Текст книги "На руинах Константинополя. Хищники и безумцы"

Автор книги: Светлана Лыжина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Если тень видела факел, то могла некоторое время не давать о себе знать. А если не видела, это означало, что стрела с запиской улетела туда, где её не сумели найти. То есть послание следовало отправить повторно.

Все сроки прошли с тех пор, как Шехабеддин ставил на обочине этой дороги факел. Наступало утро после четвёртой ночи, а ни одной стрелы с запиской так и не было найдено. Шехабеддин начал беспокоиться, потому что в светлое время суток «верная тень» не имела возможности выйти на стены возле Адрианопольских ворот и выстрелить так, чтобы стрела с посланием упала на дорогу. Если стрелы нет, то в этот рассветный час она не прилетит. А днём должна была начаться очередная битва. Как тут искать стрелу! Евнух понимал: если прямо сейчас ничего не найдётся, это тревожный знак.

Времени оставалось уже совсем мало, когда слуга вдруг резко наклонился, поднял находку с земли и показал господину.

– Наконец-то! – воскликнул Шехабеддин, вздохнув с облегчением. – Неси сюда. – Он направил коня в сторону турецкого лагеря, а пока животное шагало в нужном направлении, можно было бросить повод на луку седла, открепить записку от стрелы и прочитать.

«Верная тень», как всегда, в письме использовала знаки румов, но сами слова были турецкие. Попробовал бы непосвящённый разобрать это послание! А вот Шехабеддин с лёгкостью разобрал: «Бочки с водой теперь стоят везде. Если вдоль западной стены делать новые подкопы, место определят без труда».

Шехабеддин задумался: «Заганосу эта новость явно не понравится». И всё же её следовало сообщить побыстрее, пока друг не успел снова направить своих людей на опасное дело, бесполезность которого теперь стала очевидна. А ведь вначале задумка прорыть подземные ходы под оборонительными стенами румов казалась многообещающей.

– Начнём рыть издалека, – с воодушевлением объяснял Заганос на совете у султана. – Шум работ не будет слышен нашим врагам из-за грома пушек. А если на стенах кто-то заметит дрожание земли, то опять же решит, что это из-за выстрелов. Даже если выстрел будет вдалеке, то можно так подумать, а наши пушкари стреляют почти постоянно и в разных местах.

Защитники города всё же узнали, что подкопы ведутся. И началось противостояние. Первым признаком ответных мер, предпринимаемых со стороны неверных, стало то, что один из тоннелей затопило.

Заганос подумал, что это случайность и что проходчики опустились на слишком малую глубину, поэтому нечаянно пробили дно оборонительного рва, тянувшегося вдоль западных стен города. А затем «верная тень» прислала вести, что это не случайность и что проходчиков обнаружили. Румы за несколько часов проделали встречный тоннель, но гораздо ближе к поверхности земли, и как только он соединился с потолком турецкого тоннеля, то намеренно повредили дно рва, и мутная вода хлынула в нижний тоннель. По счастью, это случилось ночью, и никто не захлебнулся, но в других тоннелях, которые были вырыты позднее, люди гибли.

Лишь один подземный ход сумели прокопать так глубоко и далеко, что залить его водой из рва никак бы не получилось, но когда копатели уже начали приближаться к поверхности по другую сторону стен, с вражеской стороны, то с потолка вдруг потекла смола, а затем появилось пламя. Не все успели добраться до выхода. Многие задохнулись в дыму.

Шехабеддин сам видел, чем всё закончилось. Он с За-ганосом наблюдал за вереницей людей, которые с вёдрами, полными земли, поднимались по деревянным лестницам со дна ямы, вырытой на границе турецкого лагеря. В одной из стен ямы было что-то похожее на дверь, укреплённую короткими брёвнами по бокам и сверху. Такие же брёвна брал с собой каждый второй человек, уходя с пустыми вёдрами обратно под землю.

За шумом разговоров, чавканьем мокрой земли и отдалённым грохотом пушек, обстреливавших стены, Заганос и Шехабеддин не сразу различили крики, доносившиеся снизу. И вдруг из ямы повалил чёрный дым. Откуда, отпихивая друг друга, лезли чёрные от копоти люди, которые тут же, возле ямы, без сил падали на землю, судорожно хватая ртом чистый воздух и пытаясь отдышаться. Вход в тоннель стал входом в ад.

Те, кому посчастливилось в это время быть на поверхности, помогали товарищам вылезти и спрашивали, что там, под землёй, но спасённые сами ничего толком не понимали.

Заганос, забыв о своём положении, ринулся в яму и дальше в тоннель, вытаскивать тех, которые лежали там, но не успели дойти до выхода совсем немного.

Шехабеддин хотел остановить Заганоса, но не решился: друг был в таком состоянии, что лучше не попадаться на пути – казался слишком зол из-за того, что день за днём понапрасну терял людей. Ведь получалось, что Заганос сам отправлял их на смерть. Когда же он совершил ошибку? Наверное, тогда, когда только искал исполнителей для своих планов – рассказал о своих намерениях во всеуслышание среди той части войска, которая пришла из Румелии. Объявил не только воинам, но и обозным слугам, что те, кому знакома работа в рудниках, могут быть наняты для особого дела, причём за хорошее вознаграждение.

Шехабеддин не сомневался, что кто-то из нанятых людей отправил в город записку на стреле: «Под вас собираются делать подкоп. И не один». Судя по всему, в том послании даже перечислялось, где следует ожидать этого. Иначе как защитники города могли так точно определить каждое место?

Конечно, при поиске подкопов использовали старый способ – бочки с водой, поставленные на землю. Волнение воды означало, что поблизости могут вестись подземные работы. Но даже если такие сосуды с самого начала осады были поставлены вдоль стен из предосторожности, вода часто волновалась из-за пушечных выстрелов. Ядра, попавшие в цель, заставляли сотрясаться стену далеко вокруг. Никто бы, случайно взглянув на воду, не заподозрил, что ведётся подкоп. То есть защитники знали об этом доподлинно!

Среди тех, кто пришёл из Румелии, было много неверных, и кто-то из них своим предательством решил помочь другим неверным, то есть румам и франкам в городе. Судя по всему, тот глупец не понимал, что, помогая неверным, спрятавшимся за стенами, обрекает на смерть своих товарищей, которые согласились работать для Заганоса.

Заганос, сам давно уже став правоверным, сожалел даже о гибели неверных, которые были его людьми. Вот почему с удовольствием казнил бы предателя.

Однажды вечером, когда затопило очередной проход, сказал Шехабеддину:

– Помнишь, что было, когда мы помешали врагам сжечь наши корабли в заливе? Помнишь, как после битвы я доложил нашему повелителю, что с утонувшего франкского корабля спаслось сорок человек и что мы взяли их в плен?

– Повелитель приказал посадить их всех на кол на берегу залива так, чтобы другие франки видели, – ответил евнух.

– Да, – продолжал Заганос, – и, если говорить откровенно, я тогда подумал, что казнь – это слишком. Я выполнил повеление, но до последнего надеялся, что его отменят. А теперь я понимаю нашего повелителя. Он скорбел о наших людях, которые погибли в двух других битвах с франками на море. Он хотел, чтобы франки, которые увидят казнённых, тоже узнали, как горько терять своих.

Если б Шехабеддин мог найти предателя и отдать в руки Заганоса, то сделал бы это. Но, увы, не мог. А теперь ещё и получил весть о том, что продолжать подкопы бессмысленно.

Конечно, следовало сообщить новость лично, чтобы успокаивающими словами тут же смягчить разочарование друга, но Шехабеддин не знал, что именно сказать. Наверное, можно было сказать почти что угодно. Главное – не запоздать с самой новостью. Вот почему Шехабеддин велел слуге, помогавшему искать стрелу, а теперь шедшему рядом:

– Возвращайся к месту нашей стоянки, а мне нужно навестить Заганоса-пашу.

Верхом евнух добрался до шатра друга довольно быстро и от челядинцев, попавшихся на пути, узнал, что Заганос только что окончил утреннюю молитву. Заглянув внутрь шатра, Шехабеддин увидел, что друг задумчив, ещё не поднимался с ковров и сохраняет молитвенную позу, то есть сидит на пятках, а руки покоятся на коленях.

Увидев посетителя, Заганос теперь смотрел на него, поэтому евнух, по-прежнему держа в руках стрелу и записку, тихо подошёл и сел рядом с другом, подражая ему, – на пятки. Нарушить молчание Шехабеддин не спешил, поэтому услышал вполне ожидаемый вопрос:

– Плохие новости?

– О да, – вздохнул евнух. – Мой человек сообщает из города, что наши враги поставили бочки с водой везде. Ты не сможешь сделать ни одного подкопа вдоль западных стен так, чтобы работы остались незамеченными.

– И зачем я это затеял! – в досаде воскликнул Заганос.

Он посмотрел на друга и, наверное, мог бы спросить: «Зачем ты одобрил затею? Зачем говорил, что есть большая надежда на успех? Ведь я поверил!»

Однако Заганос ничего не спросил и всё с той же досадой произнёс:

– Лучше бы я не делал ничего.

– Нет, не лучше, – мягким голосом возразил Шехабеддин. – Не нужно уподобляться Халилу, который ничего не делает и только ждёт наших неудач.

– Он дождался, – мрачно произнёс Заганос.

– У всех бывают неудачи. Главное – не отчаиваться. – С этими словами евнух отложил стрелу и записку на ковры, чтобы взять друга за руку. – Когда мы теряем уверенность в своих силах, Халил становится сильнее. Ведь он только и ждёт, когда мы и наш повелитель поверим, что ничего не можем. Тогда вернутся времена, когда Мехмед был совсем мальчик, а Халил управлял всеми от его имени. Мы должны продолжать войну.

– Я не хочу начинать новый день войны. Даже не хочу выходить из этого шатра, – признался Заганос. – Раз уж ты пришёл, давай останемся здесь. Проведём время, как когда-то в Албании. Будем пить. Ты возьмёшь саз, споёшь мне что-нибудь, расскажешь что-нибудь занятное, что не связано с нашими нынешними делами. Я на время забуду о своей неудаче, и мне станет легче.

Говоря это, он сильнее развернулся к Шехабеддину и вгляделся в его лицо, будто хотел увидеть в нём прежние, юные черты – черты албанских времён. Евнух знал, что с годами изменился и что подобно многим евнухам стареет некрасиво – не просто увядает, а становится похож на старую женщину. Шехабеддин опустил голову, но Заганос, свободной рукой взял его за подбородок, заставил снова посмотреть прямо.

Евнух и сам хотел бы на время забыть о войне, но предлагаемая пирушка была сейчас совсем некстати, поэтому следовало отказаться.

– Мой Искендер, – евнух сильнее сжал руку друга в своих, – неудача, о которой ты хочешь забыть, может обернуться тебе во благо. Да, ты не добился цели, но всегда сможешь сказать, что хотя бы пытался. Если бы не пытался, повелитель спросил бы тебя, почему ты ничего не делаешь.

– И всё же я не хочу сейчас думать об этом. Помоги мне отвлечься. Хочу быть беззаботным. – Заганос, только что сидевший в молитвенной позе, извернулся и расслабленно развалился на коврах, спиной опираясь на друга, как на подушку.

– Нет, перестань. – Шехабеддин одним ловким движением поднялся на ноги, отчего Заганос, лишившись опоры, завалился навзничь. – Если ты продолжишь говорить то, что говоришь, то я стану чувствовать себя джинном.

– Почему? – удивился Заганос, приподымаясь на локте.

– Если джинн полюбит человека, то невольно сводит с ума, опутывает своими чарами так, что мысли человека всё время обращены к джинну. Ты сейчас ведёшь себя неразумно, мой друг, потому что забываешь о том, что скажет повелитель, если мы устроим пирушку. Он скажет: «Что вы празднуете? Мы ещё не захватили город».

– Пусть скажет. Я отвечу, что мы не празднуем, а отгоняем тоску.

– А если повелитель не поверит? Ах, Заганос, из нас двоих только я сохранил разум… Получается, что я всё-таки джинн.

Шехабеддин, формально отказываясь исполнять просьбу друга, сейчас делал именно то, о чём тот просил: лёгкой беседой помогал избавиться от тяжёлых мыслей.

– Как ты можешь быть джинном, если ты правоверный? – возражал Заганос. – Разве джинны поклоняются Аллаху?

– Это демоны не поклоняются, – ответил Шехабеддин и с улыбкой добавил: – Ах, Заганос, я думал, что за минувшие двадцать лет успел пересказать тебе все малоизвестные места из Корана и ты можешь чувствовать себя спокойно в собрании начитанных людей. Но оказывается, я не рассказал тебе о правоверных джиннах.

– О них сказано в Коране?

– Да, – сказал евнух и даже начал изображать дальнейшее в лицах. – Там говорится, что однажды несколько джиннов подслушали чтение Корана. – Шехабеддин придал лицу коварное выражение, крадучись подошёл к полотняной стене и сделал вид, что вслушивается. – Они были так восхищены, что тут же обратились в истинную веру. – Теперь он сделал восхищённое лицо и всплеснул руками. – Они сказали друг другу, что больше не верят в ложь Иблиса[18]18
  Иблис – в исламе: главный падший ангел, главный демон.


[Закрыть], который наговаривал на Аллаха. Уверовавшие джинны назвали Иблиса глупцом. – В этой части представления евнух изобразил благоговение перед Аллахам и презрение к Иблису, в которого следовало бы плевать. – К обращению всех джиннов чтение Корана не привело, но правоверные среди них есть.

Заганос, полулёжа на коврах и наблюдая, улыбался и даже похохатывал от удовольствия:

– Вот теперь я точно запомню твой рассказ о джиннах и не опозорюсь перед шейхом Акшамсаддином и прочими знатоками Корана. – Он хлопнул в ладоши, призывая слугу. – Принеси нам еду и питьё.

– Вина не нужно, – строго добавил Шехабеддин.

* * *

Много лет назад, только познакомившись с Заганосом и впервые пригласив его провести вечер за дружеской беседой, Шехабеддин несказанно радовался от мысли, что проведёт этот вечер не в одиночестве. Евнух велел слугам приготовить праздничную трапезу и подать хорошее вино.

Помнится, Заганос удивился:

– Разве Аллах не запрещает правоверным пить?

– Аллах запрещает пьянство, – уверенным тоном ответил Шехабеддин, непринуждённо держа в руках кувшин. – Так говорят при дворе султана. Там все пьют, причём каждый день, но умеренно. Пить столько, чтобы стать невоздержанным на язык или не держаться на ногах, считается позорным. Ты сам сможешь в этом убедиться при случае. А пока устроим свой пир. Выпьешь со мной? Если нет, то я один пить не стану.

– Что ж, – с некоторой опаской проговорил Заганос. – Я выпью. Но прошу тебя никому не говорить, что я пил.

– Чтобы твои приятели-единоверцы не узнали и не начали стыдить тебя? – спросил Шехабеддин, разливая вино в пиалы. – Понимаю. И не скажу.

Заганос молча наблюдал за его лёгкими и изящными движениями, по которым было видно, что евнух занимается привычным для себя делом.

– На своей первой должности во дворце я был слугой в покоях султана и наливал вино, – пояснил Шехабед дин. – Султану нравилось смотреть, как я обращаюсь с кувшином.

– А как тебя назначили санджакбеем? – спросил Заганос.

Евнух нахмурился. Он на мгновение подумал, что не следует рассказывать это малознакомому человеку, который только сегодня назвался другом, но…

– Я играл с великим визиром в шахматы и выиграл, – сказал Шехабеддин. – За это меня и назначили. Но прошу тебя никому не говорить об этом.

– Чтобы твои подчинённые не посчитали тебя недостойным должности? – спросил друг. – Понимаю. И не скажу.

– Тогда выпьем за нашу встречу, – улыбнулся евнух, протягивая Заганосу наполненную пиалу.

Дальнейшая беседа текла легко и непринуждённо. Евнух рассказывал о своей службе во дворце султана, друг слушал с интересом, а затем спросил:

– Значит, ты провёл половину жизни в комнатах и не умеешь держать в руках оружие?

– Не умею, – простодушно ответил Шехабеддин и засмеялся, уже совсем излечившись от недоверия к этому албанцу. – А теперь не знаю, как быть. Ведь санджакбей должен уметь это.

– Хочешь, я тебя научу?

По правде говоря, Шехабеддин не любил оружие. Он боялся острых клинков и лезвий, ведь клинки и лезвия изменили его жизнь. Но отказываться от обучения было нельзя. Во-первых, санджакбей действительно должен уметь обращаться оружием. А во-вторых, и это казалось главным, Искендер наверняка бы очень огорчился, если б увидел, что Багой не хочет учиться мужскому поведению. Многие полагают, что именно война порождает истинных мужчин, поэтому от военной науки не следовало уклоняться.

– Да, научи меня, – произнёс евнух, собрав всю свою решимость. – А когда начнём?

– Можем завтра, – ответил Заганос.

Эти слова заставили Шехабеддина не спать ночь, но на следующий день он испытал огромное облегчение, поняв, что обучение начнётся не с уроков владения мечом, а со стрельбы из лука.

Заганос сказал, что отец когда-то учил его именно так, ведь стрельба из лука развивает силу рук, а сильная рука надёжнее удержит меч. К тому же, обращаясь с луком, легче свыкнуться с мыслью, что ты можешь кого-то ранить или даже убить. Новичку всегда легче, когда противник далеко, а не рядом: есть время сосредоточиться. А если не хочешь думать о вреде противнику, то нет смысла браться за меч – битва окажется заранее проигранной.

Слушая эти объяснения, Шехабеддин испытывал лёгкий трепет. Лук – это не лезвие, но он всё равно казался страшным, очень даже страшным. Поэтому следовало прикрыть страх любопытством.

Поначалу обучение проходило прямо в покоях дома (в самой большой и светлой комнате), и, пока возле стены устанавливали соломенную мишень, Шехабеддин склонился над луком, принесённым откуда-то и положенным на маленьком круглом столике. Евнух осторожно провёл ладонью по плечам лука, гладким и упругим. После этого потрогал пальцем тетиву, казавшуюся натянутой очень туго. А затем пощупал оперение одной из стрел, торчавших из колчана, прислонённого к столику.

Лук казался живым, как ловчий сокол, который подчиняется охотнику, но имеет свою волю. А ведь слово «заганос» у турок служило одним из обозначений сокола. Может, поэтому в руках у Заганоса даже чужой лук выглядел так, как будто всегда принадлежал ему.

Невольно вспомнились строки у поэта Низами, который говорил, что Искендер тянулся к луку ещё из колыбели. А ещё пришло на ум упоминание о том, что Искендер возмужал очень рано – тёмный пушок бороды только пробивался, а телосложение было как у зрелого мужчины. Этот образ очень напоминал Заганоса, которому было лишь двадцать шесть, но выглядел он на десять лет старше. А раз так, как же тот выглядел в шестнадцать?

– Тетиву зацепи большим пальцем, а на него положи указательный, – меж тем говорил Заганос своему ученику, когда они встали напротив мишени.

Он учил Шехабеддина стрелять «по-турецки», а ведь сам стрелял, как румы или франки: оттягивал тетиву тремя пальцами – указательным, средним и безымянным. Когда он в очередной раз показывал другу, как надо стрелять, то по привычке сначала брался за тетиву, как румы, а затем, спохватившись, – по-турецки.

– Я учу тебя так, чтобы никто не догадался, что ты мой ученик, – с улыбкой пояснил Заганос, а Шехабеддин тогда впервые подумал, что друг, несмотря на кажущуюся простоту, не так уж прост. Непрост, совсем как Искендер, который не был мастером витиеватых речей, свойственных мудрецам, но при этом обладал мудростью.

Думая об этом, Шехабеддин забыл о страхе и почувствовал, что лук постепенно начинает подчиняться ему тоже, как Заганосу. Умение обращаться с оружием – это своего рода игра. И если уж евнух умел играть в шахматы, играть на музыкальных инструментах и даже играть со словами, то почему не мог научиться игре с оружием?

Утром следующего дня Заганос уехал (всё на том же одолженном ему коне, раз не мог забрать своего), а Шехабеддин продолжал тренироваться в стрельбе, хотя у него уже появилось множество дел как у правителя области.

К нему повалили просители, которых надо было принимать, выслушивать и помогать им хоть чем-то. То, что Шехабеддин завоевал расположение одного албанца и сделал другом, ещё не означало, что можно уже не думать о том, как снискать расположение местного населения.

А ещё надо было объехать всю подвластную область и провести ревизию в крепостях. Начальник должен покидать столицу, если хочет знать то, о чём ему не докладывают, и даже если он доверяет своим подчинённым, воины в крепостях должны хоть раз увидеть своего главного командира. Гарнизоны – это не всадники, и сами они не явятся на смотр.

К счастью, область была небольшой. Путешествие от границы до границы занимало не более трёх дней, а от одного крупного города до другого – и того меньше. Ревизия была проведена быстро, но как только Шехабеддин снова оказался в своём доме, тут же взялся за лук.

– Ты не заскучал здесь без меня? – дружелюбно обратился евнух к вещи, с которой на время его отъезда даже тетиву не стали снимать, ведь отъезд был недолгим. – Знаешь, я уже отправил гонца к Заганосу, чтобы снова приехал учить меня стрелять. Надеюсь, ты не подведёшь? Прошу тебя: будь мне послушен, чтобы Заганос не подумал, что я забыл его уроки. – С этими словами Шехабеддин вытащил из колчана стрелу, сосредоточенно наложил и прицелился в мишень.

Наверное, евнух Багой учился так же старательно. Ведь он понимал, что если бы не достиг успеха, то Искендер посчитал бы это собственной неудачей. Искендер верил, что Багой, бывший раб и игрушка, способен понять, что значит быть человеком. Но вряд ли Искендер мог предвидеть, какие серьёзные испытания придётся пройти Багою во время обучения.

Шехабеддин думал об этом и тогда, когда друзья впервые приехали на большую поляну за городом, удобную для боя на мечах. Там Заганос, вынув из ножен меч, который в отличие от турецких мечей был прямой, а не изогнутый, вдруг начал играть с ним: вращать так и эдак, перебрасывать из правой руки в левую руку и обратно.

– Правило первое… – сказал друг, внезапно прекратив игру и оглянувшись на Шехабеддина, который зачарованно наблюдал за тем, как в воздухе мелькает клинок. – Не позволяй врагу смутить тебя. Он может делать, как я. А может сказать что-то, обидное для тебя или пугающее. Не увлекайся зрелищем и не слушай речей. Думай лишь о том, как отразить нападение и когда напасть самому.

Меж тем Шехабеддин вытащил из ножен свой, изогнутый, меч. Тогда Заганос показал основные приёмы защиты, и, удостоверившись, что приёмы отложились у друга в памяти, сказал:

– Теперь попробуем: я нападаю, а ты защищайся от меня. Я буду двигаться медленно, чтобы у тебя было время подумать, как лучше отбить удар.

Заганос говорил успокаивающе и ободряюще, но Шехабеддин почувствовал, что трудно держать своё оружие – рука дрожит. «Это ничего, это пройдёт», – сказал он себе и крепче сжал рукоять.

Друзья начали учебный бой, и хоть Заганос двигался медленно, Шехабеддину казалось, что друг невероятно быстр. Вместо того чтобы отбивать удары, евнух уворачивался и отступал всё дальше, а затем почти умоляюще произнёс:

– Нет. Надо ещё медленнее.

– Хорошо, – согласился Заганос.

Они вернулись на середину поляны, и друг стал двигаться совсем медленно – настолько, что даже Шехабеддин, которого поначалу охватывало оцепенение, успел оценить происходящее и выставить вперёд руку с оружием. Прямой клинок Заганоса и изогнутый клинок его ученика наконец скрестились. Но теперь, когда будто само время сделалось тягучим, евнух поддался другому страху: казалось, что меч в руке хочет вырваться.

Похожее чувство поначалу вызывал вид боевого лука, но если лук представлялся птицей, то меч – змеёй, которая может обернуться и ужалить, когда хватаешь её за хвост.

Заганос двигался медленно, но давил клинком на клинок, когда они скрещивались, и чем сильнее давил, тем больше евнуху казалось, что меч сейчас обернётся против своего же хозяина. Шехабеддин представил себе глубокий порез, из которого неудержимо струится кровь, вскрикнул и сам выронил меч.

Заганос остановился, ожидая, когда друг поднимет оружие, но Шехабеддин не хотел поднимать и даже приближаться к лежащему на траве мечу. Тускло-серый изогнутый клинок всё больше казался серебристым телом змеи… И вдруг Шехабеддин заплакал. Он понимал, что этим позорит себя перед подчинёнными, слугами – перед всеми, но ничего не мог с собой поделать.

– Нет, я не могу, не могу, – сквозь слёзы говорил он. – Я помню, как моего отца убили вот таким же мечом. Убили прямо у меня на глазах. Помню, как он падал на землю, чтобы уже не подняться, а над ним стоял человек с мечом, который затем кинулся ко мне и схватил меня… И в тот же день я стал рабом. А вскоре после этого стал… Острые лезвия изменили мою жизнь. Острые лезвия – мои враги. Как я могу доверять им?

Никто не пытался подойти и успокоить Шехабеддина. Все лишь смотрели. Кто-то – с удивлением, а кто-то – с неодобрением. Наверное, так смотрят на мальчика, который уже почти взрослый, и, если он вдруг начинает проливать слёзы, никто не стремится стать для него матерью или нянькой. Он должен успокоиться сам. Мужчины не плачут. Но Шехабеддин не был мужчиной и не мог им стать – мог лишь искусно притвориться. А теперь и это не получалось.

Он даже не увидел, как Заганос убирает свой меч в ножны и приближается. Евнух заметил это только тогда, когда Заганос положил ему руки на плечи.

– Друг мой, послушай, – торопливо заговорил он. – Ты можешь доверять клинку. Можешь.

– Нет.

– Да, можешь. Посмотри на меня. Ведь я твой друг, да? Шехабеддин молча кивнул.

– А теперь послушай, – продолжал Заганос. – Если бы мой отец сейчас видел меня, он бы сказал, что я подружился с врагом. Ты должен был стать моим врагом. Но стал другом. И я верю тебе. А ты веришь мне?

– Да, – хрипло ответил евнух, уже догадываясь, к чему этот разговор.

– Значит, ты можешь, несмотря на прошлые раздоры, подружиться с мечом, – твёрдо произнёс Заганос. – И доверять ему. Ты ведь хочешь подружиться с ним и доверять?

– Меч этого не хочет, – грустно улыбнулся Шехабеддин.

– Хочет. Поверь мне, – возразил Заганос. – Да, пока этот меч – твой враг, но станет другом. Меч хочет быть твоим другом. Мечу не хочется лежать в сундуке или висеть на стене. Меч скучает и ржавеет в одиночестве. Если ты спасёшь его от такой участи, он будет благодарен. А теперь сделай шаг к нему. Протяни ему руку. Меч – не змея, которая жалит тебя, когда ты хватаешь её за хвост.

Последние слова Заганос произнёс так, как будто читал в сердце друга, как в открытой книге. Выражение про змею было весьма известным, и всё же эти слова подействовали на Шехабеддина волшебным образом. Он подошёл к мечу, поднял его с земли и сказал:

– Для окончания урока ещё слишком рано. Давай ещё поупражняемся.

Евнух сам не знал, кому это сказал. Себе? Мечу? Заганосу? Но с этого мгновения всё изменилось. Страх начал уходить, уступив место вере в лучшее. А позднее пришло чувство несказанной благодарности Заганосу за его слова о дружбе, сказанные так вовремя, и за то, что этот албанец подружился с «врагом».

Это снова напомнило Шехабеддину поступок Искендера Двурогого, ведь Искендер, победив персидского правителя Дария и получив его трон, стал считать персов друзьями, а не врагами. Некоторые румы упрекали Искендера в этом, но, конечно, были неправы. Доверительное отношение Искендера к недавним врагам стало ещё одним проявлением величия его души.

* * *

Мехмед, узнав о неудаче с подкопами, не очень огорчился, ведь эта история подтвердила давние предположения: войну может выиграть только он сам, и никто, даже Заганос-паша и Шехабеддин-паша, не в состоянии сделать это за него. Истинный Искендер незаменим.

В течение последних двух недель, пока Заганос безуспешно пытался выполнить свой план, Мехмед придумывал свой. «Если не получается преодолеть стены, подкопавшись под них, – рассуждал юный султан, – то должно получиться преодолеть их сверху. Я велю построить башни, которые будут выше, чем крепостные башни румов. Мои башни будут деревянными на колёсах. Я придвину эти башни к вражеской крепостной стене. И тогда мои воины будут сыпать стрелы на голову врага и кидать камни. Раньше враги делали это с высоты своих стен, но скоро всё изменится».

Мехмед нарочно медлил с осуществлением. Не только потому, что хотел сначала увидеть, чем закончится затея Заганоса, но и потому, что Шехабеддин в очередной раз явился с запиской, прилетевшей на стреле:

– Повелитель, мне сообщили, что среди румов и франков распространился очень интересный слух. Наши враги верят, что их город никогда не будет взят в первой половине месяца, а точнее – пока луна растёт, но он может быть взят, когда луна убывает. Думаю, нам следует вести все серьёзные бои во второй половине месяца. Так у нас больше надежды на успех. Если румы и франки почувствуют, что наша сила в битве перевешивает, они подумают, что сбывается пророчество, и совсем падут духом.

Мехмед внял совету и терпеливо дождался, пока серпик месяца станет луной, а затем – пока луна станет убывать. От полнолуния султан собирался отсчитать четыре ночи – счастливое число. Султан не верил в приметы, но знал, что его люди верят, поэтому их боевой дух следовало укрепить ещё и так.

Будто в подтверждение правильности выбора накануне четвёртой ночи[19]19
  Ночь с 17 на 18 мая 1453 года.


[Закрыть] турецким пушкарям сопутствовала удача – сразу в нескольких местах удалось сильно разрушить западную стену города румов. Должно быть, в городе очень испугались и в очередной раз вспомнили о пророчестве. Вот почему Мехмед хотел, чтобы осадные башни двинулись к стенам столицы румов в свете убывающей луны, но… на четвёртую ночь убывающую луну увидеть не удалось. Её закрыли облака.

Султан поначалу принял это известие без радости. Однако тёмная ночь тоже давала преимущества. В темноте все башни, вечером собранные из приготовленных заранее частей, могли приблизиться к стенам незаметно.

Конечно, такие огромные сооружения невозможно было двигать бесшумно. Скрипели колёса. Скрипели сами башни, раскачиваясь при движении. Ревели волы, которые помогали тащить эту тяжесть, а люди подбадривали друг друга криками: «Давай! Навались! Ещё! Ещё навались!» И всё же видеть это движение враги не могли. Могли только слышать, стоя на стенах, поэтому Мехмед приказал потушить все огни и двигаться вперёд в темноте.

Дозорные на стенах столицы румов, конечно, понимали, что совершается нечто важное. Пока не наступила тьма, они наверняка видели в турецком лагере некое строительство, но вряд ли могли предположить, что в предрассветной мгле увидят в нескольких десятках шагов перед собой огромные деревянные башни, обитые прочными шкурами и нависающие над каменной оборонительной стеной, как гора возвышается над холмом.

Лишь только взошло солнце, как Мехмед со своей свитой, в которой ближе всех к нему находились великий визир Халил-паша, а также Заганос-паша и Шехабеддин-паша, поехал наблюдать за сражением. Он беспокойно разъезжал вдоль стен, сожалея, что может приблизиться к ним лишь на расстояние трёхсот шагов – если ближе, станешь досягаемым для вражеских стрел.

Султан вглядывался в даль, пытаясь оценить, насколько успешно башни исполняют своё предназначение. Казалось, что всё хорошо. От места боя то и дело прибывали гонцы и докладывали, что румы в смятении.