада была холодная, меня так и тянуло прильнуть к ней всем телом. Беспокойства я не испытывал-во всяком случае, в гораздо меньшей степени, чем накануне первого визита к отцу де Восу. Мне только хотелось бы лучше подготовиться к встрече с монсиньором Риго, посоветоваться с Кампилли, как вести разговор, чего остерегаться, на что нажимать. Я мало возлагал надежд на предстоящую встречу. И вместе с тем у меня не выходило из головы, что из списка лиц, составленного отцом, остались только двое: священник де Вое и монсиньор Риго.

Я уже знал, какой помощи можно ждать от первого. Если и от второго будет такой же толк, то неясно, что же мне еще остается делать в Риме.

Двор больше не был виден. Внутри здания лестница стала уже и с каждым этажом все круче. Наконец на светлой каменной стене появилась черная эбеновая дверь с большой медной табличкой "Sacra Rota" '["Священная Рота" (итал.)]. Я позвонил. Безрезультатно. Снова позвонил.

Никакого отклика. Я нажал ручку. Дверь была не заперта.

Небольшой вестибюль. В нише за черным столом-служитель, благоговейно складывающий выпуски каких-то ватиканских изданий. Несколько черных кресел-жестких, без обивки. Стены голые. Пусто и по-больничному чисто.

Я сообщил служителю, что меня вызвали к монсиньору Риго.

Ничего не ответив, он встал и пошел по одному из двух коридоров, которые вели из вестибюля. Он не спросил, как моя фамилия, вообще ничего не спросил, поэтому я последовал за ним. Тогда я услышал его голос-вежливый, но явно недовольный:

– Синьор, вы, кажется, у нас впервые. – В голосе звучало скорее сожаление, нежели упрек. – Ждать надо здесь.

Он указал рукой на кресло, ушел и вскоре вернулся.

– Монсиньор просит вас к себе, – сказал он. – Третья комната направо.

Он подвинулся, чтобы пропустить меня, но, пока я не нашел нужной мне двери, не тронулся с места, наблюдая за каждым моим шагом. Я постучал:

– Avanti! ' [1 Войдите! (итал.)]

Я вошел в просторный, обитый зеленой материей кабинет, в котором всего было много-мебели, картин, канделябров и зеркал. Монсиньор Риго, массивный, с большим розовым лицом, лишенным каких-либо характерных черт, чуть тяжеловато поднялся из-за стола. Приветствовал меня он мило. Проще говоряобычно, естественно. В Риме меня так встречали впервые. Без всякой скованности или подчеркнутого радушия, за которым скрывалось холодное безразличие, и без того пристального, недоверчивого интереса, который всегда так раздражал меня.

– Будем говорить по-итальянски или по-французски, как вы предпочитаете? – первым делом спросил монсиньор Риго. – А может, по-латыни?

Он не шутил, а выяснял. Только в веселой, легкой манере.

– У меня нет опыта в разговорной речи на латыни, а жаль, потому что меньше всего ошибок я делаю в этом языке.

– Как приятно, что вы так хорошо знаете латынь. А откуда, если не секрет?

Я ответил, что отец, мечтавший, чтобы я унаследовал от него адвокатскую канцелярию, с давних пор обучал меня латыни по разным древним сборникам булл и документов.

– О боже! – вздохнул с усмешкой монсиньор Риго. – Они написаны самой худшей в мире латынью!