Текст книги "2009 № 9"

Автор книги: Святослав Логинов

Соавторы: Мария Галина,Евгений Гаркушев,Шон Макмуллен (Макмаллен),Кэролин Джилмен,Дин (Dean) Уитлок (witlock),Андрей Союстов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Есть еще и другие?

– Всегда есть другие. Я говорила ему, он меня не послушал.

– Председателю?

– Да, этому чинуше.., он управлял коллективным хозяйством в Вологодской области. Молочное животноводство. Коровы-симменталки. Он пустил под нож племенное стадо коров-симменталок. Что ему делать здесь? Зачем?

Он молчал.

Глаза у нее были черные и быстрые, как у птицы, и точно так же, как у птицы, время от времени скрывались в запавших бледных веках.

– Вы из Москвы?

Он еще отхлебнул чаю. В голове слегка прояснилось – отличная штука с похмелюги этот зеленый чай.

– Да.

– И как там, в Москве?

– Холодно. Сыро... Ну, так... метрополитен вот строят. Под землей. Еще собираются строить Дворец Советов. Огромный дворец... Чтобы отовсюду было видно. Только еще проект не утвердили.

– А в Петербурге? – жадно спросила она и даже подалась вперед: – Вы давно были в Санкт-Петербурге?

– Да, – сказал Он неохотно, – в Ленинграде? В прошлом году, весной.

– Как там?

– Белые ночи... как всегда. Свет, вода и ветер. Жалеете, что не вернулись в Питер?

Теперь промолчала она.

– Не жалейте, – сказал он тихо, – не надо. Вы газеты читаете?

– Иногда.

– Радио слушаете?

Она молчала. За окошком глиняной мазанки женщина что-то говорила подруге высоким, пронзительным голосом на незнакомом ему языке.

– Будет война, – сказал он. – Скоро.

– С немцами? – Она, склонив голову набок, прислушивалась к крикам.

– С фашистами.

– Отсюда это... далеко.

– Вот и хорошо, – убежденно сказал он, – вам не надо в Питер. Вообще никуда не надо. Послушайте... я насчет животных. У меня мандат. От ООПа. Ну, Общества Охраны Природы. На отстрел редких животных. И отлов. Для Московского зоопарка. Меня интересуют редкие птицы. Синий дрозд, ну об этом мы уже с лесником договорились. Еще красный гусь.

– С Михаилом, что ли? Который с кордона?

– Да.

– Он слишком много пьет, – сказала она, – и его Уля... она же совсем еще девочка. Я пробовала вмешаться, но... Я учила ее русскому языку и арифметике. Хорошая девочка. Способная. У них вообще способные детишки. Так вы говорите – красная утка?

– Да. Ее еще почему-то называют гусем. Алаказ – красный гусь.

– Ничего не знаю про гусей, – она покачала головой, – но если хотите, я поговорю с детьми. Может, кто и видел... Скажите, а вам не кажется странным, что Общество охраны животных дает мандат на отстрел? Если это редкое животное, как же можно его отстреливать? Его надо охранять. Защищать.

– Это для науки.

– Какая радость науке в мертвой тушке? Шкурке? Что вам на самом деле здесь надо?

– Черт, – он спохватился, – простите... э... великодушно.

С ней хотелось говорить на полузабытом языке детства.

– Все спрашивают меня, что мне на самом деле нужно. Но я говорю правду. Я в юности любил природу. Был заядлым охотником. Это, конечно, странно; Любитель природы – и охотник. Но это как-то... уживается.

– Я знаю. Иван Сергеевич тоже любил природу и был заядлым охотником.

– Иван Сергеевич?

– Тургенев.

– Ах, да... Ну вот, в общем, я был изрядным шалопаем. Отец хотел, чтобы я стал инженером. Но инженер из меня не вышел. Из железа я понимаю только ружья. Потом оказалось, что и таким, как я, тоже находится применение.

– Судя по тому, что я время от времени слышу по радио, – сказала она, – вам повезло. Вы не стали инженером.

– Ну, в общем, да.

– Они вновь замолчали. За окном на ослепительном солнце женщины продолжали перекликаться птичьими голосами.

– И вы что же, в одиночку, без спутников?

– У меня есть помощник. Но он сейчас в лагере, за перевалом. Там у нас основная база. Пойманных животных надо кормить, ухаживать. А я вот налегке...

– И вам нужен красный гусь?

– Сейчас в Московском зоопарке планируют делать демонстрационную вольеру. Орнитофауна СССР. Есть утка-мандаринка, есть краснозобая казарка. Я их сам отлавливал. Есть приполярные гуси. А красной утки нет. У меня еще заказ на отстрел редких хищных птиц. Бородатого ягнятника, индийского сокола ...

– Не жалко?

Он подумал.

Считается, что они приносят вред, – сказал он наконец, – бьют полезных мелких птиц. А ягнятник, понятное дело... На самом деле они охотятся за грызунами, мышами, сусликами... Они союзники человека. Так что – да, жалко. А что делать? У меня заказ. Это ради науки, – повторил он беспомощно.

У ваших ученых нет сердца. Знаете, – она вздохнула, – воля ваша, а вам честно скажу, никогда не любила Тургенева. Есть в нем что-то... фальшивое. Россию он любил? Приезжал летом поохотиться. Разве это любовь? Так, потешить ретивое. А жил во Франции, с этой... Чтобы Россию любить, в ней надо жить зимой, когда сугробы по обе стороны улицы в человечий рост, когда в Питере небо черное, пустое небо, страшное, а с него белый снег сыплется. А утром! Продышишь в окошке глазок, смотришь на улицу... там все розовое, синее... снег сверкает, как бертолетова соль. И золотые купола на розовом небе!

Она сердито тряхнула головой, в глазах стояли слезы.

– Я поговорю с детьми, – сказала она, – быть может, они знают, где ваш красный гусь. Тут неподалеку есть заповедное озеро, слышали?

Из книги «По отдаленным тропам (Дневник натуралиста)»

«Именно от Веры Алексеевны, которая, как выяснилось в нашей беседе, была сослана сюда царскими жандармами за участие в революционной деятельности, я узнал, что поблизости есть заповедное озеро, на котором могли водиться самые разные животные, в том числе и редкие виды птиц. Эти края еще малоизученны, и многие уголки не нанесены на карту, поэтому кроки, которые были у меня с собой, давали весьма приблизительное представление о местном ландшафте. Неудивительно, что я с удовольствием принял предложение воспользоваться услугами проводника – на эту роль вызвался ученик Веры Алексеевны Ахмат, благодаря ее стараниям неплохо владевший русским языком и даже цитировавший Пушкина. Просто удивительно, как местные молодые люди тянутся к знаниям большого мира: Ахмат жадно расспрашивал о Москве, о достижениях науки и техники, особенно его поражали мои рассказы об успехах авиации; его привлекала сама мысль, что люди могут летать «как птицы».

Дорога к озеру оказалась и вправду нелегкой, хотя шла под уклон. Она вилась сначала по узкой горной тропке, потом по дну ущелья, где сейчас, в самый полдень, воздух, казалось, застыл, как стекло. Следуя вдоль ручейка, змейкой извивавшегося в расселине, я вглядывался в каждый кустик, в каждую трещину – жизнь не замирала и здесь: по склонам кричали горные куропатки, перелетали с места на место саджи – крупные, размером с голубя, птицы, которых за странную форму лапок называют «копытками», у своих норок столбиками стояли сурки. Мой юный проводник беспечно шел рядом, время от времени подпрыгивая от избытка той беспричинной радости, которая отличает детей и молодых животных; однако он не забывал об осторожности: выломав из кустарника длинную ветку, он хлестал ею по жестким зарослям перед собой.

– Тут водятся змеи? – спросил я на всякий случай, хотя понимал, что ответ будет утвердительный, поскольку влага и холод блестящей на камнях воды неизбежно должны были привлекать змей.

– Да, – Ахмат улыбнулся, блеснув белыми зубами, – много змей. Скоро выйдем к озеру, там тоже много змей.

Эта перспектива меня не обрадовала, и я на всякий случай снял с плеча «ижевку».

Озеро открылось неожиданно, его низкие берега были почти безжизненны: песок да камень, лишь кустики облепихи, росшие кое-где, нарушали монотонность пейзажа. Отсюда и до самого горизонта простиралась каменная пустыня – нагромождение плит и мелкой гальки,скрывавшая свою, невидимую глазу жизнь.

Озеро, однако, меня разочаровало: пара лебедей-кликунов, которые при нашем приближении поспешно отплыли подальше от уреза воды, и несколько уток, в которых я узнал красноголовых и красноносых нырков. Того, что меня интересовало, здесь не было».

– Красный утка, – мальчик схватил его за рукав и потянул. Другая рука, по-прежнему сжимавшая ветку, возбужденно вспарывала воздух.

– Вон, на вода. Смотри, смотри, красный утка!

– Это не то, что мне нужно, – с досадой ответил он.

Бинокль, висевший на груди, успел нагреться, стекла помутнели в испарениях, идущих от нагретой воды, в зарослях на дальнем конце озера шебаршилась какая-то живность, но он никак не мог рассмотреть, кто именно; мальчик возбужденно подпрыгивал рядом, его острые лопатки так и ходили под холщовой рубахой, солнечные лучи проникали, казалось, прямо в мозг, и он никак не мог сосредоточиться. Казалось, если мальчик прекратит наконец прыгать и верещать, станет легче.

Он опустил бинокль.

– Там что? – спросил он, указывая на отдаленный берег озера.

Мальчик приложил ладонь к глазам, какое-то время сосредоточенно вглядываясь.

– Мож быт, волк? – сказал он неуверенно.

«Ижевка» – плохая защита от волка. Ему на мгновение стало нехорошо в животе.

Захотелось взять мальчика за плечи и встряхнуть. Он с трудом удержался.

– Ты зачем меня сюда притащил? – спросил он сквозь зубы. – Говорил, здесь, есть красные утки. Где красные утки?

– Вот, – удивленно сказал мальчик, явно не понимая, чего хочет от него этот большой чужой человек с неприятно светлыми глазами. – Вот красный утка. Много красный утка! – Он напрягся и отчетливо сказал, желая угодить приезжему: – Много крас-ных у-ток.

– Это не утки, – он глубоко вдохнул, стараясь унять багровую волну гнева, – это нырки, понятно?

– Утка, – упрямо сказал мальчик, который, в сущности, был прав. Потом, не понимая, почему человек, которому нужны были красные утки, не предпринимает никаких действий, спросил: – Не нужен утка? Нужен камни? Я водил, показывал камни...

Гнев ушел, осталось лишь раздражение и усталость.

– Не нужны, Ахмат. Я Не геолог. Я зоолог. Занимаюсь животными.

– Тогда вот утки, – повторил мальчик.

Потом подумал, поковырял босой ногой серый слоистый грунт и сказал:

– Скоро подует ветер. Плохой ветер.

Скорее всего, в этом, а не во вчерашней пьянке, и крылась причина его сегодняшнего дурного настроения; в висках ломило, как бывает при перемене погоды, вероятно, виной тому был поднимающийся из степи злой ветер боам, способный поднять в воздух не только песок, но даже крупные камни. Он вскинул голову и увидел, что небо помутнело и стало непрозрачным, солнечный свет плавал в нем, точно яичный желток в воде.

Мальчик вновь потянул его за рукав, на сей раз не к воде, а к скальной осыпи с чернеющими расселинами.

– Зачем ты меня сюда тащишь? – спросил он досадливо, решив, что мальчик, видимо, предлагает ему укрыться от злого ветра в расселине, и зная по опыту, что ветер может дуть и несколько суток. – Давай лучше вернемся.

Если чуть задержаться, подумал он, возвращение может стать нелегким, поскольку ущелье станет своего рода аэродинамической трубой, а карабкаться на сей раз предстояло вверх. Но мальчик отпустил его руку и побежал к скалам; пришлось последовать за ним, не уходить же одному, оставив ребенка здесь, у озера.

Он шел поспешно,но не бежал, это было как-то несолидно, и не успел задержать Ахмата, нырнувшего в расселину и теперь стоявшего в полутьме, призывая оттуда рукой.

Он двинулся к мальчишке, но нога скользнула на чем-то, и когда он глянул вниз, увидел выступающую из запекшейся глины круглую желтоватую кость. Еще один череп лежал чуть дальше... он нагнулся: тот скалился, не скрываясь, и зубы были крепкие, молодые.

– Что это?.. – спросил он, ни к кому не обращаясь. – Почему?

Но мальчик уже исчез в расселине и что-то крикнул оттуда: каменные стены перебрасывались эхом, точно мячом.

– Что? – переспросил он и, поскольку не мог ничего разобрать, кроме многоголосого эха, шагнул внутрь.

Расселина привела в тесную пещеру, где, однако, было вовсе не так темно, как ему показалось вначале: свет, просачивавшийся сквозь проломы в своде, окрашивал камень в смешение розового и голубого. Мальчика нигде не было видно; вероятно, он вышел в одну из боковых трещин в скале, слишком тесную для взрослого человека, но вполне преодолимую для ребенка.

Еще один череп попался под ноги, он лежал сразу у входа, недоступный уколам песчинок и потому чистый и гладкий, словно давешний гарднеровский фарфор. Он присел на корточки и провел ладонью по теменной кости: звездчатые швы казались неровными трещинами на выпуклом боку белой чаши.

Снаружи свистел боам.

Между ним и стеной прошла тень.

Он вскочил на ноги и отпрянул от мертвой головы; тут же спина уперлась в сырой камень – пещера была шириной всего в несколько шагов.

Змея была огромной, ее узкая голова с большими глазами чуть покачивалась на тонкой шее, и совершенно непонятно было, как существо, по меньшей мере, полутораметровой длины могло до сих пор оставаться незамеченным. Ему показалось, что воздух вокруг приобрел характерный кисловатый запах разогретой солнцем железной окалины, который обычно сопровождает рептилий.

– Тьфу ты, подумал он с облегчением, это всего лишь полоз. Очень крупный, но безобидный. Похоже, здесь у него гнездо.

– Уйди, – сказал он с досадой, пытаясь как-то сориентироваться в нарастающем свисте и вое; вдуваемый в пещеру горячий воздух, наполненный песчинками, проникал в мелкие трещины и гудел в расселинах. – Не до тебя.

Змея, уставилась на него большими неподвижными глазами, голова ее еще больше приподнялась, покачнулась взад-вперед, и он вдруг с ужасом увидел, что по бокам и чуть ниже стал надуваться капюшон. В этом медленном молчаливом танце было какое-то странное очарование; в розово-лиловом сумраке пещеры зрелище казалось не совсем правдоподобным, словно сон или малярийная спутанная греза.

Во рту пересохло, он вдруг подумал, что взял с собой слишком мало воды, а озерная вода наверняка сильно засолена... впрочем, сейчас не в этом дело...

Он медленно-медленно приподнял руку и стянул с плеча ремень «ижевки».

В стиснутом пространстве пещеры выстрел грянул с такой силой, что он на миг оглох. Эхо отразилось от стенок, вернулось, смешалось с затихающим звуком выстрела, запах стоял теперь совсем уж сногсшибательный, кислый и резкий. Змея свилась, как пружина, распрямилась... Вновь свилась... Он, прижавшись к стене, следил за ее агонией. Ветер, ворвавшийся в расселину, иссек его щеки тысячами игольчатых песчинок.

Вдруг стало темно, и он подумал, что туча, клубившаяся из пустыни, окончательно съела солнце, но потом понял, что кто-то стоит у входа в расселину, заслоняя остатки света. Кто-то маленький.

– Ахмат?

Глаза, обожженные вспышкой выстрела и дымом, слезились.

– Не ходи дальше, – он кашлянул саднящим горлом, – тут змея... она, может, еще жива.

– Ты убил ее? – голос был тихий, едва различимый в шуме песчинок. – Убил Великую мать?

– Какую еще мать? – переспросил он раздраженно, потом удивленно сказал: – Уля?

Она проскользнула в пещеру, разматывая закутавший голову и лицо платок, черные косы упали, закручиваясь вокруг худенькой шеи, как две змеи.

Девочка хрипло дышала, с тяжелого халата ссыпались на пол песчаные дорожки.

– Как ты здесь, – спросил он растерянно. – Зачем?

– Я убежала. – Ему казалось, что он видит, как быстро-быстро, точно у птицы, бьется под халатом ее сердце, пульс трепетал в ямочке у основания высокого горла. – Он страшный... стоит в темноте, молчит. И глаза светятся...

– Кто? – удивился он. – Товарищ Рычков?

– Я вышла как по делам... и убежала. Ночью. Пряталась в кустах. Старуха сказала, ты пошел на озеро. Зачем ты пошел на озеро?

– Вы же сами... Ахмат...

– Ведьма велела Ахмату отдать тебя Великой матери. Как тех, других... Я так и думала. Бежала-бежала... А ты ее убил. Ты сильный. Убей его. Он придет за мной, ты его убьешь. Потом убьешь старуху. Все будет хорошо.

– Что ты говоришь такое, девочка, – растерялся он, – как я могу убить человека? Он же не враг. Красноармеец, коммунист.

– Он не человек, – она возвысила голос, перекрывая свист ветра. – Убей его, сам увидишь.

Он попятился, чуть не наступив на свившееся тело кобры, все еще сотрясавшееся мелкой дрожью.

Откуда мне было знать, что она сумасшедшая, подумал он, она ведь выглядела нормальной. И такая умненькая, так хорошо говорит по-русски! Ну да, сумасшедшие бывают умненькими, это какие-то такие способности, теперь она сбежала от этого Рычкова, может, убила его, а все свалит на меня... Надо как-то ее успокоить, что ли... Пообещать ей, сделать вид, что верю, потом отвести домой... куда – домой? В деревню? На кордон?

И куда делся мальчишка?

Здесь, в тесной пещере, рядом с мертвой змеей и живой женщиной, ему сделалось страшно и непонятно было, отчего страшнее.

– Не хочешь на кордон, – сказал он, – ну... наверное, ты права. Давай, я отведу тебя в деревню. Переждем боам, и отведу тебя в деревню.

Ее родня продала ее леснику за горсть патронов, подумал он.

Она замотала головой так, что черные косы метнулись и поползли по груди, точно две змеи.

– Нет-нет, в деревню нельзя. Они убьют тебя. Теперь все вместе убьют. А потом скажут, что ты сам. Пошел в темноте не туда. Упал.

– Что ты, – беспомощно повторил он, – это невозможно... председатель... он же знает. Он не позволит.

– Председатель – дурак, – сказала она презрительно, – его за то и держат.

– Они думают, я ищу камни?

Хотя это тоже бред... при чем тут камни?

– Ты ничего не понимаешь. Они убивают всех. Всех чужаков.

Она скользнула к расселине и принюхалась. Тонкие ноздри ее раздулись.

– Боам к ночи стихнет, – сказала она.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Боам стихнет, и мы пойдем.

– Тебя, наверное, ищут? – с надеждой предположил он.

– Ищут, – равнодушно сказала она. Ее четкий профиль темнел на фоне умирающего вечернего неба.

Нет, подумал он, она точно не пойдет в деревню. Впрочем, ему какое дело? Она сама по себе, он сам по себе. С другой стороны... Если он вернется один, без нее, а она пропадет где-то в песках, не подумают ли, что это его вина, что между ними что-то было, и он заставил ее замолчать. Боже мой, обвинить можно в чем угодно, в результате он спустится с гор в компании двух мрачных мужчин с заплечными винтовками...

Она вдруг скользнула к нему и сомкнула тонкие руки у него на шее. Тело у нее было горячее, а волосы пахли горьковатым маслом, и вообще запах был какой-то нечеловеческий, сухой, острый... змеиный запах. На какой-то момент он, забывшись, прижал ее к себе, тело под плотным халатом было почти бесплотным, невесомым, потом опомнился и отстранился, почти насильно разорвав кольцо цепких горячих рук.

– Уля, ты за кого меня... у меня дочка – твоя ровесница...

– Ну и что? – прошептала она ему в ухо.

Он не ответил, но высвободился окончательно. Какое-то наваждение, подумал он. Что вообще происходит?

– У тебя есть жена?

– Была, – сказал он неохотно.

– Ты дома не сидишь, ездишь, – она блеснула темными узкими глазами, – женщина одна. Ваши женщины не умеют ждать.

– Ну, между взрослыми людьми всякое бывает, Уля.

– Возьми меня с собой, – теперь она стояла, отстранившись, но дышала часто и неровно, точно после долгого бега. – В большой город. Я все, что хочешь, сделаю. Хочешь, гнездо красной утки покажу?

В город? И куда он денет девчонку, у которой еле-еле неполное среднее, и то сомнительное? Пристроит на рабфак? Там вроде дают общежитие... Понятно, что с этим Рычковым ее оставлять нельзя, но... надо же, красная утка... нет уж, красных уток с него определенно хватит. Добраться бы до лагеря, а там – свернуть палатки и домой. Может быть, пока он болтается в этой глуши, Пилипычу уже натаскали всякого зверья. Пилипычу временами удивительно везет, он способен обнаружить новый вид геккона, просто перевернув камень.

– Ну и где оно? – спросил он нехотя, просто потому, что молчание слишком уж затянулось и в утихающем свисте ветра было слышно только ее горячее быстрое дыхание. – Где твое гнездо?

– Там, – сказала она неопределенно, показав рукой куда-то вбок.

– Там же пустыня... какие утки?

– Красная утка живет в пустыне. Ты не знал?

Он покачал головой.

Красная утка в пустыне? Бред... Хотя, с другой стороны... Наверное, потому ее и не удавалось добыть после того, случайного экземпляра. Кто мог подумать, что она обитает в пустыне? Искали на озерах, по берегам рек...

– Боам стихает, – сказала она.

Он и сам слышал, что свист ветра умолкает и мелкие камни уже не колотят в стену пещеры...

Она отряхнулась, как птичка, вновь подбежала к нему, схватила за руку и потянула к выходу.

– Надо сейчас! Скорее! Потом они придут!

– Кто придет? Зачем?

– Похоронить тебя! Ты сильный. Сильным удача. Пришел боам. Помешал им. Сейчас они выходят из домов. У нас есть время!

В этом страшном месте, рядом с мертвой коброй и черепом неизвестного человека у входа, рядом со свихнувшейся девчонкой (быть может, семья поспешила от нее избавиться именно потому, что девочка тяжело и неизлечимо больна?) он чувствовал себя, точно в ловушке, но идти за сумасшедшей, потакая ее капризам, ему тоже не хотелось. Он словно бы вовлекался в мир ее безумия – явление более распространенное, чем это принято полагать.

Тем не менее сидеть в пещере сейчас, когда боам стих, не было никакого резона.

Небо неожиданно очистилось и сейчас, черное, нависало над горами, над дальней пустыней, над черным, постепенно успокаивающимся озером, огромные страшные звезды отражались в нем, по черной воде бежали светящиеся дорожки, словно от дальних огней большого города, в тростниках всхлипывала и ворочалась какая-то птица.

Она продолжала тянуть его за рукав, в сторону от тропы, ведущей в деревню, вниз, по каменистой осыпи.

Куда она меня тащит? – растерянно подумал он. А если опять поднимется боам? Мы же пропадем, надо в деревню... Ну да, она навоображала себе что-то, какой-то зловещий заговор против советской власти, вредителей каких-то, наслушалась радио, бедняга.

– Почему ты называешь свою учительницу ведьмой? – спросил он на всякий случай.

Она пожала острыми плечами.

– У нее сила. И она посылает на смерть всех, кто приходит. Она говорит: пока жива, сюда никто не придет надолго. Ни люди с кобурами, ни те, которые разрывают горы... Никто. Но ты ее убьешь. Я покажу тебе гнездо красной утки, а потом ты вернешься и убьешь старуху.

– Я не убиваю старух, – сказал он, – я тебе что, Раскольников?

– Кто?

Ну да, Достоевского она вряд ли читала...

– Жил такой глупый человек. Он убил старуху топором.

– Зачем топором? У тебя есть ружье.

– Я убиваю только редких животных.

– Зачем? – спросила она, и он вновь затруднился с ответом. Опять объяснять про науку, про Зоологический музей? Да откуда ей вообще знать, что такое музей? И почему вдруг в нем хранятся чучела животных? Неожиданно сама идея подобного музея показалась донельзя нелепой ему самому.

Она отмахнулась узкой рукой.

– Ладно, это так... Надо уходить. Скорее. Только погоди, я наберу воды. Потом будет вода, но плохая.

Она отвязала от пояса кожаный бурдючок и присела на корточки. Там, где она коснулась воды, от берега пошла легкая рябь, и отражения звезд в черной воде зашевелились.

Какая же вода плохая, если эта – хорошая? Наверняка солоноватая, да еще полно всякой заразы, а у него даже нет котелка, вскипятить не в чем. Почти все снаряжение, чайник, котелок, запас патронов – все это осталось у Рычкова. Кто ж знал, что так обернется!

Вернуться без девчонки? Рычков его попросту прибьет. Притащить девчонку в деревню силой? Она не дастся. А если она и правда его убила? Кто его видел последним? И ведь все знали, что у него останавливался гость. И председатель, и выдра-народоволка! Ну и влип же!

Уля внезапно выпрямилась, несколько серебряных круглых капель упало с фляги и с шорохом всосалось в песок.

Заросли тростника пошевелились.

Он машинально скинул с плеча ремень «ижевки» и прицелился в темноту. Уля уже была рядом с ним, ее горячее дыхание обжигало ему предплечье.

Опять волк? Что он там вообще делает – почему не уходит? Быть может, там у них логово? Волчица со щенками? Волки предпочитают не нападать на людей, но если они защищают свой помет...

Или это барс? Тогда вдвойне непонятно, почему он не уходит. Барсы невероятно осторожны и не селятся в низинах.

– Стреляй! – горячо шептала Уля, словно просила о любви. – Стреляй же!

– Погоди, – сказал он сквозь зубы.

Сказки про кровожадных хищников – чушь. Не может быть, чтобы дикий зверь, если у него есть возможность убежать, вот так, сразу, ни с того ни с сего бросился на человека. Весной, когда полным-полно еды, когда везде шныряют мыши-полевки и обезумевшие от любви сурки стоят столбиками у своих норок.

Зверь прыгнул внезапно, черный на фоне черного неба, смутный силуэт, заслоняющий звезды, глаза сверкали во мраке, точно фосфорические зеркальца... Он почти непроизвольно передернул затвор. Вспышка на миг осветила оскаленную алую пасть, вдруг наполнившуюся кровавой пеной, белые зубы, что-то упало совсем рядом, упало и покатилось...

Он на всякий случай выстрелил еще раз, невпопад подумав, что может испортить шкуру. В новой вспышке он ярко и коротко увидел лицо Ули, она стояла, прижав ладонь ко рту, неотрывно и восхищенно глядя темными глазами.

Да что за день сегодня, подумалось ему, то кобра, то волчара!

Он чиркнул спичкой: пляшущий огонек осветил зверя, лежавшего, уткнувшись мордой в песок и береговой плавник, и вздрогнул, непроизвольно отступив на шаг. Зверь не был волком. Вернее, был не совсем волком.

Из книги «По отдаленным тропам (Дневник натуралиста)»

«Непривычная форма тела лежащего у моих ног странного зверя и, главное, рыже-красная окраска его густого меха заставили меня предположить, что мне удалось добыть редчайший экземпляр местного неуловимого хищника – красного волка, а это до сих пор оставалось мечтой любого охотника-натуралиста. Для сотрудников зоомузея такая находка была бы настоящим подарком. Так что не могу передать, как я был возбужден неожиданной удачей. Поскольку было темно, и великолепное животное, лежащее у моих ног, освещал лишь свет скудного костерка из озерного плавника, я, однако, колебался: у животного присутствовали все характерные признаки красного волка – густая длинная шерсть, длинный пушистый хвост, сравнительно узкая морда, большие уши... Но убитый мною зверь отличался огромными размерами: он был крупнее нашего, европейского, волка, чья высота в холке порой достигает 100 сантиметров! А ведь известно, что средний красный волк несколько меньше в размерах и вдвое легче своего серого собрата! Итак, передо мной был совершенно уникальный экземпляр, который следовало сохранить для науки во что бы то ни стало.

Поскольку подобные неожиданные находки неизбежно сопутствуют профессии натуралиста, я принялся за первичную обработку туши, используя то, что было под рукой: охотничий нож и изрядный запас соли из вещевого мешка. Аккуратно сняв шкуру и выскоблив ее, я натер ее солью и сложил мездрой к мездре, чтобы соль, проникнув в ткань шкуры, обезводила ее. Теперь оставалось ждать сутки, чтобы освободившаяся жидкость в виде тузлука выступила на поверхность шкуры, потом – дать тузлуку стечь, стряхнуть сырую соль, а уж потом, не торопясь, окончательно обработать шкуру. Таким образом, был шанс привезти в Москву шкуру уникального зверя. Самое разумное в такой ситуации было бы на это время оставить ее в пещере, куда не проникали лучи жаркого азиатского солнца, и забрать на обратном пути. Однако что же делать с остальной тушей? Я очень хотел сохранить для науки череп животного, однако эта работа требует значительного времени, и я решил заняться ею после того, как сделаю первоочередное – сохраню ценную шкуру. Занятие это требует аккуратности и внимания – не один ценный экземпляр был, увы, испорчен небрежной обработкой...»

– Что ты делаешь? – Уля нетерпеливо притопнула ногой, обутой в высокий чувяк. – Надо бежать, бежать скорее. Отойди.

Она вдруг оттолкнула его так резко и грубо, что он чуть не упал и еле успел отвести в сторону руку с ножом.

– Не мешай, девочка, – сказал он с досадой. – Послушай, ты это зачем?

В руках у нее была остро обломанная толстая ветвь облепихового куста.

– Пусти, – сказала она, обдавая его частым горячим дыханием, – пусти, я сама. Надо так!

Она резко и коротко взмахнула отточенным концом ветки, показывая, как именно надо.

– Это еще зачем?

– Убить его, – пояснила она, удивленная его непониманием.

– Он мертв, Уля. Не бойся. Сейчас я сниму шкуру, засолю, мы сложим ее в пещере. Потом отделю голову...

– Нужно скорей, – повторяла Уля, лихорадочно блестя глазами, – скорей...

– Сейчас, – сказал он терпеливо, – обработаю шкуру, и пойдем. А веткой в нее тыкать нельзя. Ты ее испортишь. Мне нужна целая шкура. Понимаешь, целая?

– Они придут, – настаивала Уля, – придут, убьют нас. Я слышу, как они идут. Убей зверя и пошли!

Именно то, что она уговаривала его убить уже мертвого зверя, и убедило его окончательно в ее безумии – страшные односельчане-преследователи и ведьма-народоволка наверняка были порождением того же болезненного бреда. А ведь буквально на какой-то миг он ей поверил!

Она осталась стоять, вздрагивая и прикусив костяшки пальцев, рука с заостренной палкой опущена. Однако больше помешать не пыталась, пока он, аккуратно не выскоблив шкуру и не вымыв в озере нож, не пересыпал ее солью и, аккуратно сложив, не поволок в пещеру. Самое разумное было придавить первично обработанную шкуру камнями, чтобы ускорить процесс вытягивания воды; этим он и занялся, попутно думая, что безумие Ули наверняка всем известно и никто не станет спрашивать с него, если он, вернувшись в деревню, объяснит, что бедная девочка в очередном приступе сумасшествия отказалась возвращаться к людям. Паранойей это, кажется, называется, как-то так...

Костерок у входа в пещеру отбрасывал внутрь красноватые тени, но мешал видеть то, что происходило снаружи, однако ему вроде как послышались слабая возня, тихий возглас, всплеск. Раздраженный, отряхивая ладони от едкой соли, он выглянул наружу. Уля стояла около входа, почти вжавшись в скалу, ее бледное лицо выделялось на фоне серого камня смутным пятном. Костерок догорал, небо на востоке выцвело и стало зеленоватым, звезды потерялись в нем, а окровавленной туши волка на берегу не было – на сыром песке по направлению к озеру тянулся темный скользкий след, словно бы от проползшей гигантской улитки.

В первой момент он даже не сообразил, что произошло. Потом понял.

– Ты это зачем? – спросил он растерянно.

– Он сам ушел, – она всхлипнула и еще сильнее вдавилась в стену, – встал и ушел. Я хотела его убить, но не успела.

Он увидел, что ветка дрожит в ее руке и белеющий поначалу обломанный конец блестит черно и влажно.

– Хватит выдумывать, – сказал он устало.

Ненависть наконец скопилась, нашла выход, он подскочил к девчонке, ухватил за плечо и встряхнул.

– Такой ценный экземпляр... дура неграмотная, что наделала! Думала, выкинешь его в озеро и я сразу пойду с тобой?