Текст книги "Чернокнижник (СИ)"

Автор книги: Светлана Метелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Внутри было светло и чисто; блестели плитки пола и стекла прилавков. Меня тут же охватило совершенно детское желание натоптать, наследить, оставить на прозрачных этих поверхностях как можно больше своих грязных отпечатков – еле сдержался, наоборот, тщательно вытер ноги о коврик.

Стеллажей здесь не было вовсе – к стенам прижимались солидные шкафы с закрытыми дверцами, и я готов был душу прозакладывать, что и за этими дверцами книг нет. Время подтвердило мою правоту – там была огромная картотека; собственно издания Климов хранил на складе. В проемах между окнами висело несколько портретов; я узнал Толстого, Пушкина и, кажется, Некрасова. Справа и слева от входа были этакие «мягкие уголки»: столик и два кресла. Кресла, кстати, тоже старые, во всяком случае, мне так показалось: красный потертый бархат и изогнутые ножки. Прямо напротив входа под потолком висели часы – разумеется, старинные с кукушкой и маятником; они шли и наверняка каждый час били.

Да, целевая аудитория, что называется, была ясна насквозь: сюда приходили «серьезные коллекционеры» – то бишь, богатые люди; приходили те, кто никогда в жизни не унизится копошением в старье – а если будет нужно, то наймет кого-нибудь; здесь тусовались снобы и отоваривались иностранцы. Книгами здесь не пахло – зато пахло деньгами.

Я загляделся на часы – стрелка подбиралась к пяти, хотелось дождаться кукушки – и где-то сбоку услышал:

– Чем могу?..

…Тогда у него была кличка Кинг-Конг. Странно, внешне она ему не подходила совершенно: высокий худой старик с благородной внешностью – выцветшие серые глаза, лицо в морщинах; бородка, усики с проседью; простой темно-синий пуловер поверх отутюженных брюк. Смотрел он пристально, требовательно, в глубине зрачков пряталось ощущение силы, власти, при ближайшем рассмотрении можно было найти там и цинизм, и жесткость, и иронию. Меня же тогда, в первую нашу встречу поразили его руки: все в складках и старческих пятнах, с сильно выступающими суставами, с длинными цепкими пальцами; на правом мизинце – печатка: сначала показалось – серебро, потом только понял – платина, а на ней крохотными брильянтами – шестиконечная звезда. До перестройки он преподавал в каком-то вузе политэкономию. Потом, позже, когда познакомились ближе и общались постоянно, его внезапные цитаты вызывали у меня смутное раздражение – лично я из всего курса отчетливо помнил только функции денег. От отца ему досталась огромная библиотека с кучей дорогих старинных книг – с них Кинг-Конг и начал. Говорили, правда, что отец, умирая, взял с него слово, что самые ценные издания отойдут государству, но так это было или нет, точно никто не знал. Ускорение, гласность и демократизация оказались на руку: Климов, в отличие от многих, не столь дальновидных, не припал к газетам, не прилип к телевизору. Ему одинаково по барабану были и Собчак, и Сахаров, а Ельцин его интересовал с чисто спортивной точки зрения – как рекордсмен по расширению общественного бардака, или, как выражался сам Климов, – социальной энтропии. Мастер политэкономических теорий сыграл на «противоречивом единстве потребительской и ценовой стоимости». Книги из отцовской библиотеки были распроданы с хорошей прибылью.

«Политэкономия рассматривает товары не как вещи, а исключительно как отношения между людьми», – усмехался Кинг-Конг; в числе его покупателей были иностранцы, чиновники высокого ранга и новые демократы, у которых блестели глаза от вновь открывшихся возможностей. А Климов никогда не брал все подряд – нет, он выбирал, выискивал, заводил знакомства: с настоящими или будущими наследниками семейных коллекций; впоследствии – со служащими государственных архивов, хранилищ, с библиотекарями – этим вечно голодным и нищим любителям Цветаевой он платил – по тогдашним меркам щедро, с точки зрения реальной цены тех томов, что от них получал, – копейки. У него не было друзей – только партнеры и конкуренты; зато в числе партнеров значилось и ментовское начальство, и уважаемые воры.

У него не было семьи; рассказывали, что на последнее свидание с женой, умиравшей от рака в кремлевской больнице, он опоздал из-за крупной сделки. Речь вроде бы шла о серьезном заказе – и жена умерла без него; не было и детей. Никто не слышал, чтобы он жалел об этом или вообще проявлял какие-то эмоции; я тоже ни разу не видел его хотя бы смеющимся. При этом он, казалось, не слишком дорожил деньгами – конечно, копил, откладывал, но не на черный день и без фанатизма. Он знал все о рынке антиквариата; знал, где, в какой коллекции или библиотеке какой страны находится та или иная книга, мог точно назвать ее цену; интересовался аукционами – с легкостью предсказывал, до каких высот может дойти начальная цена какого-нибудь уникального тома, но, по-моему, не получал от этого удовольствия. Он изучал каталоги, знакомился с научными изысканиями и мемуарами; сами же книги его не интересовали нисколько. Его ближайший помощник однажды признался мне, что вообще сомневается в том, что Кинг-Конг читал хоть что-то, не имеющее отношения к бизнесу. Но все это я узнал гораздо позже; а тогда понял только, что это, видимо, и есть Климов, сказал:

– Здравствуйте, меня Владимир Мингьярович к вам направил…

– Книги, – кивнул он, – ясно. Доставайте.

Я полез в пакет, вынул «Майн Кампф». Он взял книгу, пролистал ее, задержался на титульном листе, зачем-то поскреб обложку. Поднял глаза на меня, кивнул в сторону кровавых кресел:

– Садитесь, поговорим.

Несколько секунд прошли в молчании. Потом он спросил:

– Вас как по имени-отчеству?

– Борис, можно без отчества. Борис Горелов. Сотрудник Илионского фонда.

– А, – он наклонил голову, усмехнулся, – понимаю. Библиотека Института марксизма-ленинизма.

Я понял: здесь врать бессмысленно, да и незачем; он знал, что книга ворованная, знал, что ее украл я, и, казалось, решал про себя только один вопрос – как это влияет на стоимость. После короткой паузы еще раз просмотрел мою добычу, сказал:

– Книга хорошая. Старая. Но много не дам. Если бы год издания был тридцать первый – тогда…

Ха! Сразу видно делового человека. Мне стало весело, легко, я махнул рукой:

– Разве это проблема? Найдем тридцать первого года.

– Даже так? – он слегка поднял брови. – Интересно. Хорошо. А собой что еще?

Я достал остальное. Он хмыкнул, скептически поднял брови – наверное, это были не слишком ценные книги. Он пролистал их – небрежно и без особого интереса, наконец, захлопнул, сказал:

– Пока – пятьсот за первую, за эти – по триста.

– Долларов? – на всякий случай уточнил я.

– Предпочитаете в рублях? – он с нескрываемой иронией заглянул мне в глаза.

– Хорошо, согласен, – быстро сказал я.

Он достал из кармана сотенные серовато-зеленые бумажки, отсчитал, протянул мне. Я завернул деньги в пакет, но уходить не стал. Я понимал: это не все – и знал, что сам не должен начинать разговор. Но Климов был опытный игрок, куда хитрее меня – и я услышал:

– Что-то еще спросить?..

Да, манера разговора у него была необычной – он словно постоянно недоговаривал, экономил слова, опускал не просто глаголы и местоимения, а – целые предложения. Я сдался:

– Хотел узнать, что еще можно привезти, кроме «Майн Кампф» тридцать первого года?

Он откинулся на спинку кресла.

– Хороший вопрос. Дам помощника – Сергей Соловьев. Будете отбирать нужное вместе.

Интересное кино. Значит, придется найти способ провести его в библиотеку. С другой стороны, почему нет? Я кивнул. Климов легко поднялся, не прибавив больше ни слова, вышел. Через пару минут появился снова – вместе с сутулым очкариком. Я знал такой тип людей – вечный девственник, серьезно ударенный наукой. Как говорится – с мамой по жизни. Любимец чахлых библиотекарш и научных руководителей. Такие обычно в мельчайших деталях знают строение крыла бабочки, но не разбираются в элементарных жизненных ситуациях; не люди – орнамент жизненных коллизий.

Сутулый посмотрел на меня, поправил очки (разумеется! Любимый жест), потом выжидательно поморгал в сторону Климова. Я сидел в кресле, они стояли. Климов проговорил:

– Знакомьтесь: Сергей – Борис. У Бориса есть доступ в одно крайне интересное место, но навыков поиска нет, надо помочь.

Решив, видимо, что все объяснил, он повернулся уходить. Сутулый вроде как запротестовал:

– Я не совсем понял…

Климов вздохнул – видно, непросто давалось ему общение с помощником; однако объяснил терпеливо, что именно он хотел бы от меня получить: «книги, Сережа, книги – ты должен помочь найти наиболее ценные экземпляры». Очкарик слушал, не перебивая, то и дело поеживаясь (мерз он все время, не согревался даже в сорокаградусную жару, водку не пил, коньяк не пробовал), вновь и вновь дотрагиваясь до своих очков. В конце концов, этот жест стал казаться мне совершенно непристойным. Но указания Климова – таки завершились, мы остались вдвоем. На столике между нами лежала книга Гитлера – не знаю уж, зачем Климов оставил именно ее – две другие он унес. Очкарик присел на край кресла напротив, аккуратно прикоснулся к обложке:

– Это вы принесли?

– Я, я, – прозвучало забавно, почти по-немецки, но он, кажется, не уловил иронии. Жутко хотелось курить, но – деваться некуда, дело есть дело; надо было решить с этим насекомым, когда мы встретимся для следующего рейда. Интересно, – подумалось мне, – а он хорошо понимает, что становится соучастником преступления? Или – ему все равно? Или Климов ему так много платит? Ответ на вопрос я получил быстрей, чем ожидал.

– Антиквариат, – тихо и уважительно протянул он. – И много у вас таких?

– Да полно, – отозвался я. – Есть и покруче…

– Да вы что! – в глазах под очками появился интерес, – а инкунабулы есть? А эльзевиры?

Пришлось прослушать курс молодого библиотекаря. Мне было рассказано о том, что такое инкунабулы, сколько их в мире осталось (около сорока тысяч? Неплохо. Значит, и в моей библиотечке найдется); кто такие были эльзевиры и почему так ценятся их книги (иностранцы… вряд ли сам найду – придется тащить этого оратора с собой); рассказал, какие издания ценятся больше (прижизненные, с автографами – про первые можно выяснить, вторые – посмотреть внимательно, может, увижу закорючку какую). История про монаха, который стал убийцей из-за тяги к уникальным книгам, меня заинтересовала возможной аналогией, но очкарик Сережа явно не тянул даже на книжного маньяка.

Я слушал, не перебивая, терпеливо ждал: когда же о душе? Не ошибся.

– Понимаете, Борис, как бы вам объяснить… Книги – это больше, чем люди. В книгах сокрыта душа истории, религии, математики, всего – душа мира. Старая книга – это таинство по сути своей … Вот вы, например, знаете, как раньше создавались книги? Сначала вырезали литеры, потом их устанавливали в столбцы, набранные страницы ставились на доску; промежутки между строками заполнялись шпонами – это такие металлические пластинки, потом клали железную раму с винтами – она скрепляла набор. Особым валиком накатывали краску, клали лист белой бумаги и оттискивали… А вертельщики! Знаете, кто такие были вертельщики? А переплетчики? Видите ли, Борис, книга, сделанная руками, – это сакральный предмет, – тут он быстро скосил глаза – проверил, понял ли я, что такое «сакральный». Убедился – повторил: – Сакральный! В нее вложил свою душу автор, печатник, переплетчик – и еще люди, которые причастны… А те книги, что были до появления станка? Изумительные тома, которые переписывались вручную, с листами из хлопка, в пергаменте, с рисунками… …

– И какое это отношение имеет к душе?

Очкарик споткнулся на полуслове, вздохнул; завязал с лекцией – и, наконец, спросил, как же мы будем вместе работать.

Договорились, что он приедет посмотреть библиотеку – через два дня, ночью. Он закивал, да, сможет, сможет, конечно! Я видел, что ведет очкарика страсть – его тянуло к старинным томам, как нарка к винту, как иногда тянет к бабе. А мелочи вроде того – чьи книги, откуда, почему ночью и насколько это законно – он лихо обходил с помощью элементарной лазейки: мол, сейчас в России книги находятся в гораздо более печальном положении, чем люди; они страдают, они никому не нужны – поэтому вывоз библиотечных экземпляров и раритетов есть дело благое, хоть и противозаконное. Но все это Сергей Соловьев объяснил мне потом…

А тогда, условившись с ним, я направился к дверям.

У самого входа в магазин сидел мой давешний пес. Ждал. Увидев меня, повел себя культурно: не бросился, не залаял, только посмотрел, наклонив голову, да хвостом вильнул. Мол, – вот он я. Ну, что ж…

– Пойдем со мной, так и быть, – кивнул я ему. – Только на Шарика не рассчитывай. Будешь Жуликом.

Так в октябре тысяча девятьсот девяносто четвертого появился у меня Жулик.

Глава 7. Сходство

Апрель 1995 года.

Чернокнижник. Так теперь называла меня Москва. Прозвище придумал Кинг-Конг: «Ты обрушил черный рынок, Боря. Так что теперь твое имя – в анналах книгопродавческой истории. Чернокнижник – одно слово». Погоняло было звучным. Мне нравилось: Чернокнижник… Что-то таинственное, мощное чудилось мне в этом слове; что-то недоступное другим, мое. От Соловьева узнал о другом «московским чернокнижнике» Якове Брюсе. Колдун и почти Нострадамус, он вроде хранил в Сухаревой башне таинственную книгу Соломона. Единственное, что не устраивало меня в этом Брюсе, что он имел какое-то отношение к Англии и что его называли слугой царя и дьявола. Царям я не служил, а дьяволов, монахов и прочих загнал на антресоли и доставать не собирался.

Это было мое время – полет, гонка, нескончаемая игра, все козыри на руках. Я любил движение. Может, потому, что время от времени приходилось сидеть, но и тогда мысли гуляли на свободе – там, где не предусмотрено ни заборов, ни колючки. А сейчас движуха шла все время. Я понимал свое место: не туз и не король; всего-то – звено в сложной системе. Но, с другой стороны, – первое ее звено, начало, Чернокнижник…

С Соловьевым мы сработались: грузил он неимоверно, но дело знал. Несколько «Газелей» с книгами мы перевезли Кинг-Конгу. Тот брал, довольно потирая руки, платил сразу, хоть и немного. От Климова я узнал, как сводить библиотечные штампы, усовершенствовав его рецепт: синие кружочки с надписью «Библиотека Института Маркса-Энгельса-Ленина», или, если речь шла о совсем старых томах, «Библиотека И.Сталина» – исчезали бесследно. Кинг-Конг усмехался, рассказывал, что теперь мою добычу антиквары называют «Борины книги».

Чтобы не класть все яйца в одну корзину, я свел знакомство с другими такими же крутыми антикварами, готовыми взять мои раритеты и со штампами и без них.

Среди букинистов попадались разные. Коля-диссидент, как и Соловьев, работал помощником, у него была смешная особенность – он все время читал. За разговором, за едой, в магазине, в метро, в такси. Если не было под рукой книги, он читал объявления; однажды пришел ко мне и, усевшись пить кофе, стал читать надписи на банке. Еще один, Егор, продавец «букинистического салона» у Никитских ворот, шпарил наизусть целые страницы, причем отовсюду, из всех книг на свете: мог, например, цитировать кусок Достоевского, потом – какого-нибудь Диккенса, а то мог задвинуть из «Молота ведьм», да еще на языке оригинала. Но обсуждать с ним книги было гиблым делом – он только запоминал; никогда не обдумывал; да-да, так и сказал мне сразу – мол, рассуждать мне неинтересно, все уже написано – так чего ж обсасывать одно и то же?

Много интересных и очень непростых людей приходили к Климову. Если я в это время оказывался у него, он недовольно морщился, намекал на страшную занятость, давал почувствовать, что – лишний, не вовремя; но я не уходил, и тогда, скрипя зубами, Кинг-Конг знакомил меня. Вот это – Борис, мой хороший знакомый, наш постоянный посетитель, – осторожно представлял меня Климов, а это – дальше шло имя и отчество и характеристика, всегда одна и та же – большой ценитель книг. Иногда Климов рассказывал чуть больше: мне запомнился невысокий, с военной выправкой благодушный пенсионер – на каждый жизненный случай у него была припасена цитата из Высоцкого. Оказалось – бывший полковник КГБ, когда-то курировал самиздат.

Таких «ценителей» было у Климова не меньше десятка; я понимал, что на самом деле многие из них наверняка выполняют свою работу в цепочке перепродаж раритетов. Кинг-Конг работал с размахом: как-то я нашел у него копию письма на немецком со списком книг; разобрал только, что перечислены там мои книги; побежал с этой бумажкой к Соловьеву – тот успокоил: мол, это предложение, которое Климов отправил в Национальную библиотеку Германии…

Я поумнел и уже не отдавал книги за триста или пятьсот долларов; каждый том стоил теперь кусок – одну тысячу условных единиц. Книги «на заказ» шли дороже; я советовался с Комментатором, он искал аукционную цену, мы делили ее на четыре – эту сумму я и озвучивал Климову. Иногда, конечно, приходилось брать и меньше. За мюнхенский «Капитал» тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года Климов заплатил пять кусков; за двухтомник из подарочного издания Фурье с автографом самого Фурье – пятнадцать. Драгоценного Фурье Климов лично вывез за границу – даже проводнику не доверил. Как-то мы с Соловьевым наткнулись на три альбома под названием «Русские народные картинки». Кинг-Конгу понравились, но он сказал: мол, должно быть пять альбомов с картинками и пять томов комментариев. И отправил нас искать остальное. За картинки с комментариями удалось слупить с него еще пятнадцать тонн долларов.

Не все книги Климов продавал. Большую часть он оставлял у себя, а то и передавал «на долгосрочное хранение» каким-то людям. Так же поступали и другие букинисты. Я сначала не понимал, зачем, потом Соловьев объяснил: да что ты, Боря, через пять-десять лет цена на эти издания еще вырастет. А если случится что-нибудь с другими томами того же автора – например, сгорят все книги из подарочного издания какого-нибудь Бьюкенена, а у Климова книжка останется, так ей вообще цены не будет.

Жизнь закрутилась веселой каруселью; деньги у меня по-прежнему не задерживались: вот они есть – и тут же нету; костюм приличный нужен, положение обязывало; еда опять же – не самому ведь готовить, а консервы надоели, значит – ресторан; бабы – мне всегда нравились те, что подороже. Раздал долги; помог людям – у отдельных из них прямо нюх был на деньги: чуть только получал я от Кинг-Конга очередные «книжные», как тут же звонил кто-нибудь – Боря, зарез, подкинь хотя бы стольник. Я подкидывал, да и не жалел: легко пришло – легко ушло.

Официально я по-прежнему работал у Киприадиса – он почему-то перестал использовать меня как курьера. И хорошо, и славно. Как и раньше, подолгу со мной разговаривал, сука, только мне это было уже неинтересно. У меня появился друг.

С Комментатором мы давно перешли на «ты», несмотря на разницу в возрасте; виделись постоянно – я приезжал к нему консультироваться, да и просто так забегал, когда было время – короче, подружились. Только с ним было мне легко и понятно. Иногда я думал: почему? Ведь, в сущности, занимается он тем же, чем и Климов, и вся остальная букинистическая гниль – но Мингьярович, даже перепродавая ворованное, оставался чистым; его как будто не задевали и не касались сомнительные стороны этого бизнеса; он мог вовремя поставить барьер: я не спрашиваю, откуда у тебя книги – ты мне не рассказываешь. У меня же он добычу по-прежнему не брал. А когда я поделился своей новой кликухой – Чернокнижник – он рассмеялся. Я сначала обиделся, но быстро отошел. Он встречал меня ласково, спокойной и какой-то очень искренней заинтересованностью; узкие глаза то и дело улыбались, порой хитро подмигивали. Он умел слушать, не делая одолжений; спрашивать, не напрягая; объяснять без снисходительности. О себе рассказывал скупо, все больше о детстве – пастухи в горах, ламы, статуи Будды… Редко вспоминал институт – здесь, в Москве. Бизнес вел без фанатизма, без тяги к деньгам. Даже книги, по-моему, не были для него безусловной ценностью; а что – было? Я не мог понять. Основную выручку его букинистическому закутку делали постоянные клиенты – те, кто приходил не просто купить редкий или старый том, а еще и поговорить, обсудить, задать вопрос.

У него было странное для букиниста хобби – квантовая физика. Меня этот факт из биографии нового друга сначала даже ошарашил, однако на мое удивление – мол, я бы понял еще – философия, психология, – Комментатор, улыбаясь, сказал, что физика сегодня представляет куда больший интерес, нежели психология или философия, поскольку включает в себя и то, и другое, причем на более высоком уровне. В его пристальном интересе к элементарным частицам был какой-то даже азарт; он следил за новыми теориями, как спортсмен за успехами соперников. Он охотно делился своими находками на недоступном для меня поле абстрактных понятий и терминов; называл квантовую теорию попыткой пересмотра существующих представлений о мире; по его объяснениям выходило, что вселенная это не коллекция физических объектов, а сложная сеть взаимоотношений различных ее частей. Однажды пояснил: в тибетском буддизме эту сеть называют тантрой…

Друзей, кроме меня, у него не было; подруг – тоже; жил он вроде бы на окраине в однушке; однажды мимоходом рассказал мне, что прежнюю квартиру – хорошую, где-то на Белорусской, пришлось после смерти отца поменять на меньшую. На доплату организовал свой бизнес. В гости не звал – отговаривался любопытными соседями. Я чувствовал, что по-настоящему Комментатор не открывался никому; даже в тех редких случаях, когда что-то его задевало – и он выходил из себя, становясь откровеннее; мне казался он русской матрешкой: внутри всегда есть еще что-то. Не знаю, было ли ему, что скрывать – вряд ли; скорее, скрытен мой друг был по натуре, а не в силу обстоятельств. Я сравнивал его про себя с Киприадисом, с Климовым – нет, он как будто был другой породы.

Однажды сделал интересное наблюдение: три человека стали знаками, вехами, ограждающими флажками нынешнего периода моей жизни; и все – на одну букву. Комментатор, Киприадис, Климов. Три моих «К» – три ключа, три клада, три камня…

Киприадис – Конъюнктура; в глубине его нутра билось вечное стремление: держать нос по ветру, не прокараулить верное направление, не пропустить полезное. Думаю, президент Фонда догадывался, что я вовсю пасусь на его лугу, но не сдавал меня – пока не сдавал, из тех же конъюнктурных соображений.

Климов – это Коммерция. Сухие цифры, столбцы прибылей, счета. Он тоже молчал, не осуждая, – не из терпимости (терпимости не было в нем вовсе; он порой не скрывал своего ко мне презрения – еще бы, такие, как я существуют для грязной работы, а он, Климов – выше этого), а из соображений коммерции. Разве придет кому-то в голову упрекать курицу-несушку в том, что она вымазана в помете?

Комментатор… Вот здесь замирала моя фантазия – и ничего не мог я сказать о нем. Он был – Комментатор. И – все…

* * *

Я поставил авантюру на деловые рельсы: у меня были ключи от всех хранилищ библиотеки – изготовили в будке около метро за полчаса. Образцы выдал тот самый охранник Вася – еще бы, друганы на всю оставшуюся: вместе пили не раз, обсуждали политику и баб (он жаловался на свою жадную сожительницу, однажды спьяну даже попросил пистолет – пристрелить, мол, суку, ужас, как надоела). Я давал ему взаймы. Он возвращал – в первый раз деньги я взял, а на следующий – отказался. Да ты че, Васек, какие бабки? Свои люди – сочтемся. Вот и сочлись.

Некоторые книги, видимо, особо ценные, лежали в сейфах. Соловьев сразу обратил внимание на то, что в этих железных ящиках не оказывалось первых изданий: то есть, лежат несколько книг, допустим, Кампанеллы – какого-нибудь тысяча шестьсот восьмого и тысяча шестьсот девятого годов. А Соловьеву нужен экземпляр из первого издания – ну, например, шестьсот шестого года. А такого-то и нет. Я сначала думал – первого издания здесь просто не имеется, но очкарик надоумил: показал специальные ячейки – для первых изданий – которые, судя по слою пыли, явно пустовали не один день. «Это значит, – объяснил он мне, – что книги кто-то украл». Ага, наверняка. Я даже догадывался, кто. Умелец Киприадис почистил тут поляну до меня. Но, с другой стороны, бог с ним, ублюдком, мне хватало и оставшихся редкостей. Вагончик катился себе, успевай только бабки считать.

Однажды мы нашли «Манифест коммунистической партии» на немецком, издание девятнадцатого века. Трофейная, понятное дело, – уже не раз натыкался я на «перемещенную» литературу, ту, что во время «победного шествия» вывозилась из старых библиотек Германии, Польши, Венгрии, Чехословакии. Я повертел старую тонкую книжицу в руках, попробовал прочитать последнюю фразу – о пролетариях всех стран, но тут засуетился очкарик.

– Дай-ка сюда, – промычал занудливо, – надо проверить кое-что…

– Да на, забери, а чего проверять будем?

– Так и есть, точно, – бормотал Соловьев, – ага, ну вот, конечно…

– Да объясни толком!

– А… Сейчас, – очнулся он и начал: – Смотри. Это «Манифест компартии». На ней стоит штамп – библиотека Редигерше в Бреслау. До сорок пятого года в Бреслау было две библиотеки – университетская и городская, так вот, в городской как раз хранился один из первых экземпляров «Манифеста» – тиража «Б»…

– Что еще за тираж? Давай по порядку.

– А, это очень интересно, – он тщательно перелистывал книжечку, вглядываясь в мелкий шрифт. – Первый «Коммунистический Манифест» был издан на средства из Фонда немецкой ассоциации «Bildungs – Verein f;r Arbeiter» в Лондоне на станке печатника Бургхарта; потрачено на него 5 фунтов стерлингов. Установлено, что первое издание насчитывало одну тысячу экземпляров, напечатанных четырьмя тиражами: «A», «B», «C», «D». У каждого из этих тиражей были отличительные признаки. Тираж «А» насчитывал большое число типографских ошибок и других дефектов. Некоторые исследователи предполагают, что тираж «А» – это как раз те самые 100 экземпляров, которые распространила Ассоциация рабочего воспитания в Амстердаме, впрочем, неважно. Тираж «C» напечатан под той же обложкой, что и тираж «B», но имеет ошибки в пагинации…

– Стоять, – притормозил его я, – что еще за… как ты сказал?

– Пагинация, Боря, пагинация, – повторил очкарик, – ну, учу же тебя, учу – нумерация страниц в книге…

– А, понял, продолжай.

– Так вот, тираж «D» не сохранился. А это, – он поднял брошюрку над головой с таким видом, точно сам только что ее написал, – это, Боря, похоже, книга из тиража «B»! Понимаешь? Первое издание «Манифеста»! Вот, смотри – все признаки налицо: в отличие от тиража «A», исправлены ошибки – я знаю, потому что специально читал одну статью, там приведены фотографии страниц с ошибками – я их запомнил, а здесь их нет! Понимаешь? А во-вторых – самое главное: использована другая обложка и – вот они, смотри, – факсимильные репродукции, но по сравнению с «A» они большего формата!

Я, конечно, отозвался на его энтузиазм горячими поздравлениями – он принял их за чистую монету. Для меня первое издание означало только одно – немалые деньги. Разделить же ликование очкарика по поводу тиража «B» я никак не мог – воображения не хватало. Если уж на то пошло, мне куда интересней было другое.

– Слушай, – сказал я, – и Соловьев, поправив привычно-непристойным жестом очки, с готовностью притянул свое внимание ко мне. – Вот, скажи, почему именно эта награда нашла своего героя? У каждой партии была ведь своя программа – только кто их теперь помнит, а этот «призрак» все бродит себе и бродит по Европе…

– Ну, это ведь элементарно, Боря, – отозвался Соловьев. – Утопия, правильно вписанная в рабоче-крестьянский контекст… Как религия, тот же «опиум для народа».

Странная у него особенность: то объясняет по три часа, с подробностями, которые никому не нужны, а то – кинет фразу – и все. Как хочешь, так и понимай.

– Толком объясни, – попросил я.

– Был такой широко известный в мировой литературе жанр – утопия, – охотно продолжил очкарик. – Идеальное общество. Впервые описано Платоном. Потом, в шестнадцатом веке, появляется знаменитая моровская «Утопия» – остров с идеальной системой управления, где все люди равны, счастливы, частной собственности нет…

…Я отвлекся – мелькнуло что-то… Как будто – знакомое… Слышанное – где? Не помню…

– …А «Манифест» – тоже своего рода утопия. По всей видимости, Маркс, который, с моей точки зрения, был, скорее, экономистом – прагматиком, а не философом и, тем более, психологом, полагал, что идеальное общество вполне можно построить из имеющегося материала. В отличие, скажем, от Моисея, который утопистом не был, почему и водил евреев сорок лет по пустыне, ожидая смерти всех тех, кто привык к рабству. Я даже думаю, что именно поэтому «Манифест…» прижился в России, поскольку именно здесь утопизм – это часть национального характера…

По-моему, он явно путал причину со следствием – но тему развивать я не стал.

А Соловьев уже седлал любимого коня.

– Вот, представляешь, Борь, – говорил он, – издание книги – неважно, какой. И у каждой из них – своя судьба. Какая-то окажется в Польше, какая-то в Венгрии, одна доедет до Мексики в чьем-то чемодане, другую поставят на полку в Лондоне, третью зачитают в Париже. Каждый том отправляется своим путем, от хозяина к хозяину, иногда к наследникам. И вдруг – катастрофа, перемена – и книга в руках новой семьи, нового рода. Я всегда говорил, что книга ценится не возрастом. История – вот за что знающие люди готовы выложить сотни тысяч. Судьба. Книга – это абсолют, бесконечное движение. Вот сейчас говорят, – он понизил голос, точно собирался раскрыть страшный секрет, – что уже к двадцать первому веку бумажные издания исчезнут. Что будто бы уже сейчас продвинутые люди читают все, что нужно, в компьютере. А что это значит? Я ведь тебе уже рассказывал про свою диссертацию? (Рассказывал, ага, помню. Как говорят в Одессе, большой тохес это тоже нахес). Так вот, как раз вчера закончил главу о том, что методика компьютерного чтения отличается от традиционной так же сильно, как настоящая книга от текста на экране. Текст в компьютере должен быть не больше страницы – иначе смысл ускользает. То есть, Интернет не оставляет после себя текстов. В Интернете каждый – творец своего текста, автор своей некомпетентности, главным становится не содержание, а выражение отношения. Понимаешь, о чем я говорю? (Я кивнул: понимаю, да. Стало даже интересно.) Все как бы уже сказано, дальше – одна оценка, реакция. Интернет не оставляет текстов, а следовательно, не оставляет памяти. Но, с другой стороны, провоцирует литературную вседозволенность. Хотя, конечно, графоманы были всегда. И заметь, Боря: ведь теперь и музыка в ее массовом качестве, и литература все больше становятся таким… фоном… Это – жвачка. Потому что мозги уже не могут не жевать. Я добавил бы еще невыраженный гул, странную вибрацию в памяти, которую Интернет оставляет после себя … Все это вне сомнений приведет только к одному – уничтожению книги… А когда уйдет Книга, наступит апокалипсис. Это неизбежный и закономерный вывод. Конец книжной эпохи – это конец времени…