Текст книги "Сыграй мне смерть по нотам..."

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Это Алла Леонидовна так думает? – предположил Самоваров.

Андрей Андреевич даже отшатнулся:

– Ну, что вы! Ей я не рассказывал. Не мог! Кем-кем, а самозванцем и фальшивкой она меня не считает, поэтому ничего знать не должна. Глупо? Но я ещё не перебесился. Меня ещё мучают женщины, я ещё хочу их завоёвывать. А они сдаются только героям. Нет, не могу я каяться!

– Дело далеко зашло… – протянул Самоваров.

Он готов был посочувствовать Андрею Андреевичу, но не любил лжи во спасение.

Андрей Андреевич, избавившись от груза своих тайн, повеселел.

– Поймите, прошло столько лет, – с улыбкой сказал он. – Всё успокоилось, утряслось. Марина Петровна умерла, и мне без её рожек в тринадцатом ряду легче стало. Я ведь и сам по себе хороший музыкант. Я хотел бы всё забыть, хотел бы как композитор выйти из моды, устареть, надоесть. Тогда я снова стал бы самим собой. Но теперь всё это…Что мне делать?

Самоваров задумался.

– Ирина Александровна знает о подмене? – спросил он.

– Знает. Она очень меня любит и никогда никому не скажет о том, что знает. И знает, что её никогда не брошу я. Был фильм, он как-то похоже назывался – «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю»? Что-то в этом роде. Философское название. Ирина не семи пядей во лбу, но что я никуда не денусь, догадывается. Она кроткая, но женщины! От самых любящих можно всего ожидать. Вы видели Анну! Поначалу, когда Ирина очень мне наскучила, и я влюблялся в других, мне было тяжело. Но я настолько страшился Марины Петровны, что ночевал у Ирины исправно, как по расписанию. Вы будете смеяться, но от этого страха, от вечной боязни разоблачения, от любви к своей незаслуженной славе я становился почему-то невероятно страстен в этом доме, в этой постели. Ирина счастлива со мной, как ни одна из моих женщин. Я тоже к ней привык. Я не оставлю эту семью никогда. Все мы повязаны.

– Не так всё гладко. Вам, Андрей Андреевич, придётся из этой ситуации выбираться, – напомнил Самоваров.

– Опять вы за своё! – застонал Смирнов. – Пугаете разоблачением, а оно погубит не только меня. Чёрт со мной! А Ирина, которая знала и молчала! Покойную Марину Петровну, о которой ученики до сих пор вспоминают со слезами, ославят как организатора подлога. Я не намерен всю вину брать на себя. Семья Шелегиных лишится покоя и стабильности. Кому всё это нужно? Вы с вашим умом просто обязаны остановить назревающий скандал!

Самоваров удивился:

– Как остановить? Не я же всё затеял. Куда девать правду?

– А туда, где она и была – к чёрту! Пусть останутся мне эти два многострадальных произведения. В конце концов, я их прославил. Я их люблю! Заметьте, я не стал пользоваться магией известного имени, чтобы кропать и пропихивать в свет собственные поделки – как композитор я давно умер. Я много лет в дурацком положении, я не чурбан, я мучаюсь по-своему. Что, мало?

Но Самоваров договариваться не собирался.

– Вы знаете, что Шелегин и сейчас сочиняет музыку? – сказал он. – Даша нашла способ её записывать. Так что ничего для вас не кончилось. Убежать по запасной лестнице нельзя.

Андрей Андреевич вскочил с дивана, как кипятком облитый.

– Шелегин сочиняет? Это блеф! Выдумки! – закричал он. – Даша ребёнок невоспитанный, но очень умный и злой. Врёт легко. Значит, этот всё её фантазии? Тогда понятно! Она на бабку очень похожа, вы знаете? Эти глаза шелегинские, синие – громадные и кажутся чёрными. Бес в них сидит! Бабка была чертовка – и эта уже не чертёнок, а чертовка! Зубастая. Не верьте ей! Даже папа её иностранец – и тот чёрт. Тихонький такой, неподвижный, как полено – откуда его музыка, как не от чёрта? Вы сами говорили! Впрочем, враньё. Ничего он сочинить не в состоянии: он овощ, бестолочь. Он умирает!

Самоваров будто и не слышал этой горячей речи. Он безжалостно продолжил:

– Новые вещи Шелегина будут исполняться весной в Вене на фестивале. Я профан, мне имя Гюнтера Фишера ничего не говорит. Но вам, надеюсь, оно известно? Фишер будет дирижировать.

Андрей Андреевич даже присвистнул:

– Это вам Даша наболтала?

– Даша показывала программу фестиваля. Ей кто-то по Интернету прислал.

– Блеф, блеф! – замахал руками Андрей Андреевич. – Подделка! Даша вам и не такую дрянь покажет. На компьютере её дружок Вагнер чего угодно настряпает – техника позволяет. Какой там фестиваль!

Самоваров не стал спорить:

– Хотите верьте – хотите нет. Только лучше бы вам кончить это дело миром.

– Миром – с кем? – почти взвыл возмущённый Андрей Андреевич. – С Вагнером? С сумасшедшей сопливой девчонкой? С дурой рыжей, тоже, кстати, сумасшедшей? С полутрупом, который не говорит и не шевелится? И эта шайка убогих собирается сокрушить мою жизнь? Не выйдет! Если только эти недоумки со не попали в руки человека опытного, сообразительного и жестокого… Господи, не в ваши ли?

Андрей Андреевич даже побелел от ужаса и, тихо ёрзая, переместился в самый угол дивана. Хрустнула под ним деревяшка, уже надломленная сёстрами Пекишевыми.

«Срочно раму диванную ремонтировать надо, не то развалят вещь к чёрту», – подумал Самоваров, а вслух заговорил как можно спокойнее:

– Я в этом деле постороннее лицо. Так бывает – случайно увидел краешек чужой жизни. А вам надо решать, что делать дальше. И нечего меня бояться. Есть кое-что для вас пострашнее.

– Вы, конечно, правду имеете в виду? – догадался Андрей Андреевич. – А правда в том, что не было такого композитора – Шелегина. Кого угодно спросите! Что может в этом смыслить Гюнтер Фишер? Он в Вене сидит. Никакого Шелегина не было! И нет. И не будет. Он очень плох сейчас. Не суетиться надо с фестивалями и Фишерами, а думать, как его спасти, если это ещё возможно. Именно этим я собираюсь заняться – помогать, а не каяться. Реально помогать! Николай Алексеевич, дайте мне слово, что вы в этом дурацком заговоре не при чём.

– Даю, хотя подобные клятвы не в моих правилах, – неохотно сказал Самоваров. – Что мы с вами, в самом деле бразильцы, что ли? Мелодрама какая-то! Непричастен я к венским делам, непричастен!

Андрей Андреевич криво усмехнулся:

– И на том спасибо. Странное дело: люди, которые мне нравятся, всегда как-то ускользают от меня, отходят, теряются по жизни. Вот и вы теперь… Жалко. Мне поначалу казалось… Мы ведь не врагами расстаёмся, правда?

Самоваров не любил подобных сцен. Они казались ему неестественными. Он всегда удивлялся, как их удаётся сочинять сценаристам голливудских психологических драм. Чтоб два мужика, нервно теребя душевные струны и говоря много проникновенных слов, прощались навсегда?

Он ответил Андрею Андреевичу недовольно:

– С чего вы взяли, что мы расстаёмся? За море сегодня едем, что ли? А Рождественский концерт? До него придётся каждый день видеться.

Андрей Андреевич был уже в дверях. Походка у него из летящей сделалась неровной и вялой, как у подвыпившего.

Он оглянулся:

– Я другое имел в виду. Вы разве не поняли? Ну, а если по-вашему на вещи смотреть, тогда до свидания.

Шальная мысль мелькнула в голове Самоварова. Вспомнилась подозрения Стаса, который ищет все концы в психушке. Все мы пограничники… Я дуриков люблю…

Будто спохватившись, Самоваров остановил уходящего гостя:

– Чуть не забыл! Андрей Андреевич, если увидите Витю Фролова, передайте, чтобы он ко мне зашёл. У меня к нему предложение есть по части массажа.

– Хорошо, – кротко ответил Андрей Андреевич и вышел.

Его тихая, печальная улыбка сразила Самоварова даже больше, чем убийственное слово «хорошо». Пока они говорили об Анне, об украденной музыке, о Марине Петровне, Самоваров всё время почему-то думал о Тверитине и уколах. Самые дикие мысли лезли в голову. Увидев, что Андрей Андреевич уходит, и доверительных бесед у них, судя по всему, больше не будет, Самоваров решился на топорную провокацию, древнюю, как мир. И сработало!

Расстроенный Андрей Андреевич либо не сумел быстро среагировать и притвориться, либо не ожидал от Самоварова подобной пакости. Он лишь грустно улыбнулся и признал, что знаком с Витей Фроловым. Самоваров почему-то стало неловко.

«Смирнов ко мне со всей бразильской чувствительностью, а я к нему с подвохом, – подумал он. – Такой вот конец дружбы. Ну и ладно! Главное, Витя-то тут при чём? Как же это всё спутано? Смирнов наследник Тверитина, Смирнов бывал у Щепина и тому понравился. Смирнов знаком с Витей – каким образом? И что всё это значит? Как ни морщись, а значить это может только одно… Нет, немыслимо! А теперь ещё и злая девочка Даша начинает устраивать всё по справедливости, то есть по-своему. Жарко будет!»

Даше было не жарко, а холодно, и очень. Она уже второй час бесцельно бродила вдоль массивной, серой от мороза генерал-губернаторской ограды и наблюдала за прохожими. Сидеть у Самоварова ей показалось скучно. Она надеялась на улице, около музея, встретить Настю. Настя просто обязана помочь ей с этим проклятым разрешением для Вены. Не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь хитрого способа!

Даша перебирала в уме все варианты, по разным причинам забракованные. Можно бы попытаться самим, без всякого нотариуса сделать подходящую бумагу. Для этого достаточно узнать, как она должна выглядеть. А потом при свидетелях – при Августе Ивановне и том же упрямом Самоварове, который ради Насти на всё согласится – отец эту бумагу подпишет. Даша видела подобные сцены в детективных фильмах. Да, отец обязательно подпишет – поставит закорючку. Или опять надо пробовать видеозапись…

Интересно, куда Настя запропастилась? На улице, которая упиралась в плотный, как кисель, туман над рекой Нетью, Даше встречались лишь незнакомые люди. Все они шли, не глядя друг на друга и, конечно, по делам, а не ради удовольствия. Какие могут быть удовольствия в такой мороз? Прохожие были с розовыми носами и белыми игольчатыми бородами, наросшими на шарфах. Даше, когда она моргала, всякий раз приходилось расширять глаза, чтоб ресницы не путались, и верхние не липли к нижним. Сквозь заиндевевший частокол собственных ресниц Даша вглядывалась в чужие лица. Долго вглядывалась. Наконец она поняла, что совсем замёрзла.

Вообще-то продрогла она ещё днём, когда не пошла в музыкальную школу. Тогда она так же, как сейчас, бродила по улицам и придумывала всякие кары для Андрея Андреевича. В мастерской Самоварова она вроде бы отогрелась, но на самом деле только снаружи чуть-чуть оттаяла. Главный холод засел в ней незаметной маленькой льдинкой – прямо как в сказке! Оказывается, это не выдумка. Именно так люди и замерзают. Теперь эта льдинка обнаружилась, и Даша начала от неё изнутри зябнуть.

Льдинка быстро росла, превратилась в большой стылый ком, от кома широкими неровными волнами покатился озноб. Настя никогда не придёт, Насте дела нет до Даши и её забот! И никому дела нет.

Куда теперь податься, Даша не знала. Вагнер играл в «Багатели», а Дашу после скандала, устроенного Смирновым и Ириной Александровной, туда не пускали. Домой идти не хотелось ни за что. Даша двинулась по улице, заглядывая во встречные магазины, чтобы согреться. В каждом магазине она пристально, ничего не запоминая, глядела на витрины, сморкалась, вытирала оттаявшие мокрые ресницы и шла дальше.

Она вспоминала, как сидела у Самоварова в тёплой мастерской. Там она сама себе нравилась. Там была она, как ей казалось, взрослой и сильной, а главное, показала, что ей палец в рот не клади. Сам он, кажется, не слишком умный, этот Самоваров, хотя не чета матери и красавчику Андрею Андреевичу. Только очень уж правильный, потому что старый. Теперь так нельзя, никто так не живёт – неужели он не понимает? Как бы его уломать, чтоб он бумажку для Вены сделал? Настя говорит, у него есть друзья, которые смогут помочь, если он попросит. Надо, чтобы попросил. Она, Даша, всё равно своего добьётся!

Воинственные, решительные слова мелькали и исчезали в Дашиной голове. Были они такие же ненужные, как коробки и флаконы, которые она разглядывала в витринах. Подобные слова Даше годились, чтобы не думать о главном и страшном: о том, что дома умирает отец. Вот в этом она ничего не понимала и не могла придумать ничего спасительного. Смерть она уже видела, причём совсем недавно, когда умерла бабушка. Всё, связанное с похоронами, казалось ей безобразным, противным, невыносимым – суета и осторожный топот чужих людей в квартире, чужие разговоры вполголоса, незнакомые кислые лица. Нужно было соблюдать какие-то странные и нелепые правила и приметы. Больше всего она удивилась, когда поехали на поминки. Почему, если человек умер, все должны сесть и наесться? И говорить при этом нудными голосами, не чокаться и налить рюмку бабушке, которую оставили в земле на кладбище. Зачем? Даше это казалось какой-то непонятной, неприятной, дикой древностью, вроде каннибальства. Всё это так не шло бабушке – умной, желчной, элегантной!

Хотя, конечно, бабушка уже не была собой, когда в этом ужасном ящике лежала. Непохожая на себя мёртвая Марина Петровна стала маленькой, а её лицо зеленоватым. Потом Даша иногда видела подобную зеленоватость на живых лицах и ужасалась. Бабушка умерла скоропостижно, во сне. Дашу тогда отправили к соседям на ночь. Теперь – может быть, даже сегодня – Даша своими глазами может увидеть, как смерть работает, как человека забирает. А это слишком страшно! Последние дни опытная Августа Ивановна заметила, что у Сергея Николаевича каким-то особенным образом заострился нос, и это означает, что смерть близко. Нет, Даше домой можно идти сегодня только в самом крайнем случае! Жалко, конечно, что Ромка в «Багатели» пыхтит и даже на полчаса ради неё свой промысел не бросит. Но Даша его не винила, потому что сама поступила бы точно так же.

Скоро стемнело, чего Даша никак не ожидала. Раньше она думала, что так быстро ночь наступает только летом и на юге: только что было всё ясно, молочно-розово, а через полчаса уже ни зги не видать! Даша с отцом ездила на море, когда ей было шесть лет. Она очень хорошо это помнила. Отец водил её по кромке прибоя, показывал, как в мокром песке тают и исчезают следы, как движется назад, в море, тихая тоненькая плёнка воды, унося с собой сор и катя песчинки – а потом возвращается снова с теми же песчинками и щепками. Это мерное колыхание происходит потому, что в море очень глубоко живёт сила, которая толкает волну. И ещё из глубин доносятся мерные гулы и невероятно низкие, еле слышные басы.

Даша басы слышала. Она до сих пор помнит тот звук! А у волны собственный голос – слабый, шёлковый. Ещё песок в ней присвистывает, и пузырьки, когда лопаются, шуршат. Отец рассказывал Даше, как однажды он ушёл из санатория по песку и по волне, потому что эти голоса в первый раз услышал – ногами услышал, как он уверял. Он хотел их запомнить и не заметил, как забрёл очень далеко.

Даша шла теперь по тёмной холодной улице и тоже слышала тихие, никому не ведомые звуки. И она отовсюду, от всех ушла! Правда, ни моря, ни даже неба не было, а только была чернота, мёрзлый снег и довольно некрасивая улица с магазинами, в которых стояли бесконечные банки, пакеты и бутылки. Ох, ничего хорошего и настоящего не осталось больше на белом свете!

Иногда она останавливалась у какого-нибудь магазина и в витрине различала своё отражение. Было похоже, будто она проходила сквозь стекло в виде прозрачной двоящейся тени, а то, что оставалось на тротуаре – живое, несчастное, замёрзшее, несмотря на шубу – была вовсе не она. Даша шла к следующей витрине и снова находила такое же сквозное отражение. Так ей удалось на некоторое время избавиться как от мыслей самых страшных, так и от мыслей привычных, но тоже невесёлых. Она даже про Гюнтера Фишера забыла.

Вдруг Даша стала замечать рядом со своей какую-то ещё более невнятную, боковую тень. Она поняла, что кто-то незнакомый следует за ней и останавливается всё время рядом возле витрин. Она недовольно поёжилась, двинулась дальше, но этот кто-то обогнал её и попытался заглянуть ей в лицо, закутанное шарфом. Даша пошла назад. Она вернулась к витрине, где она минуту назад стояла, а сквозь неё просвечивали какие-то шампуни. Незнакомец вернулся за ней и стал рядом. Она скосила глаза в его сторону – он тоже посмотрел на неё из-под натянутой до самых бровей вязаной шапочки, улыбаясь большим тёмным ртом.

Ничего ужаснее этого лица Даша никогда не видала. Она побежала, но неизвестный догнал её и схватил за локоть.

– Конфетку хочешь? Или пивка? – спросил он тонким сиплым голосом, от которого весь лёд и озноб в ней мигом стал жаром.

Даша ничего не ответила, вырвала руку и вбежала в ближайший магазин. Здесь было пусто. Продавщица перебирала у кассы какие-то бумажки и при звуке дверного колокольчика сурово глянула в пространство.

– Поторопимся с выбором, закрываемся, – жестким вокзальным голосом объявила она.

Оказывается, это был канцелярский магазин. Даша склонилась над тетрадями и блокнотиками. От ужаса, усталости и внезапной магазинной духоты у неё подкосились ноги. Пёстрые обложки поплыли перед её глазами, как масло на сковородке.

Человек в вязаной чёрной шапочке тоже вошёл в магазин. Он стал у дверей и в упор глядел на Дашу. Не мигая глядел, она это знала, хотя боялась к нему повернуться. Его глаз из-под шапочки совсем не было видно, только побуревший с мороза нос и большие губы. Какого он возраста, было непонятно. Он не улыбался больше – он теперь злился.

Даша понимала, что она почти в центре города, что кругом люди, свет, жизнь, хотя всё это вроде бы и попряталось от холодов. Нет, ничего плохого с ней не может случиться! Но всё-таки здесь она была совсем одна, совсем сама по себе, в своих бедах, в пустоте, а этот страшный человек в шапочке стоял рядом и почему-то ненавидел её.

– Девушка, что-нибудь брать будешь? Помочь? – грозно спросила продавщица, привыкшая проявлением такой заботы избавляться от продрогших прохожих.

Даша порылась в карманах, наскребла горстку совсем ерундовой мелочи и купила тетрадь в клеточку. Продавщица нетерпеливо ждала её ухода. Человек в шапочке всё так же стоял у двери.

Даша собралась уже закричать во весь голос от бессилия и страха, но тут вдруг нежно зазвенел и затрепыхался колокольчик. В магазин ввалилась целая ватага – должно быть, старшеклассники из ближайшей школы. Какая-то девчонка сказала Даше: «Привет!» – «Привет!» – машинально ответила Даша.

Девчонки этой она совсем не помнила. Та либо обозналась, либо встречала Дашу где-то мельком. Но только Даша и виду не подала, что она тут не при чём. Наоборот, она ответила бойко и невпопад влезла в чужой разговор. Ватага неудержимо хохотала над чем-то непонятным, оставшимся за дверью магазина – а, может быть, и совсем без причины хохотала.

Даша смеялась вместе со всеми, вернее, просто открывала беззвучно рот, как делают нерадивые хористы или те, кто не помнит слов песни. Голос у неё совсем пропал.

Человек в шапочке недовольно цокнул губами и громко, на весь магазин, так же в упор глядя на Дашу, сказал:

– Б…!

Все к нему обернулись, но он исчезал уже в дверях, исчезал во тьме, таял, как страшный призрак, в пустоте улицы. Даша сразу перестала делать вид, что смеётся. Она подбежала к магазинному окну, между рамами которого висели ненастоящие громадные карандаши и скрепки. Она сделала вокруг глаз домик из ладоней, чтоб свет не мешал видеть: ей хотелось хоть что-то различить на улице. А там горели в окнах огни, жёлтые и кое-где красные (неужели у кого-то дома красные лампы?). Витрина на противоположной стороне улицы, наоборот, светилась холодно, синевато. В ней стояли парами фигуры без глаз и рук, но в свадебных платьях.

Снег под витриной белел и блестел, и никого страшного поблизости не было.

Глава 19

Всё устраивается наилучшим образом

–…и я его даже не сразу узнала! – закончила Настя неведомую тираду, вступив на порог мастерской и расстёгивая на шубке последний крючок. Самоваров подхватил холодную шубку, горько пахнущую зимой и зверем, чмокнул Настину щёку, тоже холодную и потому бесчувственную, и спросил весело:

– Кого это ты не узнала?

Они не здоровались почти никогда, потому что продолжали бесконечный разговор. Если они были порознь, это не считалось событием, которое стоит отмечать ритуальными фразами. Важнее была непрерывность времени, когда они вместе. Настя любила рассказывать Самоварову обо всём, что с нею за день случалось, вплоть до самых пустяковых мелочей, а беседу начинала ещё за дверью, на лестнице, где она уже с ним разговаривала про себя. А может, не только на лестнице? Может, и всегда, когда его не было рядом? Такая мысль иногда Самоварову приходила, но он её гнал как слишком для себя лестную.

– Узнала, только не сразу, – поправила Настя. – Мне сейчас в вестибюле попался твой Смирнов, совсем на себя не похожий. Меня он не узнал, это точно. Странно! Всегда такой улыбчивый, а тут… Нет, он не мрачный сделался – это у него, наверное, никогда не получится . Он померкший какой-то и примятый. Никаких улыбок! Он бежал, ничего не замечая вокруг. Интересно, какая муха его укусила?

– Это я его так расстроил, – признался Самоваров.

– Чем?

Самоваров рассказал про саморазоблачение Андрея Андреевича и про то, как они волнующе, по-бразильски распростились навек.

– Главное, он знаком с Витей Фроловым. Это меня поразило. Скверное тут что-то, – заключил Самоваров. – Витя тоже субъект лучезарный, как ты выражаешься, и чист душой, как одноразовый шприц. Но стало точно известно, что он был у Щепина накануне смерти. Не могу понять, как он туда попал? Зачем? Не исключено, что он посещал и Тверитина, который омоложивался с помощью инъекций. Оба старика мертвы.

– Ужас какой! – передёрнулась Настя. – Ты это всё Вере Герасимовне рассказывал? Тот же самый Витя делает Альберту Михайловичу! Вдруг и его прикончит?

Самоваров от этой идеи отмахнулся:

– Не прикончит! Витя друг Ледяева, колет его давно и без всяких фатальных последствий. Хотя чёрт его знает… Врагу не пожелаю такого медбрата. Знать бы, что в его больной голове творится!.. Кстати, к тебе Даша Шелегина заходила. Как ни смешно, за юридической помощью! Сидела тут в углу, растопырив свои иголки и колючки. Хвасталась, какая она умная, как научилась манипулировать людьми. Всё-таки она порядочная дрянька.

– Она тебе не нравится?

– Жалко её, – ответил Самоваров довольно равнодушно. – Затевает всевозможные интриги, а по сути – несчастный перепуганный ребёнок. Отцу её очень плохо, ты слышала? Врачи говорят, может умереть в любую минуту. Она страшно переживает, что из-за этого сорвётся фестиваль в Вене и её там торжество. Вся подрывная работа пойдёт насмарку! Останутся одни юридические дебри с авторством, а сквозь них не тринадцатилетней девчонке продираться. В общем, она в печали. А нам не выпить ли чайку на дорожку? Мороз легче не стал?

– Нет. Наступила вечная полярная ночь. Люди, львы, орлы и куропатки – словом, все-все замёрзли. Это не кончится никогда, – вздохнула Настя.

Дожидаясь чаю, она искоса поглядывала на свою дипломную картину – самую первую, с реставраторшей Людой и оплёванным полотном Семирадского.

– Как ты, Коля, думаешь, что сейчас делает бедный Смирнов? – спросила она наобум, стараясь не думать о Семирадском и не глядеть на свою работу. Картина, освещённая жестоким электричеством, была просто отвратительна! Столько исправить надо, а сейчас никак нельзя. Завтра!

Она решительно взяла шарфик и шапочку.

– В эту минуту Смирнов рыдает в подушку, – шутливо отвечал ей Самоваров. – Он господин романтического склада, с ранимой душой, боится темноты и отсутствия восторгов со стороны окружающих. Так что он переживает. Эта история с украденной – вернее, как оказалось, подаренной – музыкой ему самому надоела и неприятна. Он готов отделаться от неё любой ценой.

– Любой ценой? – расширила глаза Настя. – Ты понимаешь, какую страшную вещь ты сказал?

– Чего ты испугалась? Всё тривиально: Смирнов заявил, что готов платить любые деньги, лишь бы его оставили в покое.

– А если дело не в деньгах? У него было такое ужасное серое лицо, когда я его в вестибюле встретила!

Настя присела на краешек дивана, скомкав шарфик и сосредоточенно глядя перед собой. Она подумала немного и добавила:

– Я тогда, в вестибюле, всего не понимала. Сейчас я уверена: лицо у него было нехорошее. Не зайти ли нам прямо сегодня к Шелегиным? Вдруг он там? И что-нибудь с перепугу ужасное задумал?

– Конечно, ужасное! Что ещё остаётся делать с ужасным-то лицом? – усмехнулся Самоваров. – Настя, не выдумывай! И не забывай, что уколы старикам ставил не он, а некто Фролов. Если ставил.

– Значит, и Фролов может быть там! Они ведь со Смирновым знакомы, ты сам выяснил. Пойми, если Шелегин сейчас умрёт, доказать, что именно он написал свою музыку, будет очень трудно. Ирина станет всё отрицать, Даша несовершеннолетняя. А когда совершеннолетней сделается, всё уже будет забыто, и Смирнов растворится в Европе. Вагнер настолько практичный мальчик, что договориться с ним легче легкого… Пока скандала как такового ещё нет, Смирнову надо обрубить концы. Тогда останутся лишь слухи – вроде как про Шекспира, который, быть может, вовсе и не Шекспир.

– А Фишер, который всё-таки Гюнтер? – для порядка возразил Самоваров, быстро собирая со стола инструменты. – Он-то знает композитора Шелегина и собрался играть его произведения.

– И будет играть, но только получив официальное разрешение. Он не зря этот документ затребовал. Нет разрешения – нет и автора. Фишер законопослушный и чего не положено, делать не станет. На это и расчёт – перед ним просто вежливо извинятся и скажут, что произошла путаница, ошибка. Всё кончится ничем! – кипятилась Настя.

Самоваров только потому спорил с Настей, что хотел уяснить для себя мелочи. Он почему-то сразу поверил, что случиться может всё, что угодно, вплоть до самого страшного.

– Ты, Настя, права, – продолжал он рассуждать, убирая в шкаф бутылки с растворителями, лаками и прочей огнеопасной химией, – живой итальянец Шелегин сейчас пишет музыку, которую эксперты могут сличить с произведениями Смирнова и установить авторство. Если Шелегин умрёт, получится, что, кроме Даши, никто не видел воочию, что её отец сочинял. Тетрадка из жёлтого шкафа благополучно исчезнет, а композиторы-баянисты подтвердят, что Шелегин – бездарь. Все, включая медиков, уверены, что последние восемь лет он был овощем… Тупик!

Настя уже надевала шубу.

– Очень удобно, – подхватила она, – Витя делает Шелегину укольчик, и у нашего драгоценного Андрея Андреевича махом решатся все проблемы. Ведь риска никакого – Витя сумасшедший, у Вити с речью плохо, он ничего не расскажет. И Вите ничего не будет как больному. Чудесно!

Самоваров понимал, что дело нечисто, и надо срочно что-то предпринимать. Но тревожило его то, что Настю ничуть не смущало: ни доказательств, ни улик нет. Всё смутно и может оказаться игрой воображения, логическим фокусом. Ну, знаком Андрей Андреевич с Витей Фроловым – что из этого? Может, Витя по собственному почину уколы делал? И что делал, не доказано…

– Надо Стасу позвонить, – сказал он, влезая в пальто.

– Конечно, надо! – с жаром отозвалась Настя. – А сами пойдем к Шелегиным и увидим, что там происходит! В конце концов, просто посидим там сколько-нибудь, о музыке поговорим и уйдем…

Мобильник Стаса ответил не сразу: майор был сильно занят чем-то неотложным. Однако, выслушав Самоварова, пообещал подскочить к Шелегиным часа через полтора.

Выйдя на улицу, Самоваров сказал:

– Знаешь, Настёна, раз уж в деле предположительно замешан сумасшедший, мне бы не хотелось, чтоб ты рядом была. Давай сделаем так: я пойду к Шелегиным, а ты меня подождёшь где-нибудь. Там есть напротив круглосуточный супермаркет. Посиди в кафетерии, попей лимонаду. Если что – я тебе позвоню на трубку.

Даша шла домой. Ьольше идти было некуда, а замёрзла она до слёз. К тому же она страшно устала от ходьбы и непрерывного думанья. Всю предыдущую ночь она не спала – сочиняла, как добыть разрешение для Фишера. Ей в полудрёме представлялось, как она бежит за помощью то в Департамент культуры, то к самому губернатору. Но всюду выпрыгивают ей наперерез, как в дурацком боевике, неистребимые фигуры Андрея Андреевича, знакомых Андрея Андреевича, приятельниц матери по филармонии. Даша яростно отбивается от них, но врагов слишком много, и все они – жестокие, старые, связанные круговой порукой взрослые.

Для всех, для всех непослушная девчонка, пропускающая занятия по сольфеджио, никогда не будет права! Но она им покажет! Только как? И когда? Если отец будет жив, тогда у неё останется то единственное, невероятное, чудесное, чего ни у кого на свете нет. Слышали бы они его музыку!

Но если сегодня она придёт домой, а там шарканье чужих ног, суета, дверь на собачке, чтоб не захлопывалась, всякие страшные слова полушёпотом… Нет, лучше уж до утра обходить эти проклятые улицы, эти чёртовы магазины!

Сдалась Даша к восьми вечера – мороз с каждым часом свирепел. Она вошла в подъезд, поднялась на седьмой этаж и упёрлась лбом в гладкую железную дверь своей квартиры. Железо показалась ей тёплым: где жар, а где холод, она уже не различала. Зато она слышала, что за дверью очень тихо. Значит, э т о г о пока не случилось!

Замёрзшие пальцы не гнулись даже в рукавичках, возиться с ключом не хотелось. Даша нажала кнопку звонка, и тот весело забренчал: «Тюрлюрлю!» Когда она была маленькая, отец её уверял, что в скучной пластмассовой коробке звонка живёт какой-то человечек и всякий раз, когда давят на кнопку, хвастается: «Ах, если б видели мой тюрлюрлю атласный!» Читать Даша не слишком любила и до сих пор не знала, откуда отец этого тюрлюрлю взял.

Дверь открыл Андрей Андреевич Смирнов. Ирина Александровна давным-давно дала ему ключи от квартиры. Он здесь часто бывал, но Даша не разучилась удивляться ни его присутствию в своём доме, ни мягкому домашнему джемперу с белыми полосочками, в который он облачался, приходя к Шелегиным с ночевой.

– Мама где? – спросила Даша, глянув на пустую, без песцов вешалку.

– Мама ведёт концерт Водолагина. В финале она должна букет от филармонии вынести. Поэтому она будет не раньше десяти. А вообще-то воспитанному человеку, входя в дом, не грех и поздороваться, – мягко заметил Андрей Андреевич.

– Здороваться? Не желаю я вам здоровья. Вы и так, без пожеланий, румяный. А я хочу, чтоб вы заболели. Свинкой! – огрызнулась Даша.

– Почему же свинкой? – удивился Андрей Андреевич.

– Хочется на вас в этом виде посмотреть. Диана Пекишева в прошлом году болела свинкой, и её страшно раздуло. Она вправду на поросёнка стала похожа.

– Свинка – болезнь заразная. Не боишься, что сама подхватишь?

– Я ничего не боюсь. А баба Гутя где? Как папа?

– Августа Ивановна ушла минут двадцать назад. Папа спит. Ему очень плохо было весь день. Боюсь, как бы к ночи не понадобилась «скорая». Скоро придут укол делать. Хочется думать, что это ему поможет.