Текст книги "На руинах Константинополя. Хищники и безумцы"

Автор книги: Светлана Лыжина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Нет, он откажется.

– Почему?

– Во-первых, потому, что он настороженно относится к новой власти, то есть к тебе. Во-вторых, он не мусульманин и не захочет пировать с мусульманами. Он меня так до конца и не простил за то, что я принял новую веру. А в-третьих, он старше нас с тобой и имеет славу опытного воина. Я рядом с ним – мальчишка, а он из-за своей славы привык быть главным на любом собрании. Он не захочет уступать это никому. А ты ведь не позволишь ему быть главным в этом доме?

– Я полагал, что главный в собрании – хозяин дома. Разве нет? – спросил евнух.

– Обычно – да, – согласился Заганос. – Но почётный гость выше хозяина. А мой друг – в любом доме почётный гость.

– Опытный воин, который в любом доме – почётный гость… При этом не хочет принимать ислам и настороженно смотрит на новую власть, – задумчиво проговорил Шеха-беддин. – А свою славу он приобрёл, воюя с турками? Так? А в мою армию не вступил? Полагаю, что нет. Ведь если бы мне уже доводилось его видеть, ты бы упомянул об этом. Значит, твой друг – один из тех, кто может поднять мятеж.

Заганос понял, что проговорился:

– Нет. Этого быть не может! Мой друг живёт тихо. И ничего не замышляет. Уж я бы знал. Ты же не станешь приказывать, чтобы его бросили в тюрьму? Если ты так поступишь без оснований, это вызовет много недовольства у людей.

Шехабеддин в свою очередь понял, что сейчас подвергает Заганоса суровому испытанию.

– Ну что ты! – Он примирительно улыбнулся. – Я такого приказа отдавать не стану. Ведь если ты говоришь, что этот человек для меня неопасен, значит, так и есть. Я верю тебе, мой друг. И верю, что, если мне будет грозить опасность, ты предупредишь меня об этом.

Заганос не ответил ни «да» ни «нет», а Шехабеддин вспомнил то, что говорили об Албании при турецком дворе: что это дикий край, где мятежники прячутся за каждым кустом. Вот почему никто по своей воле не стал бы албанским санджакбеем и сюда назначили Шехабеддина. «Мне нужны здесь осведомители, чтобы бунт не случился неожиданно», – сказал себе евнух, а заодно решил отправить письмо в Эдирне с вопросом, можно ли при необходимости просить военной помощи или следует рассчитывать только на свои силы.

Меж тем молчание начало затягиваться, поэтому Шехабеддин непринуждённо продолжал:

– И всё же расскажи мне о своём друге. Как давно вы дружите? Может, ты плохо его знаешь и поэтому думаешь, что он моё приглашение не примет?

– За десять лет я успел хорошо его узнать, – возразил Заганос, который уже перестал бояться, что скажет лишнего.

– А как вы подружились?

– Его отец был соседом моего отца. Мы часто ездили друг к другу в гости семьями. И мой друг как-то вызвался преподать мне пару уроков боя на мечах. Мне было шестнадцать, а он уже успел поучаствовать в настоящей битве. Мне стало лестно, что меня выбрали в ученики. С этого и началось.

Шехабеддин тут же вспомнил, что сам в бою сможет победить разве что совсем неумелого воина. Несмотря на то, что евнух упражнялся часто, по-настоящему «подружиться с мечом» он так и не сумел и не мог назвать себя хорошим бойцом. «Почему Заганос со мной дружит? Зачем со мной возится?» – мелькнули в голове уже забытые вопросы.

– Жаль, что я совсем не похож на этого твоего друга, – сказал евнух. – Мне бы хотелось быть похожим на него: уметь сражаться так же хорошо.

– Зачем жалеть? – снова возразил Заганос. – Будь ты так хорош, тогда не нуждался бы в учителе. И мы не проводили бы столько дней вместе. А мне, честно говоря, нравится тебя учить.

– Почему?

Заганос немного смутился:

– Не всё же время мне быть младшим товарищем. Хочется побыть и старшим. Не только получать советы, но и давать их. И чтобы меня слушали.

«Когда ты меня учишь воинским премудростям, то отдаёшь указания санджакбею, – подумал евнух. – Невиданная привилегия». И раз уж Заганос признался, что любит считаться главным, Шехабеддин решил назначить его наблюдать за работами по ремонту крепости в Гирокастре.

Если этот город стал столицей санджака, то крепость должна была выглядеть соответственно, но, когда турки завоевали эту часть албанских земель, крепость досталась победителям не в лучшем состоянии, как и бывает после войны. И вот теперь Шехабеддин выделил деньги, велел найти мастеров, а Заганоса поставил наблюдать, чтобы всё делалось хорошо.

Ах, как обрадовался Заганос! Поначалу он отказывался, признавшись, что не слишком разбирается в строительстве крепостей, но в итоге дал себя уговорить.

– Мой друг, – улыбнулся Шехабеддин, – я понимаю в этом ещё меньше, а вникать в суть мне некогда. Столько дел! Но тебе я доверяю и не сомневаюсь, что ты во всём разберёшься.

В шахматной партии основу будущей победы составляют ходы, преследующие несколько целей одновременно, а в назначении Заганоса на должность было именно так. Во-первых, Шехабеддин хотел дать другу возможность заработать, ведь на должности полагалось жалованье. Во-вторых, снова проверял, насколько сильны в Заганосе черты Искендера, ведь Искендер был рождён повелевать и прекрасно с этим справлялся. А в-третьих, Шехабеддин надеялся, что Заганос сообщит своему старшему товарищу, не любящему турок, о том, что получил неплохую должность на турецкой службе…

Когда совершаешь такие ходы, то не надеешься, что все цели будут достигнуты. Вот почему поссорить Заганоса с прежним другом евнух не особенно надеялся и искренне изумился, когда услышал от Заганоса вопрос, заданный с горечью:

– Скажи, мой друг, ведь ты не стал бы завидовать, если б я занял должность выше твоей?

– Конечно, не стал бы. Я бы порадовался за тебя. А что случилось? У тебя появились завистники?

– Не спрашивай, – отмахнулся Заганос и деловито раскрыл большую кожаную тетрадь со старыми чертежами, которую принёс с собой. – Лучше посмотри. Это то, о чём я говорил в прошлый раз. В крепости когда-то был подземный ход, но он давно пришёл в негодность. Часть прохода завалена землёй. Если дашь разрешение, мы приведём в порядок и его тоже.

Шехабеддин одобрительно улыбался, глядя на чертежи, но думал совсем не о подземном ходе, а о своём удачном ходе в воображаемой шахматной игре.

* * *

Мехмед не хотел никаких переговоров с румами. Он хотел, чтобы город сдался на милость осаждающим, но из-за великого визира Халила опять создалось положение, когда Мехмед действовал против воли.

Юный султан сейчас неподвижно сидел на походном троне в своём шатре, а перед троном как раз сгибался в поклоне посланец из города. Этот человек, совсем не высокого ранга, прибыл, чтобы выслушать условия мира, которые будут предложены. Рядом с посланцем стоял Измаил-бей – человек Халила, вчера ездивший в город, чтобы сказать, что осаждающие желают принять у себя румийского посла.

При виде Измаила, а также самого Халила, стоявшего справа от трона, Мехмеду хотелось скрежетать зубами. Ведь это не султан предлагал переговоры. Это Халил, подкупленный золотом, спрятанным в рыбьих брюхах, предлагал! И румы, конечно, обрадовались!

Надо ли говорить, что условия заключения мира, которые сейчас должен был выслушать посол румов, тоже предложил Халил. На первый взгляд условия не являлись позорными для султана, но только на первый взгляд, ведь они предусматривали, что румы хоть и с трудом, но сохранят свой город. Выплатят довольно большую сумму золотом, впредь ежегодно будут выплачивать дань, обязуются жить с турками в вечном мире, выдадут Мехмеду претендента на турецкий престол – Орхана, который давно живёт под их защитой…

Но Мехмеду не нужно было золото. Не нужен был мир с румами. Да и об Орхане он почти не беспокоился, ведь этот неудачливый Орхан ещё лет девять назад, когда был жив отец Мехмеда, собрал армию и силился захватить трон, но не добился ничего. Его обратило в бегство войско под предводительством Шехабеддина-паши.

Мехмед сам не понимал, почему переговоры начались. Наверное, он был так огорчён своей неудачей с деревянными башнями, что позволил Халилу действовать, а Заганос, который всегда спорил с Халилом, не стал спорить, потому что не имел достаточных оснований – он же потерпел неудачу с подкопами.

Впрочем, можно было сказать, что Заганос спорил с Халилом прямо сейчас – в эту самую минуту, потому что снова взялся за вроде бы безнадёжное дело. Второй визир не присутствовал сейчас в шатре, потому что руководил рытьём новых подкопов.

Теперь проходчики сменили тактику. Если раньше стремились сделать подземный ход, который бы вёл в город, то теперь стремились копать под стенами, чтобы заложить туда бочки с порохом. «Наши враги взорвали нашу башню, а мы взорвём их башни», – сказал Заганос и, увидев, что Мехмед покачал головой, то есть отвечает «почему бы и нет», отправился исполнять свой новый план.

Вот уже шесть дней велись эти подземные сражения. За это время два проходчика, которых румы сумели поймать живыми, были обезглавлены и сброшены со стен – в назидание осаждающим. Но Заганоса даже это не остановило! Он не сдавался. «А я что же? Сдался?» – спрашивал себя Мехмед.

Шехабеддин, стоявший по левую сторону трона, не одобрял переговоры с румами, однако возразить Халилу не мог. Ведь не только Заганос, но и другие начальники турецкой армии не добились успехов при осаде города. И даже новость, которую утром получил Шехабеддин на очередной стреле, не могла помочь, а ведь новость была очень хорошей.

Человек, засланный Шехабеддином в город, сообщал, что в главном храме случилось то, что все жители приняли за знак, предвещающий победу туркам. Однако Халил, узнав об этом, нисколько не смутился и лишь сказал, что происшествие в храме сделает румов более уступчивыми на переговорах.

Султан не должен разговаривать с посланцами, поэтому объявить об условиях мира предстояло одному из слуг Мехмеда, а сам Мехмед, неподвижно сидя на троне и ожидая этой речи, опять хотел скрежетать зубами: «Не мои условия будут объявлены. Это условия Халила. Получается, он здесь повелевает? Не я?»

Одно было хорошо: румы отправили на переговоры посланца невысокого ранга, и потому, чтобы не оказывать этому человеку те почести, которых он не заслуживал, в султанском шатре не стали собирать всех приближённых. Из сановников присутствовали лишь Халил и Шехабеддин. Только они стали бы свидетелями того, как их повелитель сдался, отказался от грандиозного замысла завоевать великий город, который называют «матерь вселенной».

Где-то на краю сознания, полного тёмной тоски, маленьким огоньком светила мысль: «Но ведь договор с румами можно не соблюдать». Однако что-то подсказывало – Халил заставит соблюдать. А возразить ему никто не сможет, потому что ни один штурм, предпринятый в ходе осады, не был удачным. Два раза турецкие воины даже проникали в город, но оба раза их выгнали.

Мехмед опять вспомнил о своём учителе, который надеялся примирить своего воспитанника с румами. Султану подумалось: «Он был бы доволен. Ведь я заключаю мир». Однако тут же подумалось другое: «Он также был бы доволен, что стал воспитателем нового Искендера, а если я не возьму город румов, то Искендером не назовусь».

«Учитель, если ты не держишь ничью сторону, тогда скажи, как мне добиться желаемого», – мысленно попросил юный султан, хоть и знал, что ничего нового не услышит. Мёртвые не могут сказать нового. Могут лишь повторить то, что уже когда-то говорили, а тот, кто помнит мёртвых, волен составлять из старых фраз новые беседы.

Образ красивого светловолосого наставника в светлых одеждах снова возник рядом, и ученик сказал: «Смотри, учитель. Всё стало, как прежде. Ты жаловался, что я слишком самостоятелен, перестал советоваться с тобой, но вот – снова советуюсь. Я верю, что ты, как и прежде, не станешь ничего советовать мне во зло».

Воображаемый наставник ничего не сказал. Лишь улыбнулся своей тёплой улыбкой, и Мехмеду вдруг вспомнились давние, отроческие годы и дальний дворец, где произошла первая встреча с учителем.

Мехмед до той судьбоносной встречи учился плохо, поэтому наставники называли его глупым, но учитель-рум уже после первого занятия сказал, что их ученик умный, а вот учителя, судя по всему, недостаточно умны, если не могут объяснить, зачем нужно учиться. Рум объяснял, что отвращение к учёбе обычно возникает, если ученика ведут к знаниям не той дорогой, которой он сам хотел бы идти. А ещё учитель сказал, что учение закаляет характер, воспитывает в ученике упорство.

«Как видно, плохо я воспитывал в себе упорство, если теперь отступаю», – подумал Мехмед. Он помнил, как говорил учителю: «Я не упорный. Я упрямый, как осёл», – а учитель отвечал: «Упрямство и упорство – это две стороны одной монеты. Я уверен, что ты сможешь превратить упрямство в упорство, если захочешь».

Воспоминания, казалось, были просто красивыми грёзами, которые не давали никакой подсказки о том, как теперь поступить. А может, султан просто не замечал очевидного? Учитель в воображении Мехмеда нахмурился, что случалось крайне редко, и спросил: «Но ведь не зря же я столько лет учил тебя греческому языку? Почему ты не пользуешься своим знанием? Знание не даёт свободу, если им не пользоваться, а держать в голове, как в запертом сундуке».

Кажется, Мехмед начал смутно понимать, поэтому лицо наставника прояснилось, и он воодушевлённо продолжал: «Знания дают нам возможность жить той жизнью, которую мы сами выбрали. Вооружившись знаниями, мы можем изменять нашу судьбу, как хотим. Невежество делает нас рабами, а знание – свободными. Вооружись знанием, которое я дал тебе! Я в тебя верю, мой мальчик».

– Хватит, – остановил Мехмед слугу, который только что начал рассказывать посланцу условия мира. – Я сам расскажу этому человеку об условиях, на которых готов отступить.

Посланец удивился. Во-первых, потому, что султан заговорил. А во-вторых, потому, что заговорил не на своём языке, но легко и свободно.

– Город должен выплатить мне сто тысяч золотых, – уверенно произнёс Мехмед на языке румов, – и ежегодно выплачивать столько же, а иначе я снова соберу войско и приду под эти стены. Если же жители не могут собрать такую сумму, то они вольны взять столько имущества, сколько в состоянии увезти, и отправляться куда угодно. Им никто не помешает уехать или уплыть, а когда все желающие покинут город, я войду туда и объявлю его своим.

Посланец удивился ещё больше. Несомненно, он ожидал совсем других условий – тех, которые предложил Халил и, конечно, сообщил осаждённым через Измаила.

Новые условия Мехмед сам придумал только что, причём нарочно назначил такие, которые возмутят румов и будут заведомо невыполнимыми. Султан не хотел мира. Он хотел взять город, а вернее – доказать, что этот город может быть взят. Пришло время, когда «матерь вселенной» должна покориться новому Искендеру!

Кажется, только теперь Мехмед понял, что главные его враги – не за стенами столицы румов, а рядом: это тени прошлого, собственный страх неудачи, неверие в себя. Если победить этих врагов, то и Халил не страшен. Никто не посмеет даже тайно назвать повелителя глупым и неудачливым, если повелитель сам верит в свою правоту и в свою будущую победу.

Халил хотел было что-то возразить, но Мехмед жестом приказал ему хранить молчание и подытожил, обращаясь к посланцу:

– Вот что я предлагаю вашему правителю, а теперь иди и передай мои слова, кому должен. Других условий не будет.

Посланец ушёл подавленный. Мехмед улыбнулся ему вслед, а затем повернул голову влево, чтобы посмотреть на Шехабеддина. Тот тоже улыбался.

– Мой повелитель сказал слово, а кому-то останется лишь смотреть на руины, – многозначительно произнёс евнух, но, конечно, имел в виду не руины столицы румов.

Он понял верно! Раньше Халилу достаточно было одного слова, чтобы разрушить планы Мехмеда, а теперь всё стало наоборот: Мехмед всего несколькими фразами разрушил здание мира с румами, которое Халил строил так долго!

– Шехабеддин-паша, – обратился султан к евнуху уже на своём языке, – иди и скажи сейчас Заганосу-паше, что он был прав во всём. Прав даже тогда, когда терпел неудачи, и я благодарю его за урок. Если поставил себе цель, нельзя от неё отказываться. Если Искендер устремился к новым завоеваниям, то верит в свой успех. А если не верит, то он не Искендер. Я на некоторое время забыл об этом, но теперь вспомнил. Скажи Заганосу-паше, что я хочу обсудить с ним нашу общую цель. Обсудить прямо сейчас.

* * *

Занимая пост албанского санджакбея, Шехабеддин надеялся, что бунта в албанских землях не случится очень долго. Ведь столько было сделано, чтобы заслужить расположение местных жителей! Евнух назначил посильные налоги, разбирал жалобы, старался не допускать притеснений, даже если это касалось неверных. Однако он совсем забыл, что гроза может прийти извне.

Шехабеддин не мог скрыть досаду, когда на второй год после его назначения в Албанию, в начале осени, услышал от одного из осведомителей, о чём шепчутся люди на рынке Гирокастры. Прошёл слух, что с севера, из непокорённых албанских земель, идёт большая армия. Втрое больше той, которой располагал Шехабеддин. И никто из албанцев не боялся её прихода. Они радовались. «И это после всего, что я для них сделал!» – подумал евнух.

Не радовались только те албанцы, которые приняли ислам и согласились нести службу в турецком войске. Сто семьдесят пять человек, владевших тимарами и составлявших конницу в войске Шехабеддина. Двое из них, начальники правого и левого крыла, явились к «своему санджакбею» и тоже сообщили об опасности:

– Если слухи хотя бы вполовину правдивы, нам не выиграть битву. Значит, будем сидеть в осаде в крепостях?

– Сегодня вечером я собираю большой совет, – ответил Шехабеддин. – Мы все вместе решим, как лучше сделать.

Евнух не сказал, что уже сам принял решение – сидеть в осаде бессмысленно, надо уходить. Ведь из письма, которое пришло из Эдирне, следовало, что он не вправе надеяться на военную помощь. Письмо пришло в ответ на то, которое отправил Шехабеддин после разговора с Заганосом. Евнух задал прямые вопросы, на которые получил весьма туманные ответы: «если будет на то воля Аллаха», «если будет на то воля нашего повелителя».

Пусть крепость в Гирокастре уже была приведена в должный вид, Шехабеддин понимал, что, даже если выдержать в осаде год, помощь может так и не прийти. А дальше что? Плен? Позорная казнь? Конечно, в Эдирне тоже не следовало ждать радушного приёма. Султан не похвалит своего слугу за то, что слуга сбежал, оставив города и крепости врагу. Гнев повелителя представлялся очень страшным. А что если султан прикажет казнить? Но пусть лучше казнит султан Мурат, чем неверные.

Шехабеддин с трудом преодолевал желание запереться ото всех, оставить все дела и предаться отчаянию, просто плыть по течению. Он чувствовал, что ему не на кого опереться. Было очень горько, что сообщить о слухах приехал не Заганос, а другие люди, которых Шехабеддин не называл друзьями, не проводил с ними столько дней и вечеров. Евнух стремился найти объяснение поведению друга и не находил. Ведь не могло быть, что Заганос ничего не знал!

Почти перед самым началом совета тот всё же приехал, попросил уделить немного времени и сообщил о тех же слухах, но не как о слухах, а как о неминуемых событиях:

– Тебе грозит опасность, – сказал Заганос. – С севера придёт войско, а, как только оно явится, к нему примкнут все, кто может держать оружие, но не служит тебе.

– Ты узнал об этом от своего друга, который живёт тихо и ничего не замышляет? – с грустной улыбкой спросил Шехабеддин.

– Да, – ответил Заганос. По лицу албанца было видно, что решение приехать и всё рассказать далось ему трудно.

– И ты узнал об этом только сегодня? – продолжал спрашивать Шехабеддин. – Не вчера?

– Вчера, – ответил Заганос. – Мой друг приехал ко мне и рассказал о том, что будет. Он предложил мне примкнуть к освободителям… к мятежникам, но они себя называют освободителями. А ещё сказал, что если я откажусь от своей новой веры и не стану больше служить тебе, тогда мне всё простится. Так и сказал: всё простится. Предложил подумать и уехал по делам. Как видно, поехал на север. А я думал до рассвета, а затем приехал сюда.

– От твоего имения до Гирокастры – полдня пути, а ты ехал почти целый день, – заметил Шехабеддин.

– Это потому, что я приехал не один. Привёз жену и всё имущество, которое смог собрать. В имение я не вернусь. Там теперь опасно. Что будем делать? Держать осаду в крепости?

– На совете будет принято решение, – ответил Шехабеддин, хотя уже знал, что совет решит.

Евнух почему-то не верил другу, как прежде, а когда уже сидел на почётном месте в кругу собравшихся военачальников, то подумал, что, возможно, надо дать распоряжение слугам насчёт Заганоса.

Заганос, не имея права присутствовать на совете, наверняка остановился бы возле дверей с той стороны, чтобы послушать, а челядинцы, привыкнув, что Заганосу в этом доме позволено многое, не стали бы мешать. «А если Заганос явился, чтобы узнать твои намерения и погубить тебя? Он сейчас подслушает, а затем донесёт твоим врагам о том, что решили на совете», – предостерегающе твердил внутренний голос, но Шехабеддин отвечал ему, что Заганос слишком прост для таких вещей. Если бы этого албанца попросили добыть сведения, он вёл бы себя иначе. Евнух, сам искусный притворщик, сразу заметил бы это и потому не отдал распоряжение челядинцам насчёт друга.

Совет заседал недолго, так как прямо во время совета в дом Шехабеддина прискакал гонец с северной границы и доложил, что одна из крепостей, находящихся там, сдалась. Это и решило дело, а на рассвете нового дня по дороге из Гирокастры в сторону Эдирне двинулся большой обоз.

Никого нарочно собирать не потребовалось, ведь не только Заганос, но и другие албанцы, принявшие ислам, съехались в город и взяли с собой имущество, когда заслышали о приближении армии с севера. Они даже пригнали свой скот, понимая, что в имениях оставаться нельзя. И вот всем объявили, что они не найдут убежище в крепости Гирокастры, а вместо этого им следует или покинуть Албанию, или надеяться на милость «освободителей».

Шехабеддин, сидя в седле, видел, что далеко позади в общем потоке всадников и возов едет на коне Заганос. Заганос, судя по всему, сопровождал свой воз, в котором сидела закутанная женщина и сама управляла парой волов в упряжке.

«Нет, Заганос определённо не предатель, – думал Шехабеддин. – Он решил остаться мусульманином и верно служить султану. Но верен ли он мне? Возможно, Заганос всё это время поддерживал со мной дружбу лишь потому, что я – турецкий начальник? Я радовался, когда дал Заганосу должность, которая позволила ему почувствовать вкус власти. Так мне удалось потеснить соперника, который владел сердцем Заганоса десять лет. Теперь же этот соперник потерял все свои владения, раз Заганос находится в моём обозе. Но прочно ли моё завоевание? Не отберёт ли его первый встречный, который попадётся Заганосу, когда мы прибудем в Эдирне? Ведь в Эдирне я уже не буду начальником, а буду провинившимся слугой, на которого обрушится гнев султана».

Шехабеддин много раз задавал себе вопрос, почему Заганос поступал так, как поступал. По всему выходило, что этот албанец всегда хотел попасть на турецкую службу. Потому и выучил язык, слушая пленных турок. Потому и предложил дружбу Шехабеддину – «турецкому господину», которого встретил на дороге.

Евнух даже не мог осуждать Заганоса за это, ведь Заганосу, как и Искендеру, конечно же было тесно в горных долинах. Заганос мечтал вырваться на простор, отправиться в долгий поход, снискать себе славу в войнах… И искал того, кто поможет достигнуть цели.

В этом не было ничего предосудительного. Но если так, то получалось, что Заганос, оказавшись в Эдирне, охотно последовал бы за всяким, обещающим покровительство и помощь, предлагающим должность, где можно проявить себя, – особенно если должность военная. А Шехабеддин, оказавшись в немилости у султана, уже не мог бы ничего предложить. «В Эдирне я потеряю друга – то единственное, что у меня осталось», – думал евнух и постоянно возвращался к этой мысли.

Потеря доходной должности и нажитого имущества не представлялась чем-то важным. Если нельзя выкупить мать и сестёр, то богатство казалось ни к чему. Даже свобода казалась ни к чему. Шехабеддина не испугало бы рабство, даже если бы султан Мурат мог снова сделать рабом того, кого отпустил на свободу. По-настоящему печальным казалось нечто другое. «Искендер не нуждался в Багое так сильно, как Багой нуждался в Искендере», – говорил себе евнух. К тому же во всех книгах, которые читал Шехабеддин, упоминалось множество друзей Искендера, поэтому теперь в воображении невольно возникали картины того, как Искендер пирует с друзьями, а Багой – в стороне: одинокий, забытый.

Шехабеддин даже оказался немного удивлён, когда поздно вечером (после того, как обоз остановился на ночлег у некоего селения) Заганос явился в дом, где уже почти бывший албанский санджакбей остановился на постой.

В этом селении жили не мусульмане, поэтому обстановка была непривычная. Вдоль стен – жёсткие скамьи, а не мягкие сиденья. Кровать очень высокая, но она оказалась единственным удобным предметом мебели, поэтому именно на ней задумчиво сидел Шехабеддин, подобрав под себя ноги, когда Заганос вошёл.

– Прости, что явился, когда ты меня не звал, – сказал Заганос.

– Ничего, – ровным бесстрастным голосом ответил евнух. – Присядь, где сможешь.

Заганос сделал несколько шагов от двери и опустился на жёсткую пристенную скамью, ближайшую к собеседнику.

– Я хотел спросить тебя о том, что будет дальше, когда прибудем в Эдирне. Чего нам ждать? – осторожно спросил Заганос.

– Не знаю. Но думаю, следует готовиться к худшему, – всё тем же ровным голосом ответил Шехабеддин. – Султан разгневается на меня за то, что я без боя сдал земли, с таким трудом завоёванные.

– Но ведь иного выхода не было, – горячо возразил Заганос. – Кровь пролилась бы напрасно, потому что армия с севера превосходила нас числом вдвое, если не втрое. Мы не могли бы победить, а так спасли свои жизни и часть имущества.

– Султан скажет, что мы не уберегли честь, – вздохнул евнух.

– Нет большой чести в том, чтобы умереть напрасной смертью, – всё так же горячо возразил Заганос.

– Боюсь, султан будет судить иначе, – снова вздохнул Шехабеддин, – а спорить с ним не следует, потому что можно лишиться головы.

– Если не пытаться оправдаться, то голову тоже можно потерять, – не унимался Заганос.

– С этого я и начал разговор, – грустно улыбнулся Шехабеддин, – мне следует готовиться к худшему. И вот почему, мой друг, мне кажется правильным, чтобы по приезде в Эдирне мы сделали вид, что не являемся друзьями.

Гнев султана, который падёт на меня, может пасть и на тебя, а ведь ты ни в чём не виноват.

Заганос открыл было рот, чтобы возразить, но евнух не позволил этого, поспешно продолжив:

– Если султан разгневается, ты ничем не сможешь мне помочь, и потому не вмешивайся. Но я, если султан проявит снисхождение и оставит меня при дворе, постараюсь помочь тебе. Сделаю всё, что смогу, чтобы ты получил должность, на которой сможешь проявить себя. А затем наши пути совсем разойдутся. Ты должен уже-сейчас подумать о том, как найти себе в Эдирне новых друзей.

Заганос слушал с напряжённым вниманием. Под конец выглядел потрясённым, но совладал с чувствами и, значит, готов был смириться, ведь когда чувства покоряются разумной воле, это и есть смирение. Вот почему так неожиданно для евнуха прозвучали спокойные слова Заганоса:

– А может, мне ещё не поздно повернуть назад, в Албанию? Я следовал за тобой, но, если ты не хочешь, чтобы я за тобой следовал, зачем мне ехать в Эдирне?

– Я имел в виду вовсе не это, – пробормотал Шехабеддин. – Я ценю то, что ты последовал за мной, но…

– Тогда почему прогоняешь меня?! – закричал Заганос и вскочил. – Или ты меня испытываешь?! Тебе мало того, что я сделал? Там, в начале пути, – он указал куда-то в сторону двери, – я оставил почти всё, что у меня было. Оставил дом, родных, друга оставил, чтобы следовать за тобой! Что ты ещё от меня хочешь?! Каких ещё жертв? Я не могу принести в жертву больше, чем принёс! А если тебе мало и ты всё ещё недоволен, я лучше поверну назад. Тогда хоть кто-то будет доволен. Жена перестанет меня попрекать за то, что мы уехали. Родственники тоже будут довольны, когда я вернусь с повинной и приму прежнюю веру. Друг, которого я оставил, будет доволен, потому что он не раз повторял мне, что я передумаю. Он будет доволен, что оказался прав. А я… я доволен не буду. Но тебе, как видно, нет до этого дела. Ты готов от меня отказаться? Ты всерьёз советуешь мне искать новых друзей после того, как я такую цену заплатил за дружбу с тобой? А как мне верить этим друзьям, если тот, кто говорил мне о дружбе полтора года подряд, теперь бросает меня посреди пути? Бросает и ещё уверяет, что это для моего же блага!

Шехабеддин слушал и всё явственнее сознавал, насколько был неправ, когда думал, что потеряет друга. Вернее, евнух действительно мог потерять, но лишь по своей вине! «Не откажусь! Никогда!» – подумал он и соскочил с кровати так поспешно, что запутался в полах собственных одежд. Но сейчас главное было не просто остаться на ногах, а успеть добраться до Заганоса прежде, чем тот сделает хотя бы полшага к выходу.

– Заганос, друг мой, прости меня! – Шехабеддин кинулся ему на шею, стиснул в объятиях, не давая повернуться к дверям. – Прости за то, что я усомнился в тебе. Но я больше не усомнюсь. Клянусь, Заганос, дорогой мой друг. – Евнух крепко поцеловал его в щёку и чувствовал, как в глазах закипают слёзы. – Мне не нужно никаких подтверждений твоей преданности. Дело было лишь во мне. Всё из-за того, что я – не человек. Я до конца не верил, что достоин дружбы, но теперь верю.

Заганос, который в первые мгновения был как каменное изваяние, размяк, тоже обнял друга, а Шехабеддин продолжал уже шёпотом:

– Я больше не ропщу на судьбу. Моя судьба лучше, чем у многих людей. Сколько из них могут похвалиться, что обрели истинного друга? А я обрёл. – Евнух осторожно высвободился из объятий и лукаво улыбнулся. – Я теперь думаю, что ошибался, когда говорил, что нам следует готовиться к худшему. Конечно, моя провинность не пустячная, но в оправдание я смогу сказать султану, что вышел из положения с наименьшими потерями. Я успел собрать значительную часть налогов за этот год и теперь внесу эти деньги в султанскую казну. А останься я в Албании, деньги наверняка бы пропали. К тому же я привёл своему повелителю множество верных подданных.

Заганос тоже улыбнулся:

– Вот это уже лучше, – и снова сгрёб друга в объятия, а Шехабеддин почувствовал, что изменился. Раньше евнух не решался лишний раз прикасаться к Заганосу, да и сам неохотно позволял к себе притрагиваться. Жизнь приучила, что расположение надо выражать лишь словами и улыбками, при этом держась на расстоянии: людей всегда лучше держать на расстоянии… Но теперь ограничения остались в прошлом! Бывший раб Багой, найдя своего Искендера, стал свободен по-настоящему.