Текст книги "Федька-Зуек — Пират Ее Величества"

Автор книги: Т. Креве оф Барнстейпл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Над бортами черных бригантин торчали поднятые пятиярдовые весла – на случай штиля.

– А если они и не собираются огнем неприятеля давить, – заметил второй помощник капитана (он же – старшина абордажной команды), Тимоти Брюстер. – Видите, абордажные мостики к каждой мачте с обоих бортов подвязаны? На ближний бой ребятки рассчитывают.

– Да. Себя не жалеют, – согласился адмирал Хоукинз, спустившийся с мостика на шканцы встретить французов.

Федяня поежился. Он представил себе, каково это – карабкаться под огнем по почти отвесно стоящим мостикам на высоченный борт галиона. Это и при минимальном волнении опасно. А волнение есть в открытом море всегда. Только во внутренних гаванях да в прибрежных мелководьях, отгороженных от моря цепочками островков, – каковы, к примеру, ганзейские берега в Немецком море – и нет. К тому же еще сверху на головы нападающим нещадно льют кипяток из чанов, колют пиками, цепляют баграми, валят помои и дерьмо… Бр-р-р! Действительно, они себя не жалеют – эти ярко окрашенные «черные»…

Но тут адмирал, непрестанно щипавший в раздумье свой жесткий светло-русый ус, встрепенулся и сказал громко:

– А впрочем, нет, Лэпсток, они не так просты. Не больно они подставляются испанцам. Вот представьте себе бой с их участием. Они вполхода идут со спущенными марселями в тени фрегатов. С испанских кораблей их и не видно – тем более, что они сплошь черные. Подошли на полмили, подымают все паруса, рывок вперед – и пока испанцы расчухают, что к чему и что это за гроб с траурными лентами из-за французского фрегата выплывает, – а они уж вошли в «мертвую зону», ядра с галионов летят над топами их мачт и можно отвязывать абордажные мостики…

– Да, у них достаточно много шансов прорваться необстрелянными прямо к борту испанцев, будь у тех хоть лучшая в мире артиллерия. Хотя да, конечно: действовать им надо в составе эскадры, с крупными кораблями, – в ответ сказал капитан «Сити оф Йорка».

– Что они и делают. А вот и наши гости!

Ял французов ткнулся в борт английского флагмана. Но, к удивлению всех стоящих на палубе «Сити оф Йорка», поднявшиеся на борт офицеры французской эскадры были не более похожи на раскрашенных голых дьяволов с черных бригантин, чем негр на белого.

Начать с того, что, едва первый из французов перешагнул через фальшборт «Сити оф Йорка», по палубе, перешибая обычные корабельные запахи: смолы, пеньки, мокрого дерева, краски и парусины, поплыл резкий аромат духов. Горький запах наводил на горькие мысли о недоступных роскошных женщинах, об уставленных батареями каменных флакончиков с притертыми пробками туалетных столиках, о сумраке будуаров… Белокурые локоны, выбивающиеся из-под пышной шляпы с плюмажем из белых и золотистых перьев, выбритый подбородок, крахмальные брыжи белейшего воротника, атласный темно-голубой камзол с серебряным шитьем, прорезные малиновые буфы коротких придворных штанов с абрикосово-желтым трико, ботфорты из мягчайшей кожи, с серебряными пряжками…

– Шевалье д'Аргентюи, первый офицер эскадры вице-адмирала Роже дю Вийар-Куберена, – подметая палубу перьями шляпы, замысловато, с прискоками, поклонясь, представился он.

– Джон Хоукинз, адмирал эскадры Ее Величества королевы Англии, – сухо, с достоинством, как бы компенсирующим отсутствие звучных титулов, в ответ назвался Хоукинз.

Федор успел подумать: «Эге! А ведь наш адмирал тоже боится, как бы его эти аристократы не обидели!» Ох, как эта самолюбивая боязнь унижений была ему знакома! И откуда в нем это наросло? Ведь не скажешь даже, что в Англии началось. Не в Англии, а в России, когда деда выпороли за недоимки в губной избе, – и он, совсем еще малец, подумал: «Если меня удумают выпороть, когда вырасту – ни за что не дамся! Убью кого или сам себя порешу!» Позже припомнил рассказы о пытошных застенках и перерешил: не станет он лишних тяжких грехов на себя брать – тем более, что пока будешь убивать палачей, тебя скрутят – и на дыбу…

– Я сказочно польщен знакомством со столь известным адмиралом! – расшаркался уже иначе, еще прежнего замысловатее, шевалье д'Аргентюи. Пошли взаимные представления, которые ограничились штатными офицерами, – и кандидаты на должности тихонько отошли в стороночку.

12

Но на совместный торжественный обед их пригласили всех до одного – и первых, и вторых кандидатов, и даже третьих. А от французов присутствовали только штатные офицеры – да и то с одних больших кораблей. А с черных бригантин то ли никто не откликнулся, то ли надушенные красавчики им не передали приглашение.

Хоукинз осведомился у самого адмирала дю Вийар-Куберена – что сие означает? Неучтивость ли это, противоречащая всем представлениям англичан о Франции, как отчизне хороших манер? Или прирожденная ненависть к нашей нации? Или еще что?

Адмирал – сухощавый старик в серо-стальном шелковом одеянии со стальными пряжками, остроносый и вспыльчивый, огорченно махнул маленькой изящной рукой и сказал:

– Э-э, они мне практически не подчиняются. Я-таки королевского флота адмирал, хотя и не полный, а они пираты. Впрочем, окажись я на месте любого из них, вероятнее всего, и я бы плюнул на все – и, перечеркнув всю прошлую свою жизнь, сам пошел бы в пираты!

Хоукинз, шумно поддержанный всеми соотечественниками, сидящими за содвинутыми столами, попросил разъяснений – и французы охотно поведали ему страшную повесть.

Повесть о том, что 24 августа минувшего, 1572, года в Париже и по всей Франции, кроме юга, произошло. Большая часть экипажей Хоукинза была в те дни в море, а иные еще и много месяцев после этого – Федор, например, был с Дрейком, а тот в августе прошлого года обосновывался в «Порт-оф-Пленти» (Порте Изобилия) – укромной маленькой гавани близ Номбре-де-Дьоса. И воротились они в Англию только 9 августа нынешнего года, через год после тех событий. Иные уж события волновали Англию, об ином толковали в кабаках и на рынках. Нет, что-то смутно-ужасное они слышали, но за ворохом более злободневных новостей, особенно из Нидерландов, где свирепствовали герцог Альба и инквизиция, это «что-то» так и не прояснилось. А тут – вот оно, воочию.

Итак, 24 августа 1572 года Париж праздновал бракосочетание дочери Екатерины Медичи, сестры короля Карла Девятого, Маргариты Валуа – знаменитой в будущем «королевы Марго» – и беарнского принца Генриха Бурбона. Если точнее, не принца, а короля Наваррского. Но парижане упорно именовали носатого и волосатого южанина «беарнцем», показывая тем самым, что это бедное, маленькое горное королевство здесь, в столице мира, никто всерьез не воспринимает. Показывали этим также, что жених не ровня невесте, всего лишь провинциальный владетель. Ну и, наконец, – что протестанта с Юга Париж не приемлет в качестве своего (и всей прекрасной Франции) возможного властелина. Ведь каждому в столице было известно, что печально прославленная кровосмесительством семья Валуа перестала давать стране здоровых мужчин…

Но парижане не без оснований надеялись на то, что теперь приутихнет, наконец, пожирающая страну гражданская война: если породнились вдохновительница Католической Лиги, мать невесты, и вождь протестантов, жених, то…

Увы! Расчеты на мир были небезосновательны, но они не учитывали коварных планов Лиги!

На бракосочетание своего вождя в столицу съехались десятки тысяч протестантов со всей Франции. Одни в свите жениха. Другие – с мечтой теперь, когда кровавая усобица, кажется, стихает, открыть в столице свое маленькое дельце. Третьи просто поискать приключений. Четвертые – посмотреть великий город. Но на шестые сутки после собственно бракосочетания, в ночь на день святого Варфоломея, парижане-католики набросились на пришельцев-протестантов. Квартирохозяева топорами рубили квартирантов; любвеобильные хозяйки гостиниц канделябрами раскраивали черепа пылким любовникам-южанам…

Но самую ужасную, непоправимую потерю понесло в ту роковую ночь французское корсарство! В ту ночь вытащили из постели мирно спящего в собственном доме шестидесятичетырехлетнего старика с решительным взглядом неукротимых блекло-голубых глаз и холеной бородкой – Гаспара де Колиньи, графа де Шатийон, адмирала Франции, главного вождя протестантов северной Франции и столицы. Его повесили и с петлею на шее выбросили на улицу из окна, в колпаке и задравшейся при падении ночной рубахе…

С его гибелью корсарство лишилось покровителя, высокопоставленного, сильного, умного, непреклонного, смелого – и ярого притом врага Испании и папства. Не случайно именно в его честь назвали французские корсары свое укрепленное поселение в бухте Гуанабара, что в земле Истинного Креста: Форт-Колиньи.

Они горевали, не до конца представляя себе невосполнимость этой потери. Минимум два века не появлялось во Франции подобных моряков. Разве что Сюркуф – «гроза морей». Да и то…

А экипажи «черных бригантин», оказывается, составляли родственники погибших в Варфоломеевскую ночь протестантов. Возглавлял их шевалье Виллеганьон-младший, сын одного из основателей французского поселения Сент-Августин во Флориде, тоже убитого в ту ночь – его подняли на копья живого. В знак траура по своим погибшим они все не стригут волосы и не берут пленных, перерезая глотки всем католикам, а наипаче испанцам: ведь и ребенку ясно, кто стоял за спинами организаторов Варфоломеевской ночи и чьим золотом платили убийцам!

– Шевалье де Виллеганьон был бы не прочь даже, чтобы восход Солнца перекрасили в черный цвет до тех пор, покуда он не сочтет своего отца отомщенным! – похохатывая, но настороженно поглядывая по сторонам (высокомерно и в то же самое время искательно), как бы приглашая посмеяться вместе с ним над глупцом, но боясь, не оказался ли он как раз среди таких же глупцов, – сказал шевалье д'Аргентюи. И его наихудшие опасения оправдались.

– А вы полагаете, что это так уж смешно? – с безукоризненной вежливостью, но так, что морозом беломорским веяло от его слов, спросил штурман Грэхем Паркер, изысканный и томный молодой человек, – единственный на борту «Сити оф Йорка», чьи модные одеяния могли выдержать сравнение с нарядами французов, не заставляя краснеть их владельца. – Гм, что-то тут душновато стало. Вы не возражаете, джентльмены, если я пойду проветриться на палубу? А вы все веселитесь, не обращайте внимания!

Паркер нарочито медленно выбирался из-за стола, покряхтывая, как старик. И с ним поднялась примерно третья часть участвовавших в обеде англичан и двое из восемнадцати французов.

Федор подумал-подумал – и остался. Потому что, Бог весть, представится ли еще когда случай поглазеть на прославленные манеры французских кавалеров? Да и адмирал Хоукинз остался на месте…

Остался он не зря: разговаривали за столом много и интересно. Может быть, для французов этакий поток слов был обычным делом. Но Федору, помору по корням и англичанину по службе, такое было вовсе уж внове. Даже как-то странно, точно и не мужчины тут собрались, тем более офицеры, – а кумушки у деревенского колодца! Но, внимательно их слушая, можно было немало узнать нового, полезного и интересного…

13

Начиная с того, что елось за столом. Французы доставили с собою паштеты, отлично приготовленных кур, гусей и целую индейку с орехами. Они объяснили, что всегда, уходя в длительное плавание, берут с собой на флагманском корабле целый птичник. Поскольку флагман обычно – самое большое судно в эскадре и потому там более места, а главное – в команде флагмана более, чем на других судах, офицеров и дворян. Матросов баловать, конечно, ни к чему. Да ведь они и на суше предпочитают привычную им солонину свежему мясу – было б только рому вдоволь. Или у вас матросы не таковы? Все равно тонкий вкус деликатесной птицы и специй, соусов и паштетов они не оценят. Им по нраву грубые куски мяса, полупрожаренного, – в общем, не обижайтесь, господа, но у наших матросов вкусы скорее английские, чем французские, хе-хе-хе…

Французы привезли с собою к обеду полдюжины сортов вин и бочоночек виноградной водки. Водка отдавала сивухой, и от нее тут же начинало нестерпимо колоть в висках и гудеть в ушах. Зато вина были отменные! Федор думал, что столько оплетенных бутылок – потому, что у каждого французского офицера есть свой излюбленный сорт. Оказывается, вовсе не так. У них, видите ли, принято так: одно вино к закускам, другое – к рыбе, третье – к сыру, четвертое – к птице, пятое – к сладкому и шестое – к беседе после еды. Для англичан, у которых меню во все дни плавания в открытом море было постоянным: овсянка и солонина жареная – на завтрак, похлебка и солонина вареная – на обед, солонина и сыр – на ужин, праздником считали, если на стоянке удастся наловить рыбы или кок купит у местных жителей мясную тушу, – это уж было как волшебная сказка из жизни гоблинов!

Зато (Федор пошептался со старшим канониром «Сити оф Йорка» – тот пришелся ему соседом по столу после ухода Паркера) – если только матросы на французских кораблях знают, что едят их офицеры, – нешто можно полагаться на них в бою безоговорочно, как принято в английском флоте? Мало хлопот неприятеля упреждать – так еще и о матросах думать в бою придется: как бы не переметнулись к неприятелю!

Пока не перепробовал всего, Федор сидел за столом, и Хоукинз показывал «своего московита» гостям, как диковинного зверя какого. Но налопавшись, и он захотел «подышать свежим воздухом» – то есть поглядеть, как живется на «черных бригантинах» и что там за народ. Его знания французского языка хватало, чтобы кое-как объясняться и чтобы понимать беглую даже речь. И он откланялся.

14

На бригантинах была точно совсем иная страна, с обычаями суровыми, но справедливыми. Море плескалось совсем рядом, не внизу где-то, как на галионах и фрегатах, а вот тут, если вздумается – можно перегнуться через фальшборт и зачерпнуть.

Сплошной палубы на этих легоньких суденышках не было. На носу площадка, на корме площадка, а между ними проход, как на галерах. И еще площадочки вроде марсов вокруг мачт. Только и разницы, что марсы высоко, а эти на уровне носовой площадки. И в трюме два «балкона» – галерейки вдоль обоих бортов, с банками для гребцов – а над ними плетеные беседки на пол-ярда ниже края фальшборта, для стрелков из мушкетов, по три на борт. Да, явно тут делали ставку на рукопашную, а не на огонь издали.

На носовой площадке – большой противень с побуревшим от прокаливания песком, на песке – кострище, таган закопченный, рядом – две сковороды, в ярд каждая. Дощатый, обитый медью бруствер пушек защищает стрелков от пуль, а едоков – от ветра. Французы и английские гости сидят на пятках и ножами зацепляют со сковород мясо по-сарацински: нарезанное кусочками в детский кулачок, замаринованное перед обжаркой. Эти кусочки нанизывают на шпажку поочередно с ломтиками сала, кружками лука и американскими «томатлями» – и держат над раскаленной сковородкой или огнем прямо. Очень вкусно! На каждого едока по шпажке. Пили здесь, как и подобает «джентльменам удачи», крепкие трофейные вина: густую рубиновую «малагу» и сладко-терпкий «опорто». То и другое, как показалось Федору, чересчур солодкое, зато уж забористое, не как ароматная кислая водичка шевалье д'Аргентюи…

Встретили его тут… Нет, не как долгожданного и родного. Просто как своего. Пришел – ну и садись. Спросили только о том, какой он нации. Федор ответил:

– Я московит.

И подумал, что начнут недоверчиво переспрашивать или открыто сомневаться. Вместо того кто-то заорал:

– Хо-хо! Мужики, наше дело выгорит: уже и московиты с нами! Смерть папистам! Ты какой веры, парень? Протестант или католик?

– Я православный. Считайте, что вроде как грек.

– Ага, схизматик. Ну, все равно наш человек. Папу не признает. Налейте ему и мяса дайте!

– А хлеб-то у вас есть? – сразу спросил Федор, изо всех русских привычек труднее всего отвыкающий от привычки заедать хлебом любую пищу, от каши до фруктов. На офицерском обеде с французами хлеба подали не по-английски – груду ломтей почти российской толщины на большом блюде, а тонюсенькие, почти прозрачные ломтики на блюдечках, по три на каждого. Интересно, что же тут?

– А как же без хлеба? – гордо ответили ему. – Эй, дайте московиту галет!

Дали какие-то твердые плитки, толщиною в палец. Федор растерянно поглядел на эти непонятные и как будто не очень съедобные квадратики: и это – хлеб?! – и стал вертеть шеей, чтобы увидеть, как это привычные люди едят?

Оказалось – мочат в бульоне. Попробовал. В моченом, виде похоже на опилки или на траву жеваную. Сухое вкус имеет, но уж больно трудно грызть.

– Что, не нравится? Ну, извини. Есть еще темные сухари, только их неудобно гостю предлагать…

– Удобно. Давайте, если не жалко.

Вся команда «черной бригантины» громогласно загоготала: предположение, что темных сухарей кому-то может быть жалко, всем показалось необыкновенно остроумным.

– Вообще-то мы их едим, когда галеты кончаются. Сказать по чести, с нами такое бывает частенько. Но сегодня мы, слава Господу, при галетах и можем угостить кого угодно. А вот и сухари. Тьфу, черт! Ты что приволок, Пьер? Это же совеем черные, бретонские.

Федор глазам на поверил: настоящие ржаные! Как он по ржанухе соскучился, оказывается! Аж слюной едва не захлебнулся. Опьянеть от запаха можно…

А французы извинялись и смущенно объясняли:

– Есть темные, те еще ничего, а есть совсем черные, вот эти – из бретонского хлеба, он липкий и кислый, как сидр. Эти уж мы лопаем в самом крайнем случае. Как говорится, когда уж и червей от солонины доели.

То ли он очень давно не ел их, то ли эти ржаные сухари в самом деле были особенно хороши – чуть пригорелые, присоленные крупной солью при сушке и с тмином. Федор не выдержал и, смущаясь на менее, чем угощавшие его хозяева, попросил:

– А с собой не дадите? Я отдарю.

– Добра-то, еще «отдарю». Бери, сколь утащишь. Эй, ребята, дайте московиту мешок под сухари! Ты там у них кто? Юнга или уже матрос?

– Старшого бросили после вест-индского похода, – неохотно сказал Федька, решив не признаваться, что он еще и кандидат на офицерскую должность. Ему давно не было так хорошо и покойно – и было это оттого, что тут он вровень с остальными и никто не высчитывает, кого он повыше, кого пониже. Надо признаться, что Федор скучал по прежней простой жизни, когда в кубрике он был свой, такой же не выделяемый командованием.

– Ого! Ты уже в Новый Свет сходил? – недоверчиво спросил кто-то из французов. И тут Федор не удержался и хвастанул. Как можно небрежнее он уронил:

– Да, три раза.

– Чего-о? Врешь, небось? Сейчас проверим. Не могло такого быть, чтобы за три рейса наших земляков не встретил. А мы тут собрались впервые на борту этих посудин, горе свело, ты уже знаешь. А раньше плавали на разных коробках и из разных портов, так что все вместе мы всех французских капитанов знаем. Так кого ты можешь назвать?

– Ну, кого? Капитан Тестю из Гавра, умер, бедняга, на моих глазах…

– Тестю из Гавра? Франсуа Тестю? Мне случалось с ним плавать…

– И я его знал. Но о нем ли речь? Он еще не стар, с чего бы ему помирать?

– Эй, русский, как тебя, Теодор. Как он выглядел, тот Тестю, о котором ты говоришь?

– С левого боку седой клок, с правой стороны рот опущен…

– О Боже, это он! Мы плавали с ним в Форт-Колиньи…

– Упокой Господи душу Великого Адмирала! – вполголоса нестройным хором сказали гугеноты, подняли кружки, отплеснули из них спиртное в догорающее костровище и выпили не чокаясь.

– Воистину великий человек был наш Гаспар де Колиньи! Так что с Тестю? Как он умер? И почему ты это мог видеть?

– Наш капитан Дрейк задумал напасть на испанские караваны и поставил потаенный пост на караванной тропе, по которой перуанское золото и серебро везут на мулах из Панамы на Тихоокеанском побережье в Нобре-де-Дьос на Атлантическом побережье. И однажды – дня точно не назову, где-то в последнюю неделю апреля, – мы трое сидели в зарослях, отмахивались от насекомых и жрали бананы…

– Иди ты! «Бедные пираты»! Бананы они жрали! Короли, небось, не все в мире это пробовали, – недоверчиво вскинулся черномазый юнга с бригантины, то ли сажей вымазанный, то ли наполовину негр.

Федор вспомнил тонкий аромат и мучнисто-клейкий сладчайший вкус спелых бананов – и дни весны этого года восстали в памяти как вчерашнее – со всеми ощущениями, запахами, голосами и событиями. С мелочами, тогда вроде бы и не запомнившимися, к утру уже изгладившимися из памяти, но, оказывается, в памяти где-то осевшими… И он заговорил, не опасаясь, как у него обычно в большой компании бывало, что неинтересно слушателям то, что он говорит (и смешно то, как говорит):

– Ты, парень, в Новом Свете пока еще не бывал, вижу. А там бананы едят все. А негров вообще в будние дни одними бананами и кормят, потому что пищи дешевле их нету. А если негр работает плохо, то ему и в праздники сидеть на одних бананах. Это как наказание. И никто за бананами не следит, растут и растут. Мы из своего укрытия раненько по утрам к плантациям подбирались и рвали бананов на весь день, целыми гроздьями. Рвешь – а рядом обезьяна то же делает. Мы обезьянам не мешали, а они нам. И мы, и обезьяны сторожей боялись: те же не станут гоняться за тобой, ловить – обезьяна все равно ловчее человека, так что если на земле ее и догонишь – она на дерево вскочит и упрыгает от тебя вмиг.

И сторожа просто палили из оружия на любое движение в кустах. Но охота в тропиках паршивая, да мы и не могли ни в дичь стрелять, ни костер развести, чтобы сварить или испечь добычу: испанцы засекут. Обезьяны там рыжие, ревут громко-прегромко и кусачие. Но когда паслись, не нападали.

Но про Тестю и по порядку. Мы с ним вместе напали на караван с серебром – и его ранили. В живот, вот сюда. Нам надо было шустро сматываться с этого места, пока испанцы не прислали подкрепление, – и с Тестю осталось трое из его команды, а мы и все остальные французы стали отрываться.

– Погоди, московит, ты что-то или темнишь, или путаешь. Если так было, как ты рассказываешь, то оставлять возле тропы тебя и твоих товарищей смысла не было. Вы же что караулили? Когда испанский караван покажется, чтобы известить своих вовремя? Или зачем?

– А, ладно, ребята все свои. Мы оставались в схороне потому, что после нападения на испанский караван наши отбили больше золота и серебра, чем могли унести на себе. Ну и каждый взял сколько мог нести, а остальное зарыли в тайном месте. И нас оставили стеречь сокровища.

– Вот теперь похоже на дело. А то темнишь, темнишь…

– С тобой стемнишь, как же. А у вас, я вижу, есть ребята бывалые. – Польстил французам Федор, Впрочем, они того и стоили, так что кривить душою не пришлось. Французы заметно оживились, им похвала понравилась. А Федор продолжал:

– Один из ваших, сволочь, надрался рому и по пьянке потерял своих. Из-за него-то, сволочи, и погиб в муках капитан Тестю.

Наш отряд ушел к морю, а мы остались. Видим – прямо по тропе двое ваших несут раненого капитана. Вчера их обогнали, сегодня они нас нагнали, но Дрейка им уж не нагнать, конечно, – поэтому была договоренность, что капитан Дрейк их подождет на берегу, после того, как уверится, что с кораблями ничего неприятного не случилось. Идут, значит, бедняги ваши, шатаются – устали же, понятное дело, а подменного нету. И тут из долинки, пересекающей тропу в полукабельтове мористее, вываливает толпа испанцев с пиками и шпагами. Набросились на французов, носильщиков тут же закололи, а капитана оставили. По одежде же видно, что офицер. И тут вашего третьего выволокли из долинки. С веревкой на шее, как козла на привязи. Сначала они над ним потешались и поили ромом – руки связали за спиной, а фляжку положили в развилку веток на высоте колена от земли. Чтобы лакал, как скотина, на четвереньках стоя. И он им все рассказал, что мог рассказать. И про нашу экспедицию, и сколько здоровых в строю, и как вооружены. А главное, выложил, где зарыты сокровища!

– У-у, шваль! Все продал. И что испанцы? Выкопали? – впервые подал голос молчаливый капитан пиратов, отличающийся от остальных только тонкими – явно в недавнем прошлом холеными – узкими руками да ястребиным, жестоким, немигающим взглядом.

– То, что мог указать предатель. Но наш капитан – умница. Он никогда не «кладет яйца в одну корзину». Да и одной ямы не выкопать для полугодовой добычи всех рудников Перу. Одну яму, которую он знал, этот тип показал. Всего-то в караване было пятьдесят вьюков одного золота!

Восхищенный вздох прошелестел при этих словах Федора. Каждый, видимо, попытался прикинуть, это ж сколько раз Надо рисковать собственной шкурой, грабя корабли, чтобы взять такую богатую добычу!

А мрачный капитан сказал с неожиданной завистью:

– Какой урон папистам! Такую рану враз и не залечишь!

Федор покивал и продолжил:

– Этот ваш гад – Роже его звали, как вашего адмирала, – показал, где копать. С нашими были мароны, они так засыпали место палыми листьями и заровняли, что если заранее не знаешь, где это место – ни в жизнь не догадаешься. Никакой улики. Испанцы выкопали сокровища, удивились, что тут не все, – но где вторая яма, Роже этот не знал. Они потыкались наугад – ничего. Скорее всего, им показались подозрительными места, где или кабаны потоптали и порыли – там одичавших свиней черной испанской породы полно, или дождь прибил поросль, но на место второй нашей ямы они – спасибо маронам – так и не наткнулись.

И тогда вдруг они начали ссориться. Ну, по-испански я не так, чтобы очень, но кое-что понимаю. И понял, что половина их предлагала, поскольку найдены не все сокровища, и кроме присутствующих, никто не знает, сколько именно здесь золота, надо каждому выделить долю, как бы премию за находку клада. И тогда они заживут весело. А недостачу спишут на пиратов, даже если найдется остальная часть сокровищ. Да если и найдется – все равно этот Роже утверждает, что пираты с собой еще часть унесли. Сколько – никто не знает, так что все будет шито-крыто! По справедливости половина от найденного, не меньше, – их доля. Ведь без них казна бы и этого не увидела!

Но другие требовали скорее кинуться вдогонку пиратам, выделив часть отряда, достаточную для охраны сокровищ, и как можно скорее везти их в город: мол, родина нуждается в золоте и все такое прочее. В крайнем случае, поделить часть сокровищ можно – но только ту часть, что удастся в бою отбить у англичан и французов. Ну, спорили-спорили, разгорячились и – как обычно у испанцев – за клинки похватались. И одного – причем, судя по богатой перевязи и раззолоченному эфесу шпаги, офицера – в пылу поранили. Тут сами себя испугались, присмирели и про пленного Тестю вспомнили.

И начали его пытать. Он, как офицер, должен, мол, знать, и где остальные ямы с сокровищами, и какой дорогой пошли пираты, и их условные знаки и все такое. Раскалили кинжал и стали ковырять в его ране. «Полечить немножко» – так они это называли. Несчастный Тестю сначала ругался, потом рычал, а потом закричал. Тоненько, как раненый заяц. И все тише, тише. Потом заорал:

– Ничего не скажу! Пусть Богу останется, а не вам, вонючкам!

Потом он выгнулся, кровь из раны ударила фонтаном, аж испанцев забрызгало, – и он стал умирать. Последние слова его были: «Господи! Тебе вручаю грешную душу мою! Будь проклят предатель!»

Французы притихли. Потом капитан их, не повышая голоса и не меняясь в лице, сказал:

– Бедняга Тестю! Мир его праху, добрый был моряк, – и, помолчав мгновение, спросил деловито: – А ты не знаешь, Теодор, кто этот негодяй Роже, откуда он и что с ним сталось?

– Не интересовался, – равнодушно сказал Федор. – Я его никогда более не видал – да, скорее всего, и не увижу. Думаю, что его прикончили испанцы. Он им больше не нужен – ну и все. Связать руки покрепче и бросить в тамошнем лесу человека на ночь – это вернее пули, к утру кто-нибудь слопает.

– Это так. Но разве вы не последовали за испанцами, когда они куда-то утащили ваши сокровища?

– Нет. С ними же ясно было, что повезут они нашу добычу в свое поганое казначейство. Мы другим занялись. Разрыли палую листву, которою они забросали труп капитана Тестю, и вырыли яму, схоронивши его по христианскому обычаю. Вот только молитвы над ним прочитали по-английски, а не по-вашему…

– Бог разберет. Ну, и вы, конечно, после похорон заспешили к морю?

– Ну да. На первом из заранее обговоренных мест встречи были испанцы, но на втором нас ждала пинасса. Вот и все, что я смог вам рассказать о кончине храброго капитана Франсуа Тестю. А теперь ваша очередь рассказывать. Почему ваша эскадра очутилась в этих, вроде бы не самых оживленных, водах?

15

И он оглянулся на своих, ища поддержки. Те дружно, хотя и молча, выразили согласие с вопросом.

– Хорошо. У вас ведь заметили, что мы шли таким порядком, чтобы бригантины не видны были из-за фрегатов?

– Заметили. Только не поняли, зачем бригантины вырвались из середины строя. Перед нами похвалиться?

– Конечно, и это тоже, а как же? Если есть чем похвалиться, грех не похвалиться. Но главное – мы изготовились, потому что время приспело. В любой час на горизонте могут показаться испанские галионы.

– Именно здесь? С чего вы взяли? И притом сейчас? Они ж давно прошли… Мистер Паркер, вы лучше нас знаете, скажите!

– Конечно, прошли.

– Да. Но не все. Из-за урагана часть отстала. Они чинили такелаж в Борбурате и сейчас идут много южнее обычного курса. Чтобы не вляпаться в следующий ураган. Известно же; обжегшись на молоке, станешь дуть и на воду. Наша разведка их отследила и донесла, что они на подходе…

– Ну, что выследили – понятно. Но как можно донести вперед галионов?

– А вы наши бригантины на полном ходу видели? Э, вот в том и секрет. Знаете, какую скорость они могут развить?

– Ну, узлов до десяти при свежем попутном ветре…

– Ха! Не десять, а четырнадцать! Поэтому наша «Щука» (вот она, рядом) пасла испанцев, получила сведения от нашего надежного агента об их выходе в море – и ринулась параллельным курсом на таком расстоянии, чтобы нам видеть только топы их стеньг, а им нас вовсе не видеть.

– Да, только чуток впереди днем и чуток отставали к ночи, благо наше преимущество в скорости позволяло это, – вставил кто-то из французов, скорее всего – офицер с этой самой «Щуки».

– Вот тут я что-то не улавливаю смысл маневра, – озабоченно сказал внимательно слушавший Паркер. – Отставать-то на ночь зачем? Так вы могли вовсе их потерять из виду…

– Как раз чтобы не потерять из виду, мы и отставали! – с торжеством сказал офицер с «Щуки». – Шли-то мы на восток, а не на запад, верно? Поэтому после ночи наши марсовые обшаривали восточный горизонт. Солнышко – оно за протестантов, если только они сами не глупцы. И оно нам раскрашивало паруса тех, кого мы ищем, в цвет огня. Сразу видно за два-три лье!