Текст книги "Сыграй мне смерть по нотам..."

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Аня, опомнись, какие теперь гастроли! – замахала руками Аврора.

– Гастроли в Нидерландах. Мы должны там выглядеть прилично. Ни слова, ни слова! Всё ещё может быть не так плохо.

– Нет, плохо! Нам сам Мишка сказал. У них в банке даже определили, кто в какой комнате сидеть будет. И про ПМЖ правда. Спроси Дашу Шелегину!

– Она обыкновенная дрянь, – сказала Анна. – И её мать тоже дрянь. Андрей сам не мог выдумать все эти шкурные комбинации. Это на него не похоже! Он не умеет врать, никогда не притворяется. На него влияли, его настроили, заставили. Девочки, его обманули!

Аврора даже ногой топнула:

– Да ты что, Ань? Ты считаешь нашего красавчика ангелочком? Или дурачком?

– Вы ничего не понимаете! – упрямо твердила Анна. – Вы не знаете его. Сами подумайте: человек, написавший «Простые песни», не может…

– Да не писал он никаких «Простых песен»! – с досадой бросила Аврора.

Анна замолчала, сёстры Пекишевы открыли рты, Настя застыла с кисточкой в руке. Сразу стало слышно, как в батарее сдавленно журчит вода.

– Что ты сказала? – прошептала Анна.

Аврора поняла, что проболталась. Всё равно они собирались с Дианой всю правду сказать – теперь отступать некуда. Поэтому Аврора для храбрости зажмурила глаза и объявила:

– Андрей Андреевич Смирнов не писал ни «Простых песен», ни «Листков из тетради». Это всё Дашин отец сочинил. Не знаю, как красавчик ноты раздобыл – украл? Нашёл? Или мать Дашина дала? Даша тоже не знает. Только всё это правда.

– Это не может быть правдой!

– Может. Помнишь, весной Союз композиторов переезжал? И ребят из училища гоняли им помогать? Вот тогда Ромка Вагнер и нашёл в одном композиторском шкафу старую-престарую тетрадь с «Песнями» и подписью «С. Шелегин».

– Но…

– Погоди! Там, в тетради, и другие вещи Шелегина были! А главное, что он и теперь продолжает сочинять! Вагнер по Интернету связался с Веной, с Фишером…

– С самим Гюнтером Фишером? – округлила глаза Анна.

– С каким же ещё? С Гюнтером! Ромка ему переслал квартет какой-то – Фишер прямо зашёлся от восторга. Теперь гляди…

Аврора достала из кармана вчетверо свёрнутые и сильно помятые ксерокопии. Кажется, это была программка. Длинные немецкие слова запестрели и заскакали у Анны перед глазами, брызгая надстрочными точечками и стрекоча артиклями: дер-дер-дер.

Анна немецкий слегка знала. Во всяком случае, во время поездок в Германию она не терялась. Теперь даже знакомые слова выскочили у неё из головы. Она ничего не могла понять, и только странное, широко разметнувшееся слово Schelegin, выделенное очень жирным шрифтом, так и горело перед ней в каждой строке. Были тут и две фотографии: одна – седого улыбающегося Фишера, именно Гюнтера, как Анна с тоской убедилась, другая – неведомого Шелегина.

Это был очень давний снимок. Шелегин глядел с него прямо и строго и немного напоминал теперешнюю Дашу.

– Видала? – жалобно спросила Аврора.

При всей своей толстокожести она понимала, что нанесла Анне страшный удар.

Та толком ещё не сообразила, что случилось. Глядя в ксерокопию, она сказала:

– Причём тут сочинения Смирнова?

Жестокая Диана усмехнулась:

– Они сворованы! Как и дом вокального центра. Думаешь, нельзя доказать, что сворованы? Можно, мы узнавали. Стиль и всё прочее. К тому же Шелегин и до «Песен» сочинял, и теперь продолжает, хотя он совсем больной. А твой Андрей? У него композиторский припадок был семь лет назад, что ли? Написал две вещи и бросил? Курам на смех!

– Бывают и такие феномены… – заикнулась было Анна и смолкла.

Она не могла сейчас ни говорить, ни видеть ничего вокруг. Серость морозного дня она приняла за навалившуюся на неё беду. Это у неё в глазах темно, в голове темно, в мире темно…

Нет, врут проклятые толстухи! «Листки из тетради» – её самая любимая музыка, странная и нежная. Это не просто создание Андрея, но его часть, его суть. Эта музыка сделана из того же, из чего сделаны его голубые глаза, мягкие волосы, тёплое тело. Это он сам!

Значит, музыка и её, Анны. Она тоже причастна. Она целовала его глаза – значит, целовала его песни. Без неё этих песен не было бы! Они дышали с Андреем одним воздухом, любили друг друга. Эти звуки – их жизнь. Откуда же выскочил чужой, неведомый никому, страшный, парализованный Schеlegin? Муж отвратительной, пошлой, старой Ирины Александровны!

И сюда она влезла! Снова она!

Анне стало совсем плохо. Как будто (с нею однажды случилось такое в детстве!) она с головой ушла под воду, и ничего вокруг не видно, кроме мути и вверх бегущих пузырей. Над головой тогда наискосок, едва-едва светилось бледное пятно – солнце. Она знала: туда надо, наверх, к солнцу, иначе не спастись!

Анна была девушкой решительной и скорой на расправу. Она взяла себя в руки, резко поднялась и спросила сестёр:

– Андрей Андреевич ещё здесь, в музее?

– Не-а. Оделся и убежал куда-то. Может, домой?

Анна вышла из Зала бесед, не взглянув на Настю. Она даже не помнила, кто это такая – вчера ещё совершенно необходимая, долгожданная подруга.

Анна забыла, что Настя существует на белом свете. Её извиняло только то, что она забыла, что и белый свет существует. И что он белый.

По улице Анна шла быстро, но твёрдо. Она всё время проверяла, есть ли солнце над головой: надо было спастись и уцелеть. Дома она Андрея Андреевича не застала, не застала и у Шелегиных.

Ирина Александровна, увидев Анну через плечо Даши, которая открыла дверь, побелела. Распухшая больная щека у неё задёргалась, и слёзы больно брызнули из глаз. Анна ни этих слёз, ни самой Ирины Александровны разглядеть не успела. Она только заметила, что кто-то метнулся, стукнул дверью ванной и долго гремел шпингалетом, пытаясь запереться изнутри. Анна и подумать не могла, что нагнала такого страху на Ирину Александровну. Пусть! Только бы увидеть Андрея. Она поминутно ему звонила, но его мобильник был отключён.

Андрей Андреевич в это время был в музее. Он сидел у Самоварова в мастерской на диване. Это спасло его от встречи с Анной. Вернее, он сам, сознательно спасся, когда увидел Анну сквозь приотворённую дверь. Она бежала куда-то простоволосая, без хвостиков, с пылающим лицом и очень напоминала свой странный портрет. И портрет, и сама Анна вызывали у Андрея Андреевича одно желание – убежать и спрятаться.

Настя тоже поняла, что дело плохо.

– Зря вы, девчонки, сходу всё выпалили, – сказала она сёстрам Пекишевым, когда Анна умчалась из Зала бесед. – Она теперь сама не своя. Так нельзя!

– Правда всегда лучше вранья, – назидательно изрекла младшая сестра, Диана. – Анька должна знать. Она ведь его любовница, а он её обманывает. Так что пускай!

Аврора остыла и начала раскаиваться в содеянном:

– Ну да, погорячились. Мы ей хотели рассказать постепенно, не сразу. Как-то само вылетело! Жалко Аньку. Она хоть и противная, но у неё отличный слух. Все самые сложные вещи она с нами репетировала. А красавчика она любит бе-зум-но!

Когда дома Самоваров рассказал Насте, что Смирнов боится написанного ею портрета, она рассмеялась. Портрет вышел удачный, а в самой Анне ничего опасного нет. Конечно, глупо, что она побила Ирину Александровну. Но такие шальные, драчливые девчонки часто встречаются. Они скандалят на дискотеках, друг дружке в волосы вцепляются – из-за парней. Анна как раз такая! Только вместо парня у неё Андрей Андреевич. Может ли Анна побить Андрея Андреевича? Очень даже может! Более того, Настя была уверена: именно для этого Анна и убежала из Зала бесед. Может, как раз сейчас она его где-то и бьёт?

Вечер выдался беспокойным. Скоро дверной звонок испуганно тренькнул два раза и задохнулся протяжным сипом. Это означало, что кто-то придавил кнопку пальцем и не желает отпускать.

Самоваров бросился открывать. На порог, оттесняя друг друга, стремительно ступили Пермиловский и Альберт Михайлович Ледяев. Оба были без пальто, а Ледяев вообще по-домашнему, в пуховой шали.

– Просим извинить, что обеспокоили, – начал Ледяев нервно, – но у нас беда!

– Вере Герасимовне нехорошо? – ужаснулся Самоваров.

– Нет! Она-то как раз и посоветовала к вам обратиться… Зная ваши связи в правоохранительных органах... Вам ведь ничего не стоит выправить ситуацию, которая зашла далеко?.. Ваши связи…

Альберт Михайлович не договорил и задохнулся. Тогда Самоваров решил обратился к Пермиловскому. Фёдор Сергеевич хотя и был бледен, но всё-таки моргал более мерно и не дрожал.

– Что случилось? – спросил у него Самоваров.

– Витю Фролова в милицию замели – кажется, это у вас так называется? – сообщил Фёдор Сергеевич. – Произошёл инцидент в Кривом гастрономе. Тормозов тоже сейчас в милиции. Он за компанию пошёл. Вместе с Витей они были в гастрономе, покупали какой-то сок.

– Ну и что? Как их замели-то? За что?

– Там была уборщица, которая мыла пол. Чего-то она с Витей повздорила. Витя уборщице сказал, что она моет плохо, что ли?.. Лёша Тормозов только что оттуда звонил – не из Кривого, а из милиции, разумеется. Ваши связи… Вам стоит лишь звякнуть, кому надо…

– Да какие у меня связи! – отмахнулся Самоваров. – Впрочем… В каком они отделении?

– Здесь недалеко, в четвёртом!

«Только бы Стаса поймать!», – думал Самоваров, набирая номер. Ему повезло: майор Новиков отозвался сразу и даже не прочь был пообщаться.

– Слушай, Стас, ты уже встречался с посетителем анималиста Щепина? Ну, я его ещё по описанию опознал – с Тормозовым? У которого нос картошкой? – спросил Самоваров.

– И у которого мозги набекрень? Нет ещё, – признался Стас. – Я пока его и не искал. Знал бы ты, сколько у меня срочной работы. В глазах рябит!

– Тогда ты имеешь счастливую возможность познакомиться с этим интересным человеком прямо сейчас. И не где-нибудь, а в четвёртом отделении милиции! Он там торчит по поводу какого-то инцидента в Кривом гастрономе.

– Как? Неужели у твоего психа случился кризис?

Самоваров пояснил:

– Если ты подскочишь сейчас в четвёртое отделение, сам выведаешь все тайны. И скажешь там, что товарищи со справкой, соображают плохо и за свои действия не отвечают. Пусть их сильно не мурыжат и отпустят – если они, конечно, не били в гастрономе витрин и не насиловали встречных женщин.

– Очаровательных продавщиц? – хихикнул Стас.

– Побойся Бога! Откуда в Кривом очаровательные продавщицы? Там трудятся исключительно старые ведьмы – покупаешь два яблока, а платить требуют за пять.

– Ага, слышу голос несчастной жертвы! – продолжал веселиться Стас. – Кривой гастроном ведь где-то рядом с вами? Раз психов в четвёртое отделение доставили?

– Увы, за углом, – вздохнул Самоваров.

– Тогда сейчас подскочу. Ты тоже приходи. На полчасика всего! Возьмём в оборот этот нос картошкой. Ты, как его задушевный друг, создашь для беседы атмосферу тепла и доверия. Идёт?

– Я, по-моему, ни к чему, – заартачился Самоваров.

– Ты – связующее звено. В конце концов, друг! – напирал Стас.

– Чей друг?

– Мой и этого таинственного разрушителя гастрономов.

– Это не он, не Тормозов. Это его друг разрушал!

– Друг моего друга… ну, и так далее. Не ломайся, как поп-дива. Жду тебя в четвёртом!

Настя заявила, что пройти два квартала до милиции – не такой уж большой труд. Беседа с Тормозовым, может быть, прольёт свет на странные кончины престарелых деятелей культуры. Она, Настя, и сама бы в милицию пошла, чтоб Самоварову было веселее, но при её виде Тормозов может отвлечься и затянуть «О голубка моя».

Тормозов с Витей в Кривом гастрономе влипли в самую дурацкую историю. Кстати, оказалось, что нынешнее название этого магазина звучит гордо – «Эталон». Кривым же его испокон веку зовут потому, что его стеклянная витрина была основательно скошена (шалая выходка безымянного архитектора хрущёвских времён).

Во все времена Кривой был темноватым, неопрятным магазинчиком. Шли годы, менялись вывески и заведующие, но никак не удавалось извести в нём запах порченой селёдки, ещё с детства памятный Самоварову. Не помогла и полная ликвидация рыбного отдела. И запах тухлый оставался неизменен, и зловредные продавщицы. Вернее, сами-то продавщицы менялись, как и вывески, но были всегда одного типа – лет пятидесяти, с пронзительными козьими глазами и зычными голосами.

Несмотря на то, что в наши дни Кривой гастроном сумел заделаться супермаркетом средней руки, селёдкой в нём пахло, как и в допотопные времена. В пятом часу вечера Тормозов и молчаливый Витя прохаживались здесь и разглядывали штабеля соков в тетрапаках.

Вдруг из-за одного штабеля выдвинулась уборщица со шваброй. Булькающей, облепленной мусором тряпкой она начертала на полу широкий полукруг. Маковая сыпь грязевых брызг моментально покрыла нижний ряд тетрапаков, а также брюки Тормозова и Вити Фролова. Реакция этих покупателей была самая нормальная: они обиделись. Уборщица ответила им новыми взмахами швабры, новыми брызгами и велела убираться и не мешать людям работать.

В упорстве уборщицы, в ловкости её движений было что-то ведьминское. К тому же она знала и громко произносила много скверных слов. Фролов молчал, а Тормозов быстро покраснел, раздул ноздри и завопил, что стыдно обливать грязью людей, впервые в истории сфотографировавших обратную сторону Луны. Уборщица не пощадила даже Луны, послав и её.

В эту минуту Витя вдруг тихо и спокойно заговорил:

– Вы плохо моете. Здесь грязь, сор, микроорганизмы. Так нельзя! Надо лучше.

Он молниеносно вытащил из кармана резиновые смотровые перчатки – самые дешёвые, розовые – и ловко их надел. Затем он вынул из рук уборщицы швабру.

– Несите антисептик! – сказал он тихо и повелительно.

Уборщица поначалу опешила, но скоро закричала так, будто её резали. Она вцепилась в швабру, а Фролов не отдавал. Он невозмутимо смотрел прямо в лицо уборщице своими ясными глазами, и именно от этого взгляда она кричала, как от ножа.

На крик сбежались продавщицы Кривого «Эталона» – как на подбор зрелые, ядрёные, поголовно платиновые блондинки. Одна из блондинок стала методично бить Фролова по спине пластиковым ящиком из-под кефира, другая плюнула ему в щёку, третья каким-то хитрым восточным приёмом попыталась вывести из строя Тормозова. Но тот успел ухватить нападавшую за плоскостопую ногу.

Они вдвоём упали на пирамиду фруктовых тетрапаков, валя всё подряд. Какой-то мальчик лет тринадцати, случайный свидетель, вне себя от восторга заулюлюкал, засвистал и под шумок спихнул с полки целую гору коробок с вермишелью. Позже мальчик рассказал прибывшим на место происшествия милиционерам, что вермишель уронила сама продавщица, а вообще всё было круто, прикольно и сильно напоминало какой-то фильм Джеки Чана.

Нашлись свидетели и посерьёзнее. Они в один голос утверждали, что Фролов и Тормозов вели себя очень культурно, хотя Витя действительно отобрал у уборщицы швабру. А вот персонал Кривого гастронома безобразничал вовсю.

Платиновые блондинки в ответ оскорбились и побежали составлять перечень нанесённого магазину материального ущерба. Очень длинным оказался этот перечень. Он включал в себя не только растоптанную вермишель и мятые тетрапаки. Туда попали и крепкие спиртные напитки, якобы пострадавшие в драке, хотя винный отдел «Эталона» находился совсем в другом конце зала, был надежно зарешечен и обслуживался одной из самых опытных и физически крепких продавщиц.

Когда Стас и Самоваров появились в четвёртом отделении милиции, ситуация прояснилась. Хотя администраторша гастронома, краснощёкая, миловидная блондинка, кричала истошно, свидетели стояли на своём: Фролов взял швабру у уборщицы с одной лишь целью – помочь ей овладеть профессиональным мастерством. В ответ его побили кефирным ящиком. На Витиной спине отчётливо просматривались четыре свежих кровоподтёка.

А ведь друзья не нанесли магазину никакого ущерба! Пирамиду тетрапаков опрокинула лягнувшая Тормозова продавщица, а что до вермишели, то её скинул с полки и потоптал неизвестный подросток, который на месте происшествия рассказывал милиционерам про Джеки Чана, но потом как сквозь землю провалился.

Свидетели были очень надёжные, трезвые, пенсионеры. От одного из них, активиста местного дворового самоуправления, никак не удавалось отделаться. Дав показания по происшествию, он жарко стал обличать разгул коррупции в Кривом гастрономе.

Когда Стас появился в отделении, его суровый облик и внушительные манеры произвели сильное впечатление. Праздная говорильня прекратилась. Активист самоуправления стих, а администраторша, уже ослабевшая от крика, стала лакомо улыбаться майору. Она явно надеялась на своё женское очарование. Но Стас подошёл к ней и шепнул несколько слов в её красивое багровое ухо.

Администраторша сразу перестала очаровывать, даже сумку, усыпанную стразами, взяла деловито, под мышку. Бедняге стало ясно, что душевнобольные покупатели, которых обрызгали шваброй, никогда не возместят Кривому гастроному стоимости обмаранных тетрапаков с соком, погибшей вермишели и шести бутылок коньяка, с которыми неизвестно что и когда случилось.

Так ничем и закончилось разбирательство в милиции. Униженная красавица-администраторша хотела, уходя, хотя бы громко хлопнуть дверью, но и этого не вышло: дверь была обита резаным валенком.

Тормозов прыгал от счастья. Он крепко целовал Самоварова то в одну, то в другую щёку, как будто тот был герой и только что возвратился с обратной стороны Луны.

Стас наконец познакомился с инженером. Они договорились здесь же, в отделении, встретиться завтра, чтобы закончить оформление показаний по гастроному. Самоваров сразу смекнул, в чём дело – Стас хочет пригласить художника Селиванова и устроить опознание.

– Я обязательно приду, – пообещал Тормозов. – А в Кривом я был на высоте! Меня там хотели убить ногой, а я не дался. Может, меня наградят? Нет? Ведь есть подходящая медаль – «За отвагу». Меня один раз уже представляли к награде, только в документах фамилию перепутали: вместо Тормозов написали Оганесян, и выдать медаль стало невозможно. А я утопающую спас! Она тонула в Чёрном море.

– В Артеке? – не удержался Самоваров.

– Нет, это в Пицунде было. Там как раз Муслим Магомаев гастролировал, совсем ещё пацан – вихрастый, босоногий. И вот одна женщина из его подтанцовки стала тонуть. Я сразу с пирса в море бултых! Надо сказать, нас тогда в воду много поскакало. Мёртвый бы прыгнул: когда подтанцовщица ко дну пошла, у неё волной лифчик смыло. Я до неё первый добрался, за волосы схватил – чёрные такие, кудрявые – и на берег выволок. Стал ей искусственное дыхание делать. Полчаса делал. Тут и мёртвый бы долго возился – женщина потрясающая! Теперь я таких размеров, несмотря на силикон, ни у кого не вижу. Еле меня от неё оттащили. А в это время из моря Оганесян, подлец, выходит и лифчик выносит. Ему-то сразу медаль и вручили, «За спасение утопающих». Справедливо, скажете?

Стас отвёл Самоварова в сторонку. Играя желваками жёстких щёк, он кивнул в сторону Тормозова:

– Слушай, я настолько тяжёлого случая даже не ожидал. Хрена ли от такого добьёшься! Колян, будь другом: если завтра утром Селиванов его опознает, я тебе звякну, и ты подходи в мастерскую Щепина. Может, прямо на месте он вспомнит что-нибудь реальное? В твоём вдохновляющем присутствии? Надо знать, имеет этот говорун отношение к смерти Щепина или так, дверью ошибся?

– Ладно, приду, – подумав, согласился Самоваров. – Тут вот еще что…

Он набрал в грудь воздуха, чтобы рассказать Стасу о предполагаемой краже «Простых песен», но в этот момент в комнату, где они беседовали, вошел оперативный дежурный.

– Товарищ майор, – обратился он к Стасу. – Вас срочно вызывают в управление.

– Что такое?

– Взрыв на стоянке у ресторана «Европа».

– Блин! – воскликнул Стас. – Слушай, Колян, у тебя дело срочное?

– В общем, нет, – признал Самоваров. – До завтра потерпит…

Глава 17

Могучий торс и хвост морковкой

Такие женские голоса особенно неотразимы – глубокие, несколько надтреснутые, непрозрачные. Самоваров ни разу не говорил по телефону с Аллой Леонидовной Кихтяниной, но сразу понял, что это она: голос звучал завораживающе.

– Вы не передумали помочь семье друга? – спросил этот голос.

Нет, Самоваров не передумал. Он просто обо всём забыл! Пришлось что-то мямлить про срочную командировку видного правоохранителя, который должен оплатить труды психологов. Выкручиваясь, Самоваров даже вспотел. И зачем он столько врал, лёжа под портретом Фрейда!

Они с Аллой Леонидовной сговорились увидеться после Нового года. Пока же Кихтянина дала номер телефона своего ассистента, которому следует передать всю доступную информацию об инвалиде Вальке Чухареве. Позже Алла Леонидовна просмотрит данные, даст рекомендации, и ассистент приступит к работе на месте. Это будет недёшево стоить, но?.. Самоваров уже пришёл в себя и, не краснея, заверил Аллу Леонидовну, что высокий милицейский чин не остановится ни перед какими тратами.

Положив трубку, Самоваров долго ломал голову, каким способом Алла Леонидовна намерена справиться с проблемами Чухаревых.

Для очистки совести Самоваров позвонил таинственному ассистенту, некоему Виктору Михайловичу. Никакого ответа он не получил – не застал дома.

Зато бывший инженер Тормозов явился в отделение вовремя. Художник Селиванов, любитель диетического и дармового питания, опознал его безоговорочно. Не зря Селиванов всю жизнь трудился над неяркими ликами членов Политбюро: он стал тонким физиономистом и сразу выделил характерное лицо Тормозова в ряду совершенно на него не похожих мужчин в зелёных куртках

Селиванов заявил, что видел Тормозова в мастерской скульптора Щепина вечером, накануне смерти последнего. Он, Селиванов, тогда заскочил к анималисту на минутку, потому что утром забыл у него рукавицу. На улице трещал такой мороз, что ехать с голыми руками на именины к живописцу Быковенко было невозможно.

Селиванов рукавицу забрал и вслух удивился, отчего Щепин не соглашается на халяву плотно отужинать у именинника. «Я никогда не сяду за один стол с бездарями, прикормленными властью», – гордо ответил князь-анималист. «А я сяду», – сказал Селиванов и направился в общество прикормленных.

Он также показал, что на стуле, где восседал обычно один из щепинских котов, теперь расположился совершенно незнакомый человек. Этот вот самый, в зелёной куртке и с бульбастым носом! Незнакомец тогда поведал, что сам в советское время эзоповым языком обличал власти. Те ни о чём не догадывались и продолжали его прикармливать гречкой, варёной колбасой, шпротами и мечниковской простоквашей.

Эта тирада, которая запомнилась Селиванову, рассеяла все сомнения. Тормозов и никто другой сидел на табурете у Щепина-Ростовского в тот вечер! Но был ли он последним, кто видел скульптора живым? Стас надеялся, что Самоваров как хороший знакомый Тормозова сумеет наладить доверительную беседу.

Тормозов от души наслаждался ситуацией. Процедура опознания ему очень понравилась. Он задорно подсвистывал вслед удалившимся в коридор неопознанным мужчинам в зелёных куртках. «Шишел-мышел вышел вон!» – подмигнул он майору Новикову.

– Вы были знакомы со скульптором Щепиным Игорем Евгеньевичем? – попробовал Стас начать беседу в официальных тонах.

– Я знал многих скульпторов, – с готовностью ответил Тормозов. – Всех сразу не припомнишь. Но Ханушкевич то ли Петр, то ли Павел Евстигнеевич как живой стоит у меня перед глазами. Вы знаете, что он лепил с меня Даргомыжского? Эта статуя долго потом стояла на вокзале – морда Даргомыжского, а торс мой. Только почему-то считалось, что это Киров. Но торс точно мой. Я был атлетически сложён!

Стас мужественно скрипнул зубами и предложил Тормозову съездить в одно интересное место, чтоб вспомнить, не приходилось ли бывать там раньше. Тормозов заверил майора, что обожает интересные места.

– По-моему, сегодня он совсем невменяемый, – с тоской заметил Стас Самоварову. – Смотри, как веселится!

– Успокойся, он всегда такой. Бывает и хуже. Ты ещё молдовеняски не видал.

Мастерская Щепина-Ростовского Тормозову понравилась. Он сразу бросился к полкам со скульптурами.

– Скажите пожалуйста! – закричал он. – Какие обезьяны странные! И муравьеды. Или всё-таки это лошади? Главное, много как! Сколько же надо сидеть, чтоб столько статуэток понаделать? И зачем? Такие безобразные…

– У бедолаги неплохой вкус. А ты говорил, что он дурак, – кивнул Самоваров Стасу и спросил громко:

– Вы, Алексей Ильич, здесь раньше когда-нибудь бывали?

– Нет, конечно, – ни минуты не думая, ответил Тормозов. – Тут так любопытно, что я бы запомнил. Хотя постойте, постойте… Вот этот могучий, напрягший все мускулы бык мне почему-то знаком…

– Торс у него ваш, что ли? – хмыкнул Стас.

– Торс не мой, – скромно признался Тормозов. – Но где-то я его видел. Вы знаете оперу «Кармен»? Там на сцену выходит точно такой же могучий бык. Или не выходит?.. Точно, он за сценой ревёт! Музыка Бизе-Щедрина. Бык смертельно бодает Кармен, и её выносят… Нет, не выносят! Она своим ходом идёт. А бык как же? Я отлично помню, что где-то был похожий мускулистый бык. Может, на грузовике?

– Верно. На «Белазе» зубр – один к одному, – подсказал Самоваров. – Покойный Щепин не в Беловежскую пущу ездил за вдохновением.

– Отставим скульптуры! – скомандовал помрачневший Стас. – Стол этот вам знаком?

Тормозов виновато заморгал: стола он тоже не мог узнать. Тогда Стас взялся за дело по-другому. Он усадил Тормозова на стул именно так, как он, по словам Селиванова, сидел в тот памятный вечер. Стеллажи с муравьедами и быками остались у него за спиной, как и неузнанный стол.

Тормозов сел и уставился на старое вытертое кресло, в обивке которого сохранились лишь продольные нити, напоминавшие теперь струны. Это кресло, казалось, не на шутку заинтересовало бывшего инженера.

Стас с Самоваровым замерли. Тормозов решительно протянул в сторону кресла указательный палец:

– Здесь сидел кот!

– Какой кот? – в один голос спросили Стас и Самоваров.

– Серый. Обыкновенный. Он смотрел на меня, а глазищи были у него жёлтые и горели – в холодильнике бывают такие лампочки. Вы не знаете, коты моргают когда-нибудь? Этот совсем не моргал. И на меня смотрел. У него ещё бакенбарды были – не кучерявые, как у Пушкина, а серые, лохматые. Не могу даже вам сказать, как у кого – вроде был такой то ли физик, то ли химик… Фамилии не помню, да и лица тоже; может, у него и не бакенбарды, а борода была? У химиков почему-то отличные бороды растут! Наверное, от сероводорода – они ведь разной дрянью дышат. Когда я в Академгородке…

– Тут сидел кот, и?.. – перебил его Стас.

– А что кот? Он не химик, бороды у него не было. Чего о нём говорить? Я вам лучше расскажу, как я в Академгородке…

– А тут что?

Стас сделал шаг в сторону и показал на огромный фанерный шкаф, очевидно, самодельный.

– Там за шкафом туалет, – сказал Тормозов. – Вы правильно идёте, только правее держитесь: у стены вёдра со всякой пакостью стоят, не запнитесь. Правой рукой пошарьте по стенке. Нащупали выключатель? Ну, теперь всё в порядке.

Стас действительно обнаружил на стенке выключатель, щёлкнул им. Сразу ярко озарилось небольшое – много теснее фанерного шкафа – пространство туалета. Оно было оборудовано старорежимным, женственно грушевидным унитазом, а также умывальником, запятнанным чем-то несмываемо синим и зелёным.

– Вы заходили в туалет? – мягко поинтересовался Самоваров у Тормозова.

– Заходил. Дрянной сортир! Видели бы вы туалет Академического театра имени Станиславского и Немировича-Данченко в шестьдесят пятом году! Я туда вообще-то пошёл на концерт Димы Билана. Но в буфете чего-то такого в бутерброд с сыром подсыпали, что я света белого не взвидел! Позже я узнал, что на том концерте присутствовал Борис Березовский. Это, наверное, его убрать хотели, а по ошибке траванули меня. Мне сразу не до Димы стало, и я…

– А сюда вы зачем заходили? – строго спросил Стас.

– В сортир-то? Известно зачем. Да в такой, как этот, меня без сильной нужды на аркане не затащишь! Зато в Академическом театре имени…

– Вы здесь один были?

– Вдвоём там не поместишься – сами видите, какая теснота. Да и зачем вдвоём? Очко-то одно.

– Кроме кота вы в этом помещении кого-нибудь видели?

– Не помню. Это было давно. Даже не могу сказать вам, в каком году. Я обычно даты помню, но тут… – пробормотал Тормозов и замолк.

– Вы здесь были шестого декабря этого года! – отчеканил Стас.

– Ну, значит, шестого. Темно было, вот я и забыл. Но память у меня феноменальная! Когда Эмиль Кио вызвал меня на сцену и положил между двух стульев…

– Шестого декабря было темно, и вы здесь присутствовали, и кот сидел в кресле, и вы нашарили выключатель на стенке… Но как вы сюда, в эту мастерскую, попали?

Стас отчаянно громоздил фразы, напирал, потому что видел: свидетель выдыхается. Даже Самоваров не ожидал, что вечно бодрый, краснолицый, говорливый Тормозов может так сникнуть. Всё веселье из инженера выветрилось, румянец померк, и только большой нос ещё был розов и задорно поблескивал. Говорить ему расхотелось, он больше жалобно вздыхал. Устал? Всё-таки больной человек…

Самоваров подумал: раз дело было вечером, Тормозов мог видеть только то, что освещалось несильной лампочкой, которая висела на узловатом шнуре у входа. Вот почему он не запомнил скульптур, которые бросаются в глаза днём. Зато он видел кресло, кота, диван. Да в туалет ещё заходил. Как он сюда попал? Что здесь делал?

Тормозов вздыхал на своём стуле и косился на входную дверь с тоскливым видом послушной собаки. Самоварову стало его жаль. Он тихо сказал:

– Вам трудно, Алексей Ильич, сразу всё вспомнить. Да, кресло стояло, кот в нём лежал. Но вы ведь не с котом вдвоём тут сидели? Тот другой, кто был с вами, сможет всё вспомнить, а вы домой пойдёте, отдохнёте…

Тормозов расплылся благодарной улыбкой:

– Конечно! Вы правы! Я, собственно, сюда в туалет-то и зашёл, а так мы с Пермиловским договорились в торговом центре «Евразия» встретиться. Надо было подарок купить Алику Ледяеву. Там продавались огромнейшие песочные часы корейского производства, с музыкой. Помните, как Пугачёва пела: «Ещё идут песочные часы»? Верунчик Пугачёву просто обожает, а Алик про часы поёт. Только какая-то гадина нас опередила. Приходим – нет часов. Теперь другой подарок ищем. Вот в Джезказгане, где я был в командировке и скорешился с Валеркой Леонтьевым…

– Вы с Пермиловским были? Не в Джезказгане, а здесь, где кот сидел?

– Нет! Пермиловский меня в «Евразии» дожидался. Тут его не было. Про кота у Вити поинтересуйтесь – он должен знать. Мы тогда с Витей шли, я его и спросил, нет ли где поблизости приличного бесплатного сортира. Понимаете, приспичило… Витя меня сюда и привёл. Не слишком тут прилично, но денег действительно не взяли. Я отлил – и в «Евразию» бегом. Но там какая-то гадина…