Текст книги "На руинах Константинополя. Хищники и безумцы"

Автор книги: Светлана Лыжина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Румы пускают в нас стрелы и мечут в нас копья, но башням это не причиняет вреда, как и людям, и волам, которые согласно твоему повелению накрыты двойным слоем шкур, – докладывал один из гонцов. – Осадные машины румов, поставленные на стене, тоже ничего не могут сделать. Наши башни уже слишком близко, и камни перелетают через них.

– Очень хорошо, – улыбнулся султан, представляя, как деревянные гиганты приближаются к брешам, пробитым турецкими пушками. А особенно большие надежды он возлагал на то место, где находились главные ворота города[20]20
  Ворота Святого Романа.


[Закрыть], ведь рядом с воротами была пробита большая брешь.

Глядя на неё, Мехмед не мог избавиться от чувства некоторой досады. Ведь это была та же самая брешь, которую турецкие пушки пробили ещё четыре недели назад. Рухнул большой кусок ближней стены и часть дальней, причём у дальней даже обвалилась одна из башен[21]21
  Известна как Виктиниева башня.


[Закрыть], но Мехмед не отдал приказ о штурме, потому что вовремя не доложили.

Это был тот самый день, когда султан ездил устраивать выволочку неудачливому начальнику своего флота, проигравшему два сражения подряд. Как видно, новость о том, что султан в сильном гневе, распространилась по лагерю, и никто из тех, кто мог доложить об успехе пушкарей, не осмелился явиться для доклада и таким образом привлечь к себе внимание. А ведь новость была хорошая! Даже хорошую новость побоялись сообщить! Вот как все испугались! А к следующему утру защитники уже восстановили всё, насколько возможно.

Мехмед не раз думал, что было бы, если б он узнал о разрушенной стене вовремя. Наверное, ничего. Ведь нечто очень похожее происходило дважды в этом месяце. В первый раз в город прорвалась турецкая пехота, а во второй раз – конница. И оба раза все оказались вытеснены защитниками.

Из этого Мехмед сделал вывод, что для успешного завершения дела нужно проникнуть за стены сразу в нескольких местах. Вот почему деревянных башен тоже было несколько.

Султан в очередной раз бросил взгляд на свою свиту. Халил взирал на башни с нескрываемым сомнением, будто говорил, что раз у Заганоса ничего не получилось с подкопами, то и эта затея окончится ничем. Сам же Заганос смотрел на башни с воодушевлением. Казалось, он хочет вспомнить молодые годы и лично ринуться в бой. Шехабеддин тоже был полон надежд. Он явно хотел, чтобы затея удалась.

Меж тем башни остановились перед оборонительным рвом румов. Чтобы подойти ближе к стенам, нужно было засыпать ров. Ещё недавно он был наполнен водой, но после того, как Заганос прорыл под ним несколько подкопов, а защитники обнаружили их и затопили, ров полностью обмелел. Теперь вода стояла ниже – в проходах под землёй, и пусть даже пустой ров представлял собой препятствие, справиться с ним стало намного проще.

Мехмед во всеуслышание сказал об этом Заганосу, но не только для того, чтобы похвалить его, но и для того, чтобы уязвить Халила:

– Благодаря тебе, Заганос-паша, мы видим, что даже тот, кто терпит неудачу в своём деле, может помочь общему делу. А тот, кто ничего не делает, – Мехмед внимательно посмотрел на великого визира, – в итоге вредит общему делу, хотя в своих делах не терпит неудач.

Шехабеддин улыбнулся, явно узнав в этом кое-что из того, что сам говорил повелителю. Халил, как всегда, остался внешне невозмутимым, поэтому Мехмед тоже стремился не показывать своего нарастающего раздражения и с нарочитым вниманием повернулся к очередному гонцу, который явился докладывать о том, как идут дела с деревянными башнями.

– Румы решили стрелять в башни из пушек, – торопливо рассказывал гонец, – но пушки у них малы, поэтому не могут принести башням большого вреда. В башнях появились дыры, но сами башни по-прежнему крепки. Ни одна не развалилась. Волов уже отпрягли, поэтому им тоже не страшны эти выстрелы.

– А если наши враги начнут стрелять по колёсам? – спросил Мехмед.

– Повелитель, наши враги пытались, но не могли попасть, – весело ответил гонец. – А затем наши люди начали стрелять в ответ из тех малых пушек, которые ты дал, и наши враги поспешно спрятались за стены. Теперь наши люди постоянно держат их под прицелом, а другие наши люди засыпают ров землёй и камнями.

Хорошие новости продолжали приходить до самого вечера. Особенно с того участка, который находился возле главных ворот города румов:

– Повелитель, ров засыпан уже на четверть своей ширины.

– Повелитель, ров засыпан уже до половины своей ширины.

– Повелитель, башню удалось передвинуть ещё ближе к стенам. Скоро мы сможем перекинуть с неё деревянный мост на сторону наших врагов.

Уже в сумерках новый гонец сообщил:

– Повелитель, ров возле главных ворот засыпан на три четверти своей ширины!

После этого известия шейх Акшамсаддин вместе со всеми дервишами своего ордена собрался возносить благодарственные молитвы Аллаху. Дервиши уже выстроились на переднем краю турецкого лагеря, когда в отдалении, где-то около стен, вдруг раздался грохот. В темноте мелькнула большая огненная вспышка, которая тут же сменилась заревом разгорающегося пожара. Послышались крики.

Через несколько минут прискакал перепуганный гонец и дрожащим голосом доложил:

– Повелитель, наши враги разрушили одну из наших башен. Когда она стояла уже совсем близко к их стенам, под неё кинули бочонок с порохом и зажжённым фитилём. Очень много наших людей убито. Башня развалилась на куски. Что нам делать?

Султан, ещё только увидев вспышку взрыва, был готов к плохим новостям, поэтому удержался от досадливого возгласа, но всё же не удержался от того, чтобы посмотреть на Халила-пашу. Тот несколько раз цокнул языком и покачал головой, будто говорил: «А ведь я знал, что из этого ничего не выйдет».

– Передай приказ, что все башни надо отвести назад, пока их не сожгли, – сказал Мехмед гонцу. Он не хотел выглядеть глупцом, который продолжает творить глупости, несмотря ни на что.

На военном совете, который состоялся в султанском шатре почти сразу после этого происшествия, великий визир Халил-паша опять говорил, что война с румами идёт гораздо труднее, чем ожидалось, и что из этого наконец пора извлечь урок. Однако Мехмед, сидя на походном троне во главе собрания, почти не слушал. Вернулось давно забытое ощущение, когда ты сидишь на совете, но советники обращаются не к тебе, а друг к другу. Мехмед снова чувствовал себя мальчиком, от которого ничего не ждут, кроме пустых фраз, положенных по правилам проведения той или иной церемонии. Что ещё ждать от неопытного султана, который к тому же ещё и глуп?

Мехмед себя глупцом не считал. И всё же снова задавал себе давние вопросы, которые, казалось, уже забыты: «Почему, когда я был ребёнком, почти все называли меня глупым? Многие чиновники, почти все учителя… Они делали это по приказу Халила? Или потому, что я сам давал им повод считать меня глупцом? Но я вёл себя глупо потому, что верил в свою глупость. Кто же воспитал во мне эту веру? Неужели я сам? А может, кто-то со стороны? Ведь Халилу было бы выгодно, если бы я считал себя ни на что не способным. Или если бы ему удалось убедить всех вокруг, что я именно таков. Ещё когда я был ребёнком, он опутал меня сетями своих интриг».

Юный султан не мог позволить себе проиграть, ведь каждая ошибка обходилась ему очень дорого. Она была очередным шагом к потере всего – даже самого себя, когда становишься бессловесной куклой на троне. Но нынешнее поражение было ещё хуже. Оно являлось не просто поражением, а предварительным итогом осады, которая длилась уже больше сорока дней.

– Я с самого начала предупреждал нашего повелителя, что эта война не принесёт нам победы, – меж тем твердил Халил, по сути утверждая, что юный султан глуп и самонадеян, если не слушал.

Вот почему Мехмед, слушая Халила, мысленно обратился к человеку, который когда-то имел смелость утверждать, что наследник престола умный, – утверждать, не обращая внимания на толпу тех, кто повторял: «Мальчишка безнадёжен!» Тот человек верил, что Мехмеда ждёт великое будущее. И этим смелым человеком был учитель-рум, объединявший в себе красоту и мудрость подобно пророку.

Пусть жизнь учителя уже давно прервалась, но сейчас он стал более заметным, чем многие живые, сидевшие вдоль красных полотняных стен. Фигура в светлых одеждах будто стояла возле трона и говорила:

«Мой мальчик, теперь ты видишь, что людей моего народа не следует недооценивать? Я говорил, что они тебя удивят. И вот удивили».

«А ты на стороне своего народа?» – мысленно спросил Мехмед и услышал безмолвный ответ:

«Я не держу ничью сторону, мой мальчик. Мне прискорбно, что с обеих сторон гибнут люди, которые могли бы жить в мире. Ты же понимаешь, что я, воспитывая тебя, надеялся примирить ромеев и османов. Если не навсегда, то хоть на время твоего правления. Мне прискорбно, что вместо этого я лишь разжёг в тебе желание воевать».

«Учитель, возможно, будь ты жив, тебе бы удалось отговорить меня от похода. Халилу не удалось бы, а тебе – кто знает…»

«Полтора месяца назад, когда ты только прибыл под стены этого города, то уверял, что не передумаешь. Ты сказал, что непременно должен захватить этот город чудес. А теперь сомневаешься? Готов отступиться? Уже не твёрд в своём решении?»

«А ты ищешь во мне слабые места? – мысленно нахмурился Мехмед. – Сейчас ты слишком похож на Халила. Слишком. Уходи».

Фантазия исчезла, развеялась, а Халил-паша как раз в это самое время говорил:

– Мы должны снова предложить румам переговоры о мире.

Мехмед ничего не возразил. Лишь спрашивал себя: «Было ли в жизни Искендера такое, чтобы кто-то указывал ему, что делать? Не тогда, когда этот великий герой постигал науки и был наследником трона, а тогда, когда уже обрёл власть. Но если Искендер не позволял, почему я позволяю?»

* * *

В Албании Шехабеддин, продолжая обучаться у Заганоса, беседуя с ним и узнавая всё больше, с нетерпением ожидал письмо от купца из Эдирне. Купец ведь обещал выяснить судьбу матери и сестёр Шехабеддина. Письмо должно было прийти уже скоро, и евнух, в своё время совсем перестав надеяться, теперь поверил, что всё обернётся счастьем. Он часто представлял себе встречу после долгой разлуки. Представлял, как осыплет мать и сестёр дорогими подарками, расскажет, что занял высокую достойную должность. А затем расскажет им о Заганосе.

Шехабеддину нравилось придумывать, как бы рассказать сёстрам о своём друге так, чтобы все три восхитились и заранее в него влюбились. А затем он сказал бы другу, что хочет породниться с ним. Заганос, конечно, ответил бы, что беден и что ему нельзя брать вторую жену, если он не сможет обеспечить ей достойную жизнь. Но Шехабеддин ответил бы, что богатство можно приобрести, а вот благородное и доброе сердце либо есть, либо нет.

Ах, если бы сёстры увидели, как Заганос учил их брата владеть мечом, они сразу бы поняли, что этот албанец – чудесный человек. Шехабеддин не сомневался, что сёстрам тот понравится, и потому ещё до получения письма из Эдирне рассказал Заганосу о них и про то, что надеется их найти, как и свою мать. Евнух стремился рассказать так, чтобы будущий родственник заинтересовался.

Однажды вечером, когда друзья в сопровождении слуг Шехабеддина неспешно ехали с загородной поляны, служившей для упражнения на мечах, евнух рассказал обо всём, а закончил так:

– Я очень давно не видел всех четверых, но надеюсь, что с ними всё благополучно, насколько это возможно в их положении. Больше всего я беспокоюсь за сестёр, потому что, как мне помнится, они были красивы, а красивые рабыни привлекают внимание господ. Наконец-то я могу избавить их от этого. Надеюсь, они не станут злиться на меня за то, что им пришлось ждать так долго.

Заганос не выражал согласия и молчал, поэтому Шехабеддин спросил:

– О чём ты задумался?

– Пожалуй, лучше я не буду говорить, чтобы не портить тебе радость.

– Нет. Скажи, что думаешь.

– А если твои сёстры не захотят ехать к тебе?

– Почему?

– Что, если у каждой из них уже трое или даже пятеро детей? Узнав, что ты жив и служишь на хорошей должности, твои сёстры будут рады, но своих детей ради тебя они не захотят оставить.

Шехабеддин опешил. Раньше ему никогда не приходило в голову это вполне очевидное соображение. Он вспомнил, сколько лет было его сёстрам, когда они только оказались у работорговца Фалиха. Получалось, что сейчас самой младшей из них уже исполнилось восемнадцать лет.

«Да, может быть, что они все уже обременены детьми», – с досадой подумал евнух, вспоминая закон о том, что дети рабыни и свободного человека сами свободны и наследуют имущество отца. То есть сёстрам, которых Шехабеддин пожелал бы выкупить, никак не удалось бы взять своих детей с собой, даже если бы Шехабеддин выразил желание позаботиться о детях тоже.

Однако евнуху не хотелось так просто расставаться с мечтой, которую он взрастил в своём сердце, – выдать одну из сестёр за Заганоса, а затем с разрешения друга усыновить одного из мальчиков, которые родятся от этого брака, и таким образом продолжить свой род. Вот почему евнух сказал:

– Возможно, ты прав. А возможно, что нет. Не обязательно, что у всех моих сестёр одинаковая судьба. Я ничего не могу предполагать наверняка, поэтому с нетерпением жду вестей.

Ожидание становилось всё более утомительным. Временами у Шехабеддина появлялось подозрение, что работорговец в Эдирне забыл об обещании. «Не послать ли письмо с напоминанием?» – спрашивал себя евнух, но понимал, что четыре месяца, положенные на розыск, ещё не истекли… И вот, когда показалось, что все сроки прошли, у ворот дома появился человек, который привёз письмо, свёрнутое в трубку и упрятанное в кожаный чехол.

Шехабеддин уже не знал, радоваться или нет. Взяв письмо в руки и унеся в свой кабинет, он целые четверть часа не решался открыть. Жаль, что Заганоса не было рядом. Друг бы ободрил и сказал, что любые вести лучше, чем неизвестность. «Лучше ли?» – спросил бы евнух.

Наконец он развернул лист и прочёл, а когда закончил, то рассмеялся горьким смехом. Ему казалось, что он смеётся вместе с работорговцем Фалихом и их общий смех разносится по пустыне неподалёку от Багдада.

В письме было написано, что Фалих скончался. Если он что-то и мог помнить о родных Шехабеддина, то эти воспоминания уже нельзя было достать из его головы. Розыск, о котором просил Шехабеддин, был совершён со всей возможной тщательностью. Удалось поговорить с чернокожим секретарём Фалиха, причём секретарь почти сразу вспомнил Шехабеддина, ведь совсем не часто случалось, что постоянные покупатели возвращали купленный товар, а господин Алим вернул. Но о сёстрах и матери Шехабеддина секретарь не помнил. Кому их продали, не смог сказать. И даже золото не освежило память.

В подтверждение тщательности розыска к письму был приложен старый потёртый листок, и там Шехабеддин увидел имена и суммы. Всё, как говорил Фалих – он записывал лишь стоимость покупки и стоимость продажи раба. А кому продал – не записывал.

Евнуху захотелось порвать старый лист на мелкие клочки, но он, уже скомкав бумагу, остановил сам себя. Этот лист с именами и суммами – всё, что ему осталось от семьи. «Ты уже никогда их не найдёшь, ты одинок в этом мире», – сказал Шехабеддин сам себе. Хотелось плакать, но слёз не было. Не было их и тогда, когда Шехабеддин рассказал о письме Заганосу. Тот, полный сочувствия, обнял друга, но евнух, поняв, что не сможет выдавить из себя ни слезинки, быстро отстранился:

– Ладно. Хватит. Давай лучше выпьем. Хочу выпить за тебя, ведь теперь ближе тебя у меня никого нет.

Евнух никогда не думал, что может быть такой тяжёлой потеря тех, кого он в действительности потерял ещё давно, десять лет назад. Ни разговоры, ни вино не помогали избавиться от груза, и тогда Шехабеддин затеял игру. Часто, когда он брал в руки саз и пел Заганосу, то изображал свою младшую сестру. Ту самую, которой должно было уже исполниться восемнадцать лет.

Евнух не мог знать даже то, жива ли она, но сам себе придумал историю, что эту сестру ему удалось найти и выку-пить у хозяев, в доме которых та была служанкой и исполняла тяжёлую работу. Сестра была красива, но не стала ничьей наложницей, потому что проявила крайне редкую для рабыни строптивость, не соглашаясь быть с тем, кого не любит. Конечно, она с радостью поехала в дом брата в Албанию. Там поначалу сидела в своих комнатах, но вскоре заскучала и упросила позволить ей ходить по всему дому с полускрытым лицом. Тогда-то она и увидела Заганоса, и этот албанец ей сразу понравился, но вот беда – Заганос не обращал на неё никакого внимания. Она пела ему песни о любви, бросала на него красноречивые взгляды, но Заганос их не понимал.

Иначе и быть не могло, ведь Заганос никогда не видел виночерпиев и не был ценителем того особого притворства, когда «изображают женщину». Он не понимал игру, которую ведёт друг Шехабеддин. Не понимал, как себя вести, когда евнух закрывает нижнюю часть лица краем тюрбана, а затем начинает говорить высоким голосом. Женские ужимки и кокетливые взгляды заставляли Заганоса улыбаться.

– Зачем ты так делаешь? – спросил он после первого же представления. – Мой друг, сейчас, когда ты пел, то очень походил на женщину. Пожалуй, если б я был пьян, то мог бы спросить: «Кто вы, госпожа?»

– Я спел эту песню именно так, потому что её часто поют женщины, – ответил евнух. – Я решил для смеха притвориться одной из них и рад, что позабавил тебя. Могу и ещё позабавить.

– Нет, – сказал Заганос. – Спой что-нибудь так, чтобы быть больше похожим на себя.

– Что же получается? – Евнух изобразил огорчение. – Красавица только что пела тебе, как ей грустно без любимого, а ты… Ах! Ты разбил ей сердце! Ты отверг её!

– Вовсе не отверг. Пусть и дальше поёт. Но на сегодня хватит, – начал шутливо оправдываться Заганос.

Шехабеддин был благодарен, что друг не ломает игру решительным отказом, ведь евнух, увлекаясь притворством, забывал о безысходности своего положения. И всё же, когда веселье заканчивалось, появлялось чувство, что не стоило играть. На уроках боя, проводимых на поляне, Шехабеддин учился если не быть человеком, то ощущать себя им, а здесь, в комнатах, распевая песни, ощущал себя не человеком, а джинном, который, принимая разные обличья, обманывает людей и доволен, если обман удался. Джинн может притвориться благообразным юношей, а может – женщиной. Ему всё равно, кем быть, лишь бы вовлечь человека в свою игру.

«Куда же я скатываюсь? Кем становлюсь?» – спрашивал себя евнух.

* * *

Арис, продолжая находиться в осаждённом городе, решил привести в исполнение свой давний замысел. Кто-то назвал бы это дьявольским наущением, но Арис вовсе не считал, что находится во власти дьявола или служит ему… А впрочем, если бы любители рассуждать о дьяволе увидели того, кого Арис называл своим господином, то наверняка бы сказали, что это и есть дьявол во плоти.

Как бы там ни было, Арис давно уже хотел посмеяться над религиозными предрассудками и устроить в соборе Святой Софии кое-что, что могли бы принять за знак свыше. Устроить что-то подобное было легко, ведь в этот храм уже давно никто не заходил, не считая служителей-униатов и василевса, который иногда посещал литургии, чтобы служители не чувствовали себя совсем уж брошенными. Храм был открыт и пуст. Твори там, что хочешь!

Надо быть глупцом, чтобы раз за разом упускать прекрасный случай, который представляется чуть ли не каждый день, поэтому ближе к концу мая Арис сказал себе, что ждать больше нельзя. Страх перед турками у горожан всё усиливался, поэтому именно сейчас «знак свыше» оказал бы наибольшее влияние на умы.

Конечно, Арис пытался влиять и другими способами. К примеру, по ночам пробирался на стены и портил метательные машины, слегка подрезая верёвки, чтобы казалось, будто поломка случайная и это обычное невезение. Поломка механизмов, помогающих защищаться, это само по себе плохо, но когда неудача преследует тебя постоянно, она гнетёт и отнимает силы, так что Арис проделывал такое регулярно, чтобы защитники потеряли веру в себя.

Увы, ему удавалось добраться не всюду. Генуэзцы весьма бдительно охраняли свой участок стены, так что Арису никогда не удавалось пробраться дальше Пятых военных ворот. В основном приходилось действовать во владениях венецианцев, соседствовавших с генуэзцами, и всё же он кое в чём преуспел.

Также удалось подбросить на западные стены несколько записок, привязанных к турецким стрелам, чтобы у получателей создалось впечатление, будто записки прилетели из турецкого лагеря. В этих записках были разные сообщения, которые должны были заставить защитников тревожиться… Но одно дело – заставить тревожиться несколько сотен воинов, и совсем другое – весь город. С этой целью Арис и явился в Святую Софию, прихватив с собой длинную верёвку с крюком.

Поздно вечером, когда в соборе при полном отсутствии прихожан проходила очередная служба, тень турецкого господина проскользнула в главный вход. Из средней части храма слышалось церковное пение в несколько голосов, но вокруг никого не оказалось.

Тень уже бывала здесь несколько месяцев назад, хмурым декабрьским днём, когда в этом месте проводили первую униатскую службу. Было интересно, чем эта служба закончится, а когда она начиналась, тень от нечего делать рассматривала стены, облицованные зелёным и розовым мрамором, а также двери, окованные металлом, золотую мозаику на потолках и множество люстр, спускавшихся с этих потолков.

Помнится, Арис уже начал скучать, как вдруг священники, проводившие службу, помянули папу римского, и наибольшая часть прихожан взволновалась. Они вполголоса спрашивали друг у друга, неужели папа помянут, но, поскольку людей в храме собралось очень много, поднялся такой шум, что службу уже не было слышно. Арис, наблюдая за этим смятением, хотел смеяться, но сдерживался и сам, изображая на лице возмущение, отвечал вопрошающим: «Да, да. Он был помянут». А затем, когда все убедились, что папу римского действительно помянули, толпа хлынула прочь из храма. Лица священников-униатов вытянулись. Никто не думал, что будет так много недовольных!

Арис, выносимый общим течением, видел, как из дверей, скрытых за пологом, выходят богато одетые люди, ранее стоявшие на верхней галерее, и теперь, когда здание было погружено в полутьму, это давнее наблюдение очень пригодилось. Ведь для осуществления своего замысла тень должна была забраться повыше – на галерею.

Войдя в главные двери собора, Арис оказался в просторном сводчатом коридоре, уходившем вправо и влево, но уже знал, что нужно двигаться не направо и не налево, а прямо, через широкие двустворчатые двери, чтобы оказаться в таком же коридоре, но с более высоким потолком. А вот дальше следовало повернуть налево и идти, пока не упрёшься в стену, завешанную пологом. За ним скрывались двустворчатые двери, ведшие к проходу на галерею второго яруса – место для василевса и придворных.

Двери на галерею оказались плотно закрыты, но вряд ли заперты. Был только один способ проверить, но если начать их открывать, мог раздаться жуткий скрип петель. Правда, выбора не было, и Арис потянул за металлическое кольцо.

Всё обошлось. Дверь, приоткрытая совсем чуть-чуть, не скрипнула, и Арис помчался по проходу, круто поднимавшемуся вверх, но почти нигде не имевшему ступеней. Поворот, и снова крутой подъём по поверхности, вымощенной камнями, отполированными тысячами ног. И снова поворот и подъём. И снова.

Галерея второго яруса была на удивление просторна. Глядя на неё снизу, этого нельзя было подумать, но на поверку оказалось, что здесь могла разместиться почти такая же толпа, как и внизу.

Внизу продолжалась служба, но внимание Ариса сейчас привлекала не она, а большая люстра, висевшая под куполом на цепи и освещавшая центральную часть собора. Размотав нарочно припасённую верёвку с крюком, тень метнула крюк так, чтобы зацепился за люстру, а затем осторожно потянула на себя.

Люстра была тяжёлая, поэтому Арис опасался, что, если сразу потянуть сильно, верёвка оборвется и он не достигнет цели – не раскачает эту люстру настолько, чтобы она рухнула на пол.

Взять верёвку потолще было нельзя – она своей тяжестью помешала бы бросить крюк на большое расстояние. Арис всё заранее испытал и проверил, поэтому пришёл в собор с тем, с чем пришёл. Теперь же он раскачивал люстру потихоньку: тянул за верёвку и отпускал, давая ей почти выскальзывать из рук, а затем снова тянул.

По стенам собора заплясали тени: чем больше люстра качалась, тем более размашистыми и заметными становились их движения. Вдруг показалось, что собор полон всякой нечисти, которая до этого времени сидела тихо, но теперь осмелела, радостно запрыгала в хороводе и собиралась разгуляться ещё больше.

Звуки церковной службы стихли. Как видно, служители заметили, что люстра раскачивается, и пытались понять причину. Тонкую верёвку они, конечно, не видели, а сам Арис прятался за колонной.

Всем показалось, что люстру раскачивает ветер. Послышались возгласы:

– Верхние окна! Ты закрывал? Значит, забыл! Скорей наверх! – И это означало, что служители собираются подняться на галерею. Арис понял, что у него осталась лишь минута или две, чтобы спрятаться. Он не должен был показаться, не должен был выдать себя, ведь иначе его затея не удалась бы.

Меж тем люстра ещё не раскачалась так сильно, как могла, а длины верёвки уже едва хватало. Когда верёвка, в очередной раз отпущенная, скользила в ладонях, то у Ариса вскоре оставался не солидный кусок, а маленький хвостик, который было так легко потерять. Вот уже и его не стало хватать. Люстра снова качнулась прочь от Ариса, и он едва не упустил верёвку, ухватился за кончик, но люстра продолжала удаляться. Послышался треск. Верёвка оборвалась, и почти одновременно с этим послышались шаги служителей по мраморному полу верхней галереи.

Арис, думавший только о люстре, запоздало задумался, куда бы спрятаться. Он не нашёл ничего лучше, кроме как перелезть через глухое мраморное ограждение и сесть на корточки на карнизе, тянувшемся с внешней стороны всей галереи. Вниз лучше было не смотреть, чтобы не закружилась голова, ведь он как будто сидел на краю пропасти.

Очевидно, здание специально построили так, что василевс, стоя на галерее, будто стоял на горе и обозревал долину – огромное внутреннее пространство собора. О том, что кто-то будет прятаться на карнизе, строители не думали, а думали лишь о том, как организовать пространство.

Сейчас это пространство всё было во власти теней, плясавших по стенам и сводам. Но Арис не мог насладиться зрелищем в полной мере. Сидя на корточках и прижавшись боком к мраморному ограждению, он смотрел прямо перед собой, боясь бросить взгляд не только вниз, в «пропасть», но и в сторону качающейся люстры. Если бы люстра своим сдвижением слишком увлекла его внимание, он бы потерял равновесие и упал. Редкий смельчак согласился бы усесться там, где сидел Арис.

Вряд ли это место стали бы проверять, и всё же убежище было ненадёжным, ведь если бы служители, которые сейчас ходили совсем рядом, подошли ближе к ограждению, тень, ставшая причиной переполоха, оказалась бы обнаружена. Возможно, так и случилось бы, но вдруг Арис спиной почувствовал, что люстра, продолжавшая со скрипом раскачиваться на цепи, изменила направление полёта. Только что она летала из стороны в сторону, поднимая лёгкий ветер, а теперь полетела вниз.

Раздался грохот, звон метала от удара о мраморный пол. Свечи в упавшей люстре разом погасли. В церкви стало почти темно, потому что большинство малых люстр не горели. Арис не выдержал и оглянулся, чтобы посмотреть на дело своих рук. И зря. Он начал терять равновесие!

В последний момент юноша ухватился за мраморное ограждение, поспешно перелез через него и снова оказался на галерее, а служителей там, к счастью, уже не было. Те побежали вниз. Сердце колотилось, как бешеное, но Арис заставил себя успокоиться, тоже спустился с галереи и выскользнул из собора.

Выйти на площадь юноша не спешил, ведь к Святой Софии уже сбегались люди, судя по всему, видевшие, как свет плясал в окнах. Возможно, они подумали, что в храме случился пожар. Однако из отрывочных возгласов вскоре стало понятно, что случилось «чудо», был подан «знак» и что «собор больше не свят, потому что вся святость улетела в небо».

Чтобы не встречаться с этими людьми, Арис предпочёл не показываться на площади и спрятаться в тени ближайших зданий. Никто не видел, как тот, скрытый мраком, улыбался, предвкушая, что расскажет о своей проделке турецкому господину. Господин должен был получить записку на стреле с описанием истинного события и того, что подумали горожане, а дальше пусть сам решает – рассказать султану, что случилось в действительности, или убедить его, что это знак, предвещающий победу туркам.

За славой Арис не гнался, и потому ему было всё равно.

* * *

Разорившийся богач, потеряв почти всё золото, сильнее бережёт последнюю сотню монет. Когда в засуху из-за бескормицы умирают козы, то владелец стада больше всего бережёт оставшихся, которые ещё могут принести приплод, когда снова польют дожди. Когда в пути кончается еда, ты не спешишь доедать завалявшийся в мешке кусок сухого хлеба, а когда кончается вода, ты не сразу выпиваешь то, что ещё плещется на дне бурдюка.

Страшнее всего терять последнее. Вот и Шехабеддин, окончательно потеряв надежду найти мать и сестёр, стал ещё больше дорожить своим единственным другом. Каждый день, проведённый с Заганосом, стал как будто ценнее. Албания, в которую когда-то даже ехать не хотелось, начала казаться райским уголком… Но и в раю могут встретиться враги.

Из-за боязни потерять друга евнух сделался ревнивым и подозрительным, хоть и не показывал этого. Расспрашивая Заганоса о повседневных делах, внимательно слушал, не упомянет ли тот кого-нибудь. Как тогда, в первый день знакомства, когда Заганос хотел забрать своего коня из конюшни Шехабеддина и заночевать у «приятеля» в городе. И вот в ходе расспросов, сделанных как будто между прочим, выяснилось, что у Заганоса несколько приятелей, а вот другом, помимо Шехабеддина, считается лишь один.

– Раз ты называешь его другом, значит, он достоин этого, – сказал евнух и непринуждённо добавил: – Может, и мне подружиться с ним? Может, ты пригласишь его сюда от моего имени? Втроём пировать веселее, чем вдвоём.

Шехабеддин опасался, что это прозвучит фальшиво, ведь с тех пор, как пришлось служить виночерпием в доме Захира, многолюдные застолья вызывали у Шехабеддина не очень приятное чувство. И ведь придётся развлекать гостей, раз позвал! Развлекать одного Заганоса было приятно, но сразу двоих… Вот почему Шехабеддин испытал облегчение, когда услышал на своё предложение: