Текст книги "Филолог"

Автор книги: Святослав Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

А ведь именно так, наверное, рождаются идиомы. В душе возникает ассоциативный парный образ, и, если человек обладает достаточным словарным запасом, он может обозначить неявную мысль точным словом: «Пустили козла в огород», «Он у меня попляшет», «В бараний рог скручу». Вот только образы у главного возникали, а слов ощущался недостаток, так что произнесть он мог не идиому, а в лучшем случае – идиотизм.

Мысль на мгновение запнулась, словно Буриданов осёл, не зная, какой путь выбрать: разбор лингвистической пары «идиома-идиотизм» или размышление о правильности употребления глагольной формы «произнесть», но, по счастью, в сознании выплыла иная мысль, простая и очевидная. Ведь его ищут, для того, чтобы скручивать в бараний рог, выжимать его и ноги об него вытирать, а он стоит, как ветряк на юру, и не пытается ничего предпринять.

Возвращаться в обитель чистых нельзя, значит надо уходить, куда глаза глядят. Глаза глядели перед собой на недалёкие кусты.

Верис пожал плечами и, стараясь ни о чём не думать, чтобы не навести погоню на след, направился прочь от посёлка.

Помойка вскоре кончилась, под ногами зачавкала вода, в воздухе зазвенела кровопийная мошка. Потом место снова стало посуше, но кусты поперёк пути переплелись так, что не сразу и продерёшься. Если бы можно было лететь, Верис и горя бы не знал, но способность к левитации покинула его вместе с системой собственной безопасности. Значит, иди пешком и сожалей, что у тебя пехи, а не ноги с большими раздвоенными копытами, на которых так удобно разгуливать по болоту. Впрочем, у попрыгунчиков тоже нет копыт, и они вряд ли доберутся в эти места.

– Стоять! Хенде хох!

Только что не было никого, и вдруг перед Верисом возник заросший по самые глаза мужик, и заряженная стрелялка недвусмысленно уставилась Верису в живот.

– Видишь же, стою, – откликнулся Верис. – Ничего себе, естественная среда обитания.

* * *

Верик, ау!

Скоро год, как тебя нет. Пора бы плюнуть, успокоиться и забыть, а вот, не получается. Знаю только, что ты есть на свете, но очень далеко. Так далеко, что ни единой мысли, ни самого простенького чувства не разобрать.

Ну, скажи на милость, почему меня никак не отпускает? Мы и были-то знакомы всего-ничего. Сначала я думала, что во мне досада играет, оттого, что ты ушёл, и мне тебя найти не удаётся. Теперь поняла – тут что-то другое. Подумаешь, самолюбие задел, – это не причина, чтобы думать о тебе денно и нощно. Я раньше, когда думала о других, на самом деле, прежде всего, думала о себе, а об остальных только относительно меня. А сейчас думаю о тебе. Вспоминаю, что ты говорил, как смотрел. Знаешь, когда Томик понял, что я его на самом деле прогнала, он глядел так, словно у него любимую игрушку отняли. А мне не жалко его было ни капочки. Я после этого принялась вспоминать и анализировать все свои отношения с людьми. Так вот, все они (я имею в виду людей) относились ко мне, как к забавной игрушке. И я – тоже хороша. Помнишь, я говорила, что людям не осталось в жизни ничего, кроме развлечений, и, поэтому, затейник – единственное серьёзное занятие. А вдумалась и поняла, что я играла в затейника. И компанию себе подбирала по коллекционному принципу. И на тебя, мерзавка, смотрела, как на ещё один чудной экземпляр моей коллекции. А ты не чудной, ты чудный. Видишь, я теперь даже говорить стараюсь как ты, потому что в тебе, единственном, есть что-то настоящее. Что, я ещё не поняла, но обязательно пойму.

Наверное, не стоит тебе это рассказывать, но я всё ещё надеюсь, что найду тебя. Пусть через двести лет, через тысячу, через тьму-тьмущую веков, но найду, и ты всё узнаешь. Всё-таки, хорошо, что мы на одной волне, и я каждую секунду чувствую, что ты есть.

Если можно, откликнись.

Линда.

Глава 3

– Тебя как зовут?

– Верис.

– А меня – Стан. Вернее, когда-то звали Станом. Давно.

– И сколько времени ты тут сидишь?

– Нисколько. Меня здесь нет, это мнемокопия. Но жду я уже больше четырёх тысяч лет. И за такой срок – ни одного человека! Вообще, ни одного, ни на одном из порталов.

– Так это ты сделал, что на Землю не попасть?

– Почему, не попасть? На Землю ведут двадцать туннелей, и намертво блокирован только один – из Центра. В Центре слишком много людей без толку бродит, поэтому не исключена вероятность, что кто-то вопрётся сюда случайно. А остальные девятнадцать каналов задействованы. Если хочешь, поговорим и проходи.

– Я уже пытался пройти через этот канал, но ничего не получилось.

Пытаться – пытать себя, то есть, предпринимать действия, заведомо обречённые на неудачу. Удачное действие пыткой не назовут. Если получилось, то стало получше, причём здесь пытка? Так что фраза: «Пытался, но не получилось», – по сути дела тавтология. Подобное часто бывает: сам скажешь, и сам же себя поправляешь.

– Ты, наверное, из Центра хотел пройти, со мной не поговорив, поэтому проход и не открылся. Дело в том, что я вмонтирован в Службу спасения и могу блокировать некоторые неразумные приказы.

– И что неразумного в том, что человек хочет попасть на Землю?

– Опасно.

Верис фыркнул, скорей пренебрежительно, чем от смеха.

– Какая опасность может угрожать человеку в наше время?

– Вот об этом и поговорим.

Обычно люди, имея дело с программой, получают информацию блоком, не желая тратить время на выслушивание слов, но Верис уселся напротив Стана и ожидающе посмотрел ему в глаза. Слово есть слово, даже если его хочет сказать программа.

– Что ты знаешь о Земле?

– Почти ничего. Я знаю, что там можно отключить собственную систему безопасности.

– Ты собираешься покончить с собой?

– Нет. Я хочу избавиться от насильственной заботы обо мне.

Забота – беспокойное хлопотное попечение. На чью долю выпадает больше беспокойства – того, кто заботится или о ком? И чью жизнь стремятся прихлопнуть хлопоты?

– Тогда дам тебе совет: как только избавишься от системы безопасности, возвращайся сюда, выбирай один из тихих миров и живи там. На Земле тебя тотчас убьют, разве что за четыре тысячи лет там всё радикально изменилось.

– Как убьют?… – пробормотал Верис.

– Больно. И за дело. Если угодно, могу рассказать о причинах такого отношения.

Угодно – удобно, приятно, полезно. Верису было угодно знать, но он промолчал, потому что Стан уже начал рассказывать.

– Первый внепространственный канал был пробит с Земли сюда, просто потому, что здесь уже имелась земная станция. Земля в ту пору была сильно перенаселена, а её природные ресурсы истощены. Проблемы перенаселения этот канал не решил, а вот промышленность начала с Земли уходить. По мере того, как появлялись новые галактические пути, земные проблемы оказывались решёнными. Ускорило дело создание Транспортного центра, когда перед человечеством открылась вся вселенная. В результате на Земле остались только люди, приверженные патриархальному укладу. Они не признавали никаких новшеств и постепенно деградировали, как деградирует всякая переставшая развиваться система – Стан замолчал и вопросительно уставился на Вериса.

– Мне надо задать вопрос? – догадался Верис. – Но я и без того знаю, что человечество во вселенной тоже остановилось в развитии и деградирует. Не надо мне этого говорить.

– Вот и замечательно. Вернее, плохо, раз за эти тысячелетия ничего не изменилось. Но, в любом случае, деградация человека во вселенной идёт медленнее, чем на Земле. Земляне не пользовались внепространственными каналами и постепенно забыли о них. Промышленность с Земли ушла, сельское хозяйство пришло в упадок. Ты хоть знаешь, что такое сельское хозяйство?

– Я филолог! – оскорбился Верис. – Хозяйство – домостройство, а также, всё потребное для этого. Сельский – приспособленный для постоянной жизни, осёдлый, не огороженный стеной, не городской. Таким образом, сельское хозяйство – это отдельно стоящий дом со всем необходимым для проживания.

– Пусть будет так, – Стан чуть заметно усмехнулся. – Ты филолог, тебе видней. Так вот, всё необходимое для жизни пришло у них в упадок. Народ-то заново размножился, а планета истощена, поэтому заново цивилизация развиться не может. А вот среди новой генерации космических жителей появились такие, что начали развлекаться на Земле. У космического гулёны система собственной безопасности, и земляне для него вроде букашек. По сравнению с ними он всемогущ. Такой балбес проходит по земле страшнее, чем цунами и торнадо. Даже когда он не убивает людей напрямую, жить после его игр становится невозможно. И, главное, ему ничего не втолковать. Внутри своей программы он привык громить и уничтожать страны и народы, и здесь делает то же самое. На иных планетах его осаживают программы безопасности окружающих людей, а Земля перед ним беззащитна.

– Но ведь можно распространить действие службы спасения и на жителей Земли

– Это было бы ещё хуже. Неуязвимый дикарь, вернее, несколько миллиардов дикарей, скученных на одной планете Единственное, что мы могли сделать – закрыть Землю для посещения дикарями из остальной вселенной.

– Мы – это кто?

– Ты ведь не думаешь, что я сделал это один? Нас было полсотни человек, последних программистов, которые реально могли вносить изменения в работу службы безопасности.

– Почему вы говорите о себе в прошедшем времени? Вы же бессмертны!

– Абсолютного бессмертия не существует, а четыре тысячи лет – изрядный срок. Вот тебе – сколько лет?

– Семнадцать, – недовольно ответил Верис.

– В семнадцать лет ещё можно верить в бессмертие. А встречал ли ты хоть одного человека, чей возраст превышает десять тысяч лет?

– Не знаю. Я же не спрашивал всех подряд об их возрасте.

– А я – знаю. Человек не может активно жить в течение тысячелетий. Он либо превращается в подобие полипа: сидит на одном месте и не мыслит, либо перегружает свою память в какой-нибудь архив, а сам живёт юным балбесом в прежнем теле. И то, и другое, на самом деле – смерть.

– Зачем же тогда люди добивались бессмертия?

– Потому что они не хотят умирать.

Верис задумался ненадолго, потом сказал:

– Это верно. Бессмертие предполагает отсутствие смерти, но не предполагает присутствия жизни. Раньше я об этом не думал.

– А у меня было время об этом поразмышлять

– У тебя настоящего или – Верис чуть было не кивнул в сторону Стана, лишь в последний момент сдержался. На того, с кем беседуешь, нельзя указывать, словно на бездушный предмет.

– Или – улыбнувшись, ответил Стан. – У настоящего, боюсь, столько времени в запасе не было. Дело в том, что после окончания работы я, вернее, мой прототип, ушёл на Землю, а там у него не было никаких шансов прожить столь долгий срок. Назад он не возвращался, это бы я знал.

– Значит, на Землю, всё-таки, можно попасть?

– Зачем тебе это, мальчик? Поверь, Земля – очень неприятное место.

– Там можно отключить собственную систему безопасности, – упорно повторил Верис.

Стан удивлённо приподнял брови.

– Интересно про волков! Скажи на милость, зачем тебе это понадобилось?

Верис мельком отметил незнакомую поговорку, но не стал отвлекаться, основная нить беседы казалась важней.

– Это мне очень надо.

– Тогда мой тебе совет. Оставшись без защиты, побыстрей возвращайся назад. Вряд ли земляне помнят, как бесцеремонно мы хозяйничали на Земле, но нелюбовь к чужакам должна войти у них в плоть и в кровь.

– Вы уже давали этот совет, – заметил Верис, забыв на минуту, что говорит не с живым человеком.

– К тому же, развитие на обнищавшей планете должно прекратиться или принять уродливые формы, и я не возьмусь судить, до какой степени деградировало тамошнее общество, – продолжал Стан.

Верис согласно кивнул. Обнищать – передвинуться вниз. Обнищание подразумевает падение и деградацию всех сторон жизни.

– В любом случае, – заключил Стан обязательное сообщение, – никому не говори, кто ты и откуда. Целее будешь.

– Защиту там снять можно? – переспросил Верис. – Несмотря на то, что там опасно

– Защиту снять нужно. Собственно говоря, она будет снята автоматически. Для этого мы и изолировали Землю, чтобы туда не впёрся какой-нибудь неуязвимый обормот. Так что, на Земле ты будешь абсолютно на равных с аборигенами. И современного оружия тоже не пронесёшь, батареи разрядятся, иные источники энергии тоже работать не станут.

– И зачем же ты ушёл на Землю, если там всё так плохо?

– Потому что здесь было бы ещё хуже. Совесть это, знаешь ли, такая штука сделал правильно, а она гложет. И никакая система безопасности избавить от этой беды не сумеет.

– Но ведь совесть – Верис запнулся, понимая неуместность полного цитирования, – совесть разбирает, когда сделано хорошо, а кода плохо, и, если вы со своими друзьями делали как надо, то и совесть молчит.

– Совесть никогда не молчит, разве что помалкивает до времени. Дело в том, что люди, оставшиеся на Земле, заперты там навечно. Они не имеют бессмертия и, значит, продолжают нормально жить и размножаться. Происходит смена поколений, но развития нет. Планета истощена, она не выносит нового человечества. Так что надежды у тех людей нет никакой. И лишил их надежды я, когда изолировал Землю. По совести, после этого я должен разделить их судьбу.

– Понятно, – Верис кивнул, хотя и понимал, что понятно ему далеко не всё. Но если задавать новые вопросы, разговор, как это уже случилось, пойдёт по кругу. Всё-таки, перед ним часть программы, а не живой человек. Вопросы надо задавать конкретные и получать на них однозначные ответы. И Верис спросил:

– Если я пойду назад, собственная система безопасности снова включится?

– Нет, конечно. Она же не знает о тебе и не видит тебя. Нужно через личный жетон или общий терминал вызвать службу спасения, тогда тебя возьмут под охрану. Если ты, конечно, не будешь в это время на Земле, – Стан усмехнулся саркастически, – там ничего такого не требуется. Через личный жетон можешь поговорить с информационными сетями – и только. Кстати, обрати внимание, как оформлен портал. Пока ты подключён к общей системе, ты просто видишь внепространственные туннели. Но сам по себе человек не приспособлен к космическим путешествиям, поэтому там всю эту механику придётся включать вручную. Если портал окажется разрушен, вход нетрудно обнаружить с помощью личного жетона. Сам понимаешь, с информационными сетями у тебя связь сохранится.

У Вериса не было личного жетона, но он не колебался и мгновения. Прощально кивнул Стану, сказал: «Ну, я пошёл», – и шагнул в проход, за которым угадывал дрожащую пустоту пространственного прокола.

Казалось бы, ничего особенного не произошло – обычный гиперпереход – но, обернувшись назад, Верис не обнаружил прохода, из которого вышел. Там тянулся такой же пустынный берег, что и впереди.

Хотя Стан только что растолковал, что произойдёт, Верис ощутил мгновенный укол удивления, смешанного с тревогой. У него действительно пропали почти все органы чувств, ведь на самом деле видела, знала и ощущала программа, а Верис пользовался её данными, не задумываясь. На то они и данные, что даны изначально и не требуют, чтобы над ними задумывались.

За-думываться – приниматься думать. Но это же слово можно членить иначе, выделяя вместо приставки ещё один корень, так что слово становится сложным: «зад» и «ум». И если ты не подумал заранее, то остаётся быть умным задним числом, когда уже ничего не исправишь.

Висел бы на шее личный жетон, Верис и не заметил бы пропажи портала. А теперь – ищи, где он находится, и как активизировать невидимый проход. Ничего похожего на ручное управление порталом, которое Верис разглядывал секунду назад на заброшенной станции, здесь не оказалось. Берег был выглажен временем до естественной ровности.

Ровное место – человек, нахватавшийся вершков, но не обладающий настоящими знаниями, может подумать, что это то же самое, что «пересечённая местность». Мол, ровный, – рассечённый многочисленными рвами. А на самом деле, не ровный происходит ото рва, а наоборот. Ров это выровненный ручей, текущий не по своей прихоти, а по указке мелиоратора.

На берегу не было ни рвов, ни остатков строений, указывающих, что некогда здесь находился прообраз нынешнего Транспортного центра. Один лишь вылизанный тысячелетиями берег. Путь назад отрезан.

Верис пожал плечами.

Что ж, как говорили в доисторическую эпоху: «Ты этого хотел, Жорж Данден». Никто не помнит, кто таков этот Жорж, но люди продолжают утешаться мыслью, что не только они пострадали от собственных необдуманных желаний.

Когда пути назад нет, самое бессмысленное занятие – стоять на месте.

Верис пошёл вперёд. Береговая линия плавно загибалась, и за ближайшим поворотом Верис увидал согнутого человека, который шуровал в воде незнакомым инструментом, выволакивая на берег груды водорослей. Худоба, обветренное лицо, дурная одежда – всё в этом человеке возмущало взгляд.

Должно быть, это был раб. В крайнем случае – работник.

* * *

Прибежал Михаль и ещё издали принялся кричать, размахивая руками:

– Идут! Идут!

– Чёрт! – Анита кинула весёлку, которой перемешивала киснущие в чане крысиные шкурки, и метнулась в сараюшку, где хранился инструмент. Тут же появилась обратно; в руках у неё было двое вил – для себя и для Вериса.

Верис за это время успел вскочить и подумать мельком, что слово «чертыхаться» по большому счёту должно означать реакцию человека на внезапную смену обстановки. Чертыхаться – подводить черту под делом, которым только что занимался с пользой и охотой, и спешно хвататься за иное, так некстати вынырнувшее. Немудрено, что безобидная черта в эту минуту превращается в небывалого чёрта – символ всего нехорошего, что может встретиться человеку в жизни.

Потом пришлось бежать вслед за Анитой по тропке к дальним границам селения, где никто не жил, а только стояли караулы, строго следящие за землями кучников.

Бегал Верис плохо. Не то чтобы собственные ноги не желали развивать нужную скорость, но без помощи программы они постоянно спотыкались о неудачно подставившиеся кочки.

«При-ходит-ся бежать!.. – твердил Верис в такт сбоящему дыханию. – Приходиться – от ходить, а бежать – это бежать.»

Времени, чтоб осмыслить языковой нонсенс, не было, всё поглощал ритм бега.

И вдруг Верис понял, что они уже прибежали. Вторая линия засек, колючие кусты, набросанные непроходимым валом. Анита остановилась у самой колючей изгороди, сжимая вилы так, словно собиралась разбрасывать колючки, закрывающие проход. Другие люди, прибежавшие раньше, тоже ждали. У некоторых кроме вил были уже знакомые Верису стрелялки.

Все ждали, но только Верис не знал, чего ждут. Делать было решительно нечего, и Верис начал раздумывать над понятием «вилы» и ролью двойственного числа в русском языке.

Держу в руках вилы – множественное число, хотя инструмент один. Приблизительно то же самое, что ножницы или штаны. С ножницами всё понятно, это два ножика, скреплённые вместе. У штанов тоже есть две штанины. В прежние века штанины натягивались на ноги по-раздельности, а потом скреплялись при помощи пояса и гульфика. Во всех подобных случаях видим единственное, двойственное и множественное числа. Одна – ножница, в паре – ножницы, много – ножниц. Одна – штанина, две штанины или пара штанов, много штанин или много пар штанов. А что такое вилы? Несомненно, вила – это каждый из острых штырей. Но штырь по-отдельности – не вила, а просто штырь, штык, шток. Вилы получаются, когда прутья образуют развилку, точно также как штаны образуются из двух сшитых штанин. В таком случае вилы (двойственное число) должны состоят из двух штыков на одной рукояти, хотя у Вериса их было три, а кое у кого из сельчан – и четыре. Странно, но не страшно; двойственное число охватывает не только два, но и три, и четыре предмета. Одна – штука, две, три, четыре – штуки, а пять – это уже много штук. Значит, и у штанов может быть три или четыре штанины. А что, поймал какую-нибудь четвероногую тварь, сшил на неё штанишки – и пусть бегает. А вот на осьминога штанов уже не сошьёшь. Осминог-многоног.

Вилы в руках Вериса с тремя штыками. Так и называются – тройчатки. Даже в литературе упоминание есть: «Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжелее снопа ржаного». И опять загадка: зачем поднимать на вилах француза? Француз от слова «франтить» – франт, щёголь, изысканный модник. Французский язык, разумеется, никакой не язык, а манера разговаривать, принятая среди франтов: «Ах, мадам, я вами ошарманен, и такой адмирабль в чувствах, что я балдею!»

Что-то свистнуло у самого уха, заставив вздрогнуть и втянуть голову в плечи.

Перед засекой тянулась мокрая проплешина, кусты здесь были повырублены и стащены в колючий вал. И вот там, на открытом пространстве появились знакомые фигуры попрыгунчиков. Они бодро шлёпали по болоту, у каждого в руках была стрелялка, а из-за плеча торчала рукоять какого-то режущего приспособления: сабли, шашки, ятагана, кончара, палаша, тесака или катаны – Верис не мог точно сказать. Зато он ясно понял, что сейчас произойдёт: сработают стрелялки, затем попрыгунчики выхватят свои железяки и примутся убивать.

Мыслеритм: «Оп-оп! Бей-бей!..» – был слышен едва ли не простым ухом. А сельчане стоят, держат в руках бесполезные вилы, словно собрались раскидывать единственную преграду, оставшуюся между ними и убийцами.

Струнно сработала стрелялка в руках бородатого Клааса, один из попрыгунчиков упал лицом в ржавую воду, но остальные продолжали бежать, высоко вздёргивая ноги.

«Оп-оп! Мы – круть! Ух, ты! Бей-бей!..»

Потом с той стороны почудилась мысленная команда: «Пли!» – солдаты разом выпустили тучу стрел, Верис почувствовал, как что-то тупо ударило в плечо, а земля подвернулась под ногами, и Верис упал, выронив вилы, которыми так и не начал пользоваться.

Попрыгунчики приближались, мысли их столь несомненны, что не надо быть телепатом, чтобы представить, как атакующие полезут на засеку, затем обрушатся на деревенских и начнут кромсать их своими резаками.

«Оп-оп! Бей-бей!» – пульсировал боевой ритм.

Тогда Верис сделал единственное, что мог – кинул навстречу бегущим картину правды.

Нет блистающих франтоватых воинов, нет славной победы над жалкими варварами, а есть болото, гнус, угрюмые люди, которым некуда бежать, и поэтому они будут драться. А вилы в их руках – страшное оружие, особенно, когда противник путается в колючках и не может сражаться. Есть страх, боль, усталость и снова страх и боль, чужие и свои, свившиеся в один исполинский бич, с оттяжкой хлестнувший разом по всей шеренге и по каждому из атакующих.

Не добежав нескольких шагов до засеки, попрыгунчики развернулись, спотыкаясь и падая, кинулись прочь. Бежали, утеряв всякую молодцеватость, размахивали руками и нестройно голосили:

– Оу!.. Облом! Облом!..

Приподнявшись на локте, Верис смотрел им вслед.

Больно, да? Так это всего лишь наведённая боль. Вот когда палка с молибденовым наконечником на самом деле вопьётся в живое тело, это будет больно.

– Облом!.. Оу!.. Облом!

Атака отбита.

Когда последний из бегущих скрылся за кустами, Анита, так и не выпустившая из рук вил, обернулась и испуганно вскрикнула:

– Ой! Да ты никак ранен!

Верис не отвечал. Мир плыл перед глазами, тупая ломотная боль заполняла всё естество, а то, что в таком состоянии пришлось наносить ментальный удар, ничуть не улучшало самочувствия.

– Да что ж это деется!? – причитала Анита, суетясь, вокруг упавшего. – Ведь говорила тебе – не стой на виду!

Ничего такого Анита не говорила, но Верис не мог возразить, провалившись в беспамятство.

* * *

Дед Мирча был стар. Если бы Верис к тому времени уже видел вечную книгу со «Сказкой о рыбаке и рыбке», он, несомненно, обратил бы внимание на глубинное сходство Мирчи и нарисованного старика. Но покуда он стоял и слушал непонятный разговор деда с бородатым Клаасом, который доставил Вериса в селение болотных варваров.

– Вот, привёл. Кто таков – не понять. Говорит, но западает. А так – смирный, драться не пытался.

– Где его нашёл? – чуть слышно обронил дед.

– Сам вылез. Прямиком на мою секретку. Я его издаля приметил. Пристрелить хотел, да раздумал. Идёт, что дурманом окормленный, руками машет, сам с собой балаболит. Ничего не понять, но, вроде, по-человечески. Ну, я и не стал сразу стрелять, а сюда приволок. Вот он, судите.

– Правильно приволок, – дед Мирча кивнул. – Рассудим.

Он повернулся к Верису и, возвысив голос до дребезжащего тенорка, вопросил:

– Кто таков?

– Я Верис, – сказал Верис.

– Это хорошо, – согласился Мирча, вновь чуть слышно. – А откуда ты, Верис, взялся?

Вот он, вопрос, на который никак нельзя отвечать!

– Не знаю, что и сказать – совершенно дурацкая фраза. Если не знаешь – зачем говорить? Но, с другой стороны, от тебя ждут ответа, и бородатый конвоир стрелялку покуда не убрал.

– Не помнишь, что ли?

– Помню кое-что, – сказал Верис, не покривив душой, ибо то, что осталось в памяти после потери связи с программой, другого наименования кроме «кое-что» не заслуживало.

– Понятно.

Что именно было понятно старейшине, Верис не знал, но переспрашивать не решился. Не то время, не та ситуация, чтобы вопросы задавать. Сейчас спрашивают его.

– Как среди кучников жил – помнишь?

– Помню.

– Это хорошо, что помнишь. И что тебя там делать заставляли?

– Ничего, – честно отвечал Верис, не видя всей несуразности своего ответа. – Ходил да смотрел, а сам ничего не делал.

Дед Мирча покивал согласно и вновь спросил:

– И кормили за так?

– Кормили. Что ж мне, с голоду помирать?

– Чего сбежал тогда?

А, в самом деле, чего сбежал? Не сознаваться же в плагиате с античной комедии; дед Мирча, поди, и слов таких не ведает, для него ревизор – тот, кто ревёт, зорит, да орёт. А может, оно и впрямь так, разве что не зорит ревизор, а зрит.

– Скучно стало, – сказал Верис меньшую правду. – Словом не с кем перемолвиться, вместо слов у них одни междометия.

Междометия – то, чем метят между словами – эмоциональные реперные точки, не несущие позитивного смысла.

Дед Мирча либо понял сказанное, либо просто привык слышать чуднЫе слова и не удивляться им. Он ничего не переспросил, а задал новый вопрос:

– А у нас, что собираешься делать? Мы за так кормить не станем.

– Чем скажете, тем и буду заниматься, – покорно сказал Верис.

Тоже, вот, странное слово: «покорный» – тот, кого можно безнаказанно корить, укорять, а порой и карать. Вокализм другой, но корень-то самый тот. На укоры Верис был согласен, а на кары – нет, и потому добавил:

– А не позволите у вас остаться, дальше пойду.

– Дальше от нас пути нет, – усмехнулся дед Мирча. – Мы люди крайние.

Крайний – живущий на краю. Но это же, – живущий в крайней бедности, стеснении и нищете. А сверх всего, крайний – последний, после которого уже никого не будет. Вот и гадай, что хотел сказать дед Мирча? Трудно стало понимать слова, когда беседуешь не с программой, а с живым человеком.

Мирча перевёл взгляд на негустую толпу поселян, явившихся поглазеть на судилище, выхватил одну из женщин, невысокую, плотную, с веснушками не только на лице, но и на полных руках.

– Что, Нитка, возьмёшь новичка? Видишь, человек обещается делать, что скажут.

– Возьму, – Нитка согласно пожала плечами. – Что же мне, век одной доживать? А человек, видать, хороший.

Верис молчал, ожидая решения судьбы. Подумал лишь мельком, что имя у молодухи неподходящее, Нитка должна быть тоненькой, гибкой, а эта коренастая. И ещё очень некстати подумалось: а у неё, что, и грудь в веснушках?

Хорошо, что новые знакомые мыслей читать не могли, обходясь, как и положено людям, одними словами.

– Коли возьмёшь, так и ладно, – постановил дед. – Ты-то сам, добрый человек, вот к ней жить пойдёшь?

Верис тоже пожал плечами, стараясь скопировать жест веснушчатой Нитки.

– Пойду.

– Так и живите, – дед Мирча повернулся и зашаркал прочь, всем видом показывая, что вопрос решён и больше обсуждать нечего.

Верис, не ожидая приглашающего жеста, подошёл к Нитке. Он испытывал двойственные чувства, которые трудно выразить словами и невозможно спутанными мыслями. С одной стороны, молодая женщина вызывала у него чувство симпатии, с другой, не отпускало ощущение, что его только что передали этой женщине в собственность, как вещь или бессловесное животное. Хотя он-то, как раз, доказал, что словом владеет отменно.

Тут же припомнилось, как Линда рассказывала (сказывала всего один раз, но слова не забылись, и теперь припомнились!) что прежде люди могли выжить, только совместно занимаясь делами. И любовь в те времена была не с любым, а исключительно в рамках совместного хозяйства. А если возникала любовь с кем-то посторонним (пришедшим со стороны), то она всё совместное хозяйство могла разворотить и потому называлась развратом.

Верис перевёл взгляд на свою хозяйку.

Это с конопатой Ниткой у него должна быть любовь? Смех да и только.

– Не западай, – сказала Нитка строго. – Люди смотрят.

– Не буду западать, – пообещал Верис, уже сообразивший, что глубокую задумчивость здесь не любят.

– Ты, значит, Верис, – Нитка говорила нарочито короткими рублеными фразами. – А взаправду тебя как зовут?

Вот это вопросец! Как зовут человека, чьё имя произнесено вслух? Или она имеет в виду тайное имя, знание которого, по мнению древних, давало абсолютную власть над человеком? Называлось такое имя «рекло» и в обыденной речи его не позволялось произносить. Неужто здесь сохранились столь древние речевые атавизмы?

– У меня нет другого имени, – сказал Верис и, желая показать, что он не вещь, а тоже имеет право на вопрос, добавил: – А тебя, значит, зовут Нитка?

– Ниткой меня кличут, – сказала хозяйка, – А зовут меня Анита.

* * *

Страдать от раны в плече оказалось очень неприятно. Слово «страдание» однокоренное со словом «труд» и, действительно, в жизни немедленно появилось множество трудностей. Но чего не ожидал, так это боли. Раненый – ещё и болен – очень неприятное открытие! Современный человек боли не знает, а вот древний был знаком с ней не понаслышке. Корень в этом слове столь древен, что растворяется в веках, и лишь неопытному взору чудится законченная форма «бол». Младенцы, хранящие реликтовые формы слов, знают самое архаичное произношение: «бо-бо!» А если глянуть в дословесную эпоху, то увидим звукосочетание, состоящего из неопределённого губного согласного и болезненного выкрика: «О!..» Сейчас Верис с трудом подавлял желание издавать эти звуки. Спасало, как всегда, языкознание. Боль тукает в плече, растекается оттуда по всему телу, а Верис составляет грамматические конструкции: боль яти себе – боятися. Прежде Верис не испытывал боли и, соответственно, ничего не боялся. Теперь он познал страх. Прежде, стоя под прицелом стрелялки, он не думал, что она делает настолько нехорошо.

Анита сидела рядом, меняла влажную тряпку на лбу, бормотала успокоительно: «У киски болит, у собачки болит, у Верика заживёт, жирком заплывёт». Не со здешней жратвы заплывать жирком, но слышать ласковые заговоры было приятно. Когда человеку больно, то и киске бо-бо, и собачке бо-бо. Эти животные прошли вместе с человеком путь в сто тысяч лет; на традиционных мирах, где стоят города и живут тысячи, а то и десятки тысяч людей, есть и кошки с собаками. Единственные животные, пошедшие за человеком в космос. Собака, потому что туда пошёл хозяин, кошка, потому что ей так захотелось. Собака потому и зовется собакой, что она собственность человека, а кошка, как верно заметил древний мудрец, гуляет сама по себе; вот и догуляла до звёзд. Хочешь позвать киску, изволь в согласии с законами ономатопеи, издавать кошачьи звуки: «кис-кис!» Но только сама кошка решит, «кис-кис!» это или «кыш-кыш!»