Текст книги "На руинах Константинополя. Хищники и безумцы"

Автор книги: Светлана Лыжина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Султан с палкой в руке снова воззрился на недавних подчинённых Балта-оглы. Под взглядом Мехмеда они тут же рухнули на колени и на этот раз трепетали от страха. В воздухе повисло тягостное напряжение. Даже всадники самого Мехмеда, которые ни в чём не были виноваты, чувствовали себя неуютно, но Шехабедцин-паша, наблюдавший эту сцену, внутренне ликовал: «Прекрасно. Прекрасно».

Мехмед легонько ткнул палкой в плечо одного из старших начальников султанского флота:

– Главным начальником вместо Балта-оглы будешь ты. – Он повысил голос. – А теперь все запомните слова своего повелителя: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше!

Это были очень странные слова, и все удивились, но Шехабеддин-паша начал смутно догадываться о замыслах Мехмеда, вспомнив свои вчерашние рассуждения о том, что хорошо было бы поставить перед людьми грандиозную задачу, сопоставимую со строительством крепости, «перерезающей горло»: «Мой повелитель не будет строить новую крепость, но затеял что-то не менее великое».

Эта догадка превратилась в уверенность, когда Мехмед велел Шехабеддину разыскать в турецком лагере и привести в султанский шатёр одного мастера из числа франков, который ещё до начала войны довольно часто удостаивался приёма в числе «приятных посетителей».

– Скажи ему, чтобы взял с собой все бумаги, – велел султан, однако узнать суть разговора с этим посетителем Шехабеддину не удалось. Евнух, находясь за полотняной стеной и подслушивая, услышал лишь неразборчивый шёпот и довольный смех султана в конце беседы.

В тот же день в шатре Мехмеда состоялся военный совет, на котором великий визир Халил-паша снова говорил о том, что взять город невозможно и что следует начать с румами переговоры о мире.

Это было настолько предсказуемо, что Шехабеддин-паша перед началом совета улучил минуту, чтобы поймать своего друга Заганоса-пашу за рукав и тихо спросить на ухо:

– Ты понимаешь, что будет говорить Халил и что должен делать ты?

– Спорить с Халилом, – улыбнулся Заганос.

Именно этим он и занимался. После пространной речи великого визира взял слово и увлечённо говорил о том, что война только началась и что ещё слишком рано пожинать плоды осады: войско стоит под стенами всего три недели, болезней в лагере пока не началось, провизии хватает, боевой дух силён.

– Повелитель, – обратился Заганос к султану, – я и мои люди полны решимости продолжать осаду до тех пор, пока город не будет взят.

– Хорошо, – ответил Мехмед, который во время речи Халила оставался спокоен и даже безмятежен, а во время речи Заганоса улыбался.

Чья бы точка зрения ни победила на совете, султан не собирался завершать осаду так скоро. У Мехмеда уже созрел замысел, и в благодарность за смелость в споре с великим визиром второй визир Заганос-паша удостоился чести поучаствовать в осуществлении замысла.

К тому же войска Заганоса располагались как раз в нужном месте. Не в основном лагере, растянувшемся вдоль западных стен столицы румов, а севернее, на противоположном берегу залива, именуемого румами Золотым Рогом. Именно на том берегу находилась Галата – городок франков, с которым Мехмед договорился о невмешательстве в дела войны.

Мехмед дал распоряжение Заганосу притащить большие пушки прямо к берегу. Там, где залив (и впрямь имевший форму рога) начинал сужаться, следовало «расчистить место», то есть распугать стоявшие на якоре корабли франков и румов.

Впрочем, франки и румы, подняв паруса, сами убрались оттуда очень быстро, как только увидели, что люди Заганоса ставят пушки не только на холме над берегом, но даже у самой воды, в топкой низине, очень мало пригодной для этого. В хлюпающую грязь валились мешки с песком. Под деревянные опоры, на которых покоились стволы орудий, были подложены брёвна и камни.

Утром следующего дня всё оказалось готово, Заганос распорядился дать пробный залп. Большие каменные ядра шлёпнулись в волны, подняв фонтаны брызг, и чуть-чуть не достали до вражеских судов, сгрудившихся в отдалении. Конечно, было досадно, что не удалось задеть ни один корабль, но главное – приказ султана оказался выполнен. Ближе, чем теперь, эти корабли не посмели бы подойти. Пусть они не боялись маленьких пушек, применяемых на турецких судах, но больших орудий, установленных на суше, очень даже боялись.

– Хорошо, Заганос-паша. Очень хорошо, – похвалил Мехмед, наблюдая за всем этим прямо из седла, а затем умчался прочь – к бухте, где стоял османский флоте и где тоже велись работы.

Берег заполонили рабочие, которые стучали топорами, обтёсывая брёвна. Почти каждое бревно после этого несли в другое место, но некоторые стволы оставались там же, им придавали форму непонятных деталей, а руководил всем делом тот самый мастер, с которым Мехмед шептался вчера.

Шехабеддин, сопровождая своего повелителя, видел, что на берегу бухты сооружалось нечто, очень похожее на остов огромной длинной повозки, а дорогу, ведшую из бухты в сторону Галаты, будто решили замостить, но необычно. Поперёк тракта на небольшом расстоянии друг от друга укладывались те самые брёвна, которые ранее были отёсаны, а поскольку дорога шла вверх, то есть брёвна могли скатиться, их концы удерживались на месте с помощью деревянных кольев, вбитых в землю по обочинам.

Наверное, в городке франков уже начали опасаться, что странная дорога пройдёт прямо к их воротам. Возможно, франки даже собрались выслать посольство, чтобы спросить Мехмеда о происходящем, но как раз в это время на развилке, где один путь вёл к франкскому поселению, а другой – в объезд, турецкие рабочие выбрали объездной и начали укладывать брёвна там.

Так продолжалось, пока даже слепцам не стало ясно, что необычная дорога будет третьей стороной треугольника, а две другие стороны образованы проливом и ответвляющимся от него на запад заливом, имеющим форму рога. Дорога тянулась по холмам от бухты, где стоял турецкий флот, к берегу залива, где Заганос установил пушки и распугал вражеские корабли. Оба конца дороги уходили прямо в воду.

Наконец работа в бухте завершилась. Сооружение, напоминающее остов повозки, с которой сняли заднюю стенку, было поставлено на брёвна, уложенные поперёк дороги и заранее смазанные жиром. Придерживаемое толстыми верёвками, сооружение медленно съехало в волны. Затем в эту «повозку» осторожно вплыл один из малых турецких кораблей. Заднюю стенку «повозки» установили. Судно укрепили распорками, чтобы не качалось внутри конструкции, и вот её вместе с грузом выволокли на сушу с помощью тех же верёвок, а затем потащили по дороге, вверх по склону холма.

Это было трудно. Когда «повозку» ставили на брёвна и заводили в воду, для этого хватило сорока человек. Теперь же за верёвки взялись сотни людей – в первую очередь гребцы и матросы. Двигаясь в такт барабану, одновременно делая шаг и натягивая верёвки, люди издавали единое звучное «хэй». Груз в «повозке» становился на один шаг ближе к цели. Мачта с убранными парусами вздрагивала. Флаг на верхушке то развевался, то опадал.

Мехмед был рядом и наблюдал за движением судна по суше. А меж тем вторая «повозка», установленная на смазанные брёвна, повезла ещё одно такое же судно вслед за первым. И ещё. И вот уже целый караван.

Султан был весел и доволен, а Шехабеддин мысленно просил Аллаха, чтобы ни одна из «повозок», с таким трудом движущихся вверх, не скатилась вниз, ведь, если бы это произошло, она бы столкнулась с теми, которые следовали за ней… возможно, даже опрокинула бы некоторые, повредила груз. Сказать Мехмеду о том, что расстояние между повозками надо увеличить, евнух не осмелился. Султан хотел действовать быстро, а это значило, что караван не должен растягиваться.

К концу первого дня переправили достаточно судов, чтобы можно было сказать, что турецкий флот вошёл в залив. И именно об этом объявил Мехмед, когда собрал на берегу залива большинство тех, кто видел недавнее наказание Балта-оглы.

– Я говорил вам: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше. И вот посмотрите!

Возле берега покачивались небольшие турецкие корабли, с каждой минутой всё больше превращавшиеся в тёмные силуэты на фоне золотистых волн. Они стояли далеко друг от друга, чтобы не закрывать обзор пушкарям Заганоса, готовым в любую минуту снова отогнать подальше все суда франков и румов, если вздумают напасть.

Сами по себе малые турецкие корабли не стали для врагов серьёзной опасностью, а переправить в залив крупные суда Мехмед не мог – слишком тяжёлые, – и всё же он одержал большую победу – доказал, что теперь его приказы выполняются. Матросы турецких кораблей, стоя на палубах, славили султана, и теперь эти славословия были искренними.

– Завтра мы переправим новые корабли, – сказал Мехмед, когда крики утихли. – Наша сила победит хитрых румов. Никакие цепи поперёк входа в залив не помогут им. Никакие стены. Мы возьмём этот город!

Затем султан уехал, а Шехабеддин остался, видя, что Заганос продолжает стоять на берегу и беспокойно вглядываться в даль – туда, где сгрудились вражеские суда.

– Чем ты встревожен, мой друг? – спросил евнух, становясь рядом.

Заганос жестом велел своей свите отойти подальше, чтобы она не подслушивала, и заговорил нарочито тихо:

– На месте врага я бы напал на наши корабли немедленно. Пожертвовал бы одним судном, но поджёг все наши. Ветер дует в нашу сторону. Сейчас такое нападение удобно совершить.

Шехабеддин посчитал, что опасения не лишены оснований, но решил успокоить друга:

– Заганос, ты говоришь так потому, что у тебя отважное сердце. А румы не такие. Они все трусливы и осторожны.

– А как же великий правитель румов Искендер? – спросил Заганос. – Он был очень отважен.

– Отважен, как и ты, мой друг, – улыбнулся евнух. – Но румы давно выродились. Они недостойны своего великого предка. А их союзники франки хоть и более смелы, но не станут отдавать свои жизни лишь затем, чтобы помочь румам. Франки не глупы. Вот почему я думаю, что никто не нападёт на наши корабли.

– И всё же я выставлю дозоры на нашем берегу вплоть до выхода из залива.

– Это разумно.

Оба ненадолго замолчали, глядя, как волны залива блестят в сумерках, а затем Заганос сказал:

– Хорошо, что ты здесь. Хорошо, что наш повелитель позволил тебе сопровождать его, а не оставил в Эдирне.

– Я тоже очень рад этому, – ответил Шехабеддин и добавил совсем тихо: – Иногда мне кажется, что на его решение повлияла лишь одна моя беседа с ним. Я сказал, что у нашего повелителя сердце Искендера и что он рождён повелевать румами. Я сказал, что столица румов покорится Ис-кендеру и что я хотел бы своими глазами увидеть, как новый Искендер явит себя.

Заганос нахмурился:

– Что? Ты ведь всегда говорил, что новый Искендер – это я.

В его голосе слышалось что-то похожее на ревность, поэтому евнух примирительно улыбнулся:

– Ты тоже Искендер.

– Но разве может быть два Искендера? – продолжал хмуриться друг.

– А почему нет? – Чтобы Заганос перестал обижаться и дослушал, Шехабеддин встал напротив него и заглянул в лицо, ещё достаточно различимое, несмотря на сгущающийся мрак. – Разве не может в одной и той же стране быть два героя одновременно? И это не значит, что один из них менее достойный.

– В самом деле?

– Конечно. Нет смысла рассуждать о том, кто истинный Искендер, потому что истинный Искендер давно умер. И раз на нём была милость Аллаха, то душа этого героя конечно же в раю. Искендер уже не вернётся в этот мир. Но в этом мире могут родиться люди, похожие на Искендера, и их ждёт похожая судьба, потому что герой всегда себя проявит. Я всё так же верю в тебя, мой друг.

– А я уж подумал, что ты нашёл себе нового Искенде-ра, – хмыкнул Заганос.

Как видно, он ещё сомневался, поэтому Шехабеддин положил руки ему на плечи, чуть потянулся вперёд и прошептал другу в самое ухо:

– Заганос, ты знаешь, что я люблю тебя больше всех. Даже больше, чем нашего повелителя, хоть это и неправильно, потому что любовь к повелителю должна быть выше всех других привязанностей. Я назвал нашего повелителя Искендером, потому что хотел быть здесь с тобой. Я хотел своими глазами увидеть, как ты одержишь победу и получишь заслуженную награду. К сожалению, ты не сын правителя и потому трон румов тебе придётся отдать другому, но в тебе есть сердце Искендера. И ты проявишь себя, я знаю.

Заганос улыбнулся и так же тихо спросил:

– Мне кажется или меня пришла проведать луноликая Ширин?

Шехабеддин отпрянул, запоздало сообразив, как это нашёптывание выглядит со стороны и что он, кажется, забылся. Евнух – не мужчина, но может хотя бы притвориться им, вести себя по-мужски, а теперь сам не заметил, как стал играть в женщину.

С Шехабеддином это иногда случалось и уже породило множество шуток при дворе – не только о Шехабеддине, но и о его друге тоже. Даже Мехмед, наслушавшись пересудов, любил повторять с улыбкой: «Заганос мне как второй отец, а Шехабеддин – вторая матушка». Хорошо, что Заганоса шутки забавляли, а не досаждали ему и что продвижению по службе все эти пересуды нисколько не вредили.

– Наш повелитель очень хорошо придумал переправить корабли по суше, – произнёс Заганос нарочито громко, чтобы слышала свита. – Наверное, я тоже должен что-нибудь придумать, чтобы не отстать от него. – Следующую фразу он опять произнёс тихо: – Может, попытаться сделать под стены румов подкоп? Как думаешь?

– Мой Искендер, – восхищённо прошептал евнух.

* * *

Оказавшись в Турции, Шехабеддин временами опасался, что его походка, движения рук, манера улыбаться и смотреть по сторонам покажутся кому-то слишком женственными. И даже спустя двадцать пять лет службы при турецком дворе евнух продолжал беспокоиться об этом. А виной всему было обучение, которое пришлось пройти – обучение на виночерпия.

Виночерпий должен уметь не только разливать вино, но и развлекать. Он нараспев рассказывает стихи, играет на музыкальном инструменте, танцует. То есть делает всё то же, что делала бы наложница, чтобы развлечь господина. Но женщина развлекает лишь одного, правила ислама запрещают ей явиться в собрание мужчин, а виночерпию это не воспрещается. Именно для этого он и нужен – развлекать собравшихся на пирушку и прилагать все усилия, чтобы те, кто его видит и слушает, перестали задумываться о том, что перед ними вовсе не женщина.

Если с виночерпием заговаривают, он поддерживает беседу и отвечает шуткой на шутку. Даже может позволить себе кокетливые улыбки, если хозяин не ревнив. А если собеседник затеет смелую игру и начнёт признаваться в любви, виночерпий обязан эту игру поддержать, изображая жестокую неприступную кокетку.

Вот почему виночерпием мог стать не каждый, а лишь тот, в ком не слишком явственно проявляются мужские черты. Лицо виночерпия всегда миловидно, голос – нежен, а все движения – изящны.

Шехабеддин, которого в то время называли Шихабом, вполне годился для подобных игр. Но не будь Шехабеддин евнухом, его вряд ли купили бы, чтобы обучить на виночерпия и впоследствии перепродать. Покупатель сказал бы: «Когда он обучится, ему уже исполнится шестнадцать, голос огрубеет, борода попрёт. Что тогда делать?» Однако из-за операции, проведённой в двенадцать лет, у кандидата не появилось даже усов, а голос и не думал ломаться.

Сделку оформили быстро, работорговец Фалих получил деньги и отбыл восвояси, а Шихаб стал собственностью нового господина, у которого была целая школа виночерпиев.

В ней обучалась дюжина учеников, которые поначалу посмеивались над новичком, выглядевшим не мальчиком, а юношей.

– Шихаб, ну ты и высоченный! – говорили они. – Как ты сможешь изображать женщину? Разве только жену дэва[10]10
  Дэв (див) – в индоиранской и тюркской мифологии: злой великан или злой дух, имеющий вид великана, иногда звероподобного. Дэвы часто похищают женщин ради сожительства.


[Закрыть].

– Сколько тебе лет? – спрашивали другие. – Когда ты закончишь учиться, то будешь совсем старый. Станешь развлекать собрание стариков?

Шихаб не обижался на эти шутки и не думал о будущем. Зачем думать о том, что от тебя не зависит? Его куца больше занимало настоящее, а тупая покорность уступила место покорности осмысленной. Почему бы не покориться, если в обучении есть приятные и интересные стороны.

Когда евнух рассказывал сам себе содержание сочинений известных поэтов, которые придётся пересказывать для наставника, то временами увлекался и представлял свою мать, которая рассказывает сыну сказку. В такие минуты получалось забыть, что мать потеряна навсегда.

По этой же причине, когда Шихаба учили играть женщину, ему нравилась такая игра. Он представлял, что это не он, а его мать перебирает струны саза, поёт, улыбается. И чем точнее удавалось её изобразить, тем сильнее он ощущал, что она сейчас находится рядом. Шихаб не видел её, но видел выражения лиц тех, кто на него смотрит и оценивает. Наставники видели перед собой женщину! И если они её видели, значит, она приходила. Почти по-настоящему. А ведь господин Алим был уверен, что его бывшему рабу такое не понравится.

Незаметно летело время, Шихабу уже исполнилось шестнадцать, и именно тогда его впервые предъявили покупателю. Раньше, если в «школу» приходил покупатель, евнух оставался в дальних комнатах, потому что был ещё плохо обученным учеником. Теперь же его посчитали достойным и вместе с прочими вывели во двор.

Пришёл молодой богатый господин в белых марких одеждах и дорогой обуви. Все ученики выстроились во дворе в ряд, и евнуху, который когда-то проходил через нечто похожее, стало ясно, что случится дальше.

На этот раз покупателя не заботило, может ли раб цитировать Коран и складывать в уме числа. Покупатель вглядывался в лица и спрашивал у того или иного раба: «Как тебя зовут?» – но не затем, чтобы узнать имя, а чтобы вслушаться в звук голоса и решить, приятен он или нет.

В прошлый раз Шихаб хотел оказаться купленным, чтобы поскорее начать служить богатому господину, заработать себе свободу и богатство, а затем выкупить из рабства мать и сестёр. Теперь евнух перестал верить в эту сказку и потому не хотел быть купленным, не хотел, чтобы жизнь менялась, но покупатель почему-то выбрал виночерпия, выглядевшего весьма взрослым, а не более юных.

«Ничего, – успокаивал себя Шихаб. – В доме у этого господина я буду делать почти то же, что и в школе». Однако раб ошибся.

…Нового хозяина звали Захир. Этот молодой и изящный человек был арабом, как и господин Алим. Господин Захир также получил хорошее образование и так же хорошо знал персидский язык. Но в отличие от господина Алима, равно уважавшего и арабских, и персидских авторов, новый господин был без ума от всего персидского.

Возможно, для Захира выбор при покупке раба-виночерпия определило то обстоятельство, что Шихаб был персом. И евнухом. Ведь именно от своего нового господина Шихаб впервые услышал историю о том, что у великого правителя румов Искендера был евнух по имени Багой, родом из персидских земель, которого Искендер очень ценил.

Беседа проходила наедине в покоях господина, причём господин сам же завёл об этом разговор, а затем спросил:

– Ты знал об этом?

Разумеется, Шихаб, обучаясь на виночерпия, читал поэму об Искендере, которую сочинил Низами[11]11
  Низами Гянджеви – поэт, классик персидской литературы XII века, оказавший заметное влияние на литературу Ближнего и Среднего Востока. Поэма «Искендер-наме» – одно из наиболее известных произведений автора.


[Закрыть], но там ничего не говорилось о Багое. А ведь Низами упоминал, обращаясь к читателям, что изучал жизнь Искендера очень основательно.

– Низами читал не те книги, – с улыбкой ответил Захир, полулёжа на застеленной кровати и покуривая кальян. – О Багое рассказывают румы и франки[12]12
  Франкские авторы – в данном случае: латинские, которых противопоставляли греческим.


[Закрыть]. А персидские и арабские авторы излишне пристойны. Они думают, что если будут обходить имя Багоя молчанием, то оно забудется.

Шихабу было неинтересно про это слушать и не хотелось знать, что такого непристойного находили учёные мужи в том обстоятельстве, что Искендер держал при себе евнуха. Вот почему евнух Шихаб ничего не спросил, но господин сам стремился рассказать больше.

– Пишут, что Багой был юн и красив, – сказал Захир, хитро улыбаясь. – И сначала он принадлежал персидскому правителю Дарию. А когда Искендер пошёл войной на Дария и победил, то заполучил и эту живую драгоценность. Один из персидских вельмож припрятал у себя Багоя, пока не уляжется смута, которая всегда бывает после войны, а затем отдал Искендеру.

«Даже если я – Багой, то ты – уж точно не Искен-дер», – мысленно произнёс Шихаб, обращаясь к господину. Изящный (или даже хилый) Захир со своей острой козлиной бородкой нисколько не напоминал могучего воина с прекрасной тёмной бородой, которого Низами изобразил в своей поэме[13]13
  В поэме «Искендер-наме» Низами описывает Александра Македонского именно так, хотя это не соответствует историческим фактам.


[Закрыть]. К тому же Низами, который изучил множество книг об Искендере, утверждал, что этот правитель был удивительным человеком – необычайно добрым. Искендер не стал бы держать при себе раба – тут же отпустил бы на свободу, а вот от Захира ничего подобного ждать не приходилось.

– Когда Багой впервые предстал перед Искендером, то уже не был мальчиком, – меж тем рассказывал Захир. – Багой был примерно твоего возраста. А Искендер был ещё молод. Как я… Налей мне вина, Багой, послужи своему Искендеру, – впоследствии хозяин часто повторял эту фразу, а затем протягивал своему виночерпию пустую пиалу, которую Шихаб наполнял – будто играя с кувшином, как учили.

Захир любил вино и шумные застолья, часто приглашал друзей, и пирушка обычно длилась почти до рассвета, а Шихаб развлекал гостей, как учили, но не испытывал от этого никакого удовольствия.

Гости, которые просили сыграть и спеть, сами же прерывали на середине, пытаясь ущипнуть виночерпия. Они находили это забавным, смеялись, тут же шутливо извинялись, просили продолжать песню, снова щипались, а Шихаб втайне злился, потому что уже не мог изображать им свою мать, как делал это для учителей.

Судя по всему, гости даже не замечали, что виночерпий ничего не изображает. Они не были ценителями притворства. Им достаточно было видеть, что лицо Шихаба миловидно, а также лишено усов и бороды. То один гость, то другой «смеха ради» пытались притянуть к себе виночерпия, чтобы поцеловать, и только строгий окрик Захира останавливал весельчаков:

– Эй! Он мой, не забывай!

Друзья Захира не были богачами. Опасаясь, что хозяин дома больше не пригласит их на пирушку, они начинали вести себя сдержаннее, отпускали виночерпия и просили налить ещё вина, но на следующей пирушке всё повторялось снова.

Захир прощал гостей и раз за разом приглашал потому, что знал их ещё до того, как разбогател. А разбогател он после того, как выгодно женился.

С помощью хитрости Захир сумел познакомиться с дочерью одного из самых богатых людей города, тайком встречался с ней в саду почти два месяца и сумел понравиться. В итоге дочь упросила отца отдать её замуж за Захира, а отец, хоть и разгневанный поначалу, согласился. Он хотел для своей дочери счастья и не хотел, чтобы история с тайными свиданиями получила огласку. К тому же новоявленный жених был хоть и не богат, но мог похвастаться знатным происхождением.

Кто же знал, что Захир окажется вовсе не таким влюблённым, как прикидывался поначалу. Конечно, он уделял жене время, но гораздо большее удовольствие получал, растрачивая её приданое.

Из-за частых пирушек, устраиваемых в доме, жена негодовала:

– Ты проводишь с этими пьяницами больше времени, чем со мной! А теперь ещё и с евнухом… Зачем ты его купил?

Шихаб знал, что хозяйка недовольна. Он и сам был недоволен, особенно после того, как стало ясно, что имел в виду один из наставников в школе виночерпиев, когда сказал, что с хозяином евнух должен изображать благосклонную кокетку, а не жестокую и неприступную. Захир этого требовал и уверял, что Багой тоже изображал для Искендера женщину.

Хозяин рассказал о случае, когда Искендер во время одного из походов устроил для своих воинов большое представление. Во время представления евнухи, одетые женщинами, состязались в пении, и Багой так хорошо пел, что Искендер поцеловал его, как женщину, прямо у всех на виду, а зрители кричали: «Целуй ещё!»

Именно тогда Шихаб в полной мере осознал, что значит – не быть человеком. Это означает, что никакие человеческие запреты на тебя не распространяются. Ты можешь делать что угодно, но и с тобой могут делать что угодно. Раньше Шихаб почти не задумывался об этом. Его гораздо больше заботило, что человеческое можно сохранить в себе, несмотря ни на что. А вот теперь он ужаснулся, осознав, насколько велика пропасть между понятиями «человек» и «евнух».

Когда Шихаб украл деньги у хозяина, то не был наказан так, как положено наказывать воров – ему не отрубили руку. Но когда господин Алим грозился убить вора, то вполне мог привести угрозу в исполнение, и это не считалось бы ни грехом, ни преступлением. Евнух – не человек, так что убивать евнухов Аллах не запрещает. И вот новое доказательство, что человеком Шихаб не считался! Будь иначе, тогда многое из того, чего требовал Захир, называлось бы грехом, причём очень страшным. Пророк Мохаммед велел убивать обоих участников такого греха. Однако Шихаб был евнухом, поэтому всё, что делал Захир, считалось не более греховным, чем лежать на ложе, обнимая пуховую подушку.

«Хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной», – со смехом предрекал бывший хозяин Алим. И полагал, что евнуху будет очень горько, когда остатки его мужественности окажутся попраны. Это ведь оскорбление. Но как может чувствовать себя оскорблённым тот, кто не является мужчиной? Как может быть оскорблён тот, для кого роль мужчины или женщины – всего лишь игра? Конечно, обидно, когда не получается играть так, как хочется, и тебе навязывают чужие правила. От этого рождается злость. Но в ней нет особенной горечи. По-настоящему оскорблённым Шихаб чувствовал себя, казалось бы, из-за пустяков. Например, когда Захир, по-особенному улыбаясь, называл евнуха «друг мой». Вот тогда Шихаб готов был закричать: «Я тебе не друг! Я – твоя игрушка. Как ты можешь называть меня другом! Ты оскорбляешь само понятие дружбы, называя меня так!»

Евнух сдерживался, потому что не должен был возражать. Но всё же он вёл мысленный спор со своим новым хозяином: «Нет, Искендер не поступил бы так с Багоем. Искендер был великодушен и не терпел несправедливости. Наверняка он даже не сразу согласился оставить у себя евнуха, но пришлось. Искендер после победы над Дарием хотел стать в глазах персов преемником Дария, а не захватчиком персидского трона. Поэтому когда персы отдали Искендеру вещь Дария, бывшую игрушку Дария, Искендер не мог отказаться, хоть и предпочёл бы получить что-то другое как знак преемственности».

Поэт Низами, изучив множество книг, утверждал, что Дарий в отличие от Искендера был жесток и несправедлив. Часто оскорблял своих слуг несдержанным словом и жаждал утвердить свою власть над всеми без исключения. «Для Дария евнух Багой, конечно, был игрушкой, – думал Шихаб. – Дарий не спрашивал, чего хочет Багой, а просто утверждал над ним свою власть».

Конечно, Багой, не зная Искендера, полагал, что новый господин во многом похож на прежнего. Но Искендер выждал немного, чтобы персидские вельможи не обиделись, а затем объявил евнуха свободным, дал денег и сказал: «Ты волен уйти». Да, всё должно было происходить именно так, а не как рассказывал Захир!

«Но почему же Багой остался? – думал Шихаб. – Уж точно не потому, что Искендер удерживал его». Наверное, евнух, проведя годы в рабстве и не имея родных, просто не знал, что делать со своей свободой. Поэтому попросил позволения остаться и служить, как умеет. И Искендер согласился, чтобы на примере других слуг Багой учился вести себя как человек, а не как евнух.

Со временем для Шихаба это стало любимым развлечением: оставаясь в одиночестве, он представлял себе разговор Искендера с Багоем – тот разговор, после которого евнух стал свободным. Где и как они говорили? Наверное, при разговоре присутствовал слуга-переводчик, ведь Искендер был правителем румов[14]14
  Поэт Низами Гянджеви, автор поэмы «Искендер-наме», в своём произведении не проводит различия между древними греками и греками Византии. Поэтому разницы не видит и Шихаб.


[Закрыть], а румы обычно не знают персидского. Возможно, присутствовало много людей, весь румийский двор. А возможно, что никого, кроме переводчика, не было. Как вёл себя Багой? Заулыбался от радости? Или заплакал? Возможно, встал на колени, а затем задумался, должен ли так делать, если теперь свободен.

Шихаб представлял эту сцену каждый раз по-новому, но всякий раз Багой был невыразимо счастлив остаться при Ис-кендере – уже не как игрушка, а как верный слуга, который полон решимости отблагодарить господина за доброту. Если не сразу, то позднее.

Арис, наверное, был единственным, кто чувствовал себя в осаждённом городе не как в ловушке. Турки, собравшиеся с внешней стороны стен, не были Арису врагами, а ромеи и прочие защитники этого места казались слишком глупыми, чтобы поймать шпиона или хотя бы догадаться о его существовании. В прошлом году, когда Арис также по заданию господина приезжал сюда, страх оказаться пойманным был довольно силён. А теперь почти исчез.

Приходилось напоминать себе, что излишняя беспечность – это и есть главная опасность для того, кто добывает сведения во вражеском лагере. Попасться из-за беспечности было бы досадно и непростительно. Господин очень надеялся, что теми сведениями, которые сможет добыть «верная тень», он поможет своему другу – второму министру. Это был случай, который выпадает раз за всю жизнь, и господин очень огорчился бы, если бы тень оплошала. Он бы никогда этого не забыл, и тень вечно чувствовала бы себя виноватой, то есть обязанной искупить вину, а тень не любила чувствовать себя обязанной.

Получив задание от господина снова отправиться в Константинополь, Арис приехал в ромейскую столицу задолго до начала осады, чтобы не вызвать подозрений. Ведь это странно, когда в городе, из которого все стремятся уехать, появляется человек с намерением остаться надолго. Значит, следовало приехать, когда бегство жителей ещё не началось.

Правда, когда оно началось, уехало вовсе не так много людей, как ожидалось. Оставшимся просто некуда было деться, и потому они надеялись, что в город явится помощь от папы римского и католических стран. Арису это рассказал хозяин гостиницы, где новоприбывший снял комнатку.

Через некоторое время Арис перебрался из гостиницы в домик к одной старухе, где жильё было дешевле, а хозяйка – болтливее. «Мне и делать ничего не надо. Она сама делает за меня всю работу», – думал юноша каждый вечер, когда старуха согласно договорённости приглашала его за свой стол и ставила перед ним миску с супом. Пока Арис ел, она рассказывала все новости, что слышала утром на рынке.

Старуха не была одинока. За день она, конечно, успевала поговорить о том же и с соседками, и с дочерью, жившей неподалёку, но, видя, что жилец слушает с уважением и вниманием, повторяла всё ему. Ворчала о повышении цен на хлеб, рыбу и зелень. А ещё беспокоилась, что в храме, куда она ходит, вдруг станут служить «по-новому», то есть в соответствии с Унией. Также жаловалась, что в город понаехали генуэзцы и венецианцы, которые приобрели большое влияние на василевса, и это, конечно, из-за них он решил поддержать Унию. А позднее сетовала, что генуэзцев и венецианцев приехало слишком мало и что их не хватит для защиты города: