Текст книги "Куплю свадебное платье"

Автор книги: Светлана Борминская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Нина Ивановна

Это было столько раз!

Кто-то скребся. Или – нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!

И всегда входная дверь оказывалась открытой… отжатой… сломанной…

И – никого.

Я трясущимися руками закрывала ее и вспоминала: «Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.

Но – не могла. При моем-то страхе, при том, какой я педантичный псих по запиранию собственных замков.

Может – бомж? Бывший муж? Или сосед, от которого за километр несло кислятиной?»

Октябрик спал, накрывшись двумя одеялами, и шумно фыркал во сне.

Нина Ивановна кое-как прикрыла отжатую дверь, выглянула на лестницу, потрогала эмалевый номер своей квартиры «56», он держался крепко на эпоксидке, и не решилась до утра спать, вслушиваясь в шаги… Уже утром спустилась и дошла до ЖЭУ. Слесарь Чигиринский выслушал ее и, медленно соображая, успокоил:

– Иди замок покупай, купишь – доложишь, за тысячу не бери, бери за девятьсот. После обеда поставлю. Сто долларов в час. Согласна?

– За что? – начала смеяться Нина Ивановна.

– За вредность, – поднял одно веко слесарь. И опустил.

– За чью?

– Много говоришь… – заскучал слесарь. – А сколько у тебя есть?

– Сто рублей, – продолжала нервно хихикать Нина Ивановна.

Чигиринский молча взглянул на Сидорову и стал усиленно думать:

– Ладно, иди замок покупай, будешь мне должна…

«В кого я превратилась?» – отходя от подвала, в котором царствовал Генрих Чигиринский, легко подумала Нина Ивановна и, стуча каблуками, пошла к рынку покупать новый замок.

Сидоровы плюс Гильзаби

В каждом городе, селе, деревне есть семьи, в которых, кажется, счастье находит свой дом. Они красивы. Им везет. Молодые – прекрасны, старики не ходят согбенной тенью, медленно дыша от пенсии к пенсии. Они живут, а не выживают, как большинство россиян.

В Полежаевске таких семей, может быть, сто… Я не буду перечислять эти семьи с первой по девяносто девятую, если позволите. Спаси вас бог. Я расскажу только про одну, максимум – про две.

Сидоровы еще с незапамятных времен, каковыми назову сталинские, служили в городских структурах власти. В райцентре в те годы такими структурами были горком с исполкомом и карательные органы – милиция, суд и прокуратура.

Не буду вдаваться в очень дремучие подробности, но Нина Ивановна как раз и была внучкой и дочкой Сидоровых – местной знати советского розлива. У Ниночки Ивановны из родных остался брат на шесть лет моложе ее, и в то время, когда я отстукиваю этот рассказ (Лабрадор откинулся в кресле и помахал затекшей лапой), брату Ниночки было тридцать лет. Ровно.

Урод

У Нины Ивановны и ее брата Антона было счастливое детство. Обычные воспоминания – жара, земляничный луг, островерхая дача в пойме глубокой реки и еще – солнце, дикий мороз, дорога и холод от земли, Ниночку везут на санках, и она засыпает…

До сих пор квартира Нины Ивановны выглядела еще очень красивой, хотя запах бедности уже витал где-то на уровне ног и даже глаз. Крупные серые цветы на шершавых французских обоях. Комнаты – серая, желтая и фиолетовая… Тишина, только треск из комнаты Октябрика. Мальчик что-то ломает.

Это было разорение одной отдельно взятой семьи. И необратимость его в глазах равнодушных или сгорающих от любопытства соседей еще до сих пор пугала, как хвост чудовищной кометы, летящей из глубин космоса прямо к Земле.

История банальна.

Отец Нины Ивановны, когда дети выросли, красиво ушел из семьи. Уехал в Москву, оставив все, что нажил, – квартиру на шестом этаже, дом в пойме и даже «Морган», который ко времени этого рассказа уже сгнил. Еще были живы дед с бабкой, и в их квартире на первом этаже благоухали запахи кофе и имбиря. Мама Нины Ивановны, в отличие от многих брошенных женщин, не наложила на себя руки и не начала пить, распродавая по дешевке богемский хрусталь и шифоновые занавески.

Нет. Рано поседевшая, с нежным румянцем, подтянутая, как все не очень счастливые бабы (толстеют-то, как известно, от покоя и наличия мужа), она с молодецкой энергией, тряхнув красивой стрижкой, бросилась выдавать дочку замуж, чтобы насладиться воспитанием внуков, и одновременно тянула изо всех сил вялого Антошку на золотую медаль.

Ниночке было тогда двадцать лет, она заканчивала институт, мама работала городским нотариусом, и за ней ухаживал ее непосредственный начальник. Отец в Москве тоже вроде женился и процветал. Эти подробности уже стерлись из памяти за давностью лет.

Обычно в семьях с достатком родители исподволь знакомят своих чад с чадами своего круга. Так заведено.

Общие интересы, схожий быт, традиционный взгляд на людей пожиже как на быдло. Нет, конечно, об этом почти не говорят, но именно «почти». Говорят! Поверьте старой бабке. (Лабрадор задумался, вправе ли он сравнивать себя, то есть собаку, со старой бабкой, решил, что – вполне, и застучал по клавиатуре с удвоенной энергией.)

Как-то так выходит, нет, скорее получается, но в известных и обеспеченных семьях, не важно, Москва это или таежный райцентр, вырастает – урод.

Нет, наружность-то у «урода» очень даже привлекательная: высок, хорош как бог, остроумен, смешлив, образован, но…

Жесток, циничен, хитер, ловок до того, что, пока не погубит половину городка, никто и ухом не ведет, что он – злодей. Полдюжины человек за его «дела» в колониях сроки отбывает, но – никого это не волнует (кроме, конечно, их родителей и невест).

И даже когда через семь лет и три года весь калейдоскоп его преступлений наконец складывается в остросюжетный триллер, то… никого из колоний уже не выпустят. Сажают-то легко, а вот выпустить – выходит, дураки были, что посадили, а у нас дураков, как известно, днем с огнем не сыщешь. Туда – да, а оттуда – нет. Тем более кто-то уже умер, кому-то осталось всего год досидеть, а двое так озлобились, будучи посажены почти безвинными, что выйдут теперь самыми натуральными упырями. Нет, пусть уж лучше там пока побудут, посидят, подумают…

К чему я завел эту песню? (Лабрадор поводил мутными глазами, упал на пол и заснул, а утром проснулся и…)

Хочу досказать.

Энергичная мама таки выдала дочь замуж. Как раз за сына своего начальника. Случилась пышная свадьба. Невеста в белом, жених в черно-белом. Папа невесты приехал из Москвы, весь расфуфыренный и чужой. И хоть подарил дочке жемчуга на ушки, на пальчики и на шейку, но быстро уехал, улыбаясь чужими глазами.

Семью полежаевских антикваров и нотариусов Гильзаби в городе знали. Ниночка Сидорова стала Гильзаби. Удача?!

Муж был постарше Ниночки и уже однажды был женат и даже разведен. Ошибки молодости и неопытного секса, как бубнили сват со сватьей в ухо маме. Ну и что! Какие-то смешные алименты – двадцать пять процентов.

Красота и должность мужа дочери – не последняя в прокуратуре, а также перспективы и волнения, связанные с началом жизни молодой семьи…

Пес задумался.

Так вот, Нина Ивановна ко времени свадьбы окончила институт и ждала ребенка (эти молодые такие торопливые). Ожидалась двойня, но родился все-таки один мальчик – Октябрик, и родился он в октябре…

У мужа были обтекаемое лицо и глаза цвета снисходительности, Ниночка его обожала, как обычно молодые женщины любят своих красивых мужей.

Октябрик был поздний, Ниночка переносила его почти месяц. Он словно не хотел появляться на свет – мальчик-даун.

Пока ребенок мал, такое не очень заметно, и молодая семья просуществовала почти пять лет, потом Гильзаби-муж очень элегантно оставил двадцатипятилетнюю Ниночку и ушел по-английски, не прощаясь. Вечером сказал-проскрипел: «А что же ты хотела, Нина?» Что хотела Нина, раскрывшая было рот, слушать не стал, закрыв ее рот своим. Была ночь любви, а утром Гильзаби-мужа уже не было.

Выяснилось, что в первом браке в свое время тоже родился мальчик и с той же лишней хромосомой, но… все это уже не имело значения. Ведь машины времени тогда еще не было, не то что сейчас.

И именно это – а не разруха собственной семьи – сразило маму Нины Ивановны наповал.

Люди, считающие себя избранными, отчего-то с трудом переносят обман. Обычный-то человек, сталкивающийся с обманом по тридцать раз на дню, почешет щеку, зажмурится, отмахнется и живет себе дальше, только треск идет.

А вот «избранные», у которых все вроде получше, чем у других, словно в отместку имеют некоторую хрупкость в организме, которая у обычных христиан фактически твердая и несгибаемая, как кирза (эта самая «хрупкость»).

В общем, когда мальчик Октябрь подрос и ему исполнилось десять лет, ни бабушки, ни прабабушки с прадедушкой у него уже не было. Нина Ивановна работать постоянно не могла по причине ребенка-непоседы и по совету отца начала сдавать квартиру на первом этаже, ту, в которой когда-то жили ее дед и бабушка… И когда-то, давным-давно, пахло обжигающим бразильским кофе и маковками.

К тому времени иссякла хоть какая-то помощь от отца Октябрика. Он даже сел в тюрьму, но очень ненадолго, потому что был из разряда тех неприкасаемых, которые могут творить с другими людьми что им заблагорассудится, но сами никогда за это не несут никакого ответа.

Лабрадор задумался…

Он дважды видел таких людей и после этих встреч не мог спать целые сутки. «Они – ДИАВОЛЫ», – подумал и написал Лабрадор и стер!.. целых шесть страниц…

Там описывались история, злое ремесло, черты характера и многие фактические недобрые дела нотариуса и антиквара Гильзаби и его сына. Но пес, вспомнив ЧТО-ТО, настолько очумел, что трусовато поджал хвост и метнулся к дивану, чтобы его погладил по ушам и успокоил Слепой Поводырь, и – не решился вам рассказать все подробности про мужа Нины Ивановны.

Не смог, не сумел, уж простите пса.

Нельсон задумался – какая она, Нина Ивановна, в свои тридцать шесть лет? И, вздохнув, начал писать: «Черное каре, красные губы, очень высокая…» Лабрадор вгляделся в это описание одной прекрасной незнакомки, увиденной им вчера на улице… и заскучал.

Нина Ивановна в свои тридцать шесть лет на самом деле была пухленькой шатенкой с мягкими ручками и круглыми белыми коленками и очень стойкая, как большинство женщин, которым приходится потерпеть от жизни не раз и не два. По сравнению со своей яркой и многозначительной мамой, начальственными и строгими бабкой с дедом и отцом-ловеласом, не говоря уж о красавце муже, Ниночка Ивановна в свои тридцать шесть лет выглядела на сорок шесть. И была обычной женщиной, растившей своего альбиноса-дауненка с такой любовью, с какой не каждая мать растит свое здоровое дитя.

Пес подумал и дописал, вспомнив, как Октябрик поддел его под ребра ногой, когда они с Жидковым шли в магазин за молочными продуктами: «Больной, очень нездоровый душевно мальчик…»

Нина Ивановна вроде бы не старела, только глаза, огромные и почти не мигающие, уходили куда-то в глубь лица. Они не прятались, нет, они просто уходили от действительности все глубже и глубже, и даже ровненькая, свежая кожа в веснушках и точеный носик не могли удержать Ниночкины глаза на прежнем месте.

Ниночка… она была такая красавица когда-то…

Судьба… и никуда от нее не деться! В общем, даже Лабрадор знал историю Нины Ивановны.

Нельсон поставил точку, потом еще две и наставил точек целую страницу, да-а! Что-то не давало ему покоя и отдохновения. Он зевнул и с высунутым языком взглянул на Слепого Поводыря, который лежал в соломенной качалке, закрыв глаза (незрячие), с огромными стереонаушниками, прижатыми головой к одному уху, и отрывался под древнюю группу «Спейс».

Нельсону стало жаль своего хозяина, он подошел к нему и положил свой нос и обе лапы ему на живот. Слепой Поводырь не стал прогонять четвероногого, только немного подвинул тяжелую морду, чтобы собака не дышала ему прямо в сердце.

Пес полежал, послушал музыку и пошел бродить по вечернему подъезду, закрыв дверь на «собачку».

– Познакомиться бы с какой собачкой, – вслух подумал он и сладко чмокнул, нюхая ступеньки между шестым и пятым этажами.

Его тянуло к двери Н. И. Сидоровой-Гильзаби каким-то магнитом, не иначе. Лабрадор шел вверх по ступенькам и чутко ловил каждый шорох, чью-то беготню наверху, женский несерьезный бас из квартиры на пятом этаже.

Французскими духами «Бесконечная жизнь» пах коврик у двери писательницы Достоевской, пес грустно стал их нюхать и чуть не расплакался от нахлынувших переживаний и бренности всех химер вокруг…

И снова ему на ум пришли некоторые подробности из жизни окружающих его людей.

Обычные кульбиты и кувырки…

Ну, про то, что у Тамарки муж каждый день приползает на рогах и стучится ими в свою дверь, – даже речи нет. Неинтересно, привыкли.

О том, что сосед со второго этажа – педофил и за его дверью ранеными зайцами от боли верещат мальчики, которых он приводит, обняв за шею, с рынка или вокзала…

О том, что Таню Дубинину из Красноуральска муж привез рожать к маме, на шестой этаж, в 54-ю квартиру, знали все. Танечка жила в этом доме с рождения, потом удачно вышла замуж за штурмана и уехала жить в Красноуральск. И вот вернулась меньше чем через год в интересном положении к маме. А к кому ж еще в таком приятном положении ехать?

Нельсон прижал уши к двери, за которой спала беременная и очень красивая молодая женщина Танечка Дубинина, вспомнил, что сам до сих пор не женат, тяжко вздохнул и решил на неделе наверстать упущенное – стать и неиссякаемая собачья сила позволяли исправить положение в рекордные сроки.

Но – запах, кислый мужской запах от тряпки у 55-й квартиры, вывел Лабрадора из состояния возвышенной мечтательности. Пес хотел даже отметиться там, но посмотрел на дверь и передумал.

Инфернально!

Семейная пара из 55-й квартиры представляла собой незабываемое хали-гали.

Когда они шли под ручку, жена все время смотрела вниз, на ноги мужа, подстраиваясь под его шаг.

А Вениамин шел, вертел головой во все стороны, разглядывал хорошеньких или безобразных женщин, улыбка сменялась на его лице гримасой отвращения. Он шел по прямой, совершенно не глядя под ноги. И то и дело попадал то в яму, то в траншею, которых на просторах Полежаевска было как на поле брани.

Однажды, это произошло в мае, Вениамин и Мила шли по совершенно лысой местности у кинотеатра «Победа». И так как он считал ворон на проводах, а Мила глядела на его брючины, болтающиеся внизу, – супруги одновременно ступили на кучку дымящихся собачьих экскрементов, которую буквально только что оставила одна невоспитанная собака в центре площади Мирового Восстания.

Но вся тревога в другом: они оба наступили, он – правым китайским ботинком, а она – левой тайваньской лодочкой, и даже не заметили!

Вениамин досчитал ворон, их было ровно 9 и 1/4 и еще несколько мелких, незначительных птах, а Мила, покашливая и чавкая левой лодочкой, к месту заметила:

– Черемухой запахло, Веньк…

Лапонька, квартира 42

А за дверью Нины Ивановны стояла такая пугающая тишина, что пес, перескакивая через пять ступенек, помчался на свой третий этаж и только притормозил у квартиры соседской старушки Кокуркиной, совершенной развалины, которая по беспамятности забывала запирать свою дверь и оставляла ее открытой, невзирая на тревожную ситуацию в стране. Лабрадор решил прикрыть зазор лапой, но нечаянно забежал сперва в прихожую, замусоренную стоптанными тапками, сапожками и даже валеночками…

– Ты такой маленький, а тяжелый, прям раздавил, – услышал пес старческий стон и, скосив по очереди глаза, увидел, как кряхтит старушка, выползая из-под Малькова, кв. 46.

– Я большой и легкий, лапонька! – самодовольно уточнил Мальков, натягивая треники. – К жене побегу, хватилась, чай.

– Иди-иди, – помахала вслед ручкой Дарь Иванна и села на кровати, пытаясь отдышаться, потом встала и по стеночке поплелась в ванную.

Было ей немало лет, Малькову – тридцать один, и был Мальков геронтофил, причем женатый и с детьми.

Лабрадор после этого решил на какое-то время завязать с писанием романов. Жизнь людей, если в нее всмотреться пристальнее, до того смахивает на триллер, что собачья психика не выдерживает кипения всей этой субстанции, из которой и состоит человеческая жизнь на планете Земля.

Многих ли женщин зовут лапоньками? А вот Дарь Иванну так звали все ее мужчины, а мужчин у Дарь Иванны было немерено…

Дарь Иванна молодилась последние тридцать лет.

Ходила наштукатуренная и раскрашенная под матрешку, платья носила приталенные, что при ее субтильности было не так чтобы уж очень красиво, но и не страшно; в ушах у нее звенели серьги-мониста, и их звон-перезвон знала вся округа.

Мадам Кокуркина в младые годы накладывала макияж в ритуальной конторе и, набив руку, на свои остатки былого пудры и теней не жалела, а помадой обмазывала всю нижнюю часть лица. Безусловно, целилась-то она в губы, но… Но ведь женщина, как известно, остается женщиной, пока ее любят, а Лапоньку любили. А возраст? А что, собственно, возраст? Все станут старыми и все умрут, что же теперь?

В каждом доме есть своя красавица, свой сумасшедший, своя прилично одетая семейная пара и тройка дамочек с повышенной возбудимостью, ну и еще по мелочи, вроде высокого брюнета с белой горячкой и двух братьев, один – всегда в тюрьме, а другой устроил тихий наркопритончик у себя в кладовке и так счастлив, что трудно представить. Все остальные жители подъезда, безусловно, нормальные и достойные всяческого уважения люди, их любит бог. Правда, он один и любит.

В подъезде время текло, как струйка воды из-под крана, но не для Дарь Иванны. Катастрофа возраста не задела ее юной души, а молодое поколение полежаевских любителей экстрима в сексе не дало ей возможности забыть, что она женщина.

А что какой-то шутник на двери написал мелом: «Венерические услуги. Почти даром», так дураков везде хватает. Лапонька таблички «Добро пожаловать» туда не вешала.

– Какая непорядочная эта Кокуркина! – говорили некоторые.

А ей хоть бы что! Она продолжала куролесить: намажется под индейца и ходит независимо по улицам, проспектам и скверам – стройная женщина преклонных лет.

Очень ненавязчивая смена ролей

– Этот старый осел! – взвыл Лабрадор. – Утянул меня, наконец, на проезжую часть! – И, зализывая рану на боку, жалобно взглянул на кота со скаредной мордой, чем того немало приободрил и обрадовал.

Кот даже заулыбался, впрочем, без особого доверия, обнажив кривой и опасный кошачий клык, и приподнял одну лапу, как обычно некоторые джентльмены манерно выдвигают одну ножку перед другой, увидев неплохую, на их взгляд, даму или более некрасивого джентльмена, чем они сами.

Такой уж это был кот. Из соседней «сталинки». Ничем вроде бы не примечательный, но себя этот кот считал кем-то вроде Наполеона.

Чтобы как-то уравновесить собачий взгляд на вещи с общепринятым, повествование также будет вести одна молодая женщина. Лабрадор как автор, безусловно, получит весь гонорар и потратит его на себя и своего хозяина до последнего юаня, но НАТАША… а НАТАША… В общем, даже Лабрадор согласился на соавторство, так что вам не о чем переживать.

Напоминаю, Лабрадор – это не фамилия, а название одной из песьих пород.

Но имейте в виду: если один человек рассказывает так, то другой абсолютно все переврет и накрутит своих мыслей, хотя чужие, бестолковые мысли даром никому не нужны.

Вот и тут… Нельсон, будучи Лабрадором, рассказал весьма бойко самое начало этой истории, доверил вам много своих умных мыслей, но он все-таки – литературно одаренный пес.

А НАТАША – обычная молоденькая женщина, ожидающая в недалеком будущем ребенка. И в школе по русскому у нее было твердое «три», и она даже не читала «Мертвые души» Гоголя… Ну, полистала там, а читать так и не собралась.

И ей доверять канву и тонкий, как экслибрис, сюжет этого романа может решиться только не совсем нормальный субъект, но псу как автору запретить этого никто не смог (хотя и пытались). Поэтому не удивляйтесь, увидев некоторые повторения про подъезд и его обитателей. И еще – у Нельсона есть очень уважительная причина передать нить рассказа другому человеку: Наташа в этой истории одна из пострадавших лиц.

Лабрадор:

Я уступаю на время свое место непревзойденного рассказчика историй. Ее зовут НАТАША – одно из самых красивых женских имен!

Пусть рассказывает она, а вы сравните, у кого лучше получается. А я пока сбегаю, проучу кота со скаредной мордой!

О Наташе

Наташа повертела гелевой ручкой и задумалась.

Здравый смысл никогда еще не подводил ее, а рассказывать эту историю смысла не было вообще никакого, ведь если каждый из шести миллиардов умеющих писать и читать только что написанное начнет гелевыми ручками портить кипы бумаг – жизнь на Земле остановится.

Кто тогда пойдет воевать за свободу палестинских окраин, а кто будет похищать людей ради выкупа, а кто станет выращивать опийный мак на склонах Гималайских гор и в прочих колдовских местах, а разливать первач по бутылочкам?

Кто???????????

Нет, ну кто?

Если все начнут писать каждый свою брошюрку, то жизнь на Земле станет похожа на читальный зал какой-нибудь районной библиотеки, которая напоминает тихий сумасшедший дом: ведь если все в зале говорят шепотом, а только выйдя на крыльцо, начинают орать, – что это?..

Вот именно.

И еще:

Я буду писать то от первого лица, то от третьего, могу еще от четвертого, не будьте слишком строгими… чмок! чмок!

Я родом из старинного русского города Сапожок-на-Оби. И всю свою жизнь прожила с бабушкой. Мама не захотела растить дочку в одиночку и завербовалась сперва на Сахалин, потом переехала жить в Японию, и след ее затерялся где-то в чувственных лепестках сакуры, удушливых ароматах Фудзиямы и бездонных самурайских глазах. Моя мама – красавица, а меня зовут Наташа.

И когда два года назад, ой, уже почти четыре, я окончила одиннадцатый класс сапожковской средней школы № 5, то мы с бабулей встали перед выбором – что же мне делать и с чего хотя бы начать?

Может, сразу выйти замуж? На меня было два претендента, и первый – Толик!

Толян ушел прошлой осенью служить и «мочил чехов по-черному», как он скупо ронял в письмах мне и своей маме Насте. Мы с моей будущей свекровью тревожно переглядывались и синхронно роняли: «Дурачок», – стараясь забыть про «мочение» и прочее убивание.

Вторым претендентом был разведенный учитель истории с географией – Вавилов. Но при всей его спортивной молодцеватости мне до такой зеленой тоски не хотелось на весь срок жизни стать Вавиловой, что я окончательно и очень сильно помотала головой прямо на выпускном вечере.

И красавец, блондин, ходячий сувенир Вавилов отошел легким шагом прямо в сторону барной стойки кафе «Воря», в котором наш класс отплясывал выпускной бал с другими «ашками» и «бэшками» из пяти городских школ. Была заварушечка!

Я любила раньше помечтать: вот уеду я из своего Сапожка-на-Оби!.. Только – куда? Я не знала.

Меня с детства называли «цыганочкой». Мама меня нагуляла, и я представления не имела, кто мой отец.

Когда я настырно пытала бабку: «Бабуль, ну кто?» – она обычно показывала пальцем в окно, за которым блистал малахитовый луг с черным лесом вдалеке, а мимо нашего крайнего дома шел пастух, за ним с колокольчиками на замшевых шеях брели коровки и козки с мордами ученых дам. В общем, бабуля, фыркая, говорила:

«Может, он, Наташка…»

Мне было лет семь или пять, не важно, но однажды я выбежала из дома, скатилась с крыльца и колобком погналась за пастухом.

– Эй! – завопила я, лавируя в пыли между коровами. – Эй-эй-эй!

Пастух, озорной дядька лет двадцати пяти с рыжими патлами и красным небритым лицом, смотрел на меня с верхотуры своего роста и туманно улыбался.

– Ты мою мамку знал? – драчливо подскочила я.

– А кто ж ее не знал? – потирая ухо, ответил пастух и вздохнул: – Красивая была девка.

– Почему – была? – тоном дочки следователя спросила я.

– Так уехала, – еще туманней вздохнул пастух, и еще раз вздохнул, и еще разок.

– А что ж ты ее бросил? – нахмурившись, наступала я.

– Я б не бросил, если б моя была, – не сразу ответил этот рыжий. – А ты что, драться собралась?

– Да кто ты такой? – подпрыгнула я.

– Пастух второго класса Животягин, – представился пастух и, приподняв меня с земли, поставил на пригорок, мимо которого, обходя его, шли черно-белые коровы с синими глазами и дышали настолько значительно, что я тоже попробовала так подышать, и мне понравилось.

Я окончила школу с огромным облегчением, и продолжать где-то учиться мне в голову даже не приходило: меня учить – только время тратить. «Ваша Наташа – девочка хорошая, но в голове у нее кавардак, да-а-а», – выслушивала бабуля все одиннадцать лет моих попыток запомнить что-нибудь полезное из школьной программы.

Видимо, все-таки доля правды в этих нравоучениях имелась. И 25 июня, когда я на лавочке в садике рассматривала свой полный трояков аттестат, меня вдруг осенила мысль – уехать.

В нашем городе из престижных работ были не заняты только две – мыть бутылки в пункте приема стеклотары и убирать городской вокзал, напевая про «трещинки».

На мое счастье, тем летом Сапожок посетила труппа бродячих лилипутов на паре старых немецких автобусов, и, придя в Дом культуры тонкосуконного комбината, я впервые увидела… до них можно было дотронуться, даже сфотографироваться с маленькими, нежными созданиями…

Старые детишки с прокуренными голосами. Половинки великанов. Лилипутики. Мудрые младенчики на кривых устойчивых ножках. Просто люди, похожие на грустных детей.

Бабушка была резко против, даже легла на порог, но через три дня сказала: «Езжай, Наташа, мыть бутылки или вокзал ты всегда успеешь!»

Меня взяли костюмершей, предупредив, что с зарплатой порой случаются всякие пертурбации, но в то лето нам повезло с администратором и жаловаться на жизнь не приходилось.

Я никогда не уезжала дальше Сапожка и деревни Буяново, где «торчат из земли наши корни», а тут вдруг перемещения каждые три дня – новый городок в Зауралье, потом – «Золотое кольцо» и дальше на юг – все маленькие и не очень русские древние городишки и дальше, дальше, дальше…

Чтобы работать костюмером, не надо заканчивать вуз или что-то этакое, достаточно уметь шить, аккуратно стирать и старательно гладить, не сжигая вещей. Не самая худшая работа, особенно в театре лилипутов!

Маленькие люди чем-то отличаются от больших. И это «что-то» имеет невыразимую прелесть. Плохой характер маленького по росту человека – ерунда по сравнению с плохим и злым нравом большого, а любовь – такая же. И еще, если маленький человек добр – это что-то.

Ездила я два года и ездила бы, наверное, и сейчас, да вот только…

Я ведь и не красавица. Нет, ну говорят, все молодые – красавицы, но это не про меня. Я – маленькая, черненькая, с фигуркой, а не фигурой.

Да, городской вокзал, наверное, до сих пор стоит немытый и ждет Наташу с тряпкой и ведром, но, надеюсь, не дождется никогда.

Значит, так, давайте я начну по порядку, но – предупреждаю – мой порядок и ваш порядок различаются так же, как одна независимая кошка от двух больших собак (Лабрадор был восхищен этим сравнением).