Текст книги "Чернокнижник (СИ)"

Автор книги: Светлана Метелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– …А конец Книги, Томас, – это конец времени…

Брат Умберто замолчит – и посмотрит на меня, мой дорогой учитель, непревзойденный мой наставник… Вновь – как и прежде – от доброй его и снисходительной улыбки наполнится сердце благодарностию и любовью к Создателю и всему сущему. Завтра, завтра пробьет час расставания с тем, кто единственный, скрашивал тяжкие дни мои в монастыре, кто заражал примером истинного благочестия, вдохновлял глубочайшими познаниями. Отец – больше, чем отец – вот кем стал для меня за долгие дни брат Умберто. Кто знает – если бы не его увещания и наставления, достало бы сил у меня вернуться в мир? Но он настаивал; он говорил, что мне сужден иной жребий, что монашеская ряса – не мое одеяние, а картезианское правило молчания – не моя стезя. Он будто знал, провидел то, что скрыто в грядущей тьме; он предрекал мне славу и величие. Я сомневался, недоверчиво качал головой, порой предательская мысль – а не безумен ли добрый друг мой? Не помутился ли столь ясный разум, что столько лет освещает здешнюю обитель своим присутствием? – закрадывалась в голову. Вот и сегодня – он обещал открыть тайну, великую тайну… И сейчас он вновь заводит разговор о некой главной истине, которую мне пришла пора узнать… Я спрошу его:

– Вы владеете Истиной?

– Может быть. А может – и нет. Одному только Создателю то ведомо. Из двадцати двух букв основал он все сущее – так говорят иудеи в своих писаниях. И ты сможешь воплотить Слово – если будешь осторожен и смел; если не отвернешься от греха, а взглянешь прямо; если не отступишься от своего. Великая тайна доверена мне – и вот я передаю ее тебе, случайно забредшему в дом Божий страннику, великому мужу, человеку, славному своими добродетелями – всем этим дано тебе стать, хоть ныне ты зовешься просто Томасом Мором и являешь пример существа слабого и дрожащего…

Вдруг сделается мне страшно – нужно ли мне это Знание, эта Истина? Я взгляну в его глаза – и увижу там огонь. Пресвятая Дева! Мне захочется уйти – сейчас же, сбежать, не оглядываясь; учитель пугает меня – словно крест водружает он на мои плечи. А брат Умберто продолжит свою речь – и голос его, вначале тихий и таинственный, будет все усиливаться, пока не грянет, наконец, громоподобно, чтобы вновь потом спуститься до шепота:

– Слово – твое орудие. Мир – твой пергамент. По Слову Божию был он создан; вначале было не Слово – тишина, ибо для того, чтобы зазвучало Слово, тишина необходима. И Слово стало плотью, и так повторялось до тех пор, пока не дал Господь имена всему. И внутри каждого имени укрыл он устремление, кое толкает вперед и порождает новые смыслы и новые имена. Великая же тайна письма заключена в том, что написанное рукою твоею сбудется, отраженное на бумаге воплотится, Слово станет явью. Ибо сказано: Ради этой-то надобности милосердно от ангелов к нам фигуры, буквы, черты и гласы не раз ниспосланы и обозначены, для нас, смертных, изумительные и невиданные, ничего как будто бы не значащие, однако же в глубинах разума нашего пробуждающие высочайший восторг, благодаря упорному их умственному постижению, соединенному с любованием ими и обожанием их. И может ли Книга не быть писанием, творящим мир? Перемешивая буквы Книги, мы перемешиваем мир. Но чтобы сделать это, чтобы облечь плотью знаки и знаки знаков, нужна вера в Бога и озарение от Него. И потому, сын мой, будь осмотрителен в своем труде, ибо это – труд Господен, и если ты потеряешь хоть одну букву или лишнюю букву напишешь, ты испортишь весь мир. Любая Книга прошита именем Божьим – и та, что стилосом от руки старательно написана, и та, в коей буквы набраны Вестминстерской чудной махиной.

– Но, отец мой, – в трепете, безумной тоске и страхе прерву его я, – почему вы так уверены, что именно я должен написать Книгу? И о чем должна быть эта Книга? Откуда мне узнать? Что мне делать?

– Господь ответит тебе. Ты же помни: кто собирается творить мир, неизбежно запятнан злом и ошибками. Ты скажешь то, что должен сказать. Ты присоединишься к сонму тех единых, что после твоего откровения смогут провозгласить себя Господами мира. Смирись – и будешь вознесен…

…И после этих слов он приоткроет дверь кельи и исчезнет, а я, ошеломленный, раздавленный пророчеством его и тяжким грузом Знания, в слезах и смертной тоске, брошусь к распятию, упаду пред Образом Предвечного на колени, растерянно моля о помощи и понимании…

…Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison…

…Кто это сказал, зачем? Кто-то внутри меня пробормотал эти слова чуть слышно, а они обжигающей лавой вырвались на поверхность; точно не смог я сдержать плотину… Дрожью пронзили они мои внутренности, я замер, не зная – все ли? Или еще что-то? Но – нет, больше ничего не пришло. Что было со мной? Я поднял голову – Соловьев стоял на стремянке, смотрел на меня испуганно.

– Борь, ты что? Сидишь в каком-то трансе. Бормочешь…

– Да так, – с трудом ворочая языком, смог выдавить я. – Вспомнилось… случайно…

Видно, я побледнел, не знаю, – он несколько раз спросил, не плохо ли мне, я ответил: голова закружилась, надо ненадолго выйти; метнулся на лестницу, закурил. Пока забыть, – приказал я себе. – Завтра. Подумаю завтра. Вернее – уже сегодня, скоро. Утром. А сейчас – убрать из головы вон…

Как ни странно, получилось. Бросил в форточку бычок, вдохнул поглубже, вернулся…

…Отложив нужные тома в отдельную стопку, мы разошлись. Соловьев поехал домой, а я двинулся в центр. Хотелось воздуха, надеялся, хотя и слабо, что московская уличная суматоха выметет назойливые пугающие мысли.

Убрал на антресоли? Как бы ни так – вот они опять, двое монахов – все свое с собой. Какая-то Тайна письма… Все написанное сбудется… Зашибись… Если я, к примеру, напишу рассказ о том, как московский Чернокнижник Боря Горелов стал миллионером – сбудется? Или – сбывается только у монахов? Бред…

Объяснение не приходило, но и тема не отпускала…

Гулял долго – Москва уже успела зарасти людьми и машинами; открылись забегаловки – зашел куда-то, взял кофе… Официант услужливо поднес зажигалку, тихо пел Джо Дассен – полегчало. А где это я, кстати? Сретенка. Дойти до метро – и к Мингьяровичу. Он – Комментатор, пусть прокомментирует.

Рядом со станцией, за оградой примостилась церковь. Вдруг возникло шальное желание – зайти. Посмотреть. Вдохнуть – может, и отзовется чем-нибудь. Спросить священника – а ну как ответит? Долго мялся у входа, курил, не решаясь почему-то войти – наконец, собрался, бросил окурок, шагнул внутрь…

Народу было немного: суетилось несколько старушек, вынимая огарки из узких подсвечников, истово крестился у иконы хорошо одетый господин. Было тихо. Сверху из купольного полумрака смотрел Христос. Стало душно – запах, что ли, слишком сильный? В стороне от алтаря увидел священника – в длинном, черном, волосы слегка растрепаны, очки, как у Соловьева, – немного набок. Стоящий ко мне спиной прихожанин что-то быстро говорил, может, исповедовался. Священник сочувственно кивал, улыбался, потом несколько раз мелко его перекрестил. Все, кажется, прощаются. Потом я. Собеседник святого отца развернулся, направился к выходу. Вот это да…. Новиков! Букинист, один из моих постоянных покупателей! Это ему я продал архив Бунда за десятку и «Бауэр» (хорошее ружье, можно на охоту ходить). Слава богу – не заметил. Что, интересно, эта меркантильная вошь делает в храме божьем? Грехи, что ли, замаливает?

…А я что здесь делаю?

Вдруг – очнулся. Нет, не стану я, пожалуй, батюшку утруждать своими проблемами. У него и без меня дел хватает.

…Володя был на месте, ждать не пришлось. Я вывалил на него все разом: три галлюцинации подряд, одну еще могу объяснить – после винта, а вот две другие никак никуда не лезут. Не систематизируются. И вообще – все вроде бы об одном и том же. Англия, Лондон, какие-то монахи странные… Помню дословно. Да, и – что означает «кири элисон»?

Китаец сдвинул брови, задумался на минуту – вроде бы опять не удивился, хмыкнул:

– Интересно. Слова эти, Боря, означают «Господи, помилуй», – насколько я понимаю, именно так по латыни начинается одна из традиционных служб. Да, необычная галлюцинация…

– Ну и? – поторопил я. – Дальше-то что?

Комментатор улыбнулся ласково:

– Борис, за пять минут я тебе всего не объясню. Вот как-нибудь сядем с тобой, как время выберешь, на день, а то и на два – и как следует обсудим…

– Ну, хоть что-нибудь можешь сказать? В двух словах – чтобы я не парился…

Володя вздохнул, кивнул обреченно: хорошо.

…Через полчаса я шел домой. Перебирал то, что успел объяснить мне Комментатор. Параллельные миры. Существование их уже доказано – той самой квантовой физикой, которой он, Мингьярович, большой поклонник. Возможно, что мое сознание посетило один из таких миров. Это – вкратце. А вообще – между мирами, опять же, исходя из вполне научных теорий, может возникать спонтанное тяготение. Так что – «подумай сам, Боря, вникни – откуда оно взялось в твоем случае? Найди точки соприкосновения»…

А оно мне надо? Теперь, после объяснений Комментатора, все вроде бы прояснилось. То есть – ни черта, конечно, но почему-то стало спокойнее. В следующий раз договорим…

* * *

…В конце апреля вдруг позвонил Кинг-Конг – сам. Удивительно – никогда раньше он об мой телефон руки не марал. Был, как всегда, лаконичен: завтра сможешь? – смогу, почему нет. На следующий день я поехал в «Арбатскую находку».

– Боря, серьезный заказ, первое издание «Утопии» Томаса Мора. Лувен, тысяча пятьсот шестнадцатый. – Так, с места в карьер Климов поставил задачу, потом, подумав, добавил: – Сергей тебе объяснит, что за «Утопия», если нужно, поможет.

Уже объяснял, спасибо. Город будущего, идеальное государство – короче, муть. Поинтересовался ценой – Кинг-Конг усмехнулся: не обижу, цена хорошая, не меньше двадцати. Я кивнул – договорились. Про себя решил: что-то тут не все ровно – никогда еще Климов с ходу таких цен не называл; все больше торговался. Надо было посоветоваться с Комментатором.

Володя мне обрадовался; узкие глаза хитро щурились, почти пропадая; он здоровался, смешно сморщивая нос.

– Что, очередной заказ? – спросил он своим характерным, всегда чуть сипловатым голосом.

– Ага. «Утопия». Первое издание, пятьсот шестнадцатый. – Время от времени я вдруг начинал говорить совсем как Климов, раздражался на себя за это, тормозил и следил уже за базаром.

– Ух, ты, – неопределенно протянул Комментатор, – надо же…

– В смысле? – Я посмотрел на него вопросительно – что еще за междометия такие?

– Книга-то дорогая, – он потер пальцами подбородок. – Первое издание Мора… Если выставить на аукцион, цена может взлететь… боюсь даже предположить, Борь, – он развел руками.

– А если без аукциона – ну, как мы обычно считаем?

– Даже без аукциона – не меньше трех-четырех сотен.

– Триста долларов? – Я был разочарован; не верилось даже, что из-за такой ерунды меня Кинг-Конг вызвал, да еще сам позвонил.

Володя рассмеялся – тихо, как обычно, чуть свысока, но по-доброму. Сказал:

– Триста тысяч долларов, Боря. Или – четыреста. Возможно, больше.

Дух захватило. Цифры застряли где-то в жадной глотке – и выговорить не мог. Почти пол-лимона зеленью! За книжку!

– Володь, я выйду на минутку – перекурить надо это дело, – пробормотал я. Комментатор с готовностью поднялся:

– Пошли вместе, я магазин закрою.

На крыльце стало легче. Появились новые мысли: книжку из хранилища взять, а Климову не отдавать. Переправить за границу, например, через Володин канал – я не сомневался, что у него есть надежные люди и в поездах, и в самолетах, и на таможне… Ведь триста тысяч… Даже – бог с ним, – сто… Мор…Томас Мор… Сэр Томас Мор…

Я вспомнил. Ударом сердца раздалось внутри, эхом закричало в глубине, раскололо мозг – я вспомнил. Галлюцинация… Нет – две… И – каждый раз сумасшедший монах Умберто так назвал меня – сэр Томас Мор. Сверкнув радугой, растаяли хороводы баксов.

– Боря, что? – сочувственно глядя на меня, спросил Комментатор.

Перевел дыхание. Ответил:

– Помнишь, я тебе про глюки свои странные рассказывал? Ты еще велел точки соприкосновения искать…

– Ну-ну, говори дальше.

– Так вот, Володя, звали меня в этих глюках – только громко не смейся – Томас Мор…

Комментатор смотрел на меня – внимательно, без насмешки, изучающе прищурив китайские глаза. Сказал:

– Знаешь, Боря, а ведь ты похож на него.

– В смысле?

– На Томаса Мора, – спокойно пояснил Комментатор. – Внешне очень похож. Глаза, нос, скулы – лицо почти такое же. Я, честно говоря, еще в первый раз обратил внимание…

– Зашибись… А почему сразу не сказал?

– И как бы это выглядело? Впервые в жизни вижу человека и ахаю: «До чего же вы похожи на Мора!».

– Ну да, – я помолчал; внутри была гулкая пустота – ни мыслей, ни вопросов.

Вспомнил – то, первое, видение, про мост, коронацию, Тауэр… Стихи… Комментатор покивал головой: да-да, как раз ко дню коронации Генриха VIII Томас Мор сочинил оду. Все в масть…

– И как, по-твоему, – спросил я, – что все это может значить?

– Пойдем внутрь, – сказал Комментатор. – Там договорим.

…Янтарно-желтым переливался в стакане коньяк: выпей, полегчает. Я замахнул свою порцию разом, и смотрел внутрь стакана в руках Володи. Свет играл на толстых гранях, то задевая поверхность, то обнажая глубину, меняя оттенки; Комментатор медленно поворачивал стакан длинными темными пальцами; я наблюдал: казалось, еще несколько минут – и придет истина, вынырнет со дна, вспыхнет радужной искрой. Он сказал:

– Не стоит так остро воспринимать эти видения, Боря. Считай, что ты просто поймал эхо.

– Какое еще эхо? – машинально спросил я.

– Эхо иных воплощений, – спокойно ответил Комментатор.

Во как. Воплощений.

– То есть, ты хочешь сказать, что в прошлой жизни я был Томасом Мором?

Посторонний неузнаваемый голос. Чужие слова, чужое имя – и жизнь чужая; не было и не могло у меня быть ничего общего с этим монахом пятнадцатого века или кто он там был… Да, а – кем он был?

– Слушай, – я оживился, – а разве он был монах? В смысле – Мор? Вот этот Мор, не которого я видел, а который «Утопию» написал?

– Нет, – покачал головой Комментатор, – монахом не был. Он подумывал о том, чтобы принять постриг, даже прожил какое-то время при картезианском монастыре в Лондоне. Но после решил, что «лучше быть добрым семьянином, чем развратным священником».

– Что? – тупо переспросил я. Слова эти… я слышал… Там, в монастыре, от старика-монаха. «Разве лучше быть развратным священником, нежели добрым семьянином?». Так он сказал.

– Ты это знал? – Маленькие глазки впились в меня, проникли на самое дно, задержались там.

Пальцы едва обхватывали стакан; вдруг показалось – не удержит, уронит, разобьет. Полоска света колыхнулась в стекле, переместилась с одной грани на другую, вернулась на место.

– Нет. То есть – не знаю. Слышал. Второй монах говорил…

– А еще что говорил?

Прозрачная жидкость покачнулась, лизнула стенку, медленной тяжелой каплей сползла вниз. Комментатор поболтал коньяк, поднес к губам, выпил. Что я мог – что должен был – ответить ему? Вспоминать? Не хотелось мне это вспоминать – да, и не нужно было, если уж откровенно: до мелочей помнил я все, что нес сумасшедший монах Умберто; как клятву пионера в четвертом классе – наизусть мог отбарабанить. Комментатор потянулся за бутылкой, налил мне еще – молча. Ждал он. Я опрокинул еще порцию, выдохнул – заговорил. Опуская детали, стараясь покороче – самую суть, но все равно сбиваясь на высокий лад английских монахов. Нет, не так – прочитал. Прикрывал веки – и видел: темная келья – открой, добрый брат, – вода в кружке – книга творения – тайна письма – смирись и будешь вознесен…

– …И он ушел. А я – то есть, Томас Мор, – упал на колени и начал молиться, в страхе, тоске и душевном смятении…

Комментатор помолчал. Потом сказал:

– А ты не пробовал записать то, что слышал?

– Зачем это? – я пожал плечами. Попытался усмехнуться – получилось как-то криво, неровно, с судорогой. – Мало ли какие глюки на винте бывают – что же, все записывать?

– Нет, Боря, не обманывайся, – Комментатор покачал головой. – Сам ведь понимаешь, что не простой это, как ты выражаешься, глюк. Ты вообще-то на бодхисатву не очень тянешь – но кто знает?

– Чего-чего?

– Считается, что помнить предыдущее воплощение или провидеть следующее могут бодхисатвы, – объяснил китаец. – Святые.

Кроме Николая Угодника, святых я не помнил, бодхисатвы представились мне в виде глиняных китайских болванчиков, радостно качающих головами.

– Да, не похож, – улыбнулся Комментатор; налил мне еще: – Ладно, Боря, давай выпьем. А то ты и на себя не очень похож…

…Коньяк – бутылка за бутылкой – возникал из ниоткуда; после второй в голову начал заползать сизый густой туман. Комментатор же не пьянел вовсе – только говорить стал быстрей. Говорил он много, я слушал, соглашался, спорил, кивал, жестикулировал. Ближе к ночи удивился – а почему посетителей нет? Он успокоил: да что ты, давно уже закрыл все и табличку повесил. Сколько времени прошло? Я не знал. Уснули мы там же, в каморке – Комментатор, как фокусник, вынул откуда-то матрас для меня, а сам то ли улегся на пол, то ли спал сидя, то ли не спал вовсе. Около девяти он разбудил меня, отправил умываться – дико болела голова. Володя понажимал пальцами на какие-то «точки» – отпустило. Я выпил чаю, собрался. Напоследок вспомнил – важное, еще вчера хотел спросить, пока не напился.

– Володя, а можешь найти его портрет? В смысле – Мора?..

Проницательные китайские глазки не отрывались от моего лица – точно мерку он снимал, дотрагивался до лба, носа, подбородка – только не пальцами, а цепким взглядом. Потом кивнул, зачем-то выдвинул ящик, не глядя пошарил рукой. Достал.

– На, забирай. Это репродукция известного портрета Ганса Гольбейна.

– Какой Гольбейн, друг? Мне Мор нужен.

– Так это Мор, Боря, – терпеливо пояснил Комментатор. – А Гольбейн – это художник, который Мора рисовал.

– А-а-а… Понятно.

Почему-то стараясь не глянуть ненароком на портрет (обычный лист глянцевой бумаги – из журнала какого-нибудь, наверное, выдрал; интересно – давно он у него лежал? И – зачем?), я сунул репродукцию в черный полиэтиленовый пакет и поехал домой.

Глава 8. Отважная попытка

Апрель – май 1995 года.

…Попутку я поймал быстро. Редкое везение; машин на дороге почти не было – выходной, утро, Москва отдыхала. Маленький, шустрый водитель что-то быстро говорил о погоде, о гадах-гаишниках, о правительстве – я не слушал, неопределенным мычанием подтверждая участие в разговоре. Вдруг накатила на меня абсолютная слабость. Так было однажды в тюрьме, когда вдруг позвали к телефону, а ноги не шли, потому что я уже понял, что услышу: два дня назад умерла мать.

Не то чтобы тошнило или укачивало – нет, после Володиных манипуляций голова была на удивление ясной, но нутром, каждой порой я чувствовал задыхающийся страх. Слишком быстро ехал чернявый, слишком резко рулил. Визг тормозов – на светофоре. Постояли – тронулись. Рядом – близко, угрожающе близко – автобус. Сердце билось, рвалось из грудной клетки, вспотели руки. Картины аварий – одна другой страшнее – проносились в башке. Черт возьми, что же такое? – никогда я не боялся ездить. Глянул на спидометр – да нет, и скорость-то нормальная – восемьдесят, маловато даже для полупустой дороги. Поворот, еще один, крутой, сильный – прикрыл глаза, сжал челюсти, вонзил ногти в ладонь. Не помогало – паника охватывала все тело, натягивала нервы, напрягала мышцы, до костей пробирала. Господи, дай доехать до дому, ведь там у меня Жулик – пес мой некормленый.

Бог услышал – через несколько минут шустрик затормозил у моего дома. Я протянул ему бумажку, полтинник баков – вытаращил глаза, переспросил. Махнул рукой – забирай, твое. Он обрадовано затряс головой, резво рванул с места и просигналил на прощание. А я на ватных ногах побрел к подъезду многоэтажки…

(…Многоэтажный дом… Представь его себе, Боря. – Представил. Много клеток одно– и двухкомнатных. – Вот-вот, правильно. А теперь дальше представляй: ты живешь в своей квартире. Это – твой мир, твоя Вселенная. Об остальных квартирах ты вообще не знаешь – может, слышал когда-нибудь, но привык считать вздором. А между тем – они есть. Существуют. Но проблема в том, что увидеть и убедиться мы все равно не можем. Не знаем способа выйти из собственной клетки, открыть дверь. Многие этот способ годами ищут – а тебе он, считай, даром достался. Ты смог заглянуть в иной мир. Понял? – Да понял, понял. То есть, получается, когда меня глючит – это вроде как соседи сверху стучат…)

Пес обрадовался, завилял хвостом. Покормил его, спустился опять на улицу. Пока Жулик с жуликоватым видом делал свои песьи дела, закурил. Чем-то надо было занять себя – может, книги разобрать? Уже штук сто, не меньше, скопилось в квартире – валялись на антресолях; что-то пробовал читать, но бросал: для иностранщины не хватало знания языков, а наши казались жутко занудными. Выгрести дорогостоящую макулатуру, сложить кучками аккуратно, отсортировать…

Домой Жулик возвращался неохотно: добежит до верхнего пролета, вернется назад, поднимет голову – глянет на меня: мол, может, передумаешь? Может, еще погуляем? Но мной овладела деятельная лихорадка – решил устроить генеральную уборку; и, кстати, пальто давно пора в химчистку отнести; а потом – душ; и вечером – в казино.

(Казино… А вот интересно: Томас Мор ходил в казино? Ладно – не было, допустим… А что было? Кости. Точно – кости. Играл или воздерживался? Что за бред…).

Выпил кофе, перекурил, нашел тряпку и устроился поудобнее рядом с диваном: вытереть пыль, отложить – иностранные в одну кучу, наши – в другую, особо ценные – в третью.

…Так, Бьюкенен, «Шотландцы», на латинском языке, издана в 1628 году… «Кодекс Юстиниана» – это раньше, 1559 год… Еще шестнадцатый век: Веспиртий, Ян Гус, Фукидид, Савонарола. Сюда же – сборник папских булл за 1550 год, автор – Григорий IX. А вот и наши: первопечатник Федоров и какой-то Мстиславец – книга «Апостол», 1564 год. Славянская азбука – 1574. Сюда же – Библия, 1581.

…В окно нахально уставился солнечный луч: поиграл с пылинками, улегся на экран телевизора, дотянулся до невысокой тумбочки, нырнул в чашку с недопитым чаем – три дня уже стоит, помыть, что ли?.. Вдруг всплыл в голове ночной разговор с Комментатором: тоже что-то про стакан говорил – вертел его туда-сюда, показывал… Пустота какая-то… Что за пустота? А, точно – Великая пустота.

(…Вот она, Боря, внутри – Великая пустота. Когда освещена одна грань стакана, не видишь остальные – они в тени. Но – поверни: и свет упадет на новую грань. А содержимое не меняется – пустота остается пустотой…).

Да-да: про душу он говорил, вроде это как внутренность стакана, пустота; освещенная грань – это нынешнее воплощение; да, точно. А я задал вопрос – хороший вопрос, отличный – Комментатор аж в ладоши захлопал от удовольствия; я спросил: если все так, то кто же тогда поворачивает стакан? А он мне, кстати, не ответил…

Жулик подошел, понюхал книги: удивительное животное – обувь жрет, а книги нет; почему?

…Семнадцатый век пошел. Гроций – три штуки. Боден – девять. Двухтомник Галилея. Два Эразма Роттердамских – 1661 и 1735 годов. Гоббс – 1677. О, Сирано де Бержерак, знаю такого. А это что? Журналы. «Вестник народной воли», «Голос из России», «Свободное слово», «Полярная звезда» – в отдельную кучку…

Переплеты – шершавые, гладкие; поврежденные уголки, стершиеся шрифты. Каждую из них, моих книг, я знал на ощупь, хоть и не смог бы отличить по шуршанию листов книгу девятнадцатого века от фолианта пятнадцатого. На всякий случай попробовал: прошелестел страницами близко к уху, прикрыв глаза, точно, как делали не раз и Климов, и Соловьев, и Комментатор. Ничего. Никаких озарений. Шорох и шорох.

(…Видишь ли, Боря, Климов, и Соловьев ничего не знают о книгах. Парадокс? Да, конечно. Но это так. Когда Кинг-Конг перебирает листы манускрипта, он не видит их и не чувствует. Он видит и чувствует деньги – только деньги; купюры хрустят у него в руках. А Соловьев? Для него книги – устаревший в наше время способ самоудовлетворения. Его поиски утраченных тиражей, томов с автографами, инкунабул с поврежденным уголком седьмого листа – это же рукоблудие чистой воды! А то, что он тебе рассказывает – про историю, про путь и муть, книжную судьбу – треп, болтовня; как говорят некоторые твои знакомые – гнилой базар…)

Судьба… Да, было: Соловьев говорил мне, а я, видно, пересказал Комментатору. У каждой книги – своя судьба. Что ни говори, а вот этим, с еще не вытравленными штампами, да и другим, где штампов уже нет – судьба досталась странная. Когда-то – читали, пытались понять, искали смысл. А сейчас никого не интересует то, что внутри – зато форма стоит бешеных денег. Коллекционеры, библиофилы – они не читают; они переворачивают страницы – так шуршит или эдак; ищут ошибки в нумерации; содрогаются от удовольствия при виде первого экземпляра или нумерованного издания. И ведь то же самое, только позже, лет через пятьсот, будет и с теми книгами, что лежат сейчас в магазинах. Неужели никто не понимает? Нет. Люди пишут и пишут новые книги – а зачем?

(…Ну, что ты, Боря! Письмо – это особая материя. Ты пишешь – ты ловишь часть своего бытия, пробуешь остановить мгновение, зафиксировать его. Ты доказываешь самому себе, что у тебя было вчера; что все, происходящее с тобой, не иллюзия. Ты свидетельствуешь: жизнь есть, я живу; пишу – следовательно, существую. Ты обеспечиваешь свое завтра: ведь реальность нашего «вчера» дает основание верить в такую же реальность нашего «завтра». И – независимо от того, что ты пишешь – ты лепишь свое бессмертие. И ты еще спрашиваешь, почему люди пишут? Вот поэтому. Кстати, обрати внимание: писать стали куда больше, чем раньше. Куда ни ткни – писатель. Почему – не думал? Боятся, Боря. Люди боятся. Они перестали ощущать реальность – слишком быстро все меняется; слишком зыбко становится под ногами…).

Ноги затекли: встал размяться, покурить – поскользнулся, чуть не упал, перешагивая через стопку «особо ценных». Прав был друг Володя – под ногами зыбко. А все почему? Потому что книг слишком много… Он ведь и мне советовал писать – в смысле, дневник вести: говорил: и жизнь у тебя интересная, и видения необычные. Так он упорно называл мои винтовые глюки – видениями. Уверял, что видения эти неслучайны, что даны как раз для того, чтобы записывать их – иначе, мол, разве бы помнил ты их наизусть? А Бог его знает, может, и правда.

(…Я полагаю, Боря, что точки тяготения есть, должны быть. Иначе ты вряд ли так подробно помнил свои видения. – И – какие это точки? То, что он написал, а я собираюсь украсть? – Не только. Прибавь еще сходство. – Не собираюсь я ничего прибавлять! Я об этом сходстве пока только с твоих слов знаю… – О, вот, кстати, еще одна возможность – слова. – Что – слова? Ты не заговариваешься, Володя? – Да нет, Борь, я имею в виду твое отношение к словам. Не характерное для большинства. Как раз, между прочим, в духе Великой Тайны письма – или нет? Потому и говорю тебе: попробуй все же записать…)

Я сказал ему, что не хочу «ловить и фиксировать» – я же не опер, я вор. Меня как раз иллюзия вполне устраивает: отпечатков не снимешь, и вещдоков нет. А уж если это иллюзия без свидетелей, то и вовсе красота. И тут он выдал: может, если запишешь то, что видел, страх уйдет. Какой? Да вот этот самый, который ты сейчас коньяком пробуешь убить. Ага, тут я перешел на повышенные тона: нет никакого страха и не лезь ты ко мне; как же нет – я ведь вижу; в итоге выпили еще и я успокоился… Сделал жест доброй воли – согласился: хорошо, пусть, ты прав. Есть страх. Боюсь. Чего – не понимаю. И почему – тоже в толк не возьму. Казалось – плюнуть на все эти видения и совпадения и забыть. А никак. Он моментально решил мне помочь: сейчас, сказал, мы все проанализируем – и тогда станет ясно. А как только придет ясность, твой мистический ужас пройдет. Да-да, так и сказал: мистический ужас. А я ответил: это не ужас. Это мистическая паника. И он начал спрашивать…

(…Ты боишься смерти? – Вот, блин, спросил… Не знаю. Скорее нет. После трех отсидок смерти мало кто боится. – А того, что может быть после смерти, боишься? – Да я как-то и не думал ни разу… – А ты вообще думал на эту тему? – Да нет, все как-то недосуг было. Да и смысл думать? Все равно ведь умрешь – так чего зря грузиться не по делу? – Боря, а ты как – верующий? – Да нет… – Вообще ни во что не веришь? – В счастье лоховское разве что. – Ну-ну… А в дьявола веришь? – В какого? Я где-то читал, что их много было…).

Во-во… Короче, ничего у него не вышло из этой пьяной психотерапии. Бог, дьявол, Будда еще был… Или не было? А, были эти… как их… я еще слово три раза повторил, чтобы запомнить… Да, точно – бодхисатвы. Святые, которые помнят предыдущие рождения.

…Смит, Рикардо, Региус, Оуэн, Мезер, Миль, Лютер, Локк, Лессинг, Лассаль, Кант, Ульрих фон Гуттен, Юм, Фурье, Фихте, Фергюсон, Кампанелла – еще утопист; помню – «Город-Солнце»; Плеханов, Лавров – это уже не то, это к другим, туда же, где сложены Бакунин, Герцен, Кравчинский и Кропоткин. Кстати, Кропоткина я прочитал-таки. Осилил. Понравилось. Наш брат-анархист…

…Стопки книг росли; я протер изнутри коробку, начал аккуратно засовывать внутрь пухлые и тонкие томики. Посмотрел на часы: е-мое, почти двенадцать. Это ж я больше двух часов сижу, книжки сортирую. Время сворачивалось кольцами, изгибалось, складывалось; а то вдруг застывало или ползло медленно, дождевым червем по асфальту…

(…Нет ничего глупее, чем считать время вектором – прямой линией со стрелкой. Законы времени, Боря, не связаны с логикой; их нельзя изучать с четырьмя правилами арифметики в голове. Да, разумеется, «жизнь», которую мы знаем, движется только в одном направлении – из прошлого в будущее. И все примеры «эволюции» так называемой – тоже суть движение из прошлого в будущее. А время, как оно есть, не имеет конца и начала. Иная реальность – рядом; ты не видишь ее. А ведь прошлое, настоящее и будущее вполне могут существовать параллельно – и, может быть, твои сны, твои видения – оттуда? Из той жизни твоей души, которая рядом. Да, именно это я и хочу сказать: параллельно существуют двадцатый век – и шестнадцатый. Борис Горелов – и Томас Мор. Здесь ты тянешься за «Утопией». А там – ты ее пишешь…).

…Резко запищал пейджер – я вздрогнул; нервы никуда. Хоть валерьянку пей… Абонент… А, Комментатор. «Сравнил уже портрет – или все еще боишься и тянешь время?». Я разозлился уже не на шутку. Отженись, китаец, мы разные. Мне положить тридцать три раза и на Гольбейна, и на это якобы сходство… Я вообще портрет порву – и все, и хватит. И не буду думать. И к Комментатору пока ездить не буду. Надоел.