сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
От неожиданного участия душевное напряжение, владевшее Родригесом, рассеялось; он растроганно подумал: «Ах, если бы не политика и различия в языках и обычаях, эти извечные преграды, мы могли бы протянуть друг другу руки и беседовать как друзья!» - но тут же испугался собственной сентиментальности.
- Падре, мы не собираемся пускаться в богословские споры о том, что есть истинно и что ложно в вашем учении. Мы допускаем, что для Испании, Португалии и прочих стран оно истинно. Мы наложили запрет на христианство в Японии лишь потому, что, тщательно изучив его, уверились, что для нашей страны оно бесполезно.
Переводчик сразу же ухватил суть проблемы. Старец участливо поглядывал на Родригеса.
- А мы полагаем, что истина равнозначна для всех. - Наконец-то Родригесу удалось вымучить ответную улыбку. - Только что вы сострадали моим трудностям и лишениям. Вас восхищает, что я добирался в Японию долгие месяцы, по бурным опасным морям. Скажите, что вело сотни миссионеров через такие страдания, если не вера в незыблемость истины? Истина едина - для всех стран и времен, - оттого-то она и зовется истиной. И будь учение, верное для Португалии, неверным в Японии, мы не назвали бы его истинным.
Время от времени переводчик запинался, подыскивая слова, потом продолжал переводить с бесстрастным и неподвижным, как у куклы, лицом. Только старец, сидевший перед Родригесом, кивал с одобрением - будто во всем соглашался с ним - и потирал ладонь о ладонь.
- Все падре твердят об одном и том же... - заметил другой самурай. Переводчик старательно перевел. - Однако... Однако даже доброе дерево может зачахнуть на чуждой почве. В дальних странах дерево христианства зеленеет и благоухает цветами, однако ж в Японии листья могут завянуть, и ни единого бутона не распустится на ветвях. Падре, вам не случалось задумываться о различиях в почве, о различиях вод, питающих корни?
- Нет, листва не завянет, и бутоны превратятся в цветы, - в запальчивости возразил священник. - Вы полагаете, мне ничего не известно? Даже в Европе, не говоря о Макао, знают о поразительных достижениях здешних миссионеров. Было время, когда японские землевладельцы поддерживали ученье Христово и число верующих составляло триста тысяч!
Старец снова кивнул, потирая ладошки. Остальные тоже слушали переводчика с напряженным вниманием, но, казалось, только он соглашался с доводами Родригеса.
- ...И если не распускаются листья и не расцветают цветы, значит, плохо возделана почва!
Цикада умолкла; солнце палило все беспощадней. Самураи молчали, словно не знали, что отвечать. Священник спиной почувствовал взгляды узников, прислушивавшихся к спору, и подумал, что одержал победу. Радость теплой волной захлестнула его.
- К чему этот спор? - глядя в землю, тихо проговорил он. - Все равно мне не удастся переубедить вас. Но и я не изменю своей вере...
Он почувствовал жар в груди. Чем острее он ощущал внимание христиан, тем сильнее хотелось ему казаться героем.
- Да и что говорить? Ведь меня ждет казнь!
Переводчик механически перевел последнюю реплику. В ярком солнечном свете его приплюснутая физиономия казалась совсем плоской. Безостановочно двигавшиеся старческие ладони замерли: старец покачал головой и с укоризною посмотрел на Родригеса, будто увещевая расшалившееся дитя.
- Мы не караем падре без веских причин, - мягко возразил он.
- Да, но ведь вы - не Иноуэ! Будь на вашем месте Иноуэ, он расправился бы со мной тут же, не сходя с места!
Чиновники дружно рассмеялись, как над удачной остротой.
- Что тут смешного?!
- Падре, Иноуэ, правитель Тикуго, - здесь, перед вами.
Священник ошеломленно уставился на сидевшего перед ним старика. Тот глядел на него с ребяческим простодушием, потирая ладошки. Подобного Родригес не ожидал. Иноуэ обманул его представления. Он так явственно воображал бледное, коварное лицо врага, которого сам отец Валиньяно называл сущим дьяволом, могущественного противника, поставившего на колени многих миссионеров, - но вот перед ним этот кроткий, доброжелательный, все понимающий человек!
Что-то сказав сидевшему подле него самураю, Иноуэ с некоторым трудом поднялся со скамеечки. Остальные последовали за ним, и спустя мгновение процессия скрылась за воротами. Стрекотали цикады. Слюдяное солнце нестерпимо слепило глаза; в его равнодушных лучах черными силуэтами ложились на землю тени пустых скамеечек. Жгучий восторг захлестнул вдруг отца Родригеса; на глаза навернулись слезы. Он был в упоении: он совершил великое дело; Из застывшей в оцепенении темницы послышалось пение:
Мы пойдем, мы придем
В храм параисо,
В дивный храм параисо,
Прекрасный храм...
Давно уж отец Родригес вернулся к себе, в каморку с голым дощатым полом, а песня все лилась и лилась. Ему нечего стыдиться, подумал Родригес. По крайней мере он не смалодушничал. Он не подорвал веры и не смутил душу христиан.
Любуясь бликами проникавшего сквозь решетку лунного света, диковинным хитросплетением ложившихся на стену теней, он снова представил себе лицо Человека из Галилеи. Веки были опущены, но все же Родригесу чудилось, что взор Господа устремлен на него. Он мысленно очертил абрис этого смутного лика, наметил рот и глазницы. «Сегодня я выдержал испытание! Я не спасовал», - сказал он себе с восторженным замиранием сердца.
Со двора донесся стук колотушки. Как обычно, стражи обходили тюрьму вечерним дозором.
***
День третий.
Стражники вывели во двор троих узников и приказали им копать ямы. Через прутья решетки священнику было видно, как одноглазый (кажется, его звали Жоан) вместе с товарищами машет лопатой под пышущим пламенем солнцем: ссыпает землю в корзины и уносит их прочь; из-за жары на нем лишь набедренная повязка, спина лоснится от пота. Родригес поинтересовался у караульного, зачем эти ямы. Тот ответил, что узники роют отхожее место.
Время шло, а заключенные все еще выбирали землю из глубоких, уже в человеческий рост, ям. Внезапно один из них рухнул навзничь: от жары он лишился чувств. Стражи злобно пинали его, но он даже не шевельнулся. Жоан с товарищами подняли его и отнесли в тюрьму.
Спустя некоторое время караульные прибежали за Родригесом. Пострадавшему сделалось хуже, и христиане требовали духовника. Священник помчался к узникам. В полумраке у серого, неподвижного, как изваяние, тела стояли Жоан, Моника и все остальные.
- На-ка, попей! - Моника поднесла ко рту больного - выщербленную чашку, но вода пролилась мимо рта, лишь едва смочив губы. - Ох, как мается! Бедняга... - вздохнула она.
К ночи дыхание больного стало прерывистым. Тяжкий труд окончательно истощил угасавшие силы: просяные клецки - скудная пища. Священник преклонил колени и приготовился соборовать умирающего. Но не успел он сотворить крестное знамение, как больной глубоко вздохнул - и умер.
Стражники приказали сжечь труп, но Родригес и христиане решительно воспротивились: это не по-христиански, тело должно быть предано земле - и на другое утро усопшего похоронили в рощице за тюрьмой.
- Счастливчик Хисагоро, - с завистью пробормотал кто-то. - Отмучился... Спит себе вечным сном...
Остальные смотрели перед собой пустыми глазами.
***
Время за полдень. Задрожал раскаленный воздух, заструился маревом - и вдруг хлынул ливень. Капли уныло барабанили по деревянной крыше темницы, шелестели в листве деревьев, под которыми погребли тело покойного. Обняв колени, Родригес предавался раздумьям. Сколь долго Иноуэ будет угодно смотреть сквозь пальцы на его спокойное существование? Конечно, тюремная жизнь не мед, однако при молчаливом потворстве стражей верующие распевают псалмы, а священник навещает паству, ведет дневник - надо только не возмущать спокойствия. Родригес недоумевал, почему власти дозволяют все это.
В воротах тюрьмы появился какой-то странник в соломенной накидке. Плащ мешал разглядеть его хорошенько, однако было ясно и так, что это чужой. Похоже, он что-то клянчил у караульных, но те и слушать его не желали, грозными криками гнали прочь.
- Убирайся отсюда! Палки захотел?
Стражник замахнулся дубинкой, и бродяга, словно бездомный пес, метнулся было к воротам, но вдруг передумал и остался стоять на дворе под дождем.
Вечером отец Родригес взглянул в окошко: человек в раскисшей соломенной накидке все еще мок под ливнем. Стражники, как видно, махнув на него рукой, даже не показывались из караульной.
Незнакомец вдруг повернулся, и Родригес увидел его глаза. То был Китидзиро. Китидзиро переменился в лице и инстинктивно попятился.
- Падре! - жалобно взвыл он. - Падре! Выслушайте меня! Я хочу исповедаться, падре!
Священник повернулся спиной к окну и попытался отвлечься от звуков этого голоса. Он не забыл вкуса вяленой рыбы и нестерпимую, жгучую жажду. Как ни старался Родригес простить Китидзиро, вытравить из сердца гнев и ненависть он был не в силах.
- Падре, падре! - хныкал Китидзиро, словно ребенок, просящий прощение у матери. - Падре, да, я обманывал вас, падре, выслушайте же меня! Вы презирали меня... И я возненавидел вас и всех, кто был с вами. Да, я топтал Святой образ. Мокити и Итидзо сильные. А я слабый, я не могу быть таким же сильным...
Стражники, потеряв терпение, выскочили из караульной, с палками. Китидзиро пустился наутек.
- Но я не виноват! - продолжал он вопить на бегу. - Знаете, как у меня болела нога? Я чуть не умер от боли! Господь создал меня слабым, отчего же он спрашивает с меня, как с сильных?! Разве это справедливо?!
Вопли то обрывались, то доносились снова, перемежаясь рыданиями.
- Падре, ну как же мне быть ничтожной букашке? Падре, я донес не из-за денег, мне пригрозили...
- Прочь! - рявкнул стражник, высунув голову из караульной. - Дождешься ты у меня!
- Падре! Выслушайте меня! Я поступил дурно. Мне никогда не смыть с себя грех. Эй, стража! Я - христианин! Хватайте меня! Бросьте меня в тюрьму!
Священник, закрыв глаза, стал читать «Credo». Он испытывал тихую радость - оттого, что мог отвернуться от мокнущего во дворе Китидзиро. Иисус молился - но ведь Иуда все-таки удавился; да и молился ли Иисус об Иуде? В Писании не говорится об этом. Но даже будь это написано там черным по белому, все равно у Родригеса недостало бы великодушия. Можно ли верить этому человеку? Он умоляет о снисхождении, но, может быть, это всего лишь минутный порыв?
Стенания Китидзиро становились все глуше и глуше - и наконец совсем прекратились. Родригес выглянул в окно: разъяренные стражи тычками гнали Китидзиро в тюрьму.
К ночи дождь перестал. Священнику принесли еду - просяную лепешку и кусочек соленой рыбы, протухшей и несъедобной. Из тюрьмы донеслись голоса верующих, возносящих молитву. С разрешения стражников отец Родригес отправился к ним.
Китидзиро сидел отдельно от всех, забившись в угол: христиане явно сторонились его.
- Не доверяйте ему, падре, - зашептали они. - Чиновники часто используют отступников. Может, и этого подсадили нарочно...
Чиновники и в самом деле нередко прибегали к услугам шпионов-отступников, подсылая их в христианские общины - выудить сведения и склонить верующих к отступничеству. Кто поручился бы, что и Китидзиро не подкуплен? И хотя никто не знал этого наверняка, Родригес не находил в себе мужества снова поверить предателю.
- Падре, - заскулил во мраке Китидзиро, завидев священника, - дозвольте покаяться! Я хочу снова стать христианином...
Узники захихикали.
- Ну и сказал!.. Вот заливает! Да не верьте ему, падре. Ты зачем явился сюда? - напустились они на Китидзиро.
Но у отца Родригеса не было выбора: он не имел права отказать в милосердии. Если грешник желал исповедоваться, он обязан был выслушать, хотел он того или нет. Простерев над Китидзиро руку, он покорно пробормотал надлежащую молитву и подставил ухо. На него пахнуло вонью гниющих зубов, и даже во тьме он отчетливо разглядел хитрые бегающие глазки Китидзиро
- Выслушайте меня, падре, - громко, так, чтобы слышали остальные, заныл Китидзиро. - Да, я отступник. Но как знать, родись я немного раньше, может, и я стал бы праведником и угодил прямо в рай. Тогда никто не посмел бы меня презирать. А все оттого, что я не вовремя появился на свет. Ох я несчастный!..
- Я не верю тебе, - прошептал отец Родригес, превозмогая тошноту. - Я отпускаю тебе грехи, но это не значит, что я поверил тебе. Мне непонятно, зачем ты здесь.
Китидзиро протяжно вздохнул и заерзал, подыскивая ответ. До Родригеса донесся тяжкий дух немытого тела. Неужели Христос возлюбил и таких, ничтожнейших и смердящих? В злодее есть мощь, есть мрачная красота. Но Китидзиро не заслуживал даже зваться злодеем. Он был гнусен, как и лохмотья, прикрывавшие его тело. Подавив отвращение, священник пробормотал молитву и, сказав сакраментальную фразу «Ступай с миром», поспешил к христианам - подальше от мерзостной вони.
...Нет, нет! Господь обращал свой взор к таким - смердящим и мерзким, думал священник, вытянувшись на полу в каморке. Обратимся к Писанию. Женщина из Капернаума, двенадцать лет страдавшая кровотечением... Прелюбодейка, которую толпа хотела побить камнями... В них не было обаяния, не было красоты. Но любой пленится прекрасным и чистым. Это ли истинная любовь? Возлюбить - это значит не погнушаться, не отвернуться от грязных и сирых. Умозрительно отец Родригес понимал это - и все же не мог простить Китидзиро. Вновь представился ему лик Христа, залитый слезами, - и Родригес устыдился себя.
***
Началась церемония фумиэ 31 .
Верующих поставили в ряд, точно ослов на базаре. На сей раз на скамеечках во дворе сидели не давешние знатные господа, а чиновники помоложе и рангом пониже. Рядом стояли стражники с палками наготове и ловили каждое движение самураев. В рощице заливались цикады; прозрачно синели небеса, воздух был свеж и прохладен. Но чувствовалось, что скоро опять накатит одуряющая жара. Только отца Родригеса оставили в каморке; прижавшись лицом к прутьям решетки, он наблюдал за приготовлениями к предстоящей процедуре.
- Чем скорее вы покончите с этим, тем скорей вернетесь домой. Наступите только для виду. Это не нанесет урон вашей вере.
Фумиэ - лишь формальность, - твердил чиновник. - Надо только поставить на образ ногу. А верить можно во что угодно. Властям это безразлично. Согласно указу, надо только слегка коснуться ногой - и сразу же на свободу!..
Четверо христиан слушали его с отсутствующим видом. Отец Родригес никак не мог взять в толк, что замыслил чиновник. Лица у пленников были одутловатые, мертвенно-бледные от долгого пребывания в темноте. Они походили на безжизненных марионеток.
Пробил час: что должно было свершиться, свершилось. И все же у священника не было предчувствия, что с минуты на минуту решится его судьба и судьба четверых христиан. Уж больно мягко стелили чиновники - они словно просили об одолжении. Крестьяне протестующе покачали головой - и чиновники удрученно удалились в глубь двора. Угодливо изогнувшись, стражники принесли завернутую в материю икону и положили на землю перед крестьянами.
- Тобэй, житель острова Ицукидзима, из поселка Кубо-но-ура! - сверяясь со списком, выкликал чиновник. Христиане продолжали молчать, сосредоточенно глядя перед собой. Стражник в растерянности ткнул палкой сидевшего слева, но тот только отмахнулся. После нескольких ударов он повалился на землю, но так и остался сидеть на месте.
- Тёкити, из той же деревни!
Одноглазый упрямо затряс головой.
- Хару, из той же деревни!
Крестьянка, угостившая священника кабачком, понуро смотрела в землю. Стражник огрел ее палкой, но она даже не подняла глаз.
Вызвали последнего - старика по имени Матаити, но и тот точно врос в землю. Теперь чиновники больше не бранились и не кричали. Сидя на скамеечках, они переговаривались самым невозмутимым образом, будто и не ожидали иного исхода, потом поднялись и удалились в караульную. Солнце стояло над головой, прямые лучи его падали на узников. В сверкающее безмолвие ворвалось стрекотание цикады.
Крестьяне и стражники начали зубоскалить, будто ровным счетом ничего не случилось. Из караульной выглянул чиновник и объявил, что все должны возвратиться в тюрьму, кроме Тёкити, одноглазого.
Священник отпустил прутья решетки и сел на пол. Он не знал, что будет дальше, но чувствовал расслабленное облегчение. Нынешний день кончился мирно. А завтра... Утро вечера мудренее, до завтра надо еще дожить...
- Поди жаль выбрасывать-то?
- Уж как жаль...
Ветер донес до него обрывок какого-то непонятного разговора: это мирно беседовали одноглазый со стражником. Муха влетела в окно и с сонным жужжанием стала виться возле Родригеса.
Вдруг чья-то тень метнулась по двору. Послышался странный свист - и звук тупого удара. Священник прильнул к решетке, но все уже было кончено: казнь свершилась; самурай вкладывал в ножны грозно сверкающий меч. Труп одноглазого лежал на земле. Стражники неторопливо поволокли его за ноги к одной из вырытых ям, кровь черным шлейфом тянулась за ними, заливая тюремный двор.
