Текст книги "Федька-Зуек — Пират Ее Величества"

Автор книги: Т. Креве оф Барнстейпл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Всего за два с половиной дня убили сорок одного гуанако и отдали половину смущенно отнекивающемуся туземцу – за науку. Тот крикнул по-своему, вроде и не особенно громко, – и через четверть часа из-за холмов вышла цепочка женщин, которые, не произнося ни слова и взглядывая на чужеземцев только украдкой, разобрали туши и унесли. Туайя явно не спешил присоединиться к ним.

– Твой табун? – спросил Федор, вспоминая свой гарем в Бужи.

– Ну, не одного меня. Тут мой, и отца, и брата – вместе все. А ночью всегда отдельно: мое – это мое, и ничье больше.

Расстались не прежде, чем съели сообща двух гуанако, приготовленных под руководством индейца. Восемнадцать туш, присолив их горькой солью из озерца, неотличимого под слоем белесой Пыли от любого незаросшего пространства (Туайя научил, как отыскивать такие соленые озера, – по травам, растущим только по их берегам и нигде более), потащили к берегу.

6

Возвратясь с добычей, охотники узнали, что «Лебедя» флагманский галион обнаружил утром на следующий день после выхода на поиски. Судно… лежало в дрейфе!

– Та-ак! – процедил сквозь мелкие треугольные зубы Дрейк. Ребята утверждали, что он аж присвистывал от ярости. – Та-ак, значит, они не торопятся. А нос у «Лебедя» куда смотрит? Ведь не вперед, к цели, а назад, к дому. Верно?

Это было действительно так, но… Но, по правде говоря, это ни о чем не говорило, разве о том, что ночь была спокойной, а с вечера ветер здесь дул с северо-востока или с севера. Приличный моряк всегда швартуется носом к ветру, а мистер Джон Честер был приличным моряком. Да и если бы «Лебедь» действительно дезертировал – он бы мчался на всех парусах, не теряя ни часа. Потому что каждый на его борту, от капитана до арестанта, знал, что за моряк мистер. Фрэнсис Дрейк. И что надо делать, если… Если он – временно! – махнет рукой на свою великую цель и ринется искать беглецов, – что и случилось. А в таком случае не то чтобы наверняка уйти от этого «дракона», а чтобы заиметь хоть маленький шанс это сделать, надо днем и ночью, и в бурю, и в штиль идти…

А «Лебедь» стоял со спущенными марселями и зарифленными нижними парусами. То есть в положении, из которого возможно перейти на полный ход в течение как минимум часа!

Но на сей раз Дрейком руководила, похоже, не нависшая реальная опасность – а возможность смертельной опасности. Ведь если Томас Доути доберется до Лондона – он неминуемо оговорит Дрейка! А что тогда ждет адмирала на родине после возвращения из плавания, долженствующего сделать его одновременно богатым и великим? Заметим, что одно из этих условий Дрейка не устроило бы. Оба – и враз! Потому что просто богачом ему быть скучно. А знаменитым, но бедняком – глупо. Посмертная слава его не заинтересовала бы без прижизненной. Так что – подайте оба горшка на одну ложку – и не иначе!

А после оговора Доути его ведь ждут даже не цепи, как Колумба в 1500 году, а плаха – в лучшем случае, и позорнейшая петля – в худшем! Если очень повезет – Тауэр, бессрочно. Последнее только тем и лучше эшафота, что можно каждый час, каждый день, каждый год надеяться на помилование. Или, скорее, это тем и хуже эшафота, что можно каждый час, каждый день, каждый год надеяться…

…Встретив «Лебедя», Дрейк воспользовался тем, что беглый (отставший?) барк лежал в дрейфе, и подошел к его борту вплотную. Пушки «Пеликана» были заряжены и готовы к бою, только не выкачены так, чтобы стволы торчали из распахнутых портов на фут-два. Но фитили тлели в ящичках с песком, и ядра выкачены из ларей и сложены пирамидками у лафетов…

Вильям Хоукинз-третий, юнга с флагмана, когда ему пришлось перетаскивать тяжеленькие, восемнадцатифунтовые ядра, спросил, почему бы не держать ядра постоянно в пирамидках у орудий. Дрейк, услышавши это, объяснил:

– Потому, молодой человек, что море не всегда бывает спокойным, а ядра – круглые. При малейшем волнении они из пирамидок начнут раскатываться по всей палубе и переламывать ноги канонирам!

Дрейк – это Дрейк. Поэтому никто из команды «Пеликана» не удивился необычному приказу: подойти к «Лебедю» вплотную и встать борт к борту, как для абордажа. Никто ж точно не мог знать – взбунтовался ли «Лебедь», или просто отбился от стаи?

Сорокадвухфутовый «Лебедь» нес двенадцать орудий калибра не крупнее кулеврины. Поэтому встречный залп был опасен. И как будто б не бортом подставляться, верно? Но Дрейк приказал приготовить «книпели» – ядра, распиленные пополам и плоскостями – «щечками» – насаженные на железную штангу. Вообще-то книпели предназначаются для разрушения снастей, а не кузовов кораблей неприятеля – но при стрельбе в упор, как предположил Дрейк, и в чем канониры «Пеликана» согласились со своим адмиралом, – они просто разнесут в щепы борт «Лебедя», изрядно уже потрепанного штормами…

Но капитан «Лебедя» Джон Честер, правильно поняв смысл маневра флагмана, поспешил доложить:

– Адмирал! Пленник на месте! Только я посчитал бесчеловечным заточить его в тесной, душной каютке – и разрешил ему один раз в сутки, вечером, часовую прогулку по палубе.

– Прогулки, вот как? И что, мистер Доути был доволен? – со зловещей иронией обратился Дрейк к земляку (Честер ведь был, как помните, из мелкопоместных девонширских сквайров – бывших вассалов угасшего рода Куртене – нормандских графов Девоншира).

Тот иронии то ли не расслышал, то ли предпочел не расслышать – и серьезно, ровно отвечал:

– О, весьма! Но он попытался обращаться к команде с разного рода речами и призывами. Тогда я распорядился на время его прогулки зарифлять, а при свежем ветре вообще спускать паруса – дабы палубной команде нечего было делать во время этих прогулок, – и загонял всех в кубрик на час…

– Вот потому-то вы и отстали? – зло спросил Дрейк.

– Так точно, адмирал! – с готовностью и даже с облегчением ответил Честер;

– Врет и не краснеет! – мрачно сказал Дрейк. – Уцепился за аргумент, который я ему сам только что подбросил. – И заорал:

– А чем тогда вы изволите объяснить, сударь, что прогуливался ваш арестант – да-да, не благородный пленник, а паршивый арестант – и вы были извещены об этом его статусе заблаговременно, капитан Честер! – прогуливался этот паршивый арестант по вечерам, как вы изволили мне доложить, – а сейчас почти уже полдень и ваши паруса не подняты доныне? Или вы решили стоять на месте до второго пришествия? А-а, понял. Арестант загулялся – и вы, дабы дать ему спокойно догулять, не выпускаете команду на палубу, и потому не можете выйти в море и догнать суда экспедиции? Ведь так, капитан Джон Честер?

– Но, адмирал!

– Вас озаботило, что арестант еще не был осужден. Так я вас обрадую. Вскоре мы достигнем бухты Святого Юлиана – вы знаете, той самой, где Магеллан пятьдесят девять лет назад судил и казнил изменников и заговорщиков. Ну так вот, в вышепоименованной бухте я предъявлю неоспоримые – слышите вы, капитан Джон Честер? – неоспоримые полномочия судить и казнить людей во время этого плавания. И в означенной бухте я буду судить, изменника и его пособников!

Ну все, разговоры окончены. Поднимайте паруса, капитан Джон Честер, – и вперед без промедления! Курс – зюйд-вест. Следовать в кильватере «Пеликана», дистанция – четыре кабельтова. Или нет, даже лучше– три. Один час на сборы – и вперед.

С этого разговора Дрейк уверовал, что Честер и вся команда «Лебедя» (во всяком случае, часть ее), как сказали бы мы языком нашего века, «распропагандирована» изменником Доути. На чем была основана эта уверенность? Бог весть. Разве что на том, что изменнику позволили гулять – и даже обращаться к команде. Раз или два всего – но немного ведь и нужно для того, чтобы люди, смущенные неслыханностью всего предприятия и неочевидностью успеха, поддались смутьяну. Тем более, что мистер Доути красноречив и опытен в интригах…

7

Экспедиция шла вперед – даже когда она шла назад! Вообще-то целью ее в те майские дни был проход в Тихий океан, открытый великим Магелланом и лежащий к юго-юго-западу от залива Святого Мэтью. Или нет, даже еще на целый румб южнее. Но, выбираясь из этого залива, Дрейк повел свои корабли… на северо-восток. По цвету воды было очевидно, что «кратчайшая дорога ведет в преисподнюю!» – как невесело пошутил мистер да Силва.

По мере того, как приближались к Магелланову проливу, погода улучшалась. Яркое солнце – «светит, да не греет!», и очень даже прохладные отгонные норд-весты… Прямо-таки девонширская осень, а не зима в Новом Свете…

Голубые воды южной Атлантики, чуть налетит редкое облачко, немедля приобретали так хорошо Федору по Балтике знакомый серо-зеленый оттенок…

3 июня 1579 года достигли бухты Святого Юлиана. Мрачная, треугольная бухта, никак не защищенная от восточных ветров… Впрочем, никто, кажется, из побывавших здесь ранее восточных ветров здесь и не заметил ни разу. А вот от шквалистых норд-вестов прикрывает плосковершинный хребтик. Пресноводных источников не видно. Есть одно озерко, но воды в нем ни капли. Оно целиком заполнено кубическими кристаллами соли! Земля под ногами необычная: похожа на известь, перемешанную с мелким гравием, сыпучая, но мало почему-то пылящая.

Живности в тех поганых местах было так мало, точно ее специально люди истребили. Как в окрестностях большого города. Зато на удивление много медленно летающих кусачих мух. «Непонятно: чьею же кровью они питаются?» – записал об этих насекомых португалец да Силва.

На островке близ берега, среди безлесной сухой степи, где трава перемежалась каменными россыпями, высилась воздвигнутая еще первопроходцем Магелланом виселица. Сделана она была из корабельного леса – а за пятьдесят девять лет, что она простояла, ничем не укрытая от непогоды, дерево и вовсе почернело. Магеллан в этой бухте зимовал. Сейчас зима и была. Наверное, не один Федор то и дело цепенел, глядя зачарованно на черную «букву» и представляя в лицах, как это было – и как это будет вскоре…

До входа в Магелланов пролив оставалось чуть более каких-то двухсот миль. Дни стояли короткие, ночи длинные: тут же сейчас самая зима – а сорок девятый градус – это уж вовсе не тропики!

В заливе Святого Юлиана Томаса Доути перевели на «Пеликана» и надели на него кандалы. Адмирал (с нелегкой руки капитана Честера теперь никто Дрейка иначе и не называл – а он не возражал) начал готовить суд по всей форме… Во всяком случае, не без формальностей. На кораблях назначили выборы присяжных – по одному от каждых шести нижних чинов и по одному от каждых трех офицеров и приравненных к ним лиц. Всего – получилось сорок человек.

А тем временем совет офицеров освидетельствовал «Лебедя» – и нашел, что к дальнему переходу корабль не годен. Решено было его уничтожить. Возглавить работы по уничтожению «Лебедя» было поручено Тому Муни.

С обреченного корабля сняли все металлические части, раздав их боцманам. Груз распределили по остающимся кораблям. Такелаж перебрали, отсортировав новый и неистертый. Так же внимательно перебрали рангоутные бревна. Боцмана разбирали: какое бревно лучше, чем на его судне, какое годится на материал для починок, а какое сжечь лучше. Им помогали парусные мастера и корабельные плотники.

Когда эта работа была закончена – «Лебедя» подпалили сразу с нескольких концов. Выдержанные, почти мореные шпангоуты из глостерширского дуба и многократно просмоленная обшивка кузова разгорались трудно, но горели долго, невысоким пламенем с неожиданными всполохами и отсветами то желтого, а то вдруг синего цвета, разбрасывая фейерверки искр. Они шипели и превесело трещали. Так что со стороны это, пожалуй, больше походило не на похороны, а на праздник…

8

Покуда избранные присяжные и назначенные судьи, с помощью преподобного Флетчера, припоминали обычай и порядок отечественного судопроизводства, а Том Муни с добровольными помощниками уничтожал «Лебедя», Дрейк позвал мистера Худа и Федора поохотиться на тюленей – в отличие от бесплодной суши, прибрежные воды просто кишели жизнью, тюлени грелись на каждой скале, торчащей из воды, а птицы даже иногда на тюленях сидели оттого, что более места не было, от товарок свободного!

– Идемте, джентльмены. Время пока есть. Свежее мясо раздобудем – побольше, чтоб засолить впрок. Я не хочу, чтобы мои люди, подобно Магеллановым, продавали друг другу за золото корабельных крыс и варили подошвы от сапог во время перехода через океан. Тюленина, конечно, не самое лучшее мясо в мире, но для разнообразия, между соленой свининой и вяленым свиным мясом, вперебивку, так сказать, очень даже годится!

Худ отказался, сославшись на усталость, и тогда Дрейк скомандовал первому встреченному матросу с «Пеликана», чтобы сопровождал его.

Охота была короткой и малоинтересной. То есть мяса-то они добыли вдоволь – но что толку бить не сопротивляющихся и даже удирать не пытающихся зверей? Тягость на душе. Так и тянет заорать: «Да прыгай в воду, дурачина! Вот же, три ярда на пузе сполз и нырнул – и все, нам тебя не достать!» Нет, лежат, смотрят строго и недоуменно в глаза, ревут, когда ранишь – а соседи ни с места! Тоже «охота»! Так, не сходя с места, их можно два десятка набить.

Устав бить их, Федор стал вглядываться. До смешного похожие на толстых, ленивых, вислоусых мужиков, за что-то на весь мир божий сердитых и разобиженных, тюлени мычали по коровьи (этот раскатистый тоскливый звук сопровождал англичан еще с Ла-Платы). Когда стрела вонзалась, тюлений мык делался громче, но ненамного. Что Федора удивило – то, что раненые тюлени старались отползти от лежбища, – будто для того, чтобы не расстраивать остальных зрелищем своих мук и смерти.

Федор потрогал убитого тюленя. Короткая, в три четверти дюйма, не более, жесткая и густая – палец сквозь нее к коже не приставить! – шерсть…

– Ну, господа охотники, как мы теперь утащим до кораблей свою добычу? – язвительно спросил Дрейк, усевшись на медленно остывающий труп тюленя.

– Я не знаю. Разве что столкнуть их в воду и по воде отбуксировать? Конечно не по одному, а в связке, – сказал Федор. Второй матрос молчал: он как-то не привык запросто с адмиралами разговаривать, Федору-то было не в первой, да он и сам вроде полуофицер, а тому, ясное дело, неловко.

– Попробуем. Берег тут почти везде, по-моему, проходимый, – сказал Дрейк. Попробовали – и за полтора часа, что они пробурлачили, чайки успели верхним в связке тюленям глаза выклевать! Добравшись до кораблей, они узнали, что группа матросов ушла поохотиться на птиц да яйца пособирать, если до гнездовий будет не так сложно добраться, – и поспешили их догонять: там-то повеселее будет, чем с тюленями. Том Муни собрал всех проштрафившихся по мелочи за последнюю неделю, но еще не наказанных, и поставил их на разделку тюленей.

А Дрейк с Тэдом-Федором ушли вслед – и настигли своих как раз вовремя: с запада, из скал, появились туземцы – судя по виду, те самые, из-за кого Магеллан наименовал вею эту страну «Патагонией» – «страной большеногих». Самый низенький среди туземцев был подросток, да еще безусый, шести футов росту – а остальные и до семи! Голоса у них были зычные, слышимые Издалека. Одеты в куртки с капюшоном из белого кудлатого меха гуанако. Островерхие капюшоны делали их еще выше. В волосах украшения из обломков раковин, птичьих перьев и цветных камешков, хитро обвязанных веревочкой. У двоих на голове укреплены звериные черепа…

Держались индейцы дружественно и похоже было, что нынче на кораблях будут гости… Но тут один канонир из команды «Елизаветы» хвастливо заявил:

– Сейчас я покажу этим цветнокожим, как метко стреляют Девонширские ребята! Вон видите ту пеструю птицу на буке?

Поскольку корявый бук – в ширину более, чем в длину – был единственным на милю вокруг, а листвы на нем почитай что не было вовсе, разглядеть птицу было несложно. Парень выпалил из мушкета – но не только птицу не убил, а умудрился попасть в индейца – они стояли невдалеке, но поодаль от бука!

Индейцы ответили немедленно. Канонир был убит на месте, стрелой в глаз (тем самым патагонцы наглядно показали, кто лучше стреляет), а матросу Джонсону стрела пробила плечо. И англичане подрастерялись. Тогда Дрейк вырвал у одного из матросов мушкет и выстрелил в ближайшего патагонца. Пуля разворотила живот бедняге, и он завопил, глядя на свои кишки, кольцами вываливающиеся на землю, «как десять быков сразу». Остальные туземцы бросились наутек – и в своей деревне рассказали, что встретились с демонами, выглядящими совсем как белые люди! И эти демоны обладают такой силой, что могут вспороть человеку брюхо на расстоянии!

Канонира англичане закопали, а Джонсона отнесли на корабль. Стрелы у патагонцев, видимо, были отравленными, так как вокруг раны все воспалилось, потом потемнело – и окаймленная огненно-горячим на ощупь алым пояском сине-багровая темнота расползлась по телу, вытягиваясь мысками вдоль вен… Через два дня скончался в бреду и он.

А команда старины Тома все эти дни перерабатывала тюленей. Ребята солили и вялили темное тюленье мясо и перетапливали отдающий рыбою жир. Работа тяжелая, запах малоприятный, чтобы не сказать жестче, – зато бывалые моряки знают, что тюлений жир на все пригоден и везде хорош. Лучше нет средства, чтобы сделать сапоги водонепроницаемыми, чем пропитать их тюленьим жиром. Только китовая ворвань может сравниться с тюленьим жиром – но не превзойти его! Фитиль в светильничке, тюленьим жиром пропитанный, горит ровно и светло. Свечка из этого жира, в который для твердости добавлено чуть-чуть мыла, не уступит настоящей. И огонь в очаге пуще пылает, ежели на дрова плеснуть жира. И больному грудь растереть годится. И даже, когда нет под рукой ничего другого, для приготовления пищи сойдет. Воняет, конечно, зато не пригорает, не пенится.

9

Федор вообще-то не хотел и присутствовать в качестве публики на суде над изменником Доути. Но адмирал настоял, чтоб были все до одного. А иноземные люди – Федор и Нуньеш да Силва – должны быть не просто публикой, а беспристрастными свидетелями всего процесса. Чтобы могли потом, буде таковая нужда представится, подтвердить кому угодно, что все содеяно по закону и обычаю…

Так что пришлось против воли видеть все, от начала до конца.

Главными свидетелями обвинения на суде выступали Том Муни и Джон Честер – капитаны «Сент-Кристофера» и «Лебедя», на борту которых вел свою преступную агитацию обвиняемый. Но первым получил слово на процессе один из добровольцев-дворян, некий Эдмунд Брайт. Типичный девонширец с виду – коренастый, краснощекий, энергичный… Он поклялся, как положено, на Священном Писании говорить «правду, одну только правду и ничего кроме правды!» и заявил:

– Мистер Томас Доути еще в Плимуте вынюхивал планы нашего адмирала и записывал все секреты, какие только мог вызнать!

– Почему же ты сразу не донес о том? – спросил председатель суда капитан Винтер.

– Видите ли, ваша честь, мой отец уже много лет ведет тяжбу, касающуюся нашего наследственного владения. А известно всем, что мистер Доути вхож во дворец Ее Величества, – так что я боялся навредить делу отца. Поймите меня правильно, ваша честь: меня тянуло в противоположные стороны. Лояльность к адмиралу требовала одного, а лояльность к родному отцу – совсем иного…

– Понятно. Можешь ли ты поведать суду какие-либо подробности услышанного? – спросил Винтер.

– Да, ваша честь! Я ясно помню, что мистер Доути говорил, будто лорд Берли выражал недовольство подлинными целями нашей экспедиции!

– Нет, Брайт что-то путает. Лорд Берли не имел сведений о подлинных целях нашей экспедиции! – вмешался адмирал.

Винтер обратился к Доути:

– Обвиняемый, что вы можете сказать по этому поводу?

– Что Эдмунд Брайт – свинья, а лорд Берли действительно знал все о подлинных целях этой экспедиции еще до нашего отправления в поход!

Дрейк вскочил и закричал:

– В высшей степени интересно, каким способом лорд-канцлер мог узнать эту тайну?

– Я лично ему об этом рассказал.

Федор сидел и скреб затылок. За каким дьяволом этот пустомеля признается в том, чего до возвращения в Англию и не проверить никак? Зачем торопится затянуть петлю на своей шее поскорее? Ведь можно повести дело таким образом, чтобы затянуть процесс! Чтобы отложить вынесение приговора до возвращения в Англию! Ведь присяжные явно только и мечтают – не выносить приговор! Каждому же известно, что у Томаса Доути на родине имеются столь могущественные покровители, что Дрейку его будет не достать!

Может быть, он все еще не верил, что взаправду могут голову отрубить? Надеялся на арест… Болван, поглядел бы внимательнее на лицо адмирала! Не надо знать мистера Дрейка настолько же хорошо, как Федор, чтобы по лицу сообразить: он замыслил убийство врага – и скорее уйдет с поста главы экспедиции, чем отступится тут…

Вообще, кажется, этот Доути видит не мир, каков он есть на деле, а свое о нем мнение. В частности, он неверно оценивает характеры людей, коих имел возможность наблюдать вблизи достаточно долго. Он считает Дрейка за обычного человека, неспособного перешагнуть сословные и прочие предрассудки. И считает лорда-канцлера верным слову и последовательным до конца. Вот он, Федор, сэра Вильяма Сесила видел один раз вблизи да один раз издали – а и то понимает, что лорд Берли если и верен кому или чему – то это Англии, а не живому кому-то. И государыня его (и моя уж? Да, и моя!) такова же: всегда готова отречься от любого, кто ее компрометирует…

«А-а, вон еще что!» – подумал Федор, приглядевшись к обвиняемому и вспомнив лицо, слова и голос того, когда еще у островов Зеленого Мыса Доути впервые объявил, что Дрейк ведет людей на погибель! Вон еще что! Ну, конечно! Каким-то уголком души он и понимает, что Дрейк ему смерти добивается – но он пуще смерти боится плавания через все океаны вокруг света и готов скорее положить шею на плаху, только чтобы как-то кончилось это бесконечное плавание…

Адмирал с гневом – явно (для каждого, кто знал его давно или близко. Федору, к примеру, это было заметно, или Тому Муни. Да, кажется, и мистеру Винтеру тоже) нарочито раздутым – вскричал:

– Нет, вы только послушайте, господа присяжные! Что этот человек учинил и без малейших угрызений в том сознается! Слыхано ли такое доселе? Такая наглость?! У меня не хватает слов – я, в конце концов, моряк, а не судья! Видит Господь: эта гнусная измена, этот мятеж и заговор доказаны нами и подтверждены им самолично!

Ибо Ее Величество строжайше повелела мне беречь истинные цели нашей экспедиции в тайне ото всех в Англии – и наипаче от лорда-канцлера! Доути сегодня признался не в том, что выдал милорду Берли мою тайну! Нет. Он выдал монаршую тайну! Поэтому я требую: смертная казнь изменнику!

Подсудимый встретил это заявление, сделанное почти в истерике, насмешливой улыбкой. А, один из присяжных– Джозеф Бикери, помощник капитана с «Лебедя», заявил, что их суд вообще не правомочен решать вопрос о жизни и смерти подсудимого.

– Но я вовсе не поручал вам рассматривать этот вопрос. Этот вопрос я буду решать сам. Вы же должны – именно для того вы избраны и собраны – определить только, виновен ли он в измене и подстрекательстве к мятежу – или нет. А что касается остального, господа присяжные, – продолжил Дрейк, внезапно успокаиваясь и произнося дальнейшие свои слова медленно и отчетливо, – то Ее Величество во время последней перед отплытием аудиенции вручила мне меч – вот этот самый, что сейчас у Диего в руках, – и сказала: «Мы считаем, что если кто нанесет удар тебе, Дрейк, нанесет его нам! Отвечай на удары так, как если бы защищал наши жизнь и достоинство!»

При этих словах все уставились на Диего. Верный симаррун стоял за спиной Дрейка, по левую руку от него, голый по пояс, намазанный жиром, и сжимал рукоятку тяжелого двуручного меча с вызолоченным эфесом…

После краткого совещания все сорок присяжных единогласно вынесли вердикт о виновности Томаса Доути, джентльмена, бывшего советника по применению войск, в измене, подстрекательстве к мятежу и неподчинении адмиралу. Определение вида и времени казни оставлялось на благоусмотрение адмирала…

10

Дрейк предложил Доути небогатый – но все-таки выбор:

– Либо вас казнят завтра же, здесь, еще до восхода солнца – либо до Англии вы будете содержаться под строгим арестом и по возвращении предстанете перед Тайным советом нашего королевства…

Присяжные зашептались, зашаркали подошвами… Вспомнили и Магеллана, приказавшего повесить в этой самой бухте не только своего заместителя, но и иных мятежников – правда, там было не одно подстрекательство, а открытый мятеж с артиллерийской стрельбой. Тайные сторонники Доути – а такие были, и не столь уж мало – обмирали со страху: не проголосуешь как большинство – изменником сочтут; проголосуешь – а ну, как с этого начнется сплошная разборка и полетят головы – одна за другой? Как угадать…

Доути все никак не мог поверить, что игра уже окончена, что это все всерьез и жизнь его заканчивается. Он предложил, когда ему предоставили слово, – весело, заранее уверенный в согласии суда, – чтобы его высадили на перуанском побережье (стало быть, уже в Тихом океане!), в безлюдных местах. Винтер, только что признавший Доути виновным, как глава суда, предложил содержать подсудимого в оковах вплоть до самого возвращения в Англию, где настоящий суд рассмотрит дело строго по законам и обычаям королевства…

Дрейк холодно ответил:

– Вы и есть самый настоящий суд, капитан Винтер. Самый лучший английский суд на пять тысяч миль вокруг! А что до поступивших предложений – оба неприемлемы. Высадить мистера Доути в Перу мы не можем потому, что рано или поздно он там попадет в руки испанцев и – по доброй ли воле, под пытками ли инквизиции, безразлично, – выдаст цели экспедиции. А это напрочь лишит нас важнейшего преимущества – внезапности, и позволит неприятелю мобилизовать все силы против нас… А что до содержания его в оковах до возвращения в Англию – нет у меня лишних людей для стражи. Да и не хочу я, чтобы полкоманды утратили лояльность и трепетали бы: он же сам, и не единожды, хвастался, что силен в чернокнижии. Впрочем, если он сам выскажет пожелание предстать перед Тайным советом – ему будет предоставлена такая возможность…

Вот и все. О дальнейшем свидетельства расходятся. Почему? А вот почему. Преподобный Флетчер, который готовил свои записки к печати в пору высшего взлета карьеры Фрэнсиса Дрейка, когда бросить малейшую тень на имя великого пирата означало навеки сгубить свое доброе имя пишет, что он отпустил грехи и дал последнее причастие равно мистеру Доути и адмиралу. Затем осужденный и адмирал якобы обнялись и поцеловались – после чего Доути смиренно поблагодарил адмирала за мягкость, проявленную к нему, и попросил дать ему время последний раз подумать. Ему даны были сутки. Но уже утром следующего дня он попросил к себе преподобного Флетчера и заявил якобы буквально следующее:

«Хотя я и виновен в совершении тяжкого греха и теперь справедливо наказан, у меня есть забота превыше всех других забот – умереть христианином. Мне все равно, что станет с моим телом, единственное, чего я хочу, – это быть уверенным, что меня ждет будущая лучшая жизнь. Я опасаюсь, что, оставленный среди язычников на суше, я вряд ли смогу спасти свою душу. Если же захочу воротиться в Англию, то мне для этого понадобятся корабль, команда и запас продовольствия. Если даже адмирал Дрейк даст мне все это – все равно не найдется желающих для сопровождения меня на Родину. А если даже таковые и отыщутся – все равно путь домой будет для меня той же казнью, но еще более мучительной, ибо глубокие душевные переживания от сознания своей тяжкой вины сокрушат мое сердце. Поэтому я от всего сердца принимаю первое предложение адмирала и прошу об одном: дать мне умереть как подобает джентльмену и христианину».

Ощущаете разностилье? Вполне искренние слова в начале – там, где говорится о том, что «мне все равно, что произойдет с моим телом» и так далее, – и напыщенная, холодная риторика второй половины записи Флетчера. Похоже, достопочтенного пастора всего более интересовало не то, чтобы донести до потомков правду о последних часах жизни незаурядного человека, – а то, чтобы – правдами и неправдами – отмести и тень подозрения в жестокости и предвзятости от адмирала!

А как же было на самом-то деле? А было вовсе не так напыщенно. Конечно, Доути с Дрейком не целовался, но все же…

Дело было на островке близ берега залива. Дрейк назвал его «Островом Истинной Справедливости». Это был именно тот остров, где стояла виселица, оставленная Магелланом. Матросы слишком красивого и вдобавок труднопроизносимого названия не употребляли. Они назвали островок «Кровавым».

После причащения Доути пообедал с Дрейком – и, как водится, ему ни в чем отказа не было. И он отчасти этим попользовался, злорадно прося такого вина, этакого вина, – четыре бутылки из личного погребца Дрейка пришлось откупорить, а одна уже откупоренная принесена была из каюты адмирала… Пили они в самом деле более за здоровье друг друга, чем за Англию и Ее Величество, – и ни разу за успех дела… В общем, похожи были на друзей, расстающихся на долгое время. Затем Доути помолился шепотом, встал на колени перед свежеоструганной плахой и заговорил во весь голос. Он сказал:

– Я прошу вас всех помолиться за упокой моей души и за Ее Величество и ее королевство. Палач! Делай свое дело без промедления, страха и жалости!

Палач был, как водится, в капюшоне, скрывающем лицо, – но Федор был не единственным, кто опознал симарруна Диего. Один – вроде бы даже не изо всей силы, плавный! – взмах меча, и вот уж палач поднимает за волосы отсеченную, но живую еще, хлопающую быстро глазами, окровавленную голову. Он сейчас скажет положенную формулу: «Вот голова изменника!», но адмирал, опередив его, кричит:

– Смотрите все и учтите, какова участь заговорщиков!

Разумеется, матросы исщепали перочинными ножами плаху на талисманы, не дав еще и крови просохнуть. Потом занялись магеллановской виселицей, хотя тут возник спор. Боцман Хиксон утверждал, что в виселице, которая последний раз использовалась пятьдесят девять лет назад, уже не осталось ничего чудодейственного. И тут же заявил, что плахой должны распоряжаться, как любым другим деревом на флоте, пополам – боцмана и корабельные плотники. Этого уж народ стерпеть не мог…

…Конечно, не сам по себе заговор Доути (или, точнее, потуги его организовать заговор) был главным в этой истории, разыгравшейся под синим, но каким-то придавленным, невеселым небом зловещего залива Святого Юлиана… Дрейку надобно было вышибить из мозгов и сердец участников экспедиции малейшую возможность бунта! Перед лицом полной неизвестности, ждущей всех за Магеллановым проливом, требовалось сплочение и единство. Малейший, безобиднейший в цивилизованных краях, разброд там мог оказаться гибельным для всех. И ради достижения сплоченности адмирал шел на самые крайние меры…