Текст книги "Сыграй мне смерть по нотам..."

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Он, очевидно, всё-таки вынужден был выпить воду с марганцовкой и громко, животно застонал. Вдруг неведомо как ему удалось вырваться на волю. Он одним прыжком рванулся в прихожую, достиг вешалки и стал яростно рвать с неё свою дублёнку.

– Мне домой надо, я заболел, – скороговоркой буркнул он, не глядя на Самоварова, и одновременно сунул ногу в сапог.

Был Андрей Андреевич сейчас весь мокрый, серый, всклокоченный, совершенно не похожий на себя.

Из ванной появился и Витя со своей заботливой улыбкой и с полотенцем через плечо.

– Лучше в таком состоянии никуда не ходить, – предупредил он. – Вы полтора литра воды только что выпили. Вас вот-вот вытошнит.

Взгляд Андрея Андреевича помутился. Он далеко отбросил так и не надетый сапог и вернулся в ванную бегом. За ним проследовал Витя с полотенцем.

– Вам точно не стоит домой торопиться, Андрей Андреевич! – крикнул вслед Самоваров. – «Скорая» сейчас приедет, вас откачают. И «скорая» будет, и милиция – полный спектр услуг. А пока скажите, где вы повстречались с Витей? Вас не Алла Леонидовна часом познакомила? Мне, например, она обещала – правда, не медбрата, а ассистента-психолога, который может успокоить безнадежного инвалида.

– Так это вы мне звонили утром? – высунулся из ванной улыбающийся Витя. – Соседка говорила, что обращался по телефону какой-то Самоваров от Аллы Леонидовны. Я даже не подумал, что это вы.

– А это как раз я! – воскликнул Самоваров. – Тесен мир! Все мы, оказывается, близкие знакомые, друзья и братья по разуму. Витя, ты случайно старого литератора Тверитина не лечил? Того, который жил в красивом особнячке на Пролетарской-Архиерейской? Укольчики там не делал?

– Делал, – так же радостно признался Витя.

Он сегодня был на редкость разговорчив:

– Это был друг Андрея. Когда ему плохо стало, Андрей переживал!

– Так-таки стало плохо?

– Очень. Стенокардия – чего вы хотите! Предынфарктное состояние. Я не могу видеть, когда человек страдает. Я всегда иду на помощь. Меня часто просят! И я иду. Даже ночью. Вот и Андрей такой же.

– Отзывчивый?

– Да! Он тому своему пожилому другу лекарства доставал. Сейчас всё можно купить, только дорого, пенсионеру не по карману. Андрей препараты добывал бесплатно.

– Поразительно!

– Да, он такой! – с гордостью подтвердил Витя. – Мы с ним помогаем людям. Всем, кто просит.

– А Алла Леонидовна вместе с вами людям помогает? – поинтересовался Самоваров.

Андрей Андреевич захотел горячо возразить на это из ванной, но поперхнулся – очевидно, водой с марганцовкой – и с шумом брызнул на стену.

– Вам, Андрей, сейчас нельзя пытаться говорить: рвотные массы попадут в дыхательные пути! – заволновался Витя и исчез в ванной.

Оттуда донеслось его успокаивающее:

– Держите голову ровнее, вот так! Я помогу!

– А-а-а-эк! – вскрикнул Андрей Андреевич, а Витя продолжил, снова выглянув к Самоварову:

– Алла Леонидовна знает, что мне необходимо работать. Мне нужно облегчать страдания людей. Я ведь после выписки из стационара был у неё на практикуме. Она мне очень помогла и стала находить возможности, чтоб я реализовался. Я ведь уже мыл пол и сантехнику чистил в горбольнице. Я работал в прачечной, в стационаре на Луначарского. Только это всё не то! Мне надо видеть страдающие лица людей и нести им облегчение. Чтоб эти лица потом улыбались! Как раз Андрей в этом мне помог. Я ему благодарен.

– А лекарства для страдающих лиц где вы брали? Кто их назначал? Вы сами, что ли? – не унимался Самоваров.

– Я не имею права ничего назначать, я не врач. Андрей со специалистами консультировался и всё мне приносил.

– Страдальцев тоже он подбирал?

– Андрей больше общается с людьми – значит, больше видит несчастных, тех, кому нужна помощь. Но у меня и свои больные есть, в основном из стационара, где я наблюдаюсь. Вот Альберт Михайлович Ледяев, тоже музыкант – вы ведь знаете его? Он ослаблен после гриппа, и я ему помогаю.

Самоваров понимающе покачал головой.

Он не знал, стоит ли сейчас заводить речь о самом главном. Момент вроде бы подходящий, да и Стас неизвестно когда сюда доберётся. С другой стороны, неофициальный разговор к делу не подошьёшь. А дело выходит непростое, двусмысленное.

Самоваров всё-таки решил рискнуть.

– А помнишь ли ты, Витя, старого скульптора Щепина? – осторожно начал он. – Этот скульптор собачек, коровок лепил. Он-то чем болел?

Андрей Андреевич выглянул из ванной, блеснул воспалёнными, заплаканными глазами из-за могучего Витиного плеча с полотенцем.

– Зачем вам это, Николай Алексеевич? – жалобно взмолился он. – К чему мучить больного, не отвечающего за свои слова? Это стыдно! И ты, Витя, чего тут разговорился? Впервые такие длинные речи от тебя слышу. Зачем эти расспросы? Какие коровки? Какое это всё имеет значение?

– Помню я скульптора, – как ни в чём не бывало продолжил Витя.

Наверное, он всегда делал то, что надо, не обращая внимания ни на какие препятствия.

– Мы раз к нему даже с Тормозовым Алексеем Ильичём заходили – вы ведь его знаете? – сказал он.

– Знаю, – подтвердил Самоваров.

– Что?! – взвыл Андрей Андреевич. – Какой ещё Тормозов?

– Мой друг по стационару, – невозмутимо пояснил Витя. – Он хотел в туалет. Скульптор пьяный сидел, больной и несчастный. Его все забыли. Человек нуждался в участии и страдал ишемией – вы же, Андрей, в курсе! Тормозов в туалет сходил, Андрей статуэтку у старика похвалил, а я сделала укол.

– Вы что, втроём приходили? – изумился Самоваров.

– Нет, Тормозов после туалета побежал часы Алику покупать. А Андрей пришёл минут через пятнадцать. Он принёс лекарство и сразу ушёл…

– Что ты несёшь! Я надеюсь, вы понимаете, Николай Алексеевич, что всё, сказанное этим человеком, не имеет никакого смысла, – неожиданно твёрдо заявил Андрей Андреевич, протискиваясь из-под Витиного локтя и промокая Витиным полотенцем своё мокрое лицо и живот. – Ничего не было, никто ничего не видел и не знает. Все кончилось. Прошлое – в прошлом.

– А укольчики, в том числе сделанные четверть часа назад? – напомнил Самоваров.

– Это всё Витин бред. Выдумки, болезненные фантазии! А фантазии юридически ничтожны!

Через час Самоваров торопливо пересекал тёмную улицу. Нигде не было ни души. Круглосуточный супермаркет сиял пустынями залов и никому в такой поздний и стылый час не нужными горами товаров. В дверях магазина, за стеклом, узкой рыбкой застыла Настина фигурка.

Когда Настя увидела Самоварова, она выскочила на крыльцо и перебежала улицу так легко, будто её несло ветром. Она размахивала руками и кричала:

– Что случилось? Ты не ранен? Я видела, как «скорая» подъехала. И, кажется, майор Новиков пришёл?

Самоваров поймал её на лету.

– Нельзя так по гололёду мчаться! Ещё пара подобных прыжков – и ты в травматологии. А там, – он кивнул в сторону знакомой девятиэтажки, – там плохо.

– Неужели?..

– Почти. У Шелегина кома. Его, оказывается, под руководством Андрея Андреевича потихоньку притравливали инсулином – ставили уколы, которые совершенно не нужны.

– Витя ставил? Этот страшный, огромный, молчаливый Витя? – обмирая, спросила Настя.

– Да, уколы делал Витя. Он оказался не таким уж молчаливым и совсем нестрашным. Просто он очень добрый человек. Зато врач из «скорой» сказал, что от Витиных уколов у Шелегина катастрофически упал уровень сахара в крови. Похоже, именно сегодня наш итальянец должен был отправиться к праотцам – как безнадежный и всем надоевший овощ. Но пока не отправился. Его отвезли в больницу. Мы с Дашей вовремя ему конфету скормили. Он жив, и, говорят, надежда есть.

– Вот видишь! – запрыгала Настя, держась за самоваровский рукав. – Ты вовремя пришёл! И ты, как всегда, оказался прав!

Вера Герасимовна повернулась в сторону оттаявшего окна и заявила не без гордости:

– Я предсказывала, что к Новому году морозы прекратятся. И вот полюбуйтесь: сегодня всего минус шесть, ни ветерка и очень симпатичный снежок.

Детсадовским словом снежок она назвала густое кишение лохматых хлопьев, которое совершенно смазало за окном пейзаж, перемешало небо с землёй и залило комнату тем слабым и ровным серым светом, какой бывает только во время большого снегопада.

– Ничего удивительного – морозы не могут держаться целый месяц. Так не бывает, – рассеянно сказала Настя.

Она разглядывала свадебное приглашение, которое принесла Вера Герасимовна. Оно было необыкновенно нарядное приглашение – с тиснёными белыми розами, парой золотых колец и густо наклеенными блёстками.

– Бывает! Я давно живу и многое повидала. Однако я слышала, что самые экстремальные холода ожидаются к весне. Это естественно в эпоху глобального потепления, – вздохнула Вера Герасимовна.

– И это потепление? – удивился Самоваров. – В потепление должно теплеть, а вон у нас на католическое Рождество было под сорок!

– Естественно! Это глубоко не наш праздник, – сказала Вера Герасимовна назидательно. – Но концерт в музее, несмотря на морозы, получился удачный. Детки так старались! А я в первый раз увидала супругу нашего губернатора. Честно говоря, я ожидала, что она и ростом повыше, и помоложе. Писали, что она бывшая модель, а модели не бывают таких зрелых лет – это совсем новая профессия. И Лошкомоев очень сдал, вы заметили?

– Какой Лошкомоев? – спросила Настя.

– Коля, постыдись! Если Настенька совсем ребёнок и может не помнить Лошкомоева, то ты обязан его знать. Это народный артист из нашей оперетты. Вспомни: он сидел во втором ряду, прямо за губернатором, и у него бородавка слева под носом.

– Там было много бородавок. И я не так стар, чтобы увлекаться опереттой, – оправдывался Самоваров.

– Но знать народных артистов ты обязан! Вот Альберт Михайлович помнит Лошкомоева совсем юным, подававшим надежды. Как летит время! Сама я Лошкомоева видела уже в расцвете таланта – в «Сильве», в «Баядере». Пел он всегда отвратительно, зато фрак сидел на нём, как ни на ком. Сейчас совсем не умеют носить фрак. Это очень грустно.

Самоваров не согласился:

– Чего же тут грустного? К чему сейчас фраки? Их ещё Грибоедов терпеть не мог – глупейший наряд. Вы ещё пожалейте, Вера Герасимовна, что исчезла культура ношения римской тоги.

– Лошкомоев и тогу носил прекрасно! Я сама неоднократно видела его в тоге – на сцене, конечно, – сообщила Вера Герасимовна. – И средневековый колет сидел на нём, как влитой, и всё прочее сидело. Была даже такая – не помню, чья – оперетта про сталеваров. Она ещё всегда по октябрьским и майским праздникам шла. Как же она называлась?

– «Весёлые плавки», – подсказал Самоваров.

Вера Герасимовна обиделась:

– Фи, какая пошлая и бородатая шутка! Оперетта называлась наоборот «Парень из нашего цеха». Или как-то похоже? Музыка была ужасная, и Лошкомоев, как всегда, пел из рук вон скверно, но костюм сталевара сидел на нём удивительно. Робу ему максимально приталили, брюки сузили, так что глаз от него нельзя было оторвать. Женщины просто с ума сходили! Кстати, в то время он был третьим мужем Клавдии Едомской, покойной супруги Альберта Михайловича. Я её понимаю: в Лошкомоева невозможно было не влюбиться. А теперь вот он и народного получил, и прямо за губернатором сидит, а стати никакой. Я его даже не сразу узнала, потому что смотрела не с той стороны, где бородавка. Только когда он повернулся, и бородавка показалась, я поняла, что это он. Как жестока жизнь!

Самоваров ободряюще заметил:

– А вот на Альберте Михайловиче и сейчас фрак будет отлично смотреться. Кстати, на вашей свадьбе фраки у гостей обязательны?

– Желательны. На худой конец сойдёт и смокинг, – ответила Вера Герасимовна. – Я понимаю, не у всех сейчас даже смокинг имеется. Но в костюмерной театра оперетты есть списанные фраки, в которых раньше выходил хор в финале «Марицы». Эти фраки немного пострадали от огнетушителя – на шефском спектакле в Мареевке загорелся бутафорский поролоновый торт. Это было ужасно! В антракте заведующая Мареевским клубом обронила в этот торт окурок, и во время финального чардаша из поролона вдруг повалил дым. Публика, естественно, стала выпрыгивать в окна. Тут выскочил на сцену местный монтёр с огнетушителем и пеной окатил хор, который пытался затоптать горящий торт. Фраки попортились. Если ты, Коля, хочешь, то Альберт Михайлович похлопочет, чтобы тебе дали не слишком дырявый.

– Нет уж, – запротестовал Самоваров. – Брать напрокат, так сразу римскую тогу! Вот увидите, на мне будет сидеть, как влитая. А наши общие друзья Тормозов с Пермиловским тоже наденут фраки? Или сталеварами нарядятся?

Вера Герасимовна потупилась:

– Мы с Аликом решили принять их потом, отдельно. Они могут во время церемонии излишне разволноваться. В пляс ещё пустятся не к месту! Мы же хотим, чтобы у нас всё было романтично. Лучше без них! Тем более, что бедный Витя до сих пор в больнице. Надолго, говорят. Как это страшно – то, что он делал!

– Он просто помогал людям, – вздохнул Самоваров. – Хотел только добра. Он был просто орудием в чужих руках. Как шприц.

– Дьявольская выдумка, – передёрнулась Настя. – Самое ужасное, что Витя и не виноват – он же сумасшедший. Ходил по квартирам, ставил уколы и думал, что лечит. Он очень радовался, а люди умирали. Он это знал?

– Трудно сказать. Не все же умирали и не сразу! А Витя после своих манипуляций мигом переключался на уборку – так уж он устроен. Этому занятию он предавался самозабвенно. Даже чашки кошачьи мыл. Сделав доброе дело – укольчик и уборку – он был счастлив. Только Шелегин, впавший в кому, его несколько напугал. Это случилось потому, что убираться не надо было – у Ирины Александровны всегда полный порядок в квартире. Отсутствие привычной разрядки в виде швабры или тряпочки сбило его с толку и привлекло внимание к странному состоянию больного. Правда, тут вообще сценарий не тот был, что у наших стариков. Шелегину Витя делал укол и сразу уходил. Это продолжалось не один день. Когда-нибудь очередная инъекция должна была стать последней и роковой. Время это неумолимо приближалось, Шелегин был уже очень плох, и именно в тот вечер могло всё кончиться.

– А если бы дозы не хватило? – спросила Настя.

– Значит, финал наступил бы на следующий день. Только вряд ли: состояние больного было крайне тяжёлое. Очень подходил тот вечер, чтобы поставить точку. Витя, как всегда, сделав укол, ушёл бы домой. Даша легла спать, Ирина задержалась на концерте. Всё шло, как по маслу. Сам Андрей Андреевич, с его тонкой чувствительной натурой, явно не собирался наблюдать агонию несчастного итальянца. Сбежал бы, как пить дать! Но не смог – слишком испугался. Его обуял приступ нервной рвоты. Боюсь, моё внезапное появление этому способствовало.

Вера Герасимовна округлила глаза:

– До чего же этот дирижёр хладнокровный и жестокий! Он мне в музее с первого взгляда не понравился.

– Совсем он не хладнокровный, – не согласился Самоваров. – И это самое удивительное! Он чуткий и ранимый. Некогда он поступил нечестно. По-своему он очень от этого страдал. А ведь он совсем не приспособлен природой для страданий. Он любил, чтоб было весело и хорошо, и вдруг такой груз. Не потянул! Как полгода назад стало ясно, что обман вот-вот обнаружится, Андрей Андреевич потерял голову. Он понял, что лишится не только душевного комфорта, но и житейского благополучия, и страшно испугался. А страх у него совершенно панический! Вызывает даже неукротимую рвоту. Такой нервный субъект! Он давно уже консультируется у Кихтяниной.

Вера Герасимовна даже подскочила на стуле:

– Я её много раз видела по телевизору и прямо скажу – есть что-то зловещее в её взгляде. И улыбается она зловеще! А муж её, говорят, организовал финансовую пирамиду и обобрал пенсионеров. Семейка Адамс, одним словом.

– Алла Леонидовна женщина очень умная, – сказал Самоваров. – Невозможно понять, причастна ли она к этому делу. Однако именно она познакомила Андрея Андреевича с Витей Фроловым на каких-то своих психологических посиделках. Такие мероприятия, по её словам, избавляют людей от навязчивых состояний. Они подошли друг другу: Витя был навязчиво добр, Андрея Андреевича навязчиво тошнило от страха. Ему пришло в голову использовать доброго больного человека для своих дел...

– А в милиции добились правды? Или это тайна следствия, и ты сам ничего не знаешь и нам не скажешь? – вступила в разговор Настя.

– Тайна, конечно. Но я вам её открою, потому что она совсем неинтересная. Андрей Андреевич заявил, что он к убийствам Витю не подстрекал. Почему все убийства пошли на пользу именно ему, не ведает. Стечение обстоятельств, и всё тут! Вывернулся.

– А Витя что говорит?

– Витя пережил потрясение, когда узнал, что его пациенты им убиты. Его состояние резко ухудшилось. Так что он ещё одна жертва этой скверной истории.

– А лекарства он откуда брал? – спросила Вера Герасимовна.

– Это самое загадочное. Медикаменты подобраны с умом: для стариков сильные препараты, стимулирующие сердечную деятельность, а для Шелегина – инсулин, который вводили день за днём, что и привело в конце концов к коме. Бедный итальянец оказался на волосок от смерти. Витя в тот вечер сказал мне, что медикаменты доставал Смирнов. Но подтвердить это он сейчас не может. Он теперь вообще теперь не говорит ни слова и отказывается с кем бы то ни было общаться.

– Бедняга! – воскликнула Настя. – Но ведь в тот вечер к Шелегиным прибыла опергруппа. Она должна была обнаружить ампулу из-под инсулина – ту, что использовал Витя! И по ней попробовать узнать, откуда лекарство.

Самоваров улыбнулся:

– Да, была такая ампула, только её Андрей Андреевич Смирнов тщательно, в пыль, растоптал. Теперь установить, где и кто её приобрёл, вряд ли возможно. А сам Андрей Андреевич лежит в стационаре на Луначарского – у него в психике нашли необратимые отклонения. Алла Леонидовна очень его опекает. Если дело дойдёт до обвинения в убийстве, то Смирнов готов для института Сербского. Всё зыбко, уводит в дебри психиатрии и кончится, судя по всему, ничем. В юридическом смысле.

Вера Герасимовна продолжала настаивать на своём:

– Никогда вы меня не убедите, что Кихтянина не при чём. Недаром у неё взгляд Медузы Горгоны! Я много слышала о том, как психологи и гипнотизёры порабощают волю людей. Может, Кихтянина поработила волю Смирнова?

– Зачем? – удивилась Настя. – Ей не было никакой выгоды от смерти Тверитина, Щепина или Шелегина. Она даже не знала, что Смирнов «Простые песни» украл!

Самоваров покачал головой:

– Тут всё сложнее. Алла Леонидовна – продвинутая и цивилизованная женщина. Она ярая сторонница эвтаназии. Возможно, своими рассуждениями она и заронила в светлую голову Андрея Андреевича некие тёмные мысли. Не думаю, что она учила его травить стариков. Однако когда я пожаловался её на зажившегося инвалида, она собралась свести меня всё с тем же Витей. Мне до сих пор от этого не по себе. Что бы они сделали?

– На тот свет бы отправили! – фыркнула Вера Герасимовна.

– Не будем гадать, – повторил Самоваров. – Но Андрей Андреевич внушаем, как дитя, и подпал под обаяние Кихтяниной. Из бесед с нею он сделал простой вывод (а он очень любит, чтоб всё просто было!) – нет ничего плохого в том, чтобы добить тяжело больного человека. Или старого, или ненужного, отжившего. Для человека-овоща это даже благо – помер, и не болит ничего. Один лишь укол! Или несколько уколов. Этого у нас многие не понимают – не доросли. Не Европа! Посадить могут за такую любовь к ближнему. Поэтому эвтаназию выполняет человек тоже больной, умственно неполноценный. Он не несёт за содеянное никакой юридической ответственности. Всем хорошо! Милосердие торжествует.

– Но ведь Тверитина Смирнов убрал не из милосердия, а из-за денег! – негодующе напомнила Вера Герасимовна.

– Это стечение обстоятельств. Если бы не обстоятельства, Андрей Андреевич никого убивать бы и не подумал! Он очень милый и добрый. Однако скандал с подложным авторством стал неминуем. Андрей Андреевич моложав не только лицом, но и умом. Он решает от беды сбежать. Куда? В тайгу? Нет, удобнее в Нидерланды. А туда не сунешься без хороших денег. Кое-что у нашего деятеля искусств имеется, но мало. И есть завещание Тверитина. Оно составлено два года назад. Я верю, что детский вокальный центр тогда замышлялся искренне.

– А я не верю, – вставила Вера Герасимовна.

– Но Андрею Андреевичу стало не до центра, – продолжил Самоваров. – Ему срочно нужны деньги. Поэтому одряхлевший, творчески бесплодный и уставший от жизни Матвей Степанович уходит с помощью Вити в мир иной. Выглядит это всё как естественная смерть. Действительно, никто ничего не заподозрил! Андрей Андреевич рыдал над гробом своего старшего щедрого друга, а особняк покойного он собрался запродать банку.

– Но тут появился Щепин-Ростовский? – предположила Настя.

– Да! Собственно, знакомы они давно, Андрей Андреевич даже статуэтку какую-то у Щепина приобрёл. После смерти Тверитина анималист вдруг начал каждому встречному и поперечному болтать, что его бедный друг помер от каких-то ненужных укольчиков. Я сам это от него слышал. Наверняка и Андрей Андреевич слышал то же самое. И испугался. Пугается же наш общий друг изо всех сил, до рвоты. Щепин показался ему опасным – потому умер скоропостижно, вовремя и вроде бы тоже естественно. Опять всё шито-крыто!

– Ты один почувствовал, что здесь что-то неладно, – вставила Настя.

– Я почувствовал это позже, когда уже Стас за дело взялся, – скромно поправил её Самоваров. – Пугливый и нежный Андрей Андреевич, я думаю, избегал присутствовать при умерщвлениях. И он недооценил нездоровья Вити. Он не предусмотрел, что тот, скажем, может с собой притащить в мастерскую Тормозова, а потом устроить генеральную уборку. Витя же не терпит нечистоты и беспорядка. Он прибрался и у Тверитина, и у Щепина, причём настолько похожим образом, что это бросилось в глаза участковому. Так началось расследование.

Настя брезгливо поёжилась:

– Кто чисто прибирался, так этот твой Андрей Андреевич! Деньги прикарманил, свидетеля убрал – да ещё хотел извести автора так называемых своих произведений! Последнее, по-моему, просто глупо. Если постараться, можно доказать авторство и покойного Шелегина.

– Как сказать! – с сомнением сказал Самоваров. – Если бы Шелегин скончался, нечего было бы предъявить, кроме утверждений двух упрямых детей, Даши и Вагнера. А время, которое всё лечит… Как-то бы всё образовалось. Думаю, Андрей Андреевич именно на это надеялся. Человек он легкомысленный, и злодейства у него легкомысленные. Портили ему настроение некоторые обстоятельства, вот он их и поправлял, как мог.

– Пусть теперь прячется всю жизнь в психушке! – злорадно сказала Вера Герасимовна. – Ничего он не поправил, всё прахом пошло. Я, правда, слышала, что «Чистые ключи» всё-таки укатили в Голландию на гастроли – под руководством жены этого негодяя и той рыжей девицы, которую Настенька рисовала.

– Да, в этих леди оказалось достаточно железа, – подтвердила Настя. – Они по-прежнему подруги. Только вряд ли у них хватит очарования и авторитета, чтоб держать те рекорды по надоям со спонсоров, каких добивался Смирнов.

– А ещё надо уметь выдавать почтенных матрон за третьеклассниц, – подсказал Самоваров.

– Ты знаешь, ведь Полина предложила Даше Шелегиной петь в «Ключах», – сообщила Настя. – Что делать, она не знает – хор-то отличный. Ей так хочется петь «Простые песни», которые про неё – помнишь DADA? А отца её завтра выписывают из больницы. Диабета у него нет, сахар в крови восстановили. Боялись только, что сердце не выдержит, но обошлось. Теперь, наверное, ему удастся дописать тот квартет, что мы хотели на видео снимать. И концерт в Вене состоится! Ирина Александровна все бумаги оформила. Только всё равно она целыми днями сидит в психушке на Луначарского. Со Смирновым.

Вера Герасимовна вздохнула:

– Любовь зла! Бедную женщину стоит пожалеть.

– Не стоит! – возразила Настя. – Любить убийцу – бр-р! А самое смешное, что Вагнер уговаривает Ирину Александровну и Дашу уехать насовсем, только в Германию. С Сергеем Николаевичем, разумеется. Сам Вагнер скоро едет – говорит, что здесь, у нас, в наши непонятные времена ничто хрупкое и прекрасное не выживет.

– В Вагнере я ничего хрупкого не нахожу, – проворчал Самоваров. – Насчёт прекрасного не знаю. Прекрасное небрезгливо и где только не живёт. Особенно если его понимать широко и находить прекрасной, скажем, рыжую девицу с физиономией кулачного бойца. И портреты её писать вдохновенно.

Вера Герасимовна неожиданно вступилась за Анну Рогатых:

– Да, она некрасива, но достаточно женственна. Она неплохо смотрится, после того, как перестала завязывать эти нелепые хвостики, покрасила брови и надела корректный брючный костюм. Такие девушки нравятся мужчинам в возрасте. Например, Лошкомоев на Рождественском концерте не остался равнодушным. Он просто слюни пускал, на нее глядя.

– Не мог он крашенных бровей видеть, – возразил Самоваров. – Анна дирижировала хором и к публике стояла задом.

– Именно об этом я и говорю! Ты, Коля, всегда прикидываешься наивным и вынуждаешь меня называть не совсем приличные вещи своими именами. Ты меня прекрасно понял: Лошкомоева пленило именно телосложение Анны. И вообще я зашла на минутку, а сижу у вас битый час!

– Куда вам спешить?

– Коля, ты не можешь себе представить мою занятость! Алик ещё утром просил клюквенного киселя, а я до сих пор не собралась сварить. И – батюшки, забыла совсем! – у него с девяти утра на спине перцовый пластырь. Как бы не было ожога! Бегу!

Самоваров проводил Веру Герасимовну до двери. На прощанье она бросила многозначительный и печальный взгляд через плечо – туда, где осталась в сумерках комнаты Настя.

– Бедный Коля! – прошептала Вера Герасимовна. – Ты знаешь, как я люблю Настеньку. Но она так молода и неловка как хозяйка! Зачем она покупает то дорогое и совершенно бесполезное для здоровья печенье, каким она угощала меня сегодня? Я ведь давала ей отличный рецепт манника. Его моя подруга Тамарочка Водопивцева унаследовала от сестры своей покойной свекрови, и Юля… Коля, у тебя что-то лицо красное. Тебе не хватает молибдена!

Самоваров вежливо перебил Веру Герасимовну:

– Наверняка Альберт Михайлович с перцем на спине сейчас куда краснее, чем я.

– Ты прав! У него кожа чувствительная, как у младенца, – с гордостью сообщила Вера Герасимовна и стала торопливо спускаться по лестнице.

Самоваров вернулся к Насте. Та в полной темноте сидела на полу, поджав под себя ноги.

– Я тебя жду, – сказала она. – Давай ёлочку зажжём!

Ёлка уже полдня стояла в комнате, наряженная по Настиному вкусу. Самоваров щёлкнул выключателем. Мелкие цветные огоньки вспыхнули друг за другом в тёмной хвое и волшебно умножились, отразившись в стекляшках и всяких затейливых серебристых штучках. Всё было весело, пестро – редкий, только раз в году повторяющийся случай, когда фольга, бумага и наивный конфетный блеск краше нетленных и недешёвых вещей.

– Замечательно получилось, – признал Самоваров. – А в музее губернаторский дизайнер нарядил ёлку к концерту одними золотыми бантиками. Эффектно, но скучновато.

– Скорее ненормально! – возмутилась Настя. – Это всё равно, как если бы у человека было тридцать три носа, пусть самых красивых, греческих, но не было бы глаз и прочего. Ёлка должна быть живой и обещать все возможные радости. Ты меня пилил всё время: ёлка это разукрашенный труп дерева, вроде мумии Тутанхамона. Неправда! Мумии противные, а здесь красота в чистом виде. Разве не чудесно: темнота, мы с тобой под ёлочкой, тихо вокруг. А снаружи снег идёт, и та половина Земли, где мы, повёрнута лицом к ночи, к холоду, к космосу – помнишь, ты говорил? Эта половина вся промёрзла, заиндевела, и если бы не леса на Амазонке, мы бы задохнулись…

– Ага! И в середине Вселенной сидит Иван Петрович. Все эти умные вещи, дружок, не я придумал, а Пермиловский Фёдор Сергеевич. Только он сумасшедший, – сказал Самоваров.

– Но ведь кругом действительно снег, и холод, и дальше только космос! Как мы умудряемся тут жить? Вагнер говорит, надо нам разбегаться – туда, где уже всё хорошо устроено. А я здесь собираюсь жить. Из вредности. Но только с тобой!