Текст книги "Только один год"

Автор книги: Светлана Аллилуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Каганович, между тем, пытался интересоваться искусством. Один его родственник был скрипач, и поэтому дети водили его иногда на концерты. Однажды на концерте Иегуди Менухина в Москве я была в той же ложе. Концерт был настоящим праздником искусства; Менухин и Ойстрах играли концерт для двух скрипок Баха. Это был необыкновенно гармоничный ансамбль. Вдруг Каганович, повернувшись ко мне и подмигнув, произнес: – «А ведь наш-то забивает американца!» Для него это было состязание, как скачки.

Несколько иначе – по сравнению со «старыми вождями» – жили те, кто пришел позже. Берия поднялся на самый верх очень быстро, и, являясь членом политбюро, конечно, пользовался теми же стандартами государственного размаха. Но грузинам присущ врожденный эстетизм, поэтому его дом выглядел современным и изящным.

Надо отдать должное хозяйке – очаровательной красавице Нине. Когда ей не было 17-ти лет она жила в мингрельской деревне. Узнав, что приехал сам начальник ГПУ Грузии, Лаврентий Берия, она пошла попросить его о своем брате, который был арестован. Берия приехал в специальном поезде. Нина вошла в вагон и уже никогда больше не видела родной деревни. Ее увезли, потому что она была красива и понравилась начальнику. Он запер ее в купе, и так она стала его женой.

Но грузинские женщины – преданные жены. Хотя Нина иногда плакала и жаловалась мне на свою несчастную и унизительную жизнь, тем не менее, она никому другому в этом бы не призналась. Она стала агрохимиком, и могла бы прекрасно работать на полях и в садах своей Грузии, о чем всю жизнь мечтала. Это было неосуществимо. Муж привез ее в Москву, которую она терпеть не могла. Она продолжала играть роль жены и хозяйки дома – хотя давно уже не была ни тем, ни другим. Выхода не было. Она отдала все силы единственному сыну, и достигла хороших результатов: сын получил хорошее образование, знал немецкий и английский, и стал одним из первых инженеров-ракетчиков в стране, создавших первые управляемые снаряды. Он был мягким и приятным, как мать. Оба они являли резкий контраст с самим Берия, прирожденным палачом и изувером, для которого тайная полиция была призванием.

Даже дома встречи с ним никогда не были приятными. По воскресеньям он развлекался на своей даче, стреляя в тире из разных видов оружия. По вечерам смотрели кино – сын переводил ему американские и немецкие фильмы. Потом он вдруг уезжал, неизвестно куда. Трудно было найти, о чем говорить с этим человеком, он был резок и говорил непристойности.

Берия жил в бывшей даче Власа Чубаря, арестованного в 1937 г. У домов тоже своя судьба. Все дачи, построенные в свое время хорошими архитекторами за государственный счет, «переходили по наследству» к следующим владельцам. Молотов жил в бывшей даче Ягоды. Жданов – в бывшей даче Рудзутака. Мы переехали в Кремле в 1933 году в бывшую квартиру Бухарина. Души прежних владельцев витали где-то в тех же стенах… Семья Берия была арестована в 1953 году в той самой даче, где арестовали когда-то Чубаря. Хрущев въехал в бывшую дачу Молотова, после того, как выбросил его из партии, – хотя обладал и своей собственной. Но дом был несчастливым: в 1964 году Хрущева вынудили расстаться с огромной усадьбой, где он уже успел убрать великолепные розы, насадив повсюду кукурузу.

Кто знает, может быть Микоян был так удачлив и неуязвим в своей политической карьере оттого, что никогда не посягал ни на что большее, кроме дома, доставшегося ему в 1919-м году, и сохранял его прежний облик.

Дача Берия была роскошна, огромна. Белый дом расположился среди высоких стройных сосен. Мебель, обои, лампы, все было сделано по эскизам архитектора – того самого Мирона Мержанова, который строил когда-то дачи моего отца, а в 1949 году попал в тюрьму и не возвратился. Нина сделала дом еще более уютным – потому что сама была милой и уютной. В доме было кино – как, впрочем, и на дачах всех «вождей». Это было развлечение молодежи, предпочитавшей заграничные фильмы, чтобы практиковаться в иностранном языке. Я не ошибусь, если скажу, что немецкие, американские, английские и французские фильмы были для этого круга важнейшим источником информации о внешнем мире. Ведь другие источники – книги, газеты, журналы – были закрыты. А молодежь жадно припадала к любому источнику, дававшему свежие знания.

Но в доме Берия всегда можно было найти книги на английском и немецком языке, и иностранные журналы. Нина держала в доме тихую, аккуратную немку, вырастившую ее сына, и спасла ее от ссылки во время войны. Когда сын женился и появились внучки, Нина возилась с ними. Своей жизни у нее не было и не могло быть с таким мужем. Но она держалась всегда с огромным достоинством.

После того, как Берия был арестован в июне 1953 года и немедленно же расстрелян, – спустя некоторое время правительство распространило длинный секретный документ о его «преступлениях». Читка его на партийных собраниях занимала больше трех часов подряд. Кроме того, что Берия был обвинен в «международном шпионаже в пользу империализма», больше половины секретного письма ЦК было посвящено его «аморальному облику». Партийные следователи с упоением рылись в грязном белье уже не опасного противника, и еще ни одно партийное собрание не бывало столь увлекательным: описание любовных похождений поверженного «вождя» было сделано со всеми подробностями. Неизвестно только, в чем ЦК хотел убедить партийную массу: к политике это не имело никакого отношения. К внутрипартийной борьбе – тоже. Документ ничего не объяснял и ни в чем не убеждал, – разве лишь в том, что ханжи из ЦК обнаружили собственную грязную натуру.

После 1953 года жена и сын Берия были высланы из Москвы на Урал. Спустя несколько лет Нина просила разрешения жить и работать в Грузии: наконец она могла бы уехать в свою деревню и заняться агрохимией. Но ей было отказано. По существу, эта красивая и несчастная женщина, чья жизнь была загублена деспотизмом, находится в ссылке, хотя за ней нет политических преступлений.

Менее роскошной и более демократичной выглядели жизнь и быт Маленкова, Андреева, Жданова – сравнительно молодых «вождей». Конечно, их демократизм был относительным, – они не старались быть вельможами. Но, при общем советском уровне жизни и они стояли на недосягаемом Олимпе власти, и на немыслимом для простых людей уровне роскоши.

Я бывала в этих семьях, так как знала молодежь примерно одного возраста со мной. Быть может, молодежь и определяла собой весь уклад жизни в этих домах. Сын Жданова был химиком, вокруг него всегда был большой круг друзей из университета. Дочь Андреева – биохимик, ее муж – архитектор, ее брат – авиационный конструктор, его жена – искусствовед. Дочь Маленкова – архитектор. Летом они играли в теннис, катались на акваплане по реке (водные лыжи пришли в моду позже); зимой – на лыжах. Справляли дни рождения детей и внуков, ходили в лес за грибами, старались не пропускать хорошие концерты в консерватории. В какой-то степени родители здесь прислушивались, приноравливались к взглядам молодого поколения.

Семья Маленкова была, пожалуй, наиболее интеллигентной из всех остальных на этом «высоком уровне». Он был инженером-электриком по образованию, жена его долгие годы была директором Энергетического Института – одной из самых передовых технических школ в Москве. Два сына и дочь воспитывались в рамках русской интеллигентной семьи – без потуг на вельможную роскошь. Художникам здесь не позировали. Персидских ковров, китайской яшмы и золоченого оружия не собирали. Дом был простым, без буржуазных фарфоровых горок и без претензий на «летний дворец».

Два сына Маленкова учились в специальной школе на английском языке. С ними жил брат матери, учитель, помогавший им в занятиях. Летом сажали цветы и следили за огородом. За столом всегда был общий разговор, интересный для детей и родителей. Мальчики выпускали свою стенгазету, – совсем как и мы, в нашем далеком-далеком детстве.

Неудивительно, что Маленков был, очевидно, наиболее здравомыслящим – и к тому же самым молодым – из политбюро. Программа развития легкой промышленности, предложенная им в марте 1953 г. нашла самый живой отклик: это была первая необходимость для страны. Он сразу завоевал популярность – и это его погубило. Изгнанный из правительства, он уехал в Казахстан и, наверное, до сих пор работает там директором небольшой электростанции. В Москву он ни разу не ездил «на поклон», и «прощения» не просил. Политбюро это раздражало, и Маленкова продолжали преследовать на месте, предъявляя ему всевозможные обвинения, как например, – в демагогии. «Демагогия» заключалась в том, что Маленков становился в очередь за хлебом, как и все население небольшого городка. Это было сочтено «дерзким вызовом» правительству.

Между тем для него и для его семьи перемена жизни не была такой трагедией, как для Молотова или Кагановича, для которых существование вне правительства и власти означало полное крушение. Маленковы же просто вернулись к обычной жизни, которую обеспечивало им их образование, и потеря власти не значила для них слишком много. Такие вынужденные пенсионеры, как Каганович, Молотов – а теперь Хрущев – быстро разрушаются духовно и физически, потому что жизнь без власти над другими не представляет для них смысла.

Несколько особой была судьба Жданова. Эту семью я знала больше, так как Юрий Жданов был моим мужем и я два года прожила в их доме, – уже после смерти самого Жданова.

Андрей Жданов был из семьи инспектора гимназий, мечтал стать агрономом, любил цветы и сады. Кроме него в семье было три сестры, и все дети получили образование дома. Его мать была дворянкой, пианисткой, окончившей Московскую Консерваторию.

Три сестры Жданова были старше, чем он, и страстно увлекались народничеством. О марксизме в семье до революции никто не думал. Сестры стали учительствовать, а когда началась первая мировая война, две сестры ушли добровольно в армию, и стали шоферами на грузовиках. В то время это было для женщин неслыханной независимостью. Они проработали шоферами всю свою жизнь и после революции, никогда не имели семьи и продолжали, где возможно, вести образовательную работу. Старшая же осталась учительницей, у нее были сын и внуки, но мужа она бросила, и сама была Главой большой семьи. В Москву она почти не приезжала.

Андрей Жданов был студентом Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии в Москве когда началась первая мировая война, а затем революция. Тогда он стал большевиком, потому что это был общий порыв. И, как многие слабые люди, взявшие на плечи нечто противопоказанное их природе, стал усердным догматиком, стараясь переупрямить и переубедить самого себя. Я знала Жданова, как человека безвольного, с больным сердцем, в общем приятного и мягкого. То, что его имя соединилось в истории советского искусства с мрачной полосой репрессий и гонений 1946 и 1948 годов, явилось результатом слишком усердной деятельности человека, являвшегося носителем и исполнителем воли других. В данном случае – моего отца.

Я сомневаюсь, что мой отец вникал в тонкости стихов Ахматовой, или музыки Прокофьева и Шостаковича, или сатиры Зощенко. Он не «доходил» до деталей; но считалось, что «Жданов понимает вопросы искусства» и Жданову поручалось «навести порядок». И тот произносил речь на 1-м съезде писателей о том, что «советская литература самая идейная во всем мире», осуждал стихи Ахматовой за интимность, а рассказы Зощенко – за «психологизм». Наигрывая что-то на рояле он «учил» композиторов, как надо писать музыку «для народа»… Одному кинорежиссеру, чей фильм был отвергнут, он сказал: – «А почему у вас советская действительность снята на черно-белую пленку, а далекое прошлое на цветную? Значит наша жизнь – серая?!»

Когда было нужно, Жданову поручалось выступать о внешней политике, об истории философии, о международном рабочем движении. В конце концов его возненавидели все, как исполнительного адъютанта и возможного «наследника Сталина» в партии.

Между тем, он на такую роль не претендовал и не раз повторял: «Только бы не пережить!..» (моего отца). У него не было амбиции для борьбы за власть: он бы ее с удовольствием уступил сам.

В доме он был всегда под пятой у женщин – у сестер, у жены. Жизнь дома крутилась вокруг единственного сына, его друзей, его интересов. Здесь бывали интересные и веселые молодежные вечера. Друзья Юрия из школы и из университета приходили сюда не думая о «высоком положении» хозяина дома. Здесь помогли многим, чьи родители пострадали в 1937-38 годах: дружба из-за этого не прекращалась. В этой семье не было злобных или жестоких людей. Но ограниченность, догматизм и нечто фанатическое проявлялось во многом.

На искусство Жданов, действительно, смотрел с ханжески-пуританских позиций, столь распространенных в партии. Их лучше всего выразила однажды жена Жданова в своем незабываемом афоризме: «Илья Эренбург так любит Париж, потому что там – голые женщины». Природа образного мышления в музыке, живописи, кино – была Жданову так же чужда, как высшая математика. Но он рвался в бой, закусив удила, чтобы быть «большим роялистом, чем сам король», чтобы «доказать» злонамеренность Тито или бесполезность идеалистической философии во все века. Может быть, он хотел таким образом навсегда расправиться с остатками идеализма в себе самом.

Когда-то, в начале своей партийной деятельности, он руководил Горьковской областью, где строили первый советский автомобильный завод, – это были лучшие годы его политической карьеры. Оттуда его перевели, сразу же после убийства Кирова, в Ленинград, ввели в состав ЦК, поручили говорить перед съездом писателей, – это был слишком большой масштаб для слабого человека с больным сердцем. Он держался за моего отца, как ребенок держится за руку взрослых, и изо всех сил старался тоже выглядеть взрослее. В результате Жданов навсегда оставил о себе дурную память Держиморды.

В общем, верхние «десять семей» государства жили довольно похоже одна на другую. Жили скучно, бесцветно. Дети старались поскорее уйти от родителей и, вести свою жизнь. Почти никто из «кремлевских детей» не продолжил политической карьеры отцов. Ольга Ульянова, племянница Ленина, стала химиком; дочь М. Фрунзе – тоже. Дочь Л. Кагановича – архитектор, сын К. Ворошилова – инженер, три сына Микояна и сын А. Андреева – авиационные конструкторы, дочь Андреева и сын Жданова – химики, сын В. Куйбышева и дочь Г. Маленкова – архитекторы, сын Л. Берия – конструктор управляемых ракет, дочь Н. Шверника – инженер телевидения. Все они – интеллигенты с хорошим образованием, ушедшие далеко вперед от отцов в своих взглядах на жизнь и на культуру. Единственным «продолжателем», в своем роде, являлся сын Я. Свердлова, Андрей, профессиональный чекист, усердно занимавшийся «борьбой с остатками троцкизма», и особенно «настроениями молодежи», и многих усадивший в тюрьму.

Почти в каждой семье были свои жертвы «чисток»: у Молотова, Ворошилова, Микояна. Если не родственники – то друзья. Младший сын Микояна женился на дочери Алексея Кузнецова, ленинградского партийного лидера, когда тот уже был отстранен от работы и ждал ареста. На свадьбе дочери он сидел похудевший и подавленный. Вскоре Кузнецова и его жену арестовали, а Алла Кузнецова осталась в семье Микояна; к ней относились как к родной дочери. Арестовали родителей невестки Ворошилова, и с трудом удалось, с помощью самого Ворошилова, выхлопотать им замену лагерей – ссылкой. В каждой семье боялись говорить то, что думали. Жили тихо, растили детей, молчали.

В этом, собственно говоря, и заключалась вся «руководящая деятельность» членов политбюро – высшего органа власти и партии. Молчать и поддакивать. Пока был жив мой отец – этим всё политбюро и занималось. За это они остались живы и неприкосновенны, и тихонько старели и хирели на своих дачах. Любой из них – от Берия с его тайной полицией, до Маленкова и Микояна, занимавшихся экономикой, делали одно и то же: поддакивали и поддерживали.

Правда, был еще скрытый род деятельности, не выходивший на поверхность и только редко выдававший себя каким-нибудь знаком: вожди плели интриги друг против друга, один старался столкнуть другого, и выйти в фавориты. Но все были очень осторожны, и каждый боялся поплатиться собственной головой, «подсиживая» другого. На поверхность все это бурно вылилось только после смерти отца.

До марта 1953 года, можно было всегда видеть Маленкова и Берия, гуляющими под руку. Они ходили парой, так и приезжали к отцу на дачу, и выглядели близкими друзьями. Эта дружба, очевидная для всех, вероятно, основывалась на взаимной поддержке друг друга в каких-то спорных вопросах. Взаимоотношения внутри политбюро были сложными, запутанными и взаимно недобрыми. В доме у Ждановых Маленкова называли только презрительной кличкой «Маланья», из-за его круглого, женоподобного лица. (Маланья, Малашка – женское деревенское имя).

Жданов представлял собою некий противоположный полюс Маленкову и Берия. Последнего одинаково боялись все без исключения. Молотов был фактически отстранен от дел после ареста его жены в 1949 году. Кагановича, Ворошилова, Андреева, Шверника никто серьезно в расчет не принимал. Микоян умудрялся быть в мире со всеми…

Но когда умер отец, и Берия почти что вырвался к власти, тут все обернулись против него с поразительным единством. В июне 1953 года Маленков не поддержал «старого друга», и всё политбюро единодушно свергло и арестовало Берия. После смерти отца у Берия осталась единственная опора – секретная полиция, ее войска. Маршалы и генералы армии поддержали политбюро, и в день ареста Берия на улицы Москвы ввели танки: боялись войск МВД. Никто не понимал в чем дело, и милиция спрашивала: – «Что это, маневры? Тогда езжайте в объезд города. Испортите мостовую!»

Никто не поддержал человека, которого теперь все боялись не меньше, чем когда-то моего отца. Секретные архивы правительства были в руках Берия, и это не устраивало никого в политбюро. Теперь, даже такие близкие сотрудники Берия по МГБ и разведке, как генерал И. А. Серов, предпочли поддержать правительство. Это неудивительно в стране, где тайный сговор и дворцовый переворот служат единственной формой смены руководителей у кормила власти, – поскольку демократических форм жизни в этом обществе нет.

Ничего не изменилось в поведении политбюро и при Хрущеве. «Пришли другие времена, взошли другие имена» – писал Евтушенко… Взошли другие имена на политическом горизонте, и всходят все новые и новые, но осталась всё той же система, весь общественный уклад. И стиль жизни новых «десяти семейств» продолжает оставаться, в общем, таким же.

Хрущев был тих и молчалив, когда правил Сталин. Но придя к власти он сделался разговорчивым, властолюбивым, нетерпимым и неожиданно стал проявлять диктаторские замашки. Я почти не знала его семью, и не бывала у них в доме, но эта перемена в самой натуре человека была поразительной.

Во всей истории подъема и падения Хрущева, очень красноречивой является судьба его зятя, Алексея Аджубея. В ней, как в капле воды, отразился весь уклад жизни в СССР, уродливый и антидемократичный в самой своей сути.

Алеша Аджубей был способным студентом, готовившимся стать журналистом. Я хорошо знала его мать, лучшую московскую портниху, обшивавшую всех дам «верхних десяти семейств». Она была поистине талантливым человеком, и многое от ее эстетизма и энергии было у единственного, любимого сына. Алеша женился на дочери Хрущева в 1949 году, когда оба они были студентами. Ничто не сулило ему тогда будущих взлетов и падений. Он окончил учебу и мог бы жить как все журналисты – талантливые и нет – находясь в кабале у редакторов, цензоров, партийной конъюнктуры и дисциплины.

Но ему повезло, и с приходом к власти Хрущева, Аджубея стали быстро двигать наверх, благо он, в самом деле, был талантлив и смекалист. Я питала к нему симпатию, потому что любила и уважала его мать. В ней было достоинство, она глубоко презирала правительственных дам, своих заказчиц. Она прошла нелегкую трудовую жизнь, приехав из провинции в Москву и завоевав популярность прекрасной работой. Таким же она хотела бы видеть сына. Войдя в семью всемогущего премьера, она перестала работать в ателье, иногда лишь делая специальные вещи для Нины Петровны и своей невестки, потому что они ее об этом умоляли. Никаких других контактов с семьей Хрущева у нее не было, и она их не искала. Она переехала теперь в собственную квартиру рядом с сыном, который относился к ней с трогательной заботой.

Он был уже главным редактором «Известий» – центральной московской газеты, и сделал ее живой, интересной, насколько это было возможно в рамках системы. Подписка сразу же возросла, он сделал газету вечерней, переоборудовал редакцию. Алеша реорганизовал весь аппарат, помогал сотрудникам получить квартиры – он знал хорошо, что значит бедность, знал как живут рядовые работники газет. Редакция газеты «Известия» не чаяла в нем души. Все было бы прекрасно, но человеку всегда мало…

За 11 лет власти Хрущева, Алеша стал крупным политическим деятелем. Уже к нему нельзя было просто позвонить по телефону в редакцию. «Поговорить с Аджубеем» означало почти что побеседовать с кем-нибудь в правительстве.

Алеша ездил заграницу вместе с тестем, возглавлял пресс-бюро при Хрущеве: перед ним заискивали, искали его покровительства, надеялись на его помощь.

И вдруг в один день – все рухнуло: Хрущев был низвергнут. Способному редактору больше не дали руководить газетой, как прежде. По точной аналогии с тестем, Аджубея обвинили во всех смертных грехах, и долго «прорабатывали», – хотя он пил не больше других и вел себя так же, как все. Его выгнали из газеты, подписка на которую сразу же упала и она превратилась в серую тряпку, какой и была в прежние годы.

Теперь он работает редактором небольшого журнала. Его мать, наверное, снова шьет известным московским заказчицам. Старинная испанская мантилья с высоким гребнем, которую сын привез ей с Кубы, хранится у нее, как память об одиннадцати годах жизни «на самом верху». Может быть, она и не жалеет о них…

Новый премьер-министр, другой первый секретарь партии, новые «десять семейств», новое политбюро, которое по старому – ничем не руководит. Новые баре нового класса – советской аристократии, – выросшей из бывших рабочих и крестьян. У них не было и не могло быть иного эталона власти, чем власть барина; иного идеала, как стать самому барином в поместье; иного кругозора, чем – «у нас в деревне».

Общество в СССР уже пятьдесят лет живет по законам кастовых групп и привилегий, установив, по существу, кастовый строй, который упразднила Индия. Жрецы (партия) и воины (армия) – сила и власть этого общества, покоящегося на плечах миллионов и миллионов тружеников, одураченных жрецами, запуганных оружием.

В индийской деревне, где я жила два месяца, критиковали правительство, и выбирали между семью кандидатами семи различных партий. СССР отстала от Индии на пятьдесят лет – с того самого «незабываемого» дня в 1917 году, когда власть в стране захватила небольшая группа большевиков, превратившаяся затем в одну правящую партию. Теперь бы «догнать и перегнать» Индию, с ее парламентарной демократией! Вот какого лозунга не хватает в официальных заповедях коммунизма, которые каждый год «дают» народу жрецы и фарисеи из ЦК КПСС, собравшись в своем «храме» на Старой площади в Москве…

Каждый год, 7-го ноября, все члены политбюро, их жены, дети и внуки, идут на Красную площадь смотреть парад. Кто на мавзолее, кто возле него. Все мерзнут, простуживаются и потом долго болеют. Накануне – обязательно присутствовать на торжественном докладе по поводу очередной годовщины, после чего дается большой официальный концерт. Из года в год одни и те же славословия, докладчик тот, кто в этом году в почете у политбюро. Но доклад заранее составляется в ЦК, где заранее утверждаются и дозволенные лозунги.

На площади кто-нибудь погорластее из московского комитета партии выкрикивает эти лозунги, читая по бумажке, и взмахивая рукой по направлению идущих демонстрантов. Демонстранты отвечают жидким «ура». Могут и не отвечать, так как за них орет «ура» громкоговоритель, включенный тут же на площади. Звуки «народного ликования» тоже заранее записаны на пленку, как и дозволенные песни и марши. И радио разносит по всей земле, с Красной площади и мавзолея, со святая святых коммунизма, подготовленные и заранее утвержденные клики, – а не настоящие голоса идущих по площади людей. Ведь не исключена возможность, что живые, непредусмотренные люди могут выкрикнуть что-нибудь не утвержденное: ДОЛОЙ, – вместо УРА… Поэтому громкоговоритель надрывается изо всех сил, и перекричать его невозможно.

Так было, когда меня мама повела на парад в первый раз. Так было все 35 лет после этого – при Сталине, при Хрущеве, после Хрущева. То же самое происходит и теперь в Москве, на Красной площади, в Ленинграде, во всех союзных республиках, во всех социалистических столицах. Как всегда, политбюро стоит на мавзолее, жены, дети и внуки – внизу, вблизи святая святых. Дальше, переминаясь с ноги на ногу, мерзнет дипкорпус. Еще дальше – стройные ряды государственной бюрократии, министры, генералы, члены ЦК и партийного аппарата с женами, детьми и внуками, – создавая впечатление ликующей толпы. Кинооператоры усердно снимают этот фарс каждый год. Кадры стандартны. Только – иные лица на мавзолее, да новые пушки на площади…

А народ, с бумажными цветами и транспарантами в руках, быстро проталкивают через площадь, через ряды конвоя в штатском, образующего как бы зубья гребенки: проходи меж этих зубьев, не задерживайся, побыстрее.

И позади трибун, возле кремлевской стены, сложены винтовки – на всякий случай…

Я всего изведала. Стояла возле мавзолея, в числе самых избранных. Стояла дальше, среди менее избранных. Ходила со студентами однокурсниками через эти «зубья», через площадь, махая рукой тем, кто на мавзолее. Ходила взрослой, уже не махая рукой. Потом перестала ходить и стоять. Смотрела на все это много раз по московскому телевидению, зная с точностью до последнего слова, что скажет тот или иной маршал, открывающий или принимающий парад. Когда-то «дядя Ворошилов ездил на лошади». Хорошо ездил. Буденный – тоже. Булганин – с трудом, его долго тренировали в манеже, и он всегда боялся упасть. Потом перешли на западный манер – на открытых машинах, стоя, приложив руку к козырьку, объезжают войска.

А людей собирают в семь часов утра и они ждут. Потом ждут на улицах часами, медленно двигаясь через всю Москву, чтобы быстро пройти через Красную площадь, под строгое – «не задерживайтесь». Потом они сдадут бумажные цветы и красные транспаранты по описи, и пойдут по домам, чтобы, наконец, отдохнуть и напиться после долгой прогулки на холоде. Что там прокричал сегодня с мавзолея очередной маршал – им не важно. Они знают, что каждый год одно и то же, и что ничего не изменилось в стране. Только новые лица поднимаются каждый год на древнеегипетское, фараонское, варварское святилище мирового коммунизма – мавзолей.

Говорят, что идея вечного сохранения тела Ленина в мавзолее принадлежала моему отцу. Вся семья Ленина протестовала, и Крупская отказалась посетить «святилище». Я понимаю Крупскую: мне всегда казалась абсурдной самая идея мавзолея, потому что век «святых мощей» давно прошел. Когда тело моего отца было помещено в мавзолей, рядом с Лениным, меня пригласили в числе первых посетителей, и у меня осталось надолго самое ужасное впечатление от этого противоестественного «заглядывания в могилу»… Поэтому я считала естественным, что тело отца, наконец, после долгих мытарств, предали земле. Но, правительство, делая это, хотело таким образом перевести Сталина из «лика святых» в ряды грешных смертных, не достойных покоиться в фараонском саркофаге.

Сегодня коммунисты всех стран считают, что «святыня», очистившись от грешника, засияла новым светом над всей землей. И этому будут еще долго верить толпы пилигримов, приезжающих сюда на поклон из дальних углов СССР и из других стран – толпы слепых рабов, которым необходимы саркофаги, пирамиды, и фараонская власть – вместо свободы.

Как я счастлива, что меня там больше нет.

* * *

В этом необыкновенном году, вместо обычного «празднования октября» я справляла американский праздник – «День Благодарения». Это благодарение первых переселенцев, высадившихся в Америке, за их первый урожай, праздник осеннего изобилия и отдыха от работы. Это мой Праздник. Я переселенец, я добралась до этой обетованной земли, у меня за плечами трудные месяцы и вся моя парадоксальная жизнь. И, наконец, все волнения завершаются. Так сядем за стол!

С утра Руфь и я жарили индюшку, варили картофель и тыкву, чтобы сделать пюре. Украсили стол фруктами и орехами. Нашими гостями были профессор Браунского университета с женой, и нам было весело. Американская еда изобильна; может быть, она не так изыскана, как французская или китайская, но это вкусная еда, от которой трудно оторваться. Не зря приехали на этот континент первые поселенцы. И насколько естественнее осеннее Благодарение щедрой природе, чем сомнительное поклонение фараонским саркофагам.

Мне было за что благодарить эту страну, протянувшую мне руку помощи в трудную минуту. Меня приняли, помогли – несмотря на хор клеветников, звучавший громко и слаженно. После всех атак Москвы в это лето, после сенсации с книгой, после всего, что я читала о себе в прессе и критике, я приехала в Бристоль с перенапряженными нервами и не спала ночами. Полковник Бриггс с ее армейской дисциплиной в доме, маршем ее каблучков и веселым смехом привела меня в порядок.

Мне было за что благодарить ее, маленький Бристоль, симпатичного молодого губернатора Чейфи, и всю эту огромную страну, на берег которой меня выбросили волны Судьбы, – как тех первых поселенцев.

Мой первый праздник Благодарения я справляла здесь от всей души. Он отлично заменил мне казенный юбилей пятидесятилетия революции.