Текст книги "Чернокнижник (СИ)"

Автор книги: Светлана Метелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

…С этими мыслями я наугад открою книгу, и взгляд мой замрет на строчках, которые, конечно же, доводилось читать прежде, но которые вместе с тем только сейчас явят мне всю полноту заключенной в них мысли. «Господи, ответь мне, наступило ли младенчество мое вслед за каким-то другим умершим возрастом моим, или ему предшествовал только период, который я провел в утробе матери моей? О нем кое-что сообщено мне, да и сам я видел беременных женщин. А что было до этого, Радость моя, Господь мой? Был я где-нибудь, был кем-нибудь? Рассказать мне об этом некому: ни отец, ни мать этого не могли: нет здесь ни чужого опыта, ни собственных воспоминаний»…

…И тут вдруг в дверь постучат; я поднимусь и пойду отворять окошко. И впервые увижу его…

– Открой мне, добрый брат!

…Я открою дверцу своей кельи, не разобрав, кто это, недоумевая, почему монах нарушает строгое правило Устава; а когда он войдет и откинет с головы куколь, рассмотрю его как должно. Не молодой, но и не слишком старый; высокий лоб открывается залысиной; у него густые брови, большой мясистый нос, губы не узкие и не чересчур широкие, на носу – дужка со стеклами для чтения; усы, борода и виски седые, но глаза – словно у безбородого юноши. В самой глубине прищуренных очей его почудится мне невместная для этих стен веселость; словно взлетающие к небу искры от костра она то гаснет, то вспыхивает вновь. Он проворно повернется, затворит дверь, и продолжит говорить. Я сначала попробую объяснить знаками, что не хочу нарушать правило молчания, но он лишь махнет рукой.

– Не трудись складывать пальцы – я не понимаю знаков. Не бойся меня. Не опасайся. Поговори со мной, добрый брат, послушай, ответь: я старик и порой мне нужен собеседник. И дай-ка мне воды…

Тут я вспомню: да, мне доводилось слышать, что в монастыре живет то ли святой, то ли безумный; ученейший монах; человек глубокого ума и обширных познаний, к которому приходят за советом и помощью простолюдины. Мне известно и его имя – Умберто. Я плесну в кружку воды, подам ему, скажу нерешительно:

– Но, отец мой, Устав требует молчания, я не могу…

– Истина нуждается в сомнении, правила – в нарушении, молчание – в разговоре. Храня молчание, ты теряешь надежду. А разве не за новой надеждой ты пришел сюда, Томас?

Он знает мое имя – но я не удивлен. Он жадно выпьет воду, утрется рукавом рясы. Я попытаюсь объяснить:

– Да, но…

Он перебьет меня:

– Ты ищешь спасения. Ты ищешь противоядия. Ты боишься и хочешь спрятаться от страхов. Но не сможешь, ибо не дано грешному человеку уйти от своих грехов – вечно, вечно он будет к ним возвращаться, точно пес к своей блевотине. И неправда, будто бы могут дать спасение монастырские стены, строгий устав и псалмы. Если ты несешь в обитель заразу, то не добудешь себе выздоровления, но лишь запятнаешь болезнью других. Не с тем ты пришел, нет, не с тем…

Он покачает головой, глядя на меня с укоризной. Спустя несколько секунд молчания я скажу:

– Но как же, отец Умберто? Куда же идти грешнику, как не в дом сынов Господних, где постоянно призывают имя Его в борьбе с искушениями дьявола?

– В мир, Томас, в мир. Там твое сражение будет уместно; там исход битвы неясен – там ты можешь и победить. Но не здесь, где ты неминуемо будешь повержен, ибо неоткуда черпать силы и негде взять оружие.

– Но ведь мир – юдоль скорби, град грехов, выгребная яма, где Зло ежечасно торжествует; там бессилен человек, ибо не может он ничего изменить, и влачит свои жалкие дни в слезах и отчаянии…

– И все же там твое место. Посмотри на себя: что ты делаешь в обители? Не похож ли ты на преступника, который, дабы уберечься от искуса, сам надевает на себя кандалы и этим только усиливает свою тягу к преступлению? Полуденный бес искушает тебя – вижу; но зачем ты бежишь от него? Зачем хочешь укрыться под куколем? Неужто не найдешь иной дороги, отмеченной нашим Господом и отцами церкви? Разве лучше быть развратным священником, нежели добрым семьянином?

Он взглянет на меня – внимательно, пристально; добрая улыбка тронет глаза, спрячется в бороду. Я не отвечу – я молчу; да и как скажу я ему, почти святому, что не только грех прелюбодейства страшит меня, что порой ощущаю я в глубинах своего сердца безрадостный смех дьявола – и затыкаю уши, чтобы не сойти с ума… А он продолжит говорить:

– Мир пугает тебя, ты просишь: «Спаси мя, Господи, от пасти львов», – но Господь не поможет отступнику; не пожалеет труса, не спасет малодушного. Не ищи здесь убежища – ибо не за тем приходят в монастырь…

– Но зачем же тогда?

– За Истиной. За Книгой. Приходят чистые душою, обуздав себя, победив грехи; приходят те, кто видел лицо Врага и не убоялся; приходят, когда побеждены мелкие мирские соблазны, когда сребролюбие, гнев, похоть, зависть уже не властны войти даже в первый придел человеческого духа. Приходят пустые, как эта вот кружка, – и он вверх дном перевернет ее, чтобы показать мне – ничего нет.

– Но ведь сейчас книги есть не только в монастырях, отец Умберто?

– Не книги, Томас, – Книга. Одна. Одна единственная Книга Творения, которую прочесть пытаемся, которую надеемся понять. Но кто-то стасовал, смешал и переиначил слова Книги сильнее, чем позволено…

– Что это значит, отец Умберто?..

Глава 5. Бунт

Октябрь 1994 года.

…Очнулся не сразу, постепенно осознавая свое тело. Лежал ничком на полу, машинально повторяя «что это значит? Что это значит?» – на разные лады, точно сам себя передразнивал. Время споткнулось; из пустоты и полого молчания вылепило паузу. Потом опять затикало, пошло привычным ходом. Последним очнулся мозг; прояснил ситуацию – глюк, нормальный винтовой глюк.

Или – нет? Никогда раньше монахов, или священников, или еще каких-нибудь «служителей культа» во время приходов я не видел. Но – не суть. Тот, кого звали Томасом, – он, по-моему, не был монахом, а только собирался постричься – так вот, им был я. То есть – видел, слышал и думал – я. Самое же странное, необъяснимое заключалось в том, что снова, как и тогда, после Дома художника, я мог дословно повторить все, что было внутри непонятной галлюцинации. Я помнил.

Что это было? Может быть, сдвинутое винтом, сознание выдало информацию, которой я раньше не знал. Но тогда вопрос – а откуда она взялась? Кто и зачем воткнул меня в сериал про монаха? Мелькнуло вдруг – путешествие во времени. Круто. С детства мечтал.

От запоздалого отходняка стало страшно. Ощущение катастрофы сжало внутренности, паника стиснула сначала желудок, потом горло. Метнулся в угол – ползком, на животе – вывернуло наизнанку. Отдышался. Вытерся. Встал, шатаясь. И – пришел в себя окончательно.

Сразу решил: про монахов пока думать не буду. Сейчас точно не разберусь; отложу. Надо сосредоточиться на насущном. К примеру, сколько времени? Глянул на часы – оказалось, что галлюцинация заняла всего минут пять. Тоже нелепо как-то, но я махнул рукой: в конце концов, у винта есть и такая особенность – растягивать и комкать время. Тогда, у Татки, я был уверен, что провел в черной дыре пару секунд, а оказалось – всю ночь маялся. А теперь, видимо, наоборот: показалось, что прошло несколько часов, а на деле – ерунда. И хорошо. А то, не дай Бог, прибрел бы охранник (как же его все-таки зовут? Ваня? Или Вася?).

Я двинулся дальше – осматривать и обнюхивать находку, обходить хранилище. Шкафы – в потолок. Стеллажи вдоль стен. В некоторых – закрытые ящики, вроде сейфов. Антиквариат. Раритеты. Ценности. Новодевичье кладбище, для особо отмеченных. Я опять вспомнил Киприадиса. Эксгуматор… Трупоед…

Вот оно. Момент истины, твою мать. Книги…

Деньги – большие, настоящие деньги, запертые в марксистско-ленинском изоляторе.

Вдруг все ушло: затянувшаяся бездеятельность, «академический отпуск», культурный досуг и беседы о вечном. Не быть мне грузчиком… И – хорошо. Правильно. Резюме по факсу обрело новый неожиданный смысл. Три судимости – нормально. Весомо. Я – это я: аферист, мошенник, хобби – наркотики. А помойку оставим – для Киприадисов и Визгунов.

Клад, Клондайк, Эльдорадо! Я почувствовал себя ныряльщиком за жемчугом, перед которым вдруг расступилось море. Вот они – раковины. Бери, сколько хочешь…

И – возьму. Проблема оборотных средств решена в полном соответствии с учением Маркса о первоначальном накоплении капитала.

Буду бомбить. В той неотвратимости, с которой раритеты оказались на моем пути, чудилась мне высшая справедливость – а заодно и месть господину президенту фонда, который использовал меня как половую тряпку…

А увольняться-то теперь и ни к чему. Только одно крохотное сомнение червячком копошилось внутри: точно наткнулся я на хранилище не просто, а – благодаря Киприадису. Чувствовал – объяснить не мог; точно не просто так решил взять и сделать деньги на этих книжках, а подталкивал меня к этому Киприадис, подталкивал тем, что именно так обо мне и думал, именно такое место для меня отвел. Он назвал, дал имя, как Господь, – вор. А я и стал вором.

Посадят обязательно… Хотя… Плюнуть-растереть: нары, по большому счету, не страшней этих полок, так же лежишь, а время идет. Да и – не в первый раз…

Шел вдоль полок, рассматривая книги, иногда – вынимая, пытаясь прочесть. Были на русском, но выглядели не так впечатляюще, как иностранные.

Вытянул наугад. Ух ты – «Майн Кампф». Самое место для него – в институте марксизма-ленинизма. Хозяева друг друга стоили, хотя и ставили на разных козырей. Книга как книга. Я держал ее в руках и ничего не испытывал, никакого трепета. Вдруг вспомнил – обрывки родительских разговоров на кухне, воспоминания отца, рассказы бабки… Генерал Путканер, Дробицкий яр, Харьков – «восточные ворота»… Вошли в октябре, в управе на Сумской вывесили приказ Путканера – «о выявлении жидовских элементов». И сразу забегали добровольцы. Привыкли доносить… А потом – евреев гнали по Московскому тракту к заводским баракам… Почему-то представил себе эту картину: идут тихо, а из окон – смотрят на них уцелевшие; тайком, боясь, что заметят – и тоже заберут; смотрят – жалостливо, злорадно, с любопытством, а как это – идти на убой? Я всегда был равнодушен к еврейской теме, но мутная эта затаенность, как и тайное ликование: не меня, не меня! – все это было неправильно.

Встряхнулся – во, занесло! А ведь книжка-то наверняка пойдет за хорошую цену; сейчас многие увлекаются… Старая, года тридцать третьего. Взял ее – и еще парочку – с шикарным переплетом. Спрятал под рубаху – вроде не видно. Выключил свет, вышел. Вспомнил деда-чеченца – вот с этими книгами можно и на страшный суд…

– Ну че, Борь, – окликнул Ваня-или-Вася. – Закончил свои дела – нет? Может, в нарды разочек?

– Расставляй, – бросил я на ходу. – Сейчас приду, подмету только в комнате, а то у меня там шкаф упал.

– Вот, блин, не повезло! – посочувствовал Ваня-или-Вася. – А я и то слышу, как там у тебя громыхает, думаю – че за фигня? А это шкаф, оказывается…

Книги я обернул бумагой, спрятал в стол. Прибрал в кабинете, закрыл окно и пошел играть в нарды.

…Вася. Все-таки Вася. Я прямо его спросил: мол, как зовут-то тебя?.. Играл Вася с азартом, с прибаутками, долго гоняя в ладони кубики, по-детски расстраиваясь и радуясь. Радоваться, правда, ему нечасто приходилось – везло мне в эту ночь, феноменально везло, с таким фартом в казино надо было идти, а не сидеть в бывшем Институте марксизма-ленинизма. Пять – шесть: с головы в крайний угол – повезло! Теперь надо две – и рраз! – выпало. Дубль, еще дубль! И все – в тему, ни одного пустого! Васек расстраивался, нервно сжимал кулаки – я вдруг обратил внимание на татуировку у основания большого пальца: паучок. Насекомое как будто шевелило лапками в такт его движениям. Усмехнулся: неужели коллега? По ходу, со всех сторон обложился Киприадис: не повезет со мной, переведет стрелки на охранника. Спросил между делом:

– Где такую красоту сотворили?

Вася замялся, потер паучка пальцами, ответил:

– Да, это… короче, пацаны знакомые предложили клеевую картинку сделать. Ну, я согласился… А че?

– А то, Вася, – вздохнул я, кидая кубики, – что татуировка эта – воровская. Не знал? Так что поосторожней демонстрируй. По понятиям за такое наказывают.

– Оба на! Борь, а че означает?

– Паук, Вася, означает, что ты уполз от закона. Со статьи спрыгнул. Должен был сесть – а соскочил. Понял?

Вася загрузился, почесал затылок – соображал, видно. Потом проговорил:

– Ну так, Борь, а я почти и это… Ну, типа, в общем, подхожу… Спрыгнул, правда…

– Откуда ты спрыгнул?

– Ну, и от ментов, можно сказать…

Он поерзал в своем кресле, явно готовясь к длинному повествованию.

Мне часто рассказывают истории – настоящие и с фантазиями; почему рассказывают – не знаю – не такой уж я хороший слушатель, могу и пошутить некстати, и перебить на середине; иногда просто хочется рукой махнуть и послать трепача. Еще с первой ходки накрепко прилипла ко мне обязанность жилетки; а в последний раз и вовсе прозвали «Боря-исповедник»…

– Я же не московский сам, – начал Вася, – я с Рязани. Там, короче, когда все завертелось – ну, комки, там, ларьки, разборки, – я только с армии пришел. Ну, куда податься? К ментам – стремно вроде; учиться – можно, а жить тогда на что? Матери зарплату полгода не платили. Ну и, короче, дядька мой меня пристроил к какому-то знакомому своего знакомого – через десятые руки – телком, ну – телохранителем. Хозяин оказался вроде ниче так. Видно, конечно, что бандит, но я-то от этих дел далеко был: он мне так и сказал сразу – твоя, говорит, задача – чисто меня охранять, в разборки не встревать. Ну, короче, охранял. Где-то полгода. Все ровно шло, без напрягов – ну, там пару раз, конечно, съездил с ним на стрелки, но делать ниче не пришлось – стоял, смотрел. Он ко мне хорошо относился, бабок было нормально, платил вовремя, иногда еще и так давал, типа премиальные; а главное – если телок снимал, то всегда мне оставлял. Короче, классный мужик. У него еще любовница была, он ей квартиру купил. Не шикарную, без всяких джакузи – в обычном доме пятиэтажном. Короче, в мае, числа пятнадцатого… нет, погоди… да, пятнадцатого, вечером к ней засобирался. Ну, я отвез его. А там, во дворе, машину поставить негде. Я с обратной стороны дома встал. Тогда уже не очень спокойно все было, че-то против него собиралось. Поэтому я специально предупредил: перед тем, говорю, как из квартиры выйти, сбросьте мне на пейджер, я поднимусь. Чтоб один, в смысле, не ходил. Короче, жду час, два – как обычно. Вдруг слышу – стрельба во дворе. Я, честно говоря, сразу понял, что это его положили. Кинулся туда – только машину увидел. «Девятка» с тонированными стеклами. Ну, и он, в смысле, хозяин, лежит перед дверью – по ходу, когда из подъезда выходил, стрелять начали. Я вот сейчас уже думаю: надо было мне тогда ментов вызвать и ждать их спокойно – ни при чем ведь был. А я, знаешь, струхнул нехило. Думаю: все, хана. Братва мигом виноватого найдет – им ведь и не объяснишь ничего. Короче, свалил по-скорому, у другана решил пока перекантоваться. Через три дня, на похоронах, какой-то мудак с миной самодельной под гроб кинулся – четверых ранил, сам с концами. Как я понял, передел новый какой-то начался. А еще через день я узнал, что бабу его тоже мочканули. В общем, надо было ноги делать из этой Рязани, пока жив. Подался в Москву. Здесь по первому объявлению устроился сторожем на какую-то стройку. Но там платили копейки, да и жить в этом вагончике… сам понимаешь. Ходил-ходил, искал чего получше, сюда попал. Нормально, тихо, тепло, платят ровно. Такая, короче, история…

Да уж… «Моя борьба», не иначе… Под копирку, что ли, такие вот истории выдают Васям из Рязани-Тамбова-Владимира и далее везде? Вот он – герой нашего времени. Сидит, кефир пьет. И не парится. Идет, куда скажут… Куда ветром качнуло…

– Боря, – Васек перебил мои размышления; заглядывал в глаза – осторожно и преданно, я уже понял, о чем он сейчас спросит – не ошибся. – Борь, а, правда, ты сидел?

Я усмехнулся: хорошие вести не лежат на месте. Ответил:

– Сидел. Три раза. И что?

– Ух ты! – то ли с восхищением, то ли с осуждением протянул Вася. – И воров в законе видел?

– Видел. Знаю. А ты что – не видел? Хотя – откуда им там взяться, в вашей Рязани?

– Да ладно тебе, Рязань нормальный город, не хуже других, – обиделся Вася. – А вот можешь сказать – чисто интерес у меня: они, правда, все в наколках?

Я чуть не расхохотался. Если вор – то в наколках, если прокурор – то добавит. И ведь не скажешь, что совсем зеленый, года двадцать два – двадцать три точно есть. В армию сходил, в бригаде побыл, телком поработал – а ума не нажил.

В сказки верит. Что ж – тема моя. Я теперь комментатор.

– Ты, Вася, книжки читаешь? Понял – нет. И правильно делаешь… Так вот, наколки – это иллюстрации. К тебе, к твоей личности. И – видно сразу, кто есть ху, как говаривал Михаил Сергеич Горбачев. Весь – как на ладони. «КОТ», к примеру, – коренной обитатель тюрьмы. Или – «ВОР» – вождь Октябрьской революции. Такие обычно под портретом Ленина или Сталина кололи – считалась талисманом от расстрела…

– Слушай, Борь, – Васек оживился не на шутку, аж глаза заблестели, – а у одного парня, из бригадных, было на локте такое – ЗЛО. Это че-то значит?

– Значит, значит. За все легавым отомщу, – вот что это значит. Отморозки обычно такие делают.

Вася опять полез пятерней в волосы – я приготовился к продолжению дебатов. Но – оказалось, что интересы охранника шли дальше.

– Боря, а сколько надо людей положить, чтобы тебя считали в законе?

Чуть со стула не упал:

– Вася, очнись, друг! Это кто тебе такую лажу прогнал? Законники – вовсе не обязательно убийцы…

– А в чем смысл тогда? – недоуменно протянул Вася. – Получается, если мочить не надо, то типа просто воруешь-воруешь, а потом законник? У меня отец так: работал, работал, потом, на пенсии, ветерана получил…

Банкет требовал продолжения. Я представил себя героем старого фильма: седоусым большевиком с правильным лицом, открывающим молодому стахановцу пролетарские истины.

– Вася, а если бы, допустим, твоему отцу сказали: мол, так и так, извините, дали вам ветеранское неправильно. И – все, бесплатный проезд в общественном транспорте обломался. Ты как полагаешь – вернул бы он удостоверение?

Вася безвозвратно задумался.

– Так вот тебе одна история напоследок. Не так давно один очень уважаемый вор – называть не буду, незачем – умирал в Бутырке. Перед смертью написал прокурору письмо: «Прошу больше не считать меня вором в законе, поскольку в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году был коронован неправильно, с нарушением воровских законов и традиций». Вор в законе, Вася, – это ум, честь и совесть… Путевку в жизнь дает молодняку… Зато потом, если фраернешься, может за тебя и перо получить. Это, Васек, высокая себестоимость.

Достал сигарету, закурил и вдруг точно провалился в свое прошлое – почти такими же точно словами объяснял мне суть социального устройства дядя Паша. Вася смотрел на меня во все глаза, заслушался, похоже. А я обратил внимание на щит с ключами – как раз за его креслом. Сделал засечку в памяти: сойтись надо с Васей поближе. Ключи от сейфов, что видел я в хранилище, наверняка там, на этом самом щитке.

Бывший телок неожиданно сказал:

– Борь, а я вспомнил: у нас был один вор. Арапет звали. Может, слышал?

Слышал, да. Приходилось. Только не вор он был – а типичный отморозок, бандит. Мразь редкая, Арапет рязанский. Да и Васин босс – наверняка из той же породы. Хоть и давал своему телохранителю шлюх пользовать.

Кстати, о шлюхах…

Через четверть часа, попрощавшись с Васей, я поехал на Земляной Вал – там, напротив Курского вокзала располагалась неплохая точка; во всяком случае, соотношение цена-качество было лучше, чем на Тверской. Колоритная толстая мамка предложила сразу двух – но мне было не до излишеств, требовалось просто восстановить психику. Взял одну, поехал домой.

Украденные антикварные книги были у меня с собой – в черном полиэтиленовом пакете.

* * *

«Куплю предметы старины…», «Принимаем на оценку и продажу старинные вещи…», «Антиквариат, раритеты: продажа, комиссия…», – утро воскресенья я провел с охапкой газет.

Проститутка ушла, вполне довольная чаевыми – в ожидании больших барышей я не стал жалеть денег, дал ей пару сотен зеленью: отработала как надо.

Как только короткая стрелка переместилась к цифре девять, я выскочил из дому – к киоску «Союзпечать». Привычно удивился: союза нет, а союзпечать есть. С другой стороны, и комсомола нет, а «Московский комсомолец» есть и «Комсомольская правда». Было красным, стало желтым. Пресса, пачкающая руки типографской краской, порадовала обилием нужных мне объявлений: я выписал с десяток адресов, почти все на Арбате и рядом – удачно. Выпил чаю, есть не хотелось; оделся потеплее – кто знает, сколько придется ходить, – и поехал продавать книги. Почему-то тогда, в первый раз, я не листал их, не рассматривал, не прикидывал мысленно, сколько стоят – да что там, даже не помню, что это были за книги. Одна – «Майн Кампф», точно, остальные… Бог их знает, не хотелось мне знать.

Погода со вчера изменилась – потеплело; и было мерзко, слякотно, промозгло. На Арбате полно народу – как всегда по воскресеньям; ветер расшвыривал обрывки бумаг, насмешливо свистел, забирался в рукава пальто, толкал в спину.

Пешеходная улица – забава интуриста, предмет мечтаний дворников, отбиравшихся сюда по конкурсу, как в престижный вуз, и за немалую мзду. Меньше стало проповедников и уличных музыкантов, больше торгашей. Гуляли простецки одетые доллары, низкорослые йены и вальяжные марки. Провинциалы толпились возле барахольщиков, разложивших свой трикотаж на картонных коробках, с боязливым интересом присматривались к прилавкам с порножурналами, изумленно цокали языками, изучая выставленные возле кафе меню с прейскурантами. Заграница примеряла ушанки и бескозырки, покупала матрешки с Ельциным и Горбачевым.

… Вот и первый мой адрес – невзрачный магазинчик без опознавательных знаков. Вошел.

За прилавком сидел длинноволосый юнец в наушниках, в такт постукивал пальцами по прилавку. Я быстро понял, что говорить надо не с ним, вежливо, но убедительно попросил директора. Он поинтересовался, зачем, я ответил: по личному, мол, делу. Длинноволосое пожало плечами, ушло за начальством.

Директор оказался евреем – это я понял сразу по улыбке математика: вроде все хорошо, а в уме кипит работа, костяшки по счетам так и бегают. Я достал книги, протянул ему:

– Сколько дадите вот за это?

Я ждал: вот, сейчас, задрожат руки, заблестят зрачки, «тысячу зеленых за том». Однако ошибся. Он сосредоточенно разглядывал каждую, листал, что-то высматривал, вычитывал и высчитывал; ничего не мелькнуло – ай да директор, молодец! Я понял: скажет вдвое меньше, чем это реально стоит. Приготовился небрежно усмехнуться: мол, ты что, человече, за идиота меня принял? Однако он молчал. Наконец поднял на меня глаза, улыбнулся национальной улыбкой, спросил, пожевав губой:

– И сколько же вы за это хотите?

– Нет, друг, ты не понял, – я старался говорить как можно убедительнее, – это ты мне скажи, сколько стоят. А я уже решу, оставить их здесь или идти в другой магазин.

– Увы, не могу вам помочь, – еврей с притворным сожалением покачал головой, – видите ли, я просто не знаю, сколько могут стоить такие книги…

Врал – конечно же, он врал. Но сколько я ни уговаривал, он так и не назвал цену, даже примерную. Я понимал, что он боится – наверняка ведь заметил библиотечные штампы – боится брать ворованное; но, с другой стороны, достаточно было бросить взгляд на его забитую хламом лавку: да здесь почти все было такого же происхождения, как и мои книги. А может – предположил я – цена настолько высока, что он просто не может себе позволить… Ладно, черт с ним, с евреем; у меня еще девять адресов.

Но и в следующем магазине, и в следующем после него было то же самое. В одном директором оказался похожий на ворона старичок, в четвертом – женщина с толстой цепью на толстой шее – но цену ни одной из моих книг так и не назвали. Я терялся, удивлялся, негодовал – все бессмысленно: мол, не знаем, сколько это стоит.

После восьмой неудачи я вышел на улицу, вдохнул мокрый воздух, закурил. Что-то тут не так – не может быть, чтобы все букинисты-антиквары были честными людьми. Что же тогда они продают, чем живут? Я стал подозревать заговор.

Набрал Татку. Спросил: не оставалось ли у нее антикварных книг от бабушки и не пробовала ли она их продавать. Апрельская злобно фыркнула: мол, книги, конечно, остались, старые, раритетные, есть и девятнадцатого века, но она еще до такой крайности не дошла, чтобы реализовывать семейные реликвии. У нее с деньгами все нормально. Книги продают только лимитчики, которые их сроду не читали – или старушки-пенсионерки – ну, их понять можно, они с голоду мрут. Словом, утомила страшно. Напоследок еще и начала выспрашивать: зачем, мол, тебе, да что случилось. Придумал на ходу невнятную историю про друга – и попрощался.

И вдруг – вспомнил.

Да, разумеется. Я идиот. Мне надо было с него начать. Почему же сразу не подумал? Ведь у меня же был он – китаец-Комментатор, непростой Владимир Мингьярович: он-то меня знает, он объяснит все прямо, как есть, может, и цену назовет. Досадуя – потерял столько времени! – я поехал на Крымский Вал.

Такси – крыльцо – лестница – закуток – вывеска – я вошел. Вот и он, Комментатор, в арестантской своей робе – только оранжевой, а не серой – в тюбетейке, стоит около шкафа, что-то читает.

– Владимир Мингьярович, добрый день, – вежливо поздоровался я. Не следовало, наверное, начинать с места в карьер; тут требовались тонкость и навыки политеса.

– А, Борис, приветствую, – он оторвался от книги и разулыбался, увидев меня: черт его знает, то ли на самом деле обрадовался, то ли прикидывался из вежливости.

– Снимайте пальто, проходите, – все еще улыбаясь, он пригласил меня внутрь – в ту подсобку, откуда возник в прошлый раз. – Пойдемте, налью вам кофе. Погода сегодня не для чаепитий; для крепких напитков, скорее. Вы что предпочитаете в такое время – коньяк, виски?

Только минут через десять, хлебнув конька, я перешел от обсуждения погоды к своему делу.

– Видите ли, – начал я, осторожно подбирая слова, – мне тут Киприадис предложил несколько книг, очень старых, антикварных. Премия за работу. Константин Сергеич сказал, что я могу их продать. – Версия была откровенно слабая, но ничего другого я не придумал, как ни старался. – Так вот, я проехал сегодня по букинистическим магазинам. Почему-то никто не говорит, сколько они стоят.

Комментатор слушал серьезно, внимательно; кивнул с пониманием:

– Давайте посмотрим, конечно. Правда, мне сейчас новые книги не нужны совершенно – эти-то, – он махнул рукой в сторону своих шкафов, – девать некуда. Но вы доставайте, придумаем, как вам помочь.

На три моих тома он глянул мельком, что, откровенно говоря, немного обидело – наверняка ведь не каждый день ему приносят такие раритеты. С другой стороны, кто знает, как давно он с Киприадисом работает – может, и видел уже эти книжки, но брать не стал.

Он выдвинул несколько ящиков в своей тумбочке, порылся там, наконец, нашел замызганную визитку, протянул мне.

– Вот, держите. Это адрес и телефон одного моего знакомого. Магазин у него на Арбате. Смело поезжайте, скажете – от меня. Кстати, советую не показывать все сразу – лучше по одной. Полагаю, он ваши книги возьмет.

– А почему другие не брали? – поинтересовался я.

– Видите ли, Борис, – Комментатор усмехнулся, – дело в том, что в Москве крайне мало подобных раритетов. И любой букинист понимает, что, называя цену, он становится эдаким первопроходцем, берет на себя ответственность. Я предполагаю, что даже если бы вы сами назвали цену, они бы отказались брать ваш товар. Дело в том, что рынок антиквариата – слишком специфичная область; здесь подчас перестают действовать законы экономики и бизнеса. Лишь очень немногие имеют право назначать цену. Вот этот человек, – он кивнул на визитку, которую я все еще держал в руках, – может. Но, кстати, далеко не факт, что и он знает стоимость ваших книг – хотя бы приблизительную. На всякий случай не настраивайтесь на то, что каждый из этих томов заключает в себе целое состояние – такое бывает обычно в дешевых романах.

– А вы знаете цену книгам? – спросил я; очень уж хотелось конкретики.

– Вашим – нет, к сожалению, – он развел руками. – Я, видите ли, не профессионал; скорее – любитель.

Жаль, очень жаль. Врал он или говорил правду? Мне казалось, китаец недоговаривает, скрывает что-то, но – мало ли у человека причин молчать? Надо было закругляться, я спросил:

– Владимир Мингьярович, а есть у вас что-нибудь не для продажи, а почитать? Недорогое, я верну.

Комментатор усмехнулся: хорошо; выдвинул ящик стола – будто нужная книга была у него все время под рукой, протянул мне потрепанный томик. Я прочитал название – «Агасфер» – ни о чем, никаких ассоциаций. Открыл, глянул короткую аннотацию – уловил словосочетание «Вечный жид»: ха! Про евреев – как раз то, что мне сейчас нужно…

Я попрощался с Комментатором и поехал обратно – на Арбат, чтобы найти там «Арбатскую находку» и директора – Михаила Климова.

Глава 6. Простодушный

Октябрь 1994 года.

…Он сидел возле урны на выходе из «Арбатской». Вся его поза, напряженная и какая-то застенчивая, извиняющаяся, будто говорила: не прогоняйте, я ненадолго, дождусь и уйду; то и дело поднимал голову и внимательно вглядывался в лица прохожих – искал, что ли? Черный он был, единственное белое пятно примостилось у основания передней лапы; физиономия хитрая – типично московский пес. На несколько секунд задержался я рядом – и не заговаривал с ним, только смотрел; а он вильнул хвостом, поднялся и нахально ткнулся носом мне в ногу. Голодный, видно, – накормить, а то ведь умрет. Я оглянулся – продуктовый магазин на той стороне. Ничего не говоря – интересно, дождется меня пес или к кому другому прибьется? – я перешел дорогу, взял двести граммов колбасы, вернулся. Он ждал, обрадовано завилял хвостом; кусок «Докторской» сожрал моментально и снова уставился просительно: мол, маловато будет. Еще бы кусочка два-три.

– Нет уж, псина, – сказал я, – больше ничем тебе не помогу. Ищи другого спонсора.

Удивительно это существо посмотрело: и с пониманием, и с надеждой – вдруг передумаю, и с неуловимой обреченностью – да кому я нужен. Ладно, может, на обратном пути возьму ему еще колбасы, если не убежит до тех пор.

…Вот и она, «Арбатская находка». Утром заходить я сюда не стал – слишком крут показался мне «антикварный салон» с большими окнами и вывеской из бронзы.