Текст книги "Молчание"

Автор книги: Сюсаку Эндо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Внезапно из тюрьмы донесся пронзительный женский крик. Он звенел нескончаемо долго, как протяжная, заунывная песня. Когда он оборвался, повисла мертвая тишина. Пальцы священника, сжимавшие прутья, конвульсивно подергивались. - Глядите все, хорошенько глядите! - кричал чиновник, стоя спиной к священнику. - Так будет с каждым, кто не дорожит своей жизнью!.. Неприятная процедура, но чем скорей вы покончите с этим, тем скорее уйдете отсюда. Я же не принуждаю вас отрекаться. Только поставьте ногу на образ. Это не оскорбит вашу веру... Стражник выволок из тюрьмы визжащего Китидзиро. Тот был в одной набедренной повязке. Беспрерывно кланяясь, нетвердыми шагами Китидзиро приблизился к чиновнику, поднял ногу - и поставил ее на Распятие. - А теперь пошел вон! - рявкнул чиновник, указав на ворота, и Китидзиро точно ветром сдуло. Он так и не оглянулся на Родригеса. Но тому было уже все равно. Ослепительно белое солнце немилосердно палило голую землю. В безжалостных его лучах чернело пятно - то была кровь одноглазого. В роще все так же звенели цикады. Воздух был неподвижен. И все так же, сонно кружа, вилась над священником муха. Мир жил своей жизнью. Человека не стало, но ничто в мире не изменилось. «Так вот как это бывает...» Родригеса била нервная дрожь. Он не мог отпустить прутья. «Вот как оно бывает...». Его сразила даже не внезапность происшедшего; разум отказывался постичь другое - почему все так же звенит тишина? Почему стрекочет цикада? Почему жужжит муха? Человека не стало, а мир будто и не заметил. Какая нелепость! Какая жестокая мука... Почему Ты молчишь, Господи! Ты ведь не можешь не знать, что только что здесь погиб тот одноглазый крестьянин - он умер во славу Твою. Отчего же такое безмолвие? Эта полуденная тишина? Почему жужжит муха? Чудовищная нелепость... А Ты - Ты бесчувственно отвернулся! Это... невыносимо. Kyrie eleison! Господи, милосердный! Дрожащими губами он попытался прочесть молитву, но слова застревали в горле. «Господи, не оставь! Не покидай меня столь внезапно, необъяснимо! О том ли я должен молиться? Я всегда полагал, что молиться - значит, славить Тебя, а сам... сам изрыгаю хулу. Неужели, когда умру я, так же будут звенеть цикады и жужжать полусонные мухи? Жажду ли я геройства? И что мне дороже - скромное мученичество или доблестная кончина? А может быть, я просто-напросто вожделею посмертной славы святого?..» Стиснув руками колени, он неподвижно сидел на полу. ...Время было к полудню. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа, возопив громким голосом, Иисус испустил дух на кресте» 32 . В храме началась подготовка к празднику Пасхи. Первосвященник в пурпурно-голубых развевающихся одеяниях взошел к жертвеннику всесожжении, где лежала священная жертва. Послышался трубный глас. Солнце померкло и помрачился воздух. «И вот, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись...» 33 Именно так представлял он себе мученическую кончину. Но смерть, что он только что видел своими глазами... Она была жалкой, убогой - как и лачуги, в которых ютились эти крестьяне, как лохмотья, что прикрывали их тело. Глава 7 Через несколько дней состоялась его вторая встреча с правителем Тикуго. День выдался безветренный, но под вечер мертвый воздух стронулся, и оживленно зашептались листья от дуновения свежего ветерка. Родригеса вывели в караульную, где его ожидал Иноуэ. Правитель пожаловал без свиты, в сопровождении одного переводчика. Когда Родригес вошел, правитель с наслаждением прихлебывал кипяток. - Нижайше прошу извинить, что так надолго покинул вас, - сказал Иноуэ, крутя в пальцах пиалу и не спуская с Родригеса пытливого взгляда. - Дела потребовали моего присутствия в Хирадо... Распорядившись, чтобы священнику подали кипятку, он с легкой улыбкой стал описывать свое путешествие. - Настоятельно вам советую, падре, посетите Хирадо, - заключил Иноуэ, словно Родригес был волен распоряжаться собой. - Хирадо - владения князя Мацууры. Тихая гавань, защищенная от ветров горами. - Мне доводилось слышать о Хирадо в Макао, от миссионеров... Говорят, живописное место, - согласился Родригес. Иноуэ покачал головой: - Живописное? Я бы скорее сказал, удивительное. Бывая в Хирадо, я всегда вспоминаю одно предание... У князя Мацууры Такэнобу было четыре наложницы. Сгорая от ревности, они ссорились и враждовали друг с другом. Князю прискучило это, и он прогнал прочь всех четырех. Ах, впрочем, не подобает слушать подобные речи святому отцу, давшему обет безбрачия. - Князь поступил весьма мудро. Правитель держался непринужденно и Родригес вздохнул с облегчением. - Вот как? Я счастлив слышать это из ваших уст. Хирадо... Нет, пожалуй, всю нашу Японию можно уподобить этому князю. - Иноуэ усмехнулся. - Испания, Португалия, Голландия, Англия - это ревнивые женщины. Они ссорятся и порочат друг друга, стремясь завоевать благосклонность мужчины, имя которому - Япония. Слушая переводчика, Родригес начинал понимать, куда клонит правитель. Да, в речах Иноуэ, несомненно, была доля истины. В Гоа и Макао Родригесу не раз доводилось слышать рассказы об упорной вражде протестантских Англии и Голландии с католической Испанией и Португалией. Случалось, миссионеры из ревности воспрещали прихожанам даже разговаривать с реформатами. - Если падре сумел оценить мудрость князя, он должен понять и нас. У сегуна было достаточно оснований запретить в Японии христианство. Согласитесь, это оправданный шаг. Правитель испытующе посмотрел на Родригеса. Вкрадчивая улыбка играла на пухлом цветущем лице. У Иноуэ были непривычно светлые для японца, ореховые глаза и, вероятно, вычерненные, без единой седой пряди, волосы. - Наша Церковь проповедует единобрачие, - с нарочитой шутливостью отозвался Родригес. - Когда у мужчины есть законная супруга, неразумно обременять себя наложницами. - И, разумеется, супруга сия - Португалия? - Нет, я имел в виду Церковь. Выслушав переводчика, Иноуэ натянуто рассмеялся. Смех вышел громкий, визгливый, не подобающий возрасту; но в холодных глазах правителя не было даже тени улыбки. - Я думаю, для мужчины, чье имя - Япония, будет разумней не связывать себя с чужестранками, а предпочесть ту, что одной с ним крови и знает его нрав и привычки. Вы не согласны, падре? Священник прекрасно понял намек Иноуэ, но правитель вел беседу столь изящно и непринужденно, что Родригесу оставалось ответить такой же легкомысленной шуткой: - Для Церкви важно не то, какой крови избранница а ее чувство к супругу. - Ну что же... И все-таки супружество должно быть основано на взаимном влечении. Иначе оно принесет лишь страдания. У нас говорят: «Любовь уродливой женщины - тяжкая ноша...» - Иноуэ удовлетворенно кивнул, радуясь меткой метафоре. - Немало мужчин тяготятся докучливой страстью уродливых женщин. - Правитель изволит сравнивать труд проповедника с докучливой страстью урода? - Именно так. Но если вам не по нраву это сравнение, могу предложить иное. Женщина, не рожающая детей, - бесплодная женщина. В ней нет жизни. Она не должна вступать в брак. - В том, что дерево христианства не приносит добрых плодов в Японии, повинны не мы, а те, кто стремиться разлучить жену с мужем, оторвать Церковь от паствы. Переводчик запнулся, подбирая слова. Обыкновенно в эти минуты из тюрьмы доносилась вечерняя молитва. Однако сегодня стояла мертвая тишина. Родригесу вспомнилось сверкающее молчание после казни Тёкити, одноглазого, - такое же жуткое, но совсем не похожее на сегодняшнее. Труп его лежал на залитом солнцем дворе... Потом стражники потащили покойника к яме; кровавая полоса тянулась за ним... Возможно ли, чтобы приказ о казни отдал этот кроткий и добродушный старик? - Вы, падре... Впрочем, не только вы - все католические священники, с которыми мне доводилось беседовать, не сведущи в наших обычаях. - А любезнейший губернатор, вероятно, не сведущ в христианстве... Они дружно рассмеялись. - А ведь лет тридцать назад, когда я служил князю Гамо, мне тоже случалось просить наставлений у падре... - вздохнул Иноуэ. - Что же переменилось? - Лично я отвергаю учение Христа совсем по иным причинам, нежели большинство. Видите ли, я никогда не считал христианство злом. Переводчик оторопело поднял глаза на Иноуэ, но тут же, справившись с замешательством, снова заговорил, подолгу раздумывая над фразой; Иноуэ, посмеиваясь, рассматривал чашу, где еще оставалось немного воды. - Падре, подумайте над словами старого, мудрого человека. Навязчивая любовь уродливой женщины тягостна для мужчины. А бесплодная женщина не должна вступать в брак. Правитель поднялся. Переводчик почтительно поклонился, стражник поспешил подать дзори 34 , и правитель Тикуго удалился, ни разу не оглянувшись. За дверью роились москиты, слышалось лошадиное ржание. Настала: ночь, и в рощице за тюрьмой тихонько, как сыплющийся песок, зашелестел мелкий дождь. Уткнувшись лбом в жесткую циновку, священник вслушивался в шорох дождя. Он думал о Нем. ...В тот день Он тоже предстал перед судом. Утром четырнадцатого дня месяца нисана толпа гнала измученного Иисуса по холмам, на которых лежит Иерусалим. Занимавшаяся заря заливала белым сиянием вершины, вздымавшиеся над Мертвым морем. Мелодично журчали воды Кедрона. Пленнику не давали передышки. Толпа прокатилась по склону холма Давида, мимо Ксистуса, по мосту через долину Тиропеон - к позлащенному первыми солнечными лучами Синедриону. Книжники и старейшины положили предать Его смерти и искали теперь согласия римского прокуратора. Правитель уже получил донесение и ожидал их в претории, за городской стеной. Священник помнил с младенческих лет любую подробность этого страшного дня. Господь смотрел на улюлюкавшую толпу взором, полным скорби и горькой покорности. В этой толпе был и Иуда. Что гнало его за Иисусом? Злоба мести? Жажда увидеть смерть своей жертвы? Священнику вдруг пришло в голову, что его, злоключения до смешного совпадают с Писанием. Китидзиро продал его, как Иуда продал Иисуса; и так же вершили над ним суд сильные мира сего. Да, он и Господь шли одною дорогой. При этой мысли от жгучего, неизреченного счастья щемило сердце - то было счастье причастности Господу. Однако он еще не познал тех физических мук, что выпали на долю Иисуса, и это внушало ему тревогу. В претории Иисуса пытали ременною плеткой с оловянными шариками на хвостах; и в руки ему вбили гвозди. Но Родригеса, к его вящему удивлению, не тронули даже пальцем. Было ли то хитроумным замыслом правителя Тикуго или просто случайностью, но мысль о страдании отодвинулась в несбыточное далеко. Родригес недоумевал. Он много слышал о нечеловеческих муках миссионеров в Японии. Наварро сожгли на костре в Симабаре; Карвальо и Габриэля пытали кипящей водой, с головой окуная в сернистый источник; десятки священников умерли в заточении голодной смертью... А ему позволяют молиться и навещать христиан. Пища, конечно, скудная и неприхотливая, но кормят его каждый день и допрашивают с отменной учтивостью - просто формальности ради... Чего они добиваются? Священнику вспомнились нескончаемые беседы с Гаррпе в хижине углежогов: выдержат ли они пытки, если Провидению будет угодно отдать их в руки властей. Конечно, оставалось лишь уповать на милость Божию, но все же в те дни в его сердце жила неколебимая вера, что он сможет выстоять и бороться до смертного часа. Во время скитаний в горах он тоже думал о предстоящих страданиях, и ему казалось (возможно, то было следствие чрезмерного душевного напряжения), что он, стиснув зубы, вынесет все. Однако теперь Родригес не ощущал в себе прежней решимости. Он тряхнул головой. Не ослаб ли он духом? «Ты слишком разнежился от сладкой жизни», - сказал он себе. Да, все обстояло именно так. Только здесь, в заточении - впервые на этой земле, - он смог без оглядки, без страха пасти своих агнцев. В Томоги он прятался от властей; затем и вовсе был вынужден довольствоваться обществом Китидзиро. И только в тюрьме он обрел счастье жить рядом с людьми и проводить целые дни в молитвах и размышлениях, не терзаясь муками голода. Время текло незаметно, просачиваясь, словно песок сквозь пальцы. И нервы его, натянутые как струна, постепенно расслабились. Он почувствовал, что горькая чаша страданий, которую он полагал неизбежной, может его миновать. Чиновники и караульные проявляли терпимость, правитель вел приятные разговоры о поездке в Хирадо. Вкусив покоя и мира, сумеет ли он обрести в себе силы снова скитаться и прятаться в хижине углежогов?.. Священнику вдруг открылось, что замыслил Иноуэ: он, словно паук, стережет жертву! Хочет застать врасплох! Родригес вспомнил неискренний смех Иноуэ, его старческую привычку потирать ладонь о ладонь. Теперь ему стало понятно, что означал этот жест! Предложения его подкреплялись тем, что на другой же день после визита правителя пищу Родригесу стали носить не один раз, а дважды в сутки. Простодушные стражники скалили зубы: - Ешь, ешь. Сам господин Иноуэ приказал. Не каждого тут так холят! Священник возмущался, качал головой и умолял караульных отнести рис с красной фасолью и рыбу христианам. Мухи роились над нетронутым угощением. Когда стражник принес две соломенные циновки, Родригес прозрел окончательно. Подобные милости могли означать лишь одно: близится день его крестной муки. Усыпленная негою плоть не выдержит боли. «Яма»!.. Он вспомнил свой разговор с переводчиком. Если Феррейра в самом деле отрекся... Его сломили таким же злодейским способом: сперва усыпили разум и плоть, а потом послали на пытку. Иначе он никогда бы не изменил своей вере. Воистину дьявольское коварство! «Японцы - мудрейший народ из всех, коих встречали мы на пути своем». Припомнив эти слова Ксавье, Родригес невесело усмехнулся. Он отказался от дополнительной пищи; он спал на голом полу - о чем, несомненно, доложили Иноуэ, - но не услышал ни слова упрека. Догадались чиновники или нет, что он раскусил их? Дней через десять после встречи с правителем на рассвете его разбудил странный шум. Священник выглянул в оконце. Из тюрьмы выводили троих христиан, связанных одной веревкой за запястья. Последней шла Моника. - Падре! - крикнули узники, минуя окно Родригеса. - Нас ведут на работы! Священник просунул руку через решетку и благословил всех троих. Пальцы его коснулись лба Моники. Она с доверчивой и печальной улыбкой подняла к нему лицо. День прошел как обычно. Но с утра припекало; огненные лучи солнца проникали сквозь прутья решетки. Священник спросил, когда приведут назад христиан, и стражник ответил, что, вероятно, к вечеру, если те закончат работу. По приказу правителя в Нагасаки возводится множество храмов и синтоистских святилищ, и нужны рабочие руки. - Сегодня Урабон 35 . Падре знает, что это за праздник? Стражник стал объяснять, что в день поминовения усопших жители Нагасаки украшают карнизы домов бумажными фонарями с зажженными свечками. Священник ответил, что и в Европе есть очень похожий обычай. Вдалеке распевали ребятишки. Родригес прислушался: Гори, гори, фонарик! Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки Свети, свети, фонарик, Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки! В бесхитростных словах была щемящая грусть. Вечерело. В кустах завела заунывную песню цикада. Но вскоре ветер улегся, и цикада затихла. Христиане не возвращались. Священник сел ужинать. Масляный светильник отбрасывал слабые блики на стену; издалека еще доносились детские голоса. Глубокой ночью он проснулся от яркого лунного света. Праздник кончился, за окном чернела тьма, и он не знал, вернулись ли христиане. На рассвете его разбудил караульный. Родригесу велели одеться и выйти во двор. - Куда вы меня ведете? - спросил он. Но стражники и сами не знали. Его подняли в такой ранний час затем, догадался Родригес, чтобы не собирать по дороге падких до зрелищ зевак, жаждущих поглазеть на чужеземного падре. Его ожидали трое самураев. Они тоже ограничились объяснением, что выполняют приказ правителя, и, окружив священника, повели его дальше в полном молчании. В утренней мгле наглухо запертые лавки торговцев напоминали согбенных насупленных старцев. Слева и справа тянулись поля, повсюду грудами лежали бревна. Густой аромат свежераспиленной древесины, мешаясь с туманом, щекотал ноздри. Город строился. Под еще не просохшими глинобитными стенами спали, укрывшись циновками, нищие и бездомные. - Вы, кажется, еще не видели Нагасаки, падре? - с усмешкой спросил самурай. - Сколько холмов... В самом деле, город раскинулся на холмах. На склонах лепились друг к другу убогие крестьянские хижины. Пропел петух, возвещая начало нового дня; на земле беспомощно лежали поблекшие бумажные фонарики - напоминание о прошедшем празднике. Холмы обрывались в море, омывавшее длинный узкий полуостров; на мелководье оно поросло камышом и походило на молочно-белое озеро. Когда туман рассеялся, вдалеке обнажились невысокие горы.