Текст книги "Сыграй мне смерть по нотам..."

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Самоваров вспомнил модель Вселенной, которая до сих пор пылилась в его мастерской на подоконнике, и признался:

– Я такие штуки видывал. И странных людей встречал.

– Вы тоже? И вам это интересно? – оживился Смирнов. – Я люблю дуриков! Не тех, конечно, которые ничего не соображают, ревут дикими голосами и мочатся в штаны – эти просто противны. Зато лёгонький-лёгонький сдвиг всегда любопытен. У меня есть знакомый врач, очень хороший, и вот у него я вижу иногда пациентов уму непостижимых.

– Они музыку тоже сочиняют? – спросил Самоваров.

– Нет, увы. Правда, один рисует потрясающие картинки – крохотные, а в них человечки и всякие существа кишат. И интересно, и безобразно, в духе Босха. Рассуждают дурики тоже занятно. Но непредсказуемы – то им всё внушить можно, и они послушны, как дети, то упрутся в свою дурь, и ничем её не перешибёшь. Странный народ.

– Их измышления – это болезнь, – заметил Самоваров. – А их картинки – не искусство.

– Не скажите! А Ван Гог с Врубелем? А Шуман? Во всяком мало-мальски выдающемся человеке всегда дурь сидит! То ли химия тому причиной, как у меня в Таиланде, то ли травма мозга – нянька уронила. Но что-то этакое сидит обязательно!

– А вам не обидно, что ваш сдвиг кончился? И что нянька не уронила – это было бы надёжнее в смысле вечного вдохновения?

Смирнов улыбнулся:

– Обидно иногда. Но чаще я вполне счастлив и доволен собой. Гениям, то есть дурикам, живётся несладко. Как представлю себе дурдом… Вы тут хорошо рассказывали, что и в больнице может быть счастье, и солнце в тумбочках отражается. Только я как человек здоровый такого счастья больше смерти боюсь. Потому, наверное, что больницу я могу себе вообразить, а вот смерть – нет. Смерть – это просто закрытая дверь с надписью «Посторонним вход воспрещён». И всё.

– И вы хотите, чтоб вас поскорее за эту дверь, сунули, если вы заболеете, – добавил Самоваров.

– Не хочу, не буду! – весело замотал головой Андрей Андреевич. – Вы в меня заронили некоторые сомнения. Хотя из-за двери всегда молчок! А вы – это, наверное, бестактный вопрос? – вы в какой больнице лежали? В городской оперируют неплохо. Но если что-то с печенью, то лучше в шестой, и я бы мог вам оказать содействие, потому что…

– Я был ранен, – пояснил Самоваров.

– То есть как? Ну, вот снова чушь сказал… Я имел в виду, что… Как ранены? Вы в армии были? В горячих точках?

– Нет. Я служил в уголовном розыске.

Самоваров увидел, что от изумления улыбка Андрея Андреевича не погасла, а наоборот, расплылась до сияния и ширины, которые совсем не соответствовали случаю.

Глава 10

Сколько женщин нужно человеку

– Конечно, сходство есть, но видок у тебя тут зверский. Прямо доктор Франкенстайн!

Так отозвался железный майор Стас Новиков о Настиной картине – той, что изображала Самоварова в сумерках. Собственно, это был скорее натюрморт, чем портрет: реставратор мебели блестел острым глазом из большого зеркала в резной раме и держал в руках какую-то деревяшку. Вокруг зеркала Настя красиво расположила старые вещицы, собранные со всей мастерской. Настя так и не вписала в картину ни обещанных крыс, ни разбитой чашки Самоварова, но многое переделала. Самоваров считал, что в переделках виноват «Танец №5». Теперь свет на Настиной картине стал резче, тени гуще и из синих сделались кроваво-лиловыми. Предметы обрели ехидный и угрожающий вид. Вокруг них волнисто изгибалась разноцветная темнота.

– Что ты сказал? – переспросил Самоваров. – Франкенштейн? Причём тут Франкенштейн?

– Не Франкенштейн, а Франкенстайн, – уточнил Стас. – Ужастик есть такой голливудский.

– Ты смотришь подобные фильмы? – удивился Самоваров.

– Ещё чего! Ужастиков мне и на работе хватает. Фильм пришлось смотреть по делу. Недавно объявился у нас один придурок. Он как раз Франкенстайном и наряжался: байковое одеяло анилином покрасил, ножницами изрезал, напялил на себя. Ещё и клыки в рот вставил – знаешь, продаются такие пластмассовые, для хохм. В этом дурацком виде по ночам он бегал с ножиком за прохожими – и набегал два трупа. Быстро его вычислили. Оказалось, учащийся лицея, пятнадцати лет от роду. Внешне симпатичный, розовенький такой. Говорит, одеяло надевал и по улицам бегал, чтоб почувствовать прилив адреналина. «На кой чёрт тебе адреналин?» – спрашиваю. «Надо, – говорит. – Все хотят адреналина, и мне надо». – «Ну, и как, получил свой прилив?» – «Я не разобрался. Я не очень представляю, как он проявляется». Вот засранец!

– И я на него похож на портрете? – обиделся Самоваров. – У меня и клыков-то нет!

– Что ты, Колян! Ты не на засранца, ты на самого, на голливудского похож! Что-то нечеловеческое у тебя светится в левом глазу, – ткнул Стас пальцем в Настино полотно. – Что делать! Женщины вечно нас монстрами изображают, гадами. А себя – ангелочками!

Самоваров заметил:

– Кстати, Франкенштейна тоже женщина придумала, Мери Шелли.

– Я так и думал! Была и у меня одна такая – менеджер по продаже моющих средств. Очень замуж за меня хотела. Но при этом безостановочно долбила: вы, мужики, такие грубые, такие волосатые, такие животные! На уме у вас сутками одно – как бы кого-нибудь трахнуть. Мы же, бабьё, наоборот – воздушные, политые духами во всех местах, всюду побритые. Нам всего-то нужно не меньше пяти оргазмов за раз. Вот у меня, говорит, политой духами, между лопаток три эрогенные зоны. Их надо стимулировать по двадцати минут каждую, чтоб я испытала мало-мальское удовлетворение.

– И ты стимулировал?

– Какое-то время. Недолго. Потом плюнул! Не выдерживал: на ходу засыпал. Сам знаешь, какая у нас, ментов, работа. Она обиделась, теперь не видимся. Ты один везун у нас – отхватил красотку. Садись, наливай мне чаю и рассказывай.

– Что рассказывать? – смутился Самоваров.

Он решил, что Стас хочет знать подробности его личной жизни.

– Как это что! – вскричал Стас и потянулся к самой большой из самоваровских чашек, на которой были искусно нарисованы два лысых китайца. – Как что! Забыл, что ли? Обещал же поспрашивать про старичка, что внезапно скончался. У него ещё кто-то все кошачьи миски выдраил.

– Про Щепина?

Теперь Самоваров смутился ещё больше: он начисто забыл о просьбе Стаса и ничего нового о князе-анималисте не разузнал. Даже свою последнюю встречу со Щепиным он вспоминал смутно. Перед глазами привычно возникал образ проклятого кота с бакенбардами, а всё прочее затягивалось кисейным туманом. Или не было ничего важного в полупьяной болтовне старого скульптора?

Стас терпеливо ждал ответа. Он прихлёбывал чай и ловко кидал в рот мелкие печенюшки (Самоваров всегда держал в старинной жестяной банке печенье для гостей).

– Ну, и как? – спросил наконец Стас.

– Да никак, – признался Самоваров. – По нулям. Правда, видел я тут одного закадычного друга Щепина, некоего Селиванова. Это бывший художник-оформитель. Он говорит, что перед кончиной новых знакомых у Щепин не появилось. Селиванов каждый день бывал у Щепина в мастерской. Гостил подолгу – выгнать его трудно. Даже ночевал часто. Так что был в курсе всех дел. Доверять ему можно – дяденька немного пьющий, но неглупый. Мне не соврёт.

– Как, говоришь, его фамилия? – хрустя печеньем, осведомился Стас и достал записную книжку. – Селиванов? Ну-ка, поглядим… Пьющий Селиванов… Нет, такого я ещё не допрашивал. Многих других – да, а этого нет. Слушай, художники все вот так, сплошняком, закладывают?

– Нет, конечно. Многие не пьют вовсе. Но Щепин дружил именно с пьющими. А что, дело еще не закрыли? Ты на естественную смерть вроде надеялся.

Стас заглянул снова в жестяную банку, но там осталось только два печенья. Из деликатности он их не тронул и со вздохом сообщил:

– Не вышло у нас естественной смерти. У старика был сердечный приступ, но в организме обнаружились следы некоего препарата на основе дигиталиса. Нашлась и точечка на предплечье – след от инъекции, сделанной незадолго до смерти. Один-единственный след, других уколов не было. А ведь старики обычно любят лечиться.

– Щепин традиционной медицины не признавал, – напомнил Самоваров.

– Похоже, наш скульптор от той единственной инъекции и помер. Типичный приёмчик охотников за квартирами!

– Что, наследники квартиры объявились?

– В том-то и дело, что нет. Квартира не приватизирована! Никто, кроме Щепина, в ней не прописан, назойливых родственников не замечено. Сам он в мастерской дневал и ночевал. По словам соседей, в последнее время к Щепину на дом вообще никто не захаживал.

– Родственников точно никаких? – спросил Самоваров.

– В Нетске никого. Нашли в квартире Щепина открытки полувековой давности из Калининграда. Там у Щепина, оказывается, двоюродный брат жил, единственный родственник. Связались с Калининградом: кузен Щепина давно скончался. Дочка кузена, опять же единственная, лет десять как живёт в Германии, где процветает в качестве жены популярного пластического хирурга. Вряд ли эта дама заказала убийство дядюшки из далёкого Нетска. Зачем? Чтобы завладеть его однокомнатной квартирой, до крайности загаженной кошками? Это невозможно: он не собственник. Так что с родственниками облом. Чёрт знает что такое! Не в твоём ли самоваре дело? Золотой он, что ли?

– Облом и тут. Вчера я получил от наследника Тверитина и самовар, и чайник, причём без особых проблем, – сообщил Самоваров.

– Всюду клин! – крякнул Стас и взял-таки печенюшку. – Одна мне осталась надежда: смотреться в колодец двора… Деваться некуда – выкладывай всё, что знаешь, про второго покойника.

– Какого?

– Про этого поэта-песенника с самоварами.

– Давно бы так! Тверитин Матвей Степанович тоже скончался от сердечного приступа, – сказал Самоваров. – Ты прав, за него браться теперь надо – кошек он не держал, но и у него в кабинете основательно прибрались, полки вытерли и на батарею повесили тряпочку сушиться. Что это, как не фирменный почерк убийцы? Пересмотри сводки за последнее время: может, этот чистюля ещё у кого-то побывал?

– Не учи учёного, корифей искусств! Лучше скажи, какой смысл этих дедов убивать? Должен же быть мотив? От скульптора осталась только выморочная квартира, которая никому не достанется. Статуйки его, как ты и говорил, гроша ломаного не стоят – я консультировался. Мастерскую ему арендовал Союз художников, теперь другой ветеран в ней работать будет. В чём тогда дело? И поэт тут к чему?

– К чему, не знаю, – сказал Самоваров, – но наследство у него не чета щепинскому. Шикарный особнячок в центре, а также коллекции – неровного качества, но не копеечные. Да и деньги быть должны. Но вот незадача: наследник у него официальный и единственный – тот самый Смирнов, что мне самовар и чайник вернул.

Стас ухмыльнулся:

– Что, если он наградил тебя чайником, значит, уже и убийцей не может быть?

– Не похож. Смирнов – человек респектабельный, обеспеченный, – возразил Самоваров. – Это известный композитор и дирижёр. Унаследованный особняк будет превращён в центр детского вокала. Станет кто-то в наше время убивать ради общественной пользы? К тому же Смирнов был очень привязан к покойному.

– Все и всегда к покойным очень привязаны, – цинично заметил Стас. – Может, твой дирижёр с ума сошёл? И решил ради детишек пришить поэта?

– Ерунда! – не согласился Самоваров. – Главное, Смирнов не станет ни пол мыть, ни пыль вытирать. Тем более чистить кошачьи миски! Это персона европейского уровня, с европейскими замашками.

– А мы в Азии живём и всё проверим. Может, это не дирижёр, а другой кто-то сошёл с ума и стал мочить стариков? Не хотелось на себя ещё и Тверитина взваливать, но, увы, серия получается. Если следователь пробьёт эксгумацию, и Тверитина тем же препаратом угробили… Результат быть должен – ведь зима сейчас, холодрыга, поэт лежит как куколка, в далеко не сырой земле… Установить можно… Если и там был укол… И тряпочка на батарее висит…

Стас ушёл, с полным правом сунув за щёку последнее самоваровское печенье. В мастерской стало пусто, но не тихо: в Мраморной гостиной репетировал баянист. Его жизнерадостный инструмент ревел, как тепловоз. И без музыки у Самоварова в голове был полный сумбур.

Самоваров достал блокнот и тонко очиненным карандашиком стал чертить схемку. Итак, два старика один за другим умерли или кем-то убиты. Если убиты, то зачем? Непонятно. Что такого говорил князь Щепин, чему он, Самоваров, скотина, не верил? От всего происшедшего выиграл один Смирнов Андрей Андреевич, который заполучил особняк. Судя по всему, Смирнов устроит там свой детский центр. Зато он мог в прошлом присвоить произведения композитора Шелегина. Его собираются разоблачить. Что из этого следует? А чёрт его знает! Самоварчик получен, и про Смирнова лучше забыть.

Забыть не получилось. Проходя через аванзал, Самоваров снова увидел там Смирнова. За той же бронзовой Венерой Каллипигой, где Андрей Андреевич ещё недавно сулил Ирине Шелегиной счастье, он теперь целовался с рыжей Анной. Самоваров сразу узнал нахалку по её весёлым оранжевым хвостикам. Поцелуи были жарки: Анна обхватила шею дирижёра мускулистыми недетскими руками, а Андрей Андреевич поглаживал и страстно мял её коротенькую юбочку. Самоваров сконфузился. Торопливо, как только мог, он проследовал своей дорогой и нарочно отвернулся от Каллипиги. Но он был уверен, что в эту минуту Смирнов смотрел на него краем сладострастно полуприкрытого глаза.

Он не ошибся: Андрей Андреевич скоро его нагнал, отирая лицо клетчатым платком.

– Добрый день! Как вы вчера свой самовар с чайником до дому донесли? – без всякого смущения поинтересовался Андрей Андреевич. – Жалею до сих пор, что не смог вас подвезти. Проклятые дела! Как назло, один из родителей моих детишек вдруг отказался печатать наши буклеты. Что-то там у него стряслось – проворовался, что ли. А у нас на носу гастроли в Голландии. Переигрывать некогда! Я для своих детей на всё готов. Будут, будут у нас буклеты!

И слегка понизив голос, с прежней открытой улыбкой добавил:

– Вы не удивляйтесь тому, что вы только что видели. Это издержки профессии. Что делать, девчонки влюбляются! Морока с ними. Одни влюбляются тихо, со слезами и соплями, подкарауливают у подъезда, конфеты в карманы суют – с этими проще. А ведь бывает, наоборот, покою не дают. Угрожают, скандалы закатывают. Чего только я не натерпелся!

– Да, трудно вам, – посочувствовал Самоваров.

– А вы не смейтесь! Я врагу такого не пожелаю. В прошлом году одна дурында бесилась-бесилась да и наглоталась диазепама. Приходим на репетицию, а она лежит на рояле – холодная, не шевелится. На груди моя фотография. Я тогда сам чуть не окочурился от такой картины. «Скорую» ей вызвали, откачали, в психиатрическую больницу отвезли. Неприятная ситуация…

Смирнов вздохнул и продолжил:

– А эта, рыженькая, Анна Рогатых, вообще особый случай. Она одарённый хормейстер, девка с головой. Не могу я её из ансамбля отчислить, как других опасно влюблённых. Я без неё как без рук – она и репетицию проведёт, и малышню в ежовых рукавицах держит. Но любовью меня замучила. Каждый день ей говорю: «Аня, пора эти детские фокусы бросить! Найди себе какого-нибудь парня! Я тебя ценю, но сразу столько женщин мне не потянуть. Пойми, у меня есть жена, любовница и любимая женщина. Нормальному человеку больше не надо. Куда мне ещё и тебя?» Не понимает. Вы сами видели!

Самоваров пожалел Андрея Андреевича: трудно тянуть трёх женщин сразу. Хотя, кажется, пророк Магомет рекомендовал иметь четырёх? Тогда у Смирнова недобор. Или любимая женщина по энергоёмкости равна двум жёнам? Кто же это, интересно, такая? Неужели Ирина Шелегина?

Размышляя подобным образом, Самоваров выглянул в окошко. Ему сразу стало не до Магомета и не до женщин композитора Смирнова. За подмороженным стеклом была видна улица, непривычно просторная и пустая – желающих куда-нибудь идти или ехать в такую стужу было мало. Поэтому среди редких прохожих Самоваров ещё издали заметил фигурку Насти в серой шубке и с огромной папкой под мышкой. Самоварова всегда восхищала профессиональная грация, с какой Настя таскала папки с рисунками, подрамники и прочие громоздкие предметы.

Настя приблизилась к музейному крыльцу и исчезла из поля зрения Самоварова. Внизу гулко ахнула входная дверь.

Самоваров вышел на верхнюю площадку парадной лестницы. Если Настя была с большой папкой или холстом, то она с трудом маневрировала на крутых поворотах служебной лестницы, потому и предпочитала парадную. Значит, встречать её надо именно здесь. Настя вообще любила подниматься по этим пологим ступеням, рассчитанным на генерал-губернаторское величие и подагру.

Поравнявшись с мраморным Морфеем на лестничной площадке, Настя снизу помахала Самоварову рукой. Он помахал ей в ответ. Вдруг рыжая девица с хвостиками выскочила откуда-то и схватила Настю за рукав.

– На минуточку, если можно, – попросила рыжая шёпотом.

Она потащила Настю в сторону, прямо противоположную самоваровской мастерской. Настя удивилась, но за таинственной рыжей особой пошла.

Они остановились в Зале бесед. Именно такую табличку велела привинтить директриса Тобольцева к двери комнаты, которую в старорежимном обществе «Знание» наверняка назвали бы малым лекторием. Самоваров считал, что «Зал бесед» звучит претенциозно, к тому же подобные наименования в ходу у сектантов разных толков.

Последнее время Зал бесед предоставили детям-лауреатам – они томились в этом унылом помещении, ожидая репетиций. Пускать их без присмотра в Мраморную гостиную было опасно. Несмотря на причастность к высокому искусству, одарённые дети, как и простые смертные, охотно баловались цветными маркерами и очень много курили. Кованый стальной вазон объёмом в ведро, украшавший кафедру Зала бесед, был с горой полон окурками.

Рыжеволосая Анна усадила Настю в первом зрительском ряду. Не переводя дыхания, она затараторила:

– Я знаю, вы бываете тут каждый день. Меня зовут Аня. Вы картины пишете – я и это знаю. Не удивляйтесь, мне очень надо вам сказать, что… Наш ансамбль – лауреат нескольких крупных международных конкурсов. Мы готовимся к фестивалю в Голландии!

Настя начала расстегивать шубку и спросила:

– Я-то тут причём? Не понимаю.

– Я сейчас объясню, – поспешно перебила её рыжая Аня. – Наш ансамбль… Наш руководитель Андрей Андреевич Смирнов – вы, конечно, слышали его «Простые песни»? – много делает для того, чтобы…

Настя только пожала плечами. Говоря без остановки, Анна имела какую-то цель, только никак не могла собраться с мыслями. Наверное, она решила, что если будет произносить подряд много всяких слов, то они сами как-нибудь сложатся в нужные фразы.

Ещё Насте показалось, что Анна недавно плакала: её веки, густо усаженные золотыми ресницами, покраснели и припухли. Впрочем, у природных рыжих часто бывают именно такие глаза – розовые, как бы заплаканные.

– Я знаю, вы подружились с Дашей Шелегиной, – вдруг перескочила совсем на другое Анна. – Я тоже ей друг. Я прекрасно помню, как она поступала к нам в ансамбль шесть лет назад. Она на прослушивании спела что-то итальянское – «Санта Лючию», кажется – и мы все от зависти присели. Вот, думали, готовая солистка явилась, от горшка два вершка. Но она раскапризничалась и перестала ходить на репетиции. На удивление вздорная оказалась! Чуть ли не полгода дома врала, что у нас занимается, а сама неизвестно где болталась. Это в восемь-то лет! Мы все – даже Андрей Андреевич! он в первую очередь! – бегали за ней. Хотели образумить, всё-таки она одарённая очень. Но ничего не вышло… Вы знаете, наверное, что у неё капризы без конца – вечно несётся куда-то сломя голову. Себе на беду.

Так вы дружите? – удивилась Настя.

– Да, – подтвердила Анна. – Я что хочу сказать: она на ерунду теряет время! А музыканту этого нельзя. Нельзя распыляться, нельзя вилять из стороны в сторону – пропадут зря все годы, проведённые за инструментом. Тогда прощай надежды на будущее. Всё прахом! Петь Даша не хочет – остаётся фортепьяно. Её бабушка прекрасно натаскала, а теперь эта дурёха всё забросила.

– Так вы хотите, чтоб я её за пианино усадила? – догадалась Настя.

– Да! Надо на неё повлиять. Наше искусство жестокое. Это железные клещи, в которых всю жизнь надо сидеть и не пищать – всё равно не отпустят. Играть, играть, играть! То, что надо, и как надо! Тогда только пробиться можно. И конкурсы, конкурсы без конца. Их ведь, пианистов, целая орда! Значит, всю орду надо обогнать, оттолкнуть, превзойти.

– Невесёлая картинка получается, – поёжилась Настя и вспомнила вдруг «Танец №5». – Я не знаю, хочется ли мне убеждать кого-то лезть в клещи?

– Да это обычное дело! – весело отмахнулась Анна. – У всех так. Мы все живём одинаково, только каждому своя собственная жизнь привычней. Мы просто не замечаем, какая она тяжёлая.

«А хорошо бы её написать! – подумала Настя, разглядывая Анну. – Красота необыкновенная. Рыжина так и горит изнутри! А веснушки жёлтые! А брови огненные! Просто чудо. Как бы уговорить её позировать? И прямо сегодня!»

Идеями Настя загоралась мгновенно и тут же начинала их осуществлять. Написать портрет Анны в ту минуту она хотела больше всего на свете.

Настя немедленно ошарашила собеседницу внезапными похвалами её рыжей красоте. Та остолбенела. С общепринятой точки зрения Анна даже сколько-нибудь миловидной не была. Но Настя восторгалась её живописной физиономией абсолютно искренне.

От похвал Анна залилась пунцовой краской, сделалась ещё живописнее. Позировать она согласилась, только не сегодня, а после гастролей в Голландии, когда свободного времени побольше будет. Разговор дальше пошёл не по ухабам, наобум, а вполне дружески.

– У вас в хоре все так заботятся о Даше? – спросила Настя.

– Я не забочусь. Я её терпеть не могу, – призналась наконец Анна. – Есть кому о ней позаботиться, даже с излишком. Вот потому-то она такая шальная. Возятся с нею, а она всем гадости устраивает.

– Кто же с нею возится? – не поверила Настя. – Выглядит она совершенно неприкаянной.

– У, она умеет прикинуться подзаборным ангелочком! Врёт напропалую. Есть у кого учиться: её теперешний дружок Вагнер – ухо старой лоханки. Так его Андрей Андреевич называет.

– Не может быть, чтобы ухо! Он же совсем молодой мальчик!

– Молодость наглости не мешает. Помогает даже! Он ведь, как и наша Даша, из казанских сирот. Мать у него – одиночка, в нашем училище уборщицей работает. Вечно Ромка как неимущий за счёт каких-то пособий и фондов пробивался, а сам чуть ли не с первого класса играл на свадьбах на баяне! Педагоги на это сквозь пальцы смотрели. Что возьмёшь с бедноты! Плохое питание, штанишки с чужого плеча – естественно, деньги нужны. Он к подачкам и привык. Баян бросил, скрипку освоил, а в училище на теоретическом отделении учится. Через пень колоду! Зато играет в ночных клубах, ходит с важным видом, собирается свою студию открыть. И откроет! Однако пальтишко из фондов гуманитарной помощи до сих пор надеть не постесняется. Если, конечно, пальтишко хорошее.

– Что же у них с Дашей общего?

– Я думаю, она с ним спит – что ж ещё? Дашка не по годам сообразительный ребёнок, и довольно хорошенькая. Они теперь вместе всякие пакости затевают. Непонятно ещё, кто кем вертит, кто верховодит. Два сапога пара.

– А какие пакости?

– Разные. Начиналось по мелочам – Дашку мать отругает, а она сразу к Вагнеру мчится. Первый раз её с милицией два дня искали. Добилась своего: вытворяет, что хочет, а над ней трясутся. Боятся, как бы она снова из дому не сбежала. А теперь они с Вагнером Андрею Андреевичу хотят насолить.

– За что?

– В прошлом году Андрей Андреевич Вагнеру трояк вкатил на экзамене – проучить хотел за наглость. Вагнер начал скандалить по привычке: притесняют, мол, малоимущих, стипендии лишают. Он в клубах двадцать стипендий за неделю заработает, не напрягаясь. Но жадный – копейки не упустит. Теперь хочет Андрею Андреевичу напакостить за неполученную стипендию.

Настя пожала плечами:

– Что же особо пакостного он может учинить?

– Вы Андрея Андреевича не знаете, – сказала Анна особым, грудным и глубоким голосом. – Он человек необыкновенный. Музыкант с абсолютным слухом, с абсолютной памятью, вкусом. То, что он написал для голоса, просто гениально! Вы «Простые песни» знаете? И «Листки из альбома»? Господи, если бы ему дали своим делом заниматься, если б оставили его в покое, что бы он ещё написал!

– Это Вагнер до такой степени его донимает? – не поверила Настя.

– Почему только Вагнер? И других хватает, – с досадой затрясла Анна рыжими хвостиками. – Главное, он сам себе враг со своей добротой, со своим чувством долга. Если б хоть иногда он думал о себе!

Анна приложила руки к щекам, которые до того разгорелись, что жёлтые веснушки стали не видны. Краснела она легко и ярко, как все белокожие. Даже брови у неё порозовели.

– Сколько он для других сделал! – почти всхлипнула она. – А для себя – ни-че-го! Как он может композицией заниматься, когда надо «Ключам» гастроли пробивать, выискивать спонсоров, деньги доставать? Эти идиоты, родители деток наших, думают, что он с них деньги дерёт и кладёт себе в карман. Шушукаются за спиной, но терпят – хочется, чтоб их чада в Европе выступали. И даже не знают, сколько подарков в Москву свезено всяким чинушам! Я уж не говорю про аппетиты жюри – все берут, будто в самом деле заслужили. За границей нельзя, конечно, прямо рецензию заказать, зато можно устроить обед с икрой и блинами. Чего вся эта суета стоит ранимому, тонкому человеку, знаю я одна. Как Андрею Андреевичу тяжело! Он не пишет, а время идёт, идёт… Да плевать на Дашку, не выйдет из неё ничего! Андрей и с ней возится. На что он своё время тратит! Если б вы только знали, как он расходует себя, как сжигает…

– Я вашего руководителя только один раз видела, – заметила Настя, – но он мне показался полным сил.

– Да, у него громадный запас энергии. Но всё тратится впустую! Он несчастен, несчастен патологически. Гениальный композитор, который не находит времени для музыки – это трагедия. И то, что он так красив, тоже трагедия. Он безумно нравится женщинам, а на это тоже время уходит. Женат он очень глупо, в «Ключах» проблемы. У него не может не быть романов с девчонками. Мы все в «Ключах» с того начинаем, что влюбляемся в него. Он не железный – тоже, бывает, влюбляется.

Анна заметила на Настином лице удивление и спохватилась:

– Вы не подумайте ничего плохого! Наш ансамбль только называется детским. Это для того придумано, чтоб льготы иметь и участвовать ещё и в детских фестивалях. На них мы всегда призы берём. Детишки у нас тоже есть. Они выходят в концертах, в первом ряду стоят, родители их гастроли спонсируют. Но поём-то в основном мы, старшая группа. И Андрей что-то себе позволить может только в старшей группе. Особенно после своей женитьбы (Полинка ведь несовершеннолетняя была, замуж вышла по справке, что беременная). Больше он таких глупостей не допускает. У нас в старшей группе некоторые девчонки уже консерваторию заочно кончили.

– Неужели? – воскликнула Настя.

Поразил её не солидный возраст участниц детского хора, а прозорливость Самоварова, который разглядел за хвостиками и коротенькими юбочками явный подвох. Настя зря тогда ему не поверила!

– Конечно! Мне, например, двадцать четыре года. Я в «Ключах» уже пятнадцать лет. Я лучше всех знаю Андрея, и я его люблю. Он меня тоже любит. Давно. До сих пор.

Анна, сказав такое, снова покраснела.

– Вы, кажется, говорили, он женат? – вспомнила Настя.

– Говорила. Женат. По глупости. Он на что-то рассчитывал, а ничего из этой женитьбы по расчёту не вышло. Отца Полины с железной дороги на пенсию вытолкали. У неё никогда не будет детей. Андрей её жалеет и не разводится. Он никогда не бросает женщин. Поэтому он абсолютно, до капельки несчастен. Дома у него скучно, как в конторе, а тут ещё эта истеричка Шелегина…

Даша истеричка? – не поверила Настя.

Её казалось, что Даша редкостно умеет владеть собой.

Анна тоже удивилась:

– Почему Даша? Мать её, Ирина Александровна из филармонии! Она нашими гастролями занимается. Андрей очень её жалеет. Ещё бы: муж-паралитик, дочка-поганка, молодость уходит. Ну и что? Я всё это вижу и сама готова жалеть, только таких тёток вокруг пруд пруди! Всех жалко, но именно эта вцепилась в Андрея мёртвой хваткой. Он возится и с нею, и с её кошмарной дочкой. Ах, она одинока, ах, муж идиот! Он тратит на неё бездну времени. Он даже спит с ней из жалости – он, с которым любая, самая лучшая, ни минуты не раздумывая…

Анна так и не смогла договорить, что сделала бы для Андрея Андреевича эта самая лучшая – преданная, безмерно любящая. Рыжеволосая. Она бы, наверное, весь мир перевернула! Только потом когда-нибудь. Сейчас она рыдала, изо всех сил сдерживая свой певческий голос, который прорывался-таки иногда виолончельными глубинами.

Анна захлёбывалась слезами и поминутно сморкалась в мятый носовой платок. Настя поняла, что не от природы у неё веки розовые – она действительно сегодня уже плакала. Плакала о своём и Андрея Андреевича несчастье. И о счастье, которое невозможно. Расплакавшись, она стала совсем безобразна, но ещё более влажно, явственно и пестро живописна. Настя за это ей простила бы всё! Она смотрела на Анну с восхищением и сочувствием, а Анна в ответ криво улыбалась, глотая слёзы.

Наконец Анна взяла себя в руки. Она вытёрла лицо платком, который сбился в мокрый насквозь комочек, и облизала расплывшиеся, в горячих трещинках губы:

– Вот дура! Нашло что-то сегодня. Как я петь буду? И это перед гастролями в Голландии!.. Я не плакса, просто я гриппом недавно переболела и не вполне ещё… Скоро буду в форме! Может, и портрет лучше тогда начать? Я такой урод сейчас.

– Совсем не урод. Лучше не бывает!

– Первый раз такое про себя слышу. Но художнику надо доверять. Может, я просто краситься не умею?

– Не надо краситься! – испугалась Настя. – Нюансы все пропадут! И плакать не стоит. Я поговорю с Дашей, чтобы она занималась серьёзнее. Ведь это Андрей Андреевич просил вас позаботиться?

– Нет! То есть да, – призналась всё-таки Анна. – Ну, вот, запуталась совсем! Он-то просил, самой мне до Дашки дела никакого нет. Противная выскочка! Её мамочка-дура боится почему-то, что у Вагнера СПИД, и Дашка заразится половым путём. Крезанутая! Нет, дочка-то у неё умная чересчур. Такое выдумывает, что я даже разобраться не могу. Например, хамит Андрею – и одновременно глазки строит.

– Зачем вы говорите такие гадости! – возмутилась Настя.

– Затем, что сама видела. Может, у них с Вагнером такой план? Дашка ведь отчаянная, ей ничего не жаль. Возьмет и испортит жизнь и себе, и Андрею. Если уж она вам так нравится, уговорите её сесть за рояль, пока её время не ушло. Время у музыкантов считанное – кап, кап, кап. Метроном слышали?