Текст книги "Кавказский гамбит"

Автор книги: Светлана Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Светлана Петрова
Кавказский гамбит

Быть счастливым вообще как-то совестно, а в наш печальный век и подавно.

Вл. Соловьев

Вместо справки

В 1864 году наместник на Кавказе Великий князь Михаил Александрович в урочище Кабаада (ныне Красная Поляна) принял участие в торжественном молебне и параде войск Кавказской армии. Он поздравил соотечественников с покорением Западного Кавказа и завершением Кавказской войны, которая длилась тридцать пять лет. Сбылась имперская мечта – Северо-Западное Причерноморье было окончательно присоединено к России. Чтобы избежать ползучей партизанской войны на южных границах, царское правительство предъявило коренному населению ультиматум: переселиться на равнины Кубани или уехать в Турцию.

В то время на побережье и в подступающих почти вплотную к нему горах обитали западные адыги (иноязычное наименование – черкесы, как восточные адыги иначе зовутся кабардинцами), шапсуги, убыхи, натухайцы, абазины и другие этнические образования, относящиеся к южной ветви европеоидной расы и к адыго-абазино-абхазской группе северокавказской языковой семьи. Территорию между реками Шахе и Хоста занимала Убыхия, главное селение убыхов Сочипсы находилось в устье реки Саше (русскоязычное – Сочи). Именно воинственные убыхи дали последний бой царским войскам. Большинство местных племен исповедовало ислам суннитского толка и предпочло мусульманскую Османскую империю православной Российской. Кроме того, жить побежденными среди победителей кавказцы не умели. Это был массовый исход – родину и могилы предков покинули свыше полумиллиона человек, унося в своем сердце камень ненависти. Возможно, они мечтали его сбросить и вернуться – людям свойственно мечтать, даже если нет надежды.

Освободившиеся земли заселили русские, белорусы, украинцы, амшенские армяне, греки из понтийской Турции, грузины, немцы, молдаване и представители многих иных народов.

Чуть более ста лет назад, 15 мая 1899 года, Госсовет Министерства внутренних дел, Земледелия и Государственных имуществ Российского государства издал постановление об устроении на территории Черноморской губернии городского поселения Хоста и отводе в устье одноименной реки 500 десятин земли, на которой нарезали 175 участков для городских усадеб. И вскоре они возникли: похожие на тихие подмосковные дачи и на пышные восточные дворцы. Люди победнее прибывали семьями и целыми деревнями, в надежде на хозяйственную свободу и щедрые урожаи. Русским подданным полагалось денежное пособие и 30 десятин удобной земли (для иностранцев льготы не предусматривались), что для безземельных и малоземельных крестьян выглядело неожиданно сбывшейся мечтой. Они строили рубленые дома, со временем их сменили кирпичные и панельные, теперь уже в моде монолит. Ничто не напоминает ту жизнь, которая была насильственно прервана всего полтора столетия назад. Следы былого вытоптаны и укрыты асфальтом. В Сочи живут лишь несколько человек, ведущих происхождение от убыхов. Отныне уже и по российскому паспорту нельзя определить национальность – все мы граждане страны, мира, Вселенной… Достижение демократии или победа стандарта над личностью?

Город Хоста стал районом Большого Сочи, который в XXI веке из доступного для населения всей страны санаторно-бальнеологического курорта целенаправленно превращается в горноклиматическую зону отдыха для элиты. Есть проект – построить в море напротив Хосты насыпные острова с высотными пятизвездочными гостиницами и паркингами для дорогих яхт, что нанесет побережью непоправимый экологический урон. Уникальная Мацеста медленно умирает, содержать ее невыгодно из-за высокой стоимости лечебных сероводородных ванн.

Потомки переселенцев, среди которых после славян главенствуют армяне, давно забыли, как появились в этом благодатном краю. Они понятия не имеют, кто такие, например, мамлюки, и уж тем более, что в средние века в течение 135 лет адыгская династия мамлюков правила Египтом. Одни нелюбопытны от природы, другие заняты выживанием, не оставляя времени на размышление. Третьи уверены, что знание истории – лишняя обуза и ничего не меняет в реальности. Память всегда обязывает, а когда вокруг все зыбко и никакой уверенности в завтрашнем дне, кому есть дело до дня вчерашнего?

Сто лет! Это слишком далеко. Или близко?

В I веке Филодем из Геркуланума в трактате о смерти писал, что долгая жизнь вмещает в себя не больше времени, чем короткая.

1

Василий Панюшкин узнал, что проснулся, ощутив голыми ягодицами колкость шерстяного ковра, поскольку спал у стенки, а кровать была всего лишь полуторной, и Капа, жена, припирала его спиной да еще лягала во сне ногами. Спала она неспокойно и часто бессознательно щупала себя за грудь, где к бюстгальтеру изнутри английской булавкой был приколот пакет с деньгами. К тому же Капа храпела.

Подобные мелочи не могли испортить Ваське ликующего чувства нового дня. В отличие от многих соотечественников Вася не верил, что радость скрывается где-то в будущем, он жил настоящим. Ему все было хорошо, все по нраву. И крепость собственного тела, жилистого и неутомимого, и птичьи голоса за окном, и желтые звездочки по синему полю на диване под часами. Часы большие, на батарейках, с ежеминутным пощелкиванием, которое глушил толстый ковер, целиком закрывавший вторую стену. Третью занимала секционная полированная мебель-стенка, набитая вещами и посудой, там же, в нише, стоял новый японский телевизор с видиком: крутить фильмы по праздникам, когда заглянут внуки. Линолеумный пол тоже был плотно устлан коврами. Во влажном морском климате обилие ковров рождало специфический запах прелой земли, тяжелый для свежего носа. Васька, человек без претензий, принюхался.

Он приподнялся на локте. Стрелки показывали ровно пять, в чем Василий не сомневался, а сверялся с часами по привычке.

Панюшкин просыпался безо всякого будильника в одно и то же время с тех пор, как солдатом впервые попал в казарму. Правда, зимой, когда дождь и темень, он вставал в шесть, а летом, при любой погоде – в пять, как сегодня. Это по молодости они с женой в кино бегали, а теперь всю культурную жизнь им заменил телевизор. Книжек в доме не держали, газет не покупали. Капа написанное разбирала по складам, к тому же плохо видела без очков, а очки не покупала – зачем без надобности тратить нелегкие деньги. Если что интересное – убили кого, наводнение или власть сменилась (хоть у нас, хоть у негров каких), – по телику моментально покажут. Да и зачем чужой жизнью интересоваться – со своей бы управиться.

Васька – другое дело, тому сил девать некуда. Иногда по ночам, на малом звуке, смотрел футбол или бокс, а то еще такой срам изобразят, что неловко, хоть и любопытно. Однако и без телевизора вокруг столько занятного – голова кругом! Каждое утро он глядел на мир словно впервые и восхищался его великим разнообразим и красотой, такой яркой и осязаемой на юге. Южнее и теплее в нашей стране края нету.

Если бы Василий Панюшкин имел хоть малюсенькую склонность к размышлению, то подумал бы о благосклонности судьбы, об удаче или просто о везении. Но подобные мысли его не посещали. Он просто жил в свое удовольствие, удивляясь, отчего люди вокруг ссорятся, ругают порядки и даже погоду.

Он осторожно перелез через жену. Та на несколько секунд перестала сопеть, охранно провела рукой по груди и, убедившись, что деньги на месте, взялась трубить носом с удвоенной силой. Вася не помнил, храпела ли она молодой, так давно это было – сорок лет они спали вместе, что нравилось им обоим даже после того, как сын с дочерью выросли. Однако в последнее время Капа все чаще отказывала ему в удовлетворении неубывающих плотских желаний. Когда Васька приходил навеселе, то подкатывался ночью к жене под жесткий бок и давал волю рукам. Она внезапно спрашивала строгим громким голосом, словно и не спала:

– Опять нализался, чурбан чертов! Работать не хочешь, а водку жрешь!

– Не на свои пил, на чужие, чего кричишь. Я выиграл – они поставили. Отказываться, что ли? Я еще не больной на голову.

Выяснив главное, Капа снова погружалась в глубокий сон. Васька жены побаивался – зачем беса дразнить? Но однажды по пьяни отвесил ей оплеуху, чтоб заткнулась, и вдруг увидел в глазах Капы страх. Он так обрадовался, что хотел еще добавить, но она закрылась в комнате на замок. Васька покричал-покричал срывающимся петушиным голосом и лег спать, а утром, когда жена стала ему выговаривать, ничего не мог вспомнить. Но на всякий случай храбро сказал:

– Теперь будешь знать, какой я сильный, если разозлюсь. Это я в молодости тебя боялся, а теперь – ты меня бойся, теперь я тебя крепче. Глянь, как износилась, а туда же, в ферзи лезешь.

– Износисси-и! – неожиданно взвыла Капа на одной высокой ноте и заплакала.

Ваське стало ее жаль. Он обнял костистые плечи жены и поцеловал жесткие волосы.

– Пошутил я, не видишь, что ли? Нету у тебя мозгов, и где ж их взять, не понимаешь ты шуток.

Жаль-то жаль, а глядеть на скукожившуюся, шаркающую растоптанными подагрическими ступнями женщину удовольствие небольшое. Васька вздыхал и отводил глаза в сторону.

У Капы чутье как у собаки.

– Чего морду воротишь! Старая стала, да?

Ну как ей объяснить? Да, состарилась женка-одногодка, и это создавало проблемы. Энергия здорового, ничем не обремененного мужского тела давала о себе знать, потому Васька наладился захаживать с приятелями к одной девице. Ставишь бутылку портвейна, и она принимает всю компанию по очереди, каждого в своем роде, по заказу. Шик! Но это так, мелочи жизни.

Натянув просторные сатиновые трусы, прозванные семейными, Василий пошел в кухню, поставил греть чай и густой вермишелевый суп, приправленный желтым куриным жиром. Обед, ужин – этого он не понимал, еда есть еда. Беззлобно ругнув медленно нагревающуюся электроплиту под названием «Русь», сбегал в туалет – это у него завсегда по часам, как у строевого коня, потом в ванной небрежно прошелся безопасной бритвой по редкой щетине, плеснул в лицо холодной водой – горячей не подавали третий год, поскольку высотный блочный дом числился бесхозным: раньше принадлежал Совету курорта, который приказал долго жить вместе с советской властью. Однако отсутствие такой роскоши, как горячая вода, волновало Василия столь же мало, как политические события. Зимой Капа силком гнала мужа в баню, летом он изредка ходил на море, хотя купаться не любил и плавать не умел. Зубы никогда не чистил – крупные, желтые, без единой пломбы, подвели только раз – сломался коренник, не осилив грецкого ореха, пришлось идти в поликлинику и выдрать с корнем, так что вместо тридцати двух, ему служил только тридцать один зуб, но служил исправно. Вот у Капы уже обе челюсти пластмассовые, как ветерану труда их сделали бесплатно, а значит, топорно, надевала она их лишь затем, чтобы пожевать мясца да яблочка с огурчиком, и сразу возвращала в банку с водой – больно.

Еда толком разогреться не успела, и Панюшкин поковырял ложкой слипшуюся в комья вермишель, откусил шматок полукопченой колбасы с крупным жиром, наспех запил его кипятком из термоса, который Капа держала на случай – не всякий же раз из-за стакана чаю кочегарить плиту – электричество у нынешней власти золотое, натянул полотняные брюки с пузырями на коленках, первую попавшуюся под руку майку, сунул босые ноги в летние сандалии и выскочил из дома, словно опаздывал на поезд.

В глаза Панюшкину ударили первые солнечные лучи, заставив сладко прижмуриться, нос сморщился, ловя ароматы цветов, можжевеловой смолки и особенного южного воздуха, обласканного морем и смягченного таинственной прохладой самшитового ущелья.

Даже сидевшая на скамейке перед домом молодая толстозадая Мокрухина с неизменным пакетом семечек и своим дрянным псом, который спозаранку писал и лаял в подъезде, имевшем акустику лучше, чем оперный театр, а потому будил жителей всех двенадцати этажей, – даже Мокрухина в серой растянутой кофте, и тротуар из красно-желтой керамической плитки, обмытый ночным дождем, и усыпанная мелкими желтыми плодами мушмула, такая густая, что земля под нею оставалась сухой даже в дождь, – все имело свою невысказанную, но понятную Ваське прелесть. Он неосознанно страдал, удивляясь этой красоте в одиночестве, и искал, с кем разделить радость наступающего дня.

– Привет, Мокрухина! Погодка-то нынче славная, теплая! – закричал Васька, улыбаясь до ушей, при этом морщинистое лицо его еще больше сморщилось, а глаза, и без того узкие, превратились в щелочки. От переполнявших его положительных чувств Панюшкин обычно не говорил, а кричал, поднимая с постели тех, кто успел заснуть после собачьего лая. Уже который год приезжающий на лето из столицы Владимир Петрович Шапошников, в прошлом знаменитый пианист, а ныне пенсионер и постоянный партнер по шахматам, не раз просил сбавить тон, но напрасно – натура Василия пересиливала желание угодить. Во всяком случае, хозяину она не подчинялась.

– Че ей быть холодной? – игнорируя приветствие соседа, ответила толстуха с полным безразличием и смахнула повисшую на губе подсолнечную шелуху. – Юг – это тебе не Север, где ты в детстве хрен отморозил.

– Так он оттого только крепче стал. Только вот откуда тебе известно?

– То ж мне Штирлиц! – хмыкнула Мокрухина, шире расставляя ноги в домашних тапочках с целью улучшения вентиляции нижней части тела. – Двадцать лет в одном доме живем. Я про тебя и не то знаю. Например, как ты на Зинку пялишься.

Зинка – Зинаида Сероповна Черемисина, в девичестве Айдинян, дама лет пятидесяти с довеском, жила напротив, в одном подъезде с Шапошниковым. Хотя образования – десять классов и курсы машинописи, но по местным меркам вполне интеллигентная и Ваське не ровня.

– Я?! Ты чего, совсем сдурела? – испугался Василий. – На кой мне хромая армянка? Да мы тыщу лет в ссоре! Ты еще не родилась, как я ее в милицейском «Прожекторе» пропесочил за то, что клеши носила. Тогда женские брюки были под запретом.

Сказал и сам удивился – какие странные в разные времена случаются порядки, которые потом сами по себе куда-то исчезают, а на их место приходят новые. Теперь хоть голым по поселку шастай – никто головы не повернет! За сквернословие тоже на пятнадцать суток не заметут, да на всех и места не хватит: у нынешних мат – через раз, вроде довеска, без которого от слов впечатления нету. И за порчу скамеек в парке тоже не привлекают. Преступника мало словить, еще надо доказать, что он преступник. А зачем? Отрубить руку, чтобы плитку с парапета на набережной не отковыривал, тогда следующий подумает, прежде чем шкодить. Несерьезные нынче порядки, но уж какие есть, надо их соблюдать, не рассуждая, иначе выйдет бардак. И Панюшкин добавил:

– Я свои обязанности хорошо выполнял, потому Зинка меня терпеть не может.

– Так то она, а то ты, – резонно заметила толстуха, чем совсем сбила с толку собеседника.

Василий озадачился: иногда он пьяных девок под кусты затаскивает – что верно, то верно, от природы куда ж денешься. Но Зина? Казалось, он ничего такого про нее и не думал. Что же разглядела Мокрухина? Наловчилась шпионить, с утра до ночи сидит на скамейке, наблюдает.

На всякий случай решил отвести разговор в сторону:

– Лучше скажи, как тебе удается меня упредить? Встаю спозаранку, а ты уж на посту. Вовсе не спишь или здесь ночуешь – на живца ловишь? Лопай поменьше, а то ухажер рядом не поместится.

Привычная перепалка нисколько не повлияла на его настроение, напротив разогрела, как любил выражаться Панюшкин, энергию организма, требовавшего движения. Он миновал усыпанный белыми цветами куст мальвы, прячущий от чувствительных взоров контейнер с мусором, и неспешно зашагал по центральной улице вдоль пальм в сторону моря, выступая с достоинством человека, обходящего дозором собственные владения. Потому вертел головой во все стороны и сразу отмечал самые незначительные изменения.

Панюшкин жил тут так давно, что считал себя местным, хотя попал случайно, по армейскому призыву, прямиком из архангельского села, где в 41-м страшном году оказался с матерью и теткой в эвакуации. Беженцы там и осели – отец с войны не вернулся, хату на Смоленщине сожгли, родственников раскидало военными бурями кого куда, а может, и вовсе без вести пропали, разве теперь узнаешь? Срок служить подошел Василию в мирном пятидесятом. Повезло – сберег жизнь и не стал калекой, что могло произойти с большой долей вероятности. К тому же он изначально не был приспособлен к убийству даже самой ничтожной твари, не то что человека. Конечно, защищая свой живот, наверняка научился бы убивать, как этому все научаются на войне. Но Бог миловал, и Василий сохранил чистоту природного характера.

Призывник окончил всего пять классов, от недоедания был худосочен, кривоног, мал ростом и страдал хроническим фурункулезом. Был он в меру хитер и в меру глуп, в меру добр, трусоват и покладист, но когда надо – нахален и с виду ершист. Всего намешано, притом ни одна черта не подавляла другую – в общем, нормальный парень, а главное веселый. И везучий – это точно, этого не отнять. В важных делах ему везло обязательно, он даже по этому поводу никогда не волновался. Вот и военком – болезненного недокормленного призывника, умевшего плотничать, определил в стройбат и послал на Кавказское побережье восстанавливать всесоюзную здравницу, а заодно и хилое здоровье.

Василию на юге понравилось – ну слов нет как! Тепло, санатории с колоннами, и везде растения, каких он прежде не видел. Особенно поразили его воображение высоко уходящие в небо пики кипарисов и разные пальмы. В глубоком, довоенном Васькином детстве, которого он почти не помнил, были сад и лес за околицей, поэтому он вообще любил все, что растет и цветет, а тут такой праздник круглый год!

Небольшой поселок Хоста, куда привезли молодого солдатика, уютно примостился на самом берегу Черного моря в устье одноименной реки. Археологи нашли неподалеку дольмены и развалины крепостей, значит, люди давно приметили красоту здешнего края. Если забраться повыше – даже и не на самый верх – можно увидеть узкую, крутую дугу земли, прижатую к воде зелеными горами, с тетивой пляжей километра в полтора. Пяток улиц с частными домиками утопали в щедрой растительности. Поселок разделяла на две части горная речка, вытекавшая из глубокого ущелья. Каждое лето по сухому руслу прокладывала себе дорогу в новом месте узкая, но шумная на перекатах, тугая ледяная струя. С дождями вода в считанные часы заполняла широченное галечное ложе, поднималась, как на дрожжах, заливая хлипкие жилые бараки на правом берегу, и неслась с бешеной силой к морю, ворочая огромные валуны и бросаясь стволами деревьев, будто щепками. Василий в изумлении качал головой: вот это да, такого он еще не видывал! Привычная Двина – характера северного, умеренного, да и море там другое – серое, стылое, а к этому, яркому и теплому, вся страна летом съезжалась поплескаться в зеленых волнах.

После войны развернулось строительство и не без его, Василия, участия поселок стал менять деревенский облик на городской. Прежде всего втиснули в каменные берега норовистую реку – с тех пор наводнений не случалось. Набережную густо засадили могучими платанами: всякая ветка такой толщины, как у иного дерева ствол, концы ветвей перекинулись через высокий парапет и густая листва образовала сплошной тенистый коридор для пешеходов. На главной улице возвели с десяток нестандартных домов-«сталинок», на них и сегодня любо-дорого посмотреть; по обе стороны – кипарисы да пальмы, а между ними – кусты роз. Чуть позже, в шестидесятых годах, улицу продлили от моря до стадиона, заполнив пустые места кирпичными пятиэтажками. В каждой квартире балкон, что и хорошо, и плохо. Жильцы, имеющие разные вкусы и разные доходы, балконы самодеятельно застеклили и утеплили, эта дешевая пестрота общую картину не слишком украсила. Но гораздо больше испортили вид поднявшиеся в семидесятых несколько блочных башен, с квадратами черных швов. Панели скоро облупились и дома стали походить на больных псориазом, приезжающих в Хосту лечиться мацестинскими ваннами. Благо втиснули уродцев во второй ряд, под самую гору, почти вплотную к подпорной бетонной стенке, сдерживающей оползень. Но все равно улица, с уходящими вдаль шеренгами пальм, осталась в поселке не только самой длинной, но и самой красивой, хотя и другие – с каштанами, магнолиями, даже с голубыми елями были не хуже.

Единственный бетонный мост через реку потребности растущего населения удовлетворять перестал, и было решено соорудить два подвесных – один напротив рынка, другой ближе к морю, с выходом на главную торговую улицу и вокзал. Рядовой Панюшкин вырезал для мостов деревянные ограждения и стелил доски, их постоянно приходилось чинить – так всем полюбились изящные переходы, а ведь поначалу ступать боялись, потому что легкие сооружения сильно раскачивались.

Худосочный архангельский паренек отъелся, окреп и превратился в невысокого, но жилистого и выносливого мужчину. Климат самостоятельно избавил его от фурункулов, а в военном госпитале, что размещался в нынешней поликлинике, Василия излечили от неудобной болезни, которую он заработал, как правильно намекнула вездесущая Мокрухина, когда еще до призыва провалился под лед на Двине. В общем, во всех смыслах Панюшкин сделался справным кавалером и, отслужив в армии положенное, уезжать на Север не захотел, попросился на сверхсрочную в местную милицию, где прежде ставил оконные рамы и двери собственноручного изготовления. Теперь топор ему наскучил, а привлекала техника: в райотделе внутренних войск имелись два трофейных мотоцикла – один простой, другой с коляской, а еще опель «Адам», почти игрушечный, слегка помятый, без глушителя, но на ходу, крейсерская скорость – сорок километров в час. Управлять этими средствами передвижения любознательного Панюшкина обучили, правда, за отсутствием образования он долго пребывал в должности дорожного постового, что, однако, позволяло ему в охотку гонять по поселку на мотоцикле, вызывая жгучую зависть мальчишек и вздохи девиц, оставшихся после войны без женихов. Потом Василий состоял участковым и считался грозой поселковых стиляг, рыночных торговцев и бабулек, предлагавших отдыхающим зелень и ягоды в газетных кулечках прямо на улицах, что категорически запрещалось – антисанитария и искажение курортного вида.

Получив комнату в общежитии – бараке на крутом склоне горы в жилом секторе под названием «Украинка», Панюшкин сразу женился – надоело шляться по бабам, до которых он хоть и был охотник, но собственная сподручнее, да и к семейным на службе проявляли больше внимания, многократно возрастали перспективы на отдельную жилплощадь – тоже не последнее дело. Жену Василий выбрал по своим, крестьянским, меркам: домовитую и выносливую, работницу сытого профсоюзного санатория «Мыс Видный», а профсоюзы при советской власти были богатые, поскольку каждый работающий отчислял им с зарплаты и любого левого заработка два процента.

Когда женихались, Капитолина, желая показать интерес к прошлому ухажера, спросила:

– Расскажи про Север.

– Чего рассказывать? Деревня, как деревня. Ну, тротуары деревянные.

– Какие? – делала Капа большие глаза.

– Деревянные! Чтобы по мокроте не хлюпать.

– А еще чего?

– Еще? – Васька припомнил белесые призрачные ночи. – Еще летом сутками светло, молодежь после ночной гулянки сразу на работу идет.

– Ну, да? – ахнула Капа. – Прям совсем-совсем светло? Словно днем?

– Почти. Красотища.

У Капы воображение как у воробья.

– Чего хорошего-то! Ночь – она для того и ночь, чтоб было темно и спать.

Василий мало встречал людей, способных разделить его восторг перед природой. Тем более девки – о чем они, кроме замужества могут мечтать? Оттого ни в молодости, ни потом отсутствие фантазии в жене его не смущало. Свое дело она знала, а это главное. Надежды супруга оправдала с лихвой: работала с утра до ночи, родила и воспитала сына и дочь, да еще держала рядом с домом обширный огород. Когда получили двухкомнатную квартиру в высотке, землю эту закрепили за собой как дачный участок. Василий соорудил фанерную времянку и сдавал отдыхающим. Капе прибавилось стирки, но лишней копейкой она, детдомовка, привыкла дорожить. Экономила на всем: что умела – шила, перелицовывала, штопала, стригла детей и мужа – неужели на парикмахерскую деньги транжирить? Волосы, они ведь растут без остановки, за всю жизнь эти рубли в целые тыщи сложатся. Продукты покупала самые дешевые – лишь бы сытные.

Прошло долгое время, пока вконец измочаленная трудом женщина и еще крепкий телом и духом мужчина получили право выйти на пенсию. Замаячила возможность пожить в свое удовольствие. Дочь выросла, удачно вышла замуж за офицера в Ярославль, – неказистого, но хваткого интенданта, жила в достатке, троих родила. Сын работал автослесарем и женился на медсестре из Адлера, девке стервозной, с гонором, любящей наряжаться по моде. Ничего из богатого заработка мужу не оставляла, даже из-под стелек в ботинках деньги выуживала, говорила: «Ты мне кругом должен, на моей площади живешь». Квартира – всего в одну комнату, однако ж квартира, с ванной и водопроводом – досталась невестке от родителей.

Сыну, загруженному заказами, некогда было ни отношений выяснять, ни разводиться, да и детишки подрастали. Тогда Василий с Капой составили завещание – свои квадратные метры отписали дочке, а сыну, чтобы баба не грызла, начали возводить на дачном участке просторный шлакоблочный дом с мезонином и рядом просторный каменный гараж. Панюшкин идеей загорелся и возмечтал: вот построит дом, возьмет себе комнату в мезонине – из нее видно море и внуков, которые станут возиться в саду. Детей он любит, в детях жизнь. Для них расчищал участок от камней, корчевал кусты, для них посадит фруктовые деревья, с деревьями он возиться любит. Женщины вареньев наварят, компотов на зиму накрутят – подпол в доме запланирован глубокий, прохладный. А когда он совсем состарится и народятся правнуки, будет весь день лежать возле открытого окна, вдыхать запахи выброшенной прибоем морской травы, радоваться солнцу и голосам внизу. Разве человеку еще что-нибудь нужно для счастья?

Каждый день, после обеда, Василий ездил на дачу. Наблюдал, как продвигается строительство, втихаря от жены носил работягам выпить, не так, чтобы допьяна, но они потом свое добавляли и спали в тени кустов до вечера, а в темноте – какая работа, пора по домам. Вася и сам не дурак, выпивал с мужиками за компанию, а иногда и спал. Никто никуда не спешил – все при деле. Так и двигалась стройка – ни шатко ни валко. К осени нулевой цикл с грехом пополам закончили. Каменщик запросил по-божески, материалы доставали по знакомству и расплачивались частично самогоном, но средства потребовались большие. На пенсию не разгуляешься, пришлось потревожить деньги, отложенные по русскому обычаю на «черный день». Несколько лет дом сооружали, осталось совсем немного. Сын уже у себя в мастерской и решетки для окон сварил, а Василий двери-рамы в плотницком цеху из выдержанного дерева заказал и на место доставил. Но тут случилось несчастье: домкрат сломался, и сынка автомобилем, который он чинил, придавило насмерть.

Василий с женой горе пережили, крепко держась вместе. Часами лежали в обнимку и плакали, добрые слова друг другу говорили, а утешиться не могли, оставались еще дочь, внуки, всем надо помогать и дачу достроить, иначе скандальная невестка грозилась предъявить законные права на квартиру, отписанную по завещанию дочери.

Как всегда положение спасла Капа. Утерев слезы, свернула домашние дела и нанялась работницей в теплицы, которые возвели корейцы у реки Псоу на границе с Абхазией. Правда, ноги болят, но это ничего – главное, не помереть, дом закончить, а то Васька-шелапут все пропьет, профукает. Он разве о пользе когда думает?

Жена после смерти сына сильно сдала, однако крепкая, управится, считал Панюшкин. Он тоже мог бы шоферить, но работа таксиста требует нахрапистости, постоянной гонки за клиентами, соперничества с другими водителями – это ему противно, да и где машину взять? Мог бы плотничать, восстановив прежние навыки, но топором он еще в молодости намахался будь здоров.

Пять лет прошло, а дом еще недостроили, когда случилась новая беда. Капа наняла по дешевке штукатурить стены заезжих молдаван, мужа с женой, и ежедневно снабжала обедами да еще и аванс выплатила, чтобы потом цену не набивали. Васька по выходным вместе с ними водку-пиво пил, не думал, что после этого у людей рука подымется на чужое добро. Поднялась. Продали молдаване готовые двери и рамы вместе с решетками, материалами и инструментами, а сами исчезли. Панюшкин даже в милицию заявлять не стал – паспортов у работников не спрашивал, верил на слово. Да и милиция нынче не та, чего уж тут душой кривить. Искать не будут, если только за большие деньги.

Потеря вышла практически невосполнимая, работы остановились. С горы дом сиротливо глядел в морскую даль мертвыми оконными провалами. Мечта о комнате в мезонине и тихой старости если не погибла совсем, то отодвинулась до лучших времен. Раз в три дня Капа гоняла Василия на участок с большой флягой объедков: велела взять с улицы бродячего пса и привязать на длинную цепь, не то и урожай потаскают, и недострой по камушку разберут.

– Совести у людей совсем не стало, – сокрушалась Капа. – В церковь ходят! Чего в церковь ходить, если Бога не бояться? Бог нынче вроде баловства. На слово никому верить нельзя. Кругом одни жулики. Милиции за порядком смотреть некогда, она налог в свой карман с торговок укропом собирает.

Васька скривился, не любил, когда милицию ругала Капа. Плохая, хорошая – не ее ума дело.

– И когда ты чем довольна была!

– А какое такое довольство я в жизни видела? А? Скажи? Рожать, стирать, над грядками корячиться? И чего имею? Последнее старшему внуку на учебу отдала – невестка опять приходила собачиться.

– А за пазухой что прячешь?

Голос у Капы был визгливый, тем более, если она кричала, а кричала она почти всегда:

– Сколько ни есть – все мое! Тебе бы только пива нахлестаться со своими дружками, а дача на моей шее висит!

В общем, жизнь вошла в накатанную колею, но если Капе двигаться по ней становилось все труднее, то Василий возраста пока не ощущал и на пенсию, хоть и невеликую, смотрел как на манну небесную. Получить исключительно в собственное распоряжение крепкое, полное жизненной энергии тело да еще деньги в придачу – представлялось волшебным везением. И это состояние легкости и приподнятости над суетным миром, где большинство все еще продолжает борьбу за кусок хлеба, рождало в его душе фантазии.