355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сусана Фортес » Кватроченто » Текст книги (страница 7)
Кватроченто
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 03:03

Текст книги "Кватроченто"


Автор книги: Сусана Фортес



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Возможно, как раз это и случилось с юной Клариче Орсини, вышедшей замуж в пятнадцать лет, когда она лишилась чувств на помосте под взглядами собравшихся. Ее длинные рыжие волосы растеклись, подобно реке, по лицу – столь прекрасному, что безвестный поэт сказал про него: «Pulchrior hac tota non cernitur urbe puella» – «Во всем городе нет девушки пленительней». Стройная, с гладкой кожей, она была, как говорят, крайне сдержанной. Щеки, белые, как могильный мрамор, никак не расцветали вновь, хотя кто-то настойчиво хлестал по ним, тряс девушку за плечи, – но ее закрытые глаза ничего не видели, оставаясь неподвижными и потухшими, как у мертвой.

«Ничего страшного», – пробормотала она, успокаивая мужа, когда очнулась через несколько бесконечных минут, стараясь скрыть кровавую отметину на безупречно чистой юбке, совсем узкой, по римской моде. Вероятно, она очень смутилась и опустила голову, желая исчезнуть или стать невидимой, не зная, что кто-то запомнил во всех подробностях эпизод, который она с радостью вычеркнула бы из жизни.

Увы, ничто не может быть вычеркнуто или исчезнуть раз и навсегда, на нас вечно смотрит кто-нибудь украдкой через оконное стекло, цинично улавливающее и консервирующее наш образ, чтобы он не потерялся. С другой стороны столетий всегда найдется какой-нибудь исследователь, ученый, который с большого расстояния, как Джеймс Стюарт со своим биноклем[11]11
  Имеется в виду фильм А. Хичкока «Окно во двор».


[Закрыть]
, анализирует наше поведение в тот или иной день и с обращенной в прошлое страстью пытается разгадать наши намерения, благородные или подлые – или те и другие одновременно, ведь ничто не существует в чистом виде.

Я поглядела на улицы – по-рассветному малолюдные, полутемные, – ночь уже рассеялась, а день еще не наступил: пограничное состояние, час, когда гуляки возвращаются после ночных похождений, разгоряченные от любви или вина, а у тысяч людей начинается рабочий день. Я высыпала в стакан пакетик необруфена-600, скорчившись, рухнула на кровать и улеглась на живот в надежде, что вот сейчас наконец спокойно засну.

Не знаю, сколько времени прошло, но помню, что я блуждала ночью по городу, засыпанному песком или пеплом, по обширным дворам замков, которые воздвигал и рушил ветер, наполняя меня недоумением и страхом. Если задуматься – выяснится, что сны параллельны нашей дневной жизни. Часто сны повторяются: мы ищем кого-то в незнакомом месте, но место это каждый раз одно и то же. Иногда мы вспоминаем, что с нами было, потом просыпаемся и обнаруживаем, что это происходило не взаправду, а в другом, позабытом сне. Может быть, мои навязчивые видения возникли под влиянием Борхеса, хотя вряд ли – кажется, они осаждали меня еще в детстве, задолго до знакомства с историей слепца в лабиринте. Или все же стали приходить позднее? Думаю, это неважно. Главное – что я была затеряна в городе, который, в свою очередь, находился внутри головоломки, и я не могла ее решить.

Меня с детства притягивали всякие загадки, я жадно поглощала все детективы в отцовской библиотеке. Но подлинная, настоящая тайна – другое дело: мы сталкиваемся с ней, только став взрослыми, ибо она немыслима без желания, здесь задействованы разум и нравственность. Тайна – не какая-нибудь задачка, которую можно решить, в нее углубляешься, словно в город.

Согревшись под одеялом, я прикрыла глаза и увидела перед собой широкую парадную лестницу, залитую холодным, явно не солнечным светом. Сейчас, правда, я думаю, что то была не лестница, а ряд высоких платформ в ночи. Я сидела, прислонившись спиной к камню, и боялась этих платформ – в них полукругом были расположены дверцы: из какой-то – я знала – должен был неожиданно выскочить человек. И он выскочил, но не потому, что я ждала этого, – просто так диктовала логика сна. То был не призрак Мазони или другого художника той эпохи, как могло показаться, а девочка. Обычная долговязая девочка, которая смотрела на меня, запыхавшись, точно устала от моих затруднений. Вид у нее был раздосадованный и чуточку заговорщицкий или зовущий к приключениям, не знаю. Девочка взяла меня за руку и бесконечно терпеливо повела по лабиринту расположенных друг над другом террас, пока полуденное солнце не озарило комнату и я не проснулась.

Я услышала далекие гудки грузовиков, доставляющих продукты в рестораны. Я никак не могла прийти в себя – в сознании роились смутные образы… Но вдруг, потягиваясь и кладя голову на тот край подушки, куда еще не дотянулись солнечные лучи, я вспомнила лицо девочки.

У нее было лицо волчонка. И улыбка волчонка.

XII

Мальчик неохотно высыпал в ступку киноварь, смешал ее с жженой охрой, как велел учитель, и принялся толочь так яростно, словно то был невидимый враг. После того, что произошло, мастерская с ее скудной обстановкой казалась Луке единственным надежным местом, но в сознании подростка, мечтавшего стать художником, цвета вертелись как в калейдоскопе: серое небо и серебряные камни в свете зимнего утра; красные черепицы и горящие купола на особняках знати; изломанная лента реки с медным оттенком на закате, понемногу таявшим в бледно-лиловом тумане после захода солнца, – все краски притягательного и полного отравы города, которые Лука теперь хотел воссоздать при помощи измельченных в ступке пигментов.

Уже около недели он сторонился людей, погрузившись в себя, и больше не смеялся над лукавыми шутками Леонардо и главных художников мастерской, будто его подменили. Лишь учитель обратил внимание, что Лука теперь не тот веселый, беззаботный паренек, который нежданно-негаданно, под кудахтанье кур, вошел в его жизнь. Зрелище смерти, откладываясь в самых дальних закоулках воображения, способствует взрослению: душа ребенка как бы отлучается от груди. Они больше не говорили о том, что видели в келье монастыря Сан-Марко, но Мазони знал: мальчик обо всем помнит.

Сидя в углу комнаты, у окна, Мазони искоса наблюдал за Лукой. Слева от мальчика на скамье стоял небольшой пресс, с помощью которого из льняных зерен получали масло. Набрав необходимое количество, Лука стал смешивать масло с толчеными пигментами, пока не получил нечто вроде красной пасты. Затем, не говоря ни слова, он подошел к учителю – тот, нахмурившись, смотрел на него через плечо. На Мазони был заляпанный красками серый балахон с рукавами, закатанными выше локтей.

Слегка обмакнув кисть в красную смесь, художник наложил последние мазки на тунику ангела, вытер пот со лба и поглядел на мальчика с грустной улыбкой.

– Если я сегодня умру, – сказал он без видимой причины, – ты не научишься ничему.

Ангел смерти взлетел с холста, прошелестел крыльями в терпком от скипидара воздухе комнаты, сел на голову мальчику и снова вернулся на картину, обронив лишь несколько перьев, никем не замеченных. Мазони снова стал разглядывать фигуру, изображенную в новом ракурсе. Одеяние усложнило цветовое решение группы.

– Ну, как теперь, Лука? – спросил он, пытаясь расшевелить мальчика.

Тот отошел на несколько шагов и посмотрел на холст строго и сосредоточенно, чего никогда раньше не делал. Учитель напряженно работал в последние дни, но картина была еще далека от завершения. На губах у Девы вырисовывалась еле заметная улыбка; она протягивала руку к ангелу, будто хотела взять его за тыльную сторону ладони, как проститутка – знакомого клиента. Младенец сидел у нее на коленях, касаясь одной рукой облегающего лифа Матери, а другой сжимая колокольчик. На заднем плане виднелось скопление голов с еле обозначенными лицами, пока еще без всякого выражения, – как, например, у коленопреклоненного персонажа в правой части холста. Он протягивал Марии лишь едва намеченный предмет – ветку оливы или другого растения, касаясь при этом ее бедра – совсем легко, но с точностью опытного любовника. И хотя у некоторых фигур были только набросаны контуры, зритель понимал, что здесь ниспровергаются все каноны. Ни у кого, даже у Иисуса, не было нимба, и к тому же не соблюдался иерархический порядок, принятый для священных изображений. Все полотно было пронизано незримым намеком, неявным, но совершенно несомненным, который отталкивал мальчика и в то же время интриговал: простая ткань наряда Девы, слишком мощное бедро, голые ноги с потрескавшимися пятками… Эти тела заключали в себе слишком много жизненного опыта, чтобы изображать святых на полотне. Блестящие капли на лбу ангела никак не вяжутся с его бестелесностью, думал мальчик: крылатый вестник как будто всю ночь исходил потом, пыхтел, ворочался в постели, не в силах заснуть.

– Сколько вам краски? – спросил он через какое-то время, избегая отвечать на вопрос.

Мазони улыбнулся одними глазами.

– По-твоему, все так же неубедительно, а?

– Не знаю, учитель… – запнулся Лука, – я не понимаю, какому месту из Библии соответствует ваша картина.

– В этом-то и загвоздка. – Глаза Мазони загорелись каким-то особенным блеском.

– Что вы хотите сказать?

– Очень просто. Ты хочешь видеть что-то хорошо знакомое, сцену, тысячи раз описанную в священных книгах. Но подлинный смысл искусства не в этом. Художник не обязан быть благочестивым – только правдивым.

Лука не знал, что ответить. Он еще раз внимательно взглянул на картину. Ему показалось, что она источает запах свечей, алькова, случайной связи.

– Погляди на эти фигуры. – Художник взял мальчика за руку, подводя ближе. – Не бойся, не укусят.

Лука оторопело сглотнул слюну. Лицо его было красноречивее любых слов. Он стоял теперь так близко от холста, что не воспринимал изображенную на нем группу; у него закружилась голова. Издалека ни один мазок не давал ему ключа к картине, но по мере приближения – мальчик вдруг это понял – фигуры словно оживали.

– Клянусь Христовыми ранами, они живые! – И правда, персонажи будто дышали. По спине Луки пробежал холодок: учитель внушал ему трепет. Вопросы беспорядочно роились в голове, и наконец он выдавил: – Но кто они? Где вы их взяли?

Пьерпаоло Мазони, польщенный, таинственно улыбнулся.

– Всему свое время, Лука. – Он дружески хлопнул мальчика по затылку и сменил тему. – Что до моего договора с Великолепным, то, если тебе интересно, я обязался закончить картину к ближайшей Пасхе. Но что касается платы, то я бы на твоем месте не обманывался. Говорят, у банка Медичи возникли трудности.

– Но вы же сами сказали мне, что у Лоренцо самое большое в городе состояние, – возразил мальчик, горевший желанием получить часть денег за работу, которые Мазони пообещал ему под аркадами старого рынка.

– Это так, Лука, но монеты долго не задерживаются в одном и том же доме. Папа Сикст вроде бы потребовал еще одной проверки счетов банка Медичи. Это будет уже вторая за год, а такое всегда порождает разные толки.

Он был прав. С тех пор как город ощутил на себе папскую немилость, ночи стали как будто длиннее из-за страха тех, кто не спал, дрожа перед угрозами Сикста IV наложить на город интердикт и отлучить флорентийцев от Церкви. Новости летали по улицам, прилегающим к рынку, где болтливые кумушки выдавали все, что становилось известно от гонцов из Рима. Эти слухи быстро становились достоянием челяди и мастеровых, подогретых вином и патриотическими излияниями против очередной группы прелатов, о прибытии которой во дворец Синьории возвещали серебряные трубы. Впрочем, с не меньшим жаром эти люди восхваляли достоинства свиной ляжки.

При таком тревожном положении таверны, разбросанные по кривым улочкам старого города, сделались настоящими осиными гнездами, где постоянно слышалось жужжание. Собравшись в тесные кружки, завсегдатаи обсуждали последние известия, и всегда кто-нибудь знал обо всем из достовернейшего источника: закутанный в плащ прислужник знатного князя, недавно прибывший в город со свежими новостями чужестранец или просто вскочивший со своего места ремесленник, с пылкостью обличавший Папу – как тот посмел посягнуть на честь Великолепного? Все эти споры сливались в общий гул, в котором никто уже не мог отличить правду от вранья – кроме, конечно, наводивших ужас агентов грека – Ксенофонта Каламантино, бывшего монаха-доминиканца, которому Лоренцо доверил свою разветвленную сеть шпионов, действовавшую по всему течению Арно.

Трудности, как догадался художник в ту ночь, что он провел в «Кампане», начались, когда банк Медичи отказал папским послам, прибывшим в город под бело-желтыми знаменами. Папе нужны были сорок тысяч дукатов на покупку Имолы.

Решение далось Лоренцо нелегко – Медичи испокон века были папскими банкирами. Однако Великолепный понял, что новое приобретение Рима поставит под угрозу интересы Флоренции. И он не только отказался выдать деньги, но и послал депеши всем, кому возможно, с просьбой сделать то же самое. Впрочем, сама республика, которую юный Лоренцо превозносил на дружеских сборищах поклонников Платона, превратилась в иллюзию, и пять надушенных воронов в золотых клетках – папский подарок – хрипло каркая, казалось, пели ей отходную.

И в самом деле: против всех ожиданий, банк Пацци не посчитался с запретом Лоренцо и поспешил выдать понтифику требуемую сумму. Это было проявлением враждебности к властям, которую до того осмеливались выказывать только открытые противники, с оружием в руках. В ту бессонную ночь Лоренцо, остро переживая неудачу, вместе с другом Полициано бродил до самого утра по запорошенным пылью веков старым кварталам. Острый угол какого-нибудь здания, внезапно надвигаясь на двух друзей, казался им носом гигантского корабля – флагмана вражеского флота.

На следующее утро посланник из Рима, одетый в папский бархат, с цехином, пришитым к берету, взобрался на пьедестал возле дворца Синьории и прочел папскую буллу, в которой объявлялось, что привилегия считаться главными банкирами понтифика переходит от Медичи к их соперникам Пацци. Более того, Лоренцо не только переставал быть заемщиком Римской курии, но и терял право на монопольное производство квасцов для нее, которое Медичи удерживали уже более ста лет.

– И как будто этого мало, – продолжил Мазони, – Папа подстроил еще одну каверзу: назначил пизанским архиепископом Франческо Сальвиати, а тот известен всем как приспешник Пацци.

Учитель с учеником, выйдя из мастерской, уже долго шагали по оживленным закоулкам квартала Санта-Кроче, где они обычно обедали в таверне, в компании каменщиков и фресочников.

– Но чего бояться Лоренцо Великолепному, если за ним – приоры[12]12
  Приоры – представители наиболее влиятельных торгово-ремесленных цехов. Совет приоров был одним из высших органов власти во Флоренции.


[Закрыть]
? И кроме того, все во Флоренции преклоняются перед ним.

– Все не так просто, Лука. Сторонники во Флоренции – одно дело, а в Риме – совсем другое. Лоренцо прекрасно знает, что его влияние зависит от деловой репутации. Малейшее сомнение подорвет не только доверие банкиров и торговцев, но и его авторитет как главы республики. Или я жестоко ошибаюсь, или это – как раз то, чего добиваются его враги.

Из крытого дворика таверны тянуло ароматом тушеных голубей и терпкого тосканского вина.

– Ну все равно, не волнуйся, – успокоил Мазони, предвкушая добрый обед с кувшином красного, – воды вернутся к своему источнику. – Он бодро хлопнул мальчика по спине. Оба вошли в таверну, в этот час полную ремесленников. – У Лоренцо есть сильные союзники в Милане и Урбино, которые вступятся за него перед Папой. Федерико да Монтефельтро уже не раз помогал ему выбраться из таких передряг.

В заведении пахло едой и выпивкой. С потолочных балок свисали связки чеснока. У стены лежали открытые мешки с фасолью и стояли неохватные бочки, из кранов которых капало вино. Мазони и Лука прошли по коридору на кухню. Та располагалась на другом конце таверны, в отдельном сводчатом помещении, окутанном паром из котлов; печь для хлеба отбрасывала на стены красноватые отсветы. Здесь царил постоянный гул смеха и разговоров. Труженики, потные, с голой грудью, разгоряченные вином и жаром от печи, поглощали суп, а повариха ловко пробиралась между столами, качая бедрами, обтянутыми бурой юбкой.

Мальчик обратил внимание на загорелых купцов в углу, которые отмечали удачное дело за миской голубей с пармезаном, но учитель заказал обычное блюдо из зелени, репы и моркови.

– Станешь отцом – будешь есть голубей, – изрек он с лукавой улыбкой на бесовском лице.

Похоже, торговцы за соседним столом не зря устроили себе пир: Мазони услышал, что они заключили сделку на две тысячи пятьсот флоринов на поставку шелковой ткани из мастерской, которую Пацци держали в Барселоне. Обедая, художник и его ученик не пропускали ни единого слова из разговора купцов и с некоторым беспокойством узнали о том, что король Фердинанд Арагонский подарил Пацци едва ли не лучшие охотничьи угодья под Неаполем.

Лука мало что понимал в дипломатических вопросах, но сразу же сообразил, что подарок не предвещает ничего хорошего для его покровителей. Что может быть унизительней для Лоренцо: предавший его получает щедрый дар от иностранного короля! Сейчас это могло означать только одно – вежливо замаскированное объявление войны. Лука не сказал ни слова, но поглядел на Мазони с неприкрытым разочарованием, как крестьянка из басни, разлившая молоко, за которое рассчитывала выручить много денег.

Когда они вышли из таверны, ветер уже сменил направление. По пути им встретился заморенный битюг, волочивший телегу с дровами. На виа деи Балестриери работники разбирали груду мешков с зерном, которые грузчики складывали затем у дверей кухни дворца Пацци. К этой же двери быстрыми шагами направлялись два монаха. Лиц было не разглядеть, но предательский порыв ветра на миг забрался под капюшон того, что был повыше, – и под скромной шерстяной рясой обнаружилась красная кардинальская митра.

– Плохо дело, раз кардиналы одеваются францисканцами, чтобы войти во дворец, – заметил Мазони.

– О чем вы, учитель?

– Так, ни о чем, – ответил художник, наблюдая, как с запада плывут хмурые тучи. – Будет гроза, – сказал он и надвинул на голову Луки капюшон.

XIII

Мама решала кроссворд в столовой, когда зазвонил телефон. Стоял май, окно было открыто, и со двора доносился запах мокрой зелени – так пахнет бульвар после дождя. Я валялась на диване, листая книгу про экспедицию Скотта к Южному полюсу. Хорошо помню это: я как раз читала описание ледника Бердмор, где исследователь Эдвард Вильсон нашел окаменелости возрастом свыше трех миллионов лет, когда мама сняла трубку. Ручка выпала из ее руки, и мама наклонилась за ней, не выпуская трубки. Потом мне представлялось, что вся ее жизнь, как телескоп, сложилась в эту секунду: вот она снова и снова опускается в своей бежевой блузке, с повязанным вокруг шеи светлым платком. История – это всегда один разворачивающийся момент.

Она поднесла руку к горлу, словно ей не хватало воздуха, и рухнула в кресло. Должно быть, некоторые звонки делать очень тяжело. Как сказать кому-нибудь, что его отец, или сын, или муж умер? Для такого рода известий нет подходящих слов. Наверное, дорожная полиция их все же находит. Но все равно, иногда не нужно ничего говорить. Мама утверждает, что все поняла по голосу.

Однако боль всегда приходит не сразу, а со временем. Ты вдруг чувствуешь прикосновение к спине или к волосам и оборачиваешься, словно кто-то стоит позади; или торопливо завязываешь шнурки на кроссовках, думая, что кто-то ждет тебя в дверях, как обычно. Отец всегда невольно поднимал рукав и смотрел на часы, когда я слишком долго играла или одевалась. Он опирался о косяк двери и терпеливо ждал, стоя в своем синем пальто, пока я завяжу шнурки. Влияние умерших на нас так же реально, как дыхание ледников, к которому можно прислушаться. Еще много месяцев воображаемые картины смерти отца в автокатастрофе накладывались в моем сознании на последние дни Скотта и его товарищей, умирающих от голода на льдине, в палатке, среди мрака полярной зимы. Я представляла себе, как он провел последние часы жизни внутри этого замкнутого пространства.

Ошибочно полагать, что нам подвластно малое, а не большое: жизнь доказывает как раз обратное. Незазвонивший будильник спасает жизнь – иначе попал бы под машину, что ехала на красный; или вспоминаешь, дойдя до места, что забыл какую-то вещь, поворачиваешься и идешь обратно, не подозревая, что из-за этого попадешь в происшествие или благополучно избежишь его.

Обо всем этом я размышляла, крутя педали по набережной Лунгарно делла Дзекка Веккья, недалеко от перекрестка с Вьяле делла Джована Италия. Утро было великолепным, солнечным, и я решила не идти на автобус, а проехаться до архива на велосипеде. Я наслаждалась холодным ветром, бьющим в лицо, и вибрирующим шумом улиц. У парапета стояли газетные киоски; на первых полосах «Манифесто» и «Коррьере делла Сера» я разглядела заметно осунувшееся лицо Джулианы Сгрены, а «Космополитен» уже предлагал познакомиться с весенне-летними коллекциями. Рядом с виа Триполи кто-то переезжал – грузовое такси никак не могло въехать во двор и перекрыло дорогу, вызывая шквал гудков и ругательств со стороны нетерпеливых водителей. Я соскочила на землю и последнюю часть пути прошла по тротуару, толкая велосипед под сенью голых платанов.

Суровая девушка в стеклянной будке на входе в архив придирчиво проверила мой пропуск. Раньше я ее вроде бы не видела. Наверное, она поступила на работу лишь недавно и проявляла излишнее рвение. Девушка смотрела на меня сверху вниз, как те могучие колоссы, что стоят со скрещенными руками у входа на дискотеку и решают, кому пройти, кому нет: тебе можно, а вот тебе нельзя. Вероятно, подозрение вызвал мой наряд: я повязала вокруг шеи фуляр, на манер шарфа, защищаясь от влажного ветра с Арно. Этот фуляр, синего цвета, как у туарегов, я купила в Сантьяго на празднике Вознесения, когда в городе наступает ярмарочная суета. Возможно, подозрение вызвали слишком потертые джинсы и спортивные туфли, которые я всякий раз надевала, садясь на велосипед. Ясно одно: я выглядела недостаточно респектабельно, чтобы войти в сей храм знаний. Поведение девушки вызвало у меня такое замешательство, что, вставляя пропуск в прорезь турникета, я подумала: вот сейчас загорится красный свет и завоют разом все сирены. Иногда я чувствую себя просто какой-то преступницей. Но, к счастью, ничего такого не случилось, вертушка повернулась, как всегда, и я пошла к лифту, облегченно вздохнув: девушка скрылась из вида.

Когда двери открылись на четвертом этаже, синьор Торриани, сидевший за своим столом, улыбнулся мне с обычной доброжелательностью, блеснув золотым зубом.

– Мне уже начало вас не хватать, синьорина Сотомайор, – сказал он с неизменным калабрийским акцентом.

На самом деле я не ходила в архив всего три дня, но мне казалось, что времени прошло куда больше. Примерно то же – только наоборот – случилось с ефесскими отроками, считавшими, что проспали одну ночь, хотя сон их длился двести лет. Когда бредешь сквозь путаницу веков, дней и недель, ход времени становится другим, события пятисотлетней давности делаются вдруг неожиданно близкими, а вчерашние – такими далекими, будто уносятся куда-то, как лист, гонимый ветром.

Синьора Торриани, однако, не сорвал бы с его места даже смерч. Он был прочно укоренен в настоящем – со своим серым халатом, с волосками, пересекающими лысый череп, с грубыми крестьянскими руками. Непринужденно беседовать с ним было приятно. Так в детстве разговариваешь со второстепенными персонажами своей жизни вроде продавца комиксов или торговца сластями, и они потом видят в нас не больших дядей и тетей, а детей, которыми мы всегда остаемся.

– Я решила чуточку отдохнуть, но теперь вернулась, – улыбнулась я, как бы в знак извинения, и стала заполнять требование на выдачу дневников.

– Кажется, не только вас интересуют эти записи, – сказал он. Мы пошли на третий этаж, где находились самые старые, тщательно охраняемые документы. Раздвижные двери в фондохранилищах открывались при помощи круглых ручек, вращавшихся на манер штурвала. – Два дня назад приехал профессор из Рима, который попросил выдать ему эти же дневники. – Голос его звучал заговорщицки, словно Торриани знал, что сообщает полезную информацию, но не знал, для чего она может служить.

Дневники находились в третьей секции металлического шкафа. Каждый был помечен общим номером дела и буквой М – «микрофильмирован», после которой в скобках шли инициалы автора – «Р. М.» и номер тетради римскими цифрами. Насколько я могла удостовериться, тетрадей имелось девять, от I до IX, хотя всего в каталоге значилось двенадцать, как утверждал и профессор Росси. Некоторые имели подзаголовки с указанием, что речь идет о том или ином предмете – «светотень», «о полете птиц», «случай», «человеческая природа» и тому подобное. Я решила, что три последние либо находятся на реставрации, либо временно взяты кем-то для исследования. В любом случае, сказала я себе, должен ведь быть микрофильм.

Я проверила по главному компьютеру, но никаких следов трех тетрадей не обнаружилось, и я решила продолжить работу с того места, где остановилась в прошлый раз. Я села за свободный стол в глубине зала, вынула деревянный крючок из петельки и открыла дневник на странице с изображением овчарки, выполненным сангиной.

Проведя два часа за чтением мелкого почерка Мазони, я почувствовала, что близка к пониманию хотя бы некоторых сторон этой загадочной личности. Его тень словно витала над страницами, и чем больше я вникала в текст, тем лучше видела человека, который эту тень отбрасывал.

Около двенадцати я решила сделать небольшой перерыв и выпить кофе в комнате отдыха. Там никого не было. Я опустила один евро в щель автомата, взяла стаканчик и уселась на бежевый диван у боковой стены, за низеньким плексигласовым столиком. Глаза болели. Я откинула голову на спинку и принялась массировать веки.

– Это так утомительно – часами разбирать старые документы, – раздался мужской голос. Незнакомец говорил на безупречном испанском. Я тут же открыла глаза и подобралась. Передо мной стоял мужчина среднего роста, сорока с чем-то лет, в свитере с отложным воротником и немного старомодном виндзорском пиджаке, отчего он выглядел как принарядившийся экс-семинарист. – Разрешите представиться, – протянул он руку. – Боско Кастильоне.

– Анна Сотомайор, – сказала я, автоматически вскакивая под действием пружины вежливости, чтобы пожать его ладонь.

– Я знаю, кто вы. – Улыбаясь, он по-прежнему пристально глядел на меня, точно уже причислил к какой-то известной ему породе архивных крыс. – Похоже, мы интересуемся одним и тем же.

Несколько секунд я ничего не отвечала, осознавая смысл сказанного и одновременно изучая нового знакомого. Розовое, почти безволосое лицо, очки в толстой оправе и за ними – узкие, чуть раскосые глаза, напоминавшие прорезь копилки. Это придавало ему довольно комичный вид китайчонка из мультика, особенно когда он моргал – кажется, от нервного тика. Я хотела было спросить, откуда он знает обо мне, но смолчала и лишь осторожно улыбнулась, спрятав руки в карманы.

– Я преподаю в Ватиканской школе палеографии и архивного дела, – продолжал он, а я подумала, что после всех этих объяснений он почувствует себя вправе расспрашивать меня о моей работе и жизни, о чем захочет. В Италии нередко вот так вмешиваются в чужую жизнь. Спрашивают, чем вы занимаетесь, холосты вы или разведены, девственница вы или мученица, без того, чтобы сначала установились доверительные отношения. В нашей стране все по-другому. Везде свои правила. – Я специалист по средневековой кодикологии и лауреат нескольких международных премий в этой области, – прибавил он с несколько наивной самоудовлетворенностью. Когда он улыбался, то еще больше походил на китайца: глаза растягивались в совсем узенькую щелочку. – Я посвятил много лет реконструкции утраченных и дошедших в неполном виде творений святых отцов: Августина, Тертуллиана, Исидора Севильского, Поликарпа Смирнского. Представьте себе, к нам каждый день приносят коробки с рукописями – дары монастырей или находки археологов. И все это лежит в подземных хранилищах и ждет изучения. Подумайте только, – он изогнул брови, – манускрипты за две тысячи лет! Километры полок с неразобранными делами! Гигантская работа.

Я изобразила на лице восхищение. Мне он показался человеком безобидным, душевным, слегка фатоватым, невинное тщеславие которого не только не раздражало, но даже вызывало сочувствие.

– Разве во Флоренции есть что-то, чего нет в подземельях Ватикана? – спросила я с улыбкой, рассчитывая, хотя бы отчасти, прикрыть иронией свою недоверчивость. Но, судя по брошенному на меня взгляду, мои опасения не остались незамеченными.

– Вам лучше знать. Если мои данные верны, вы здесь уже несколько месяцев. – Я отметила сдержанное возбуждение в его голосе, как у человека, кого-нибудь испытывающего. Уверенность, с какой он говорил обо мне и моей работе, начинала меня беспокоить. Он подошел чуть ближе – вероятно, желая сократить дистанцию в общении.

Помешивая пластиковой ложечкой сахар в стакане, Кастильоне завел речь о трех недостающих тетрадях дневника Лупетто – так тихо, что мне пришлось наклонить голову, иначе было не расслышать. Он не поверил, когда я сказала, что никогда их не видела.

– Если хотите, мы могли бы помочь друг другу ко взаимной пользе, – сказал он очень медленно после того, как сделал большой глоток. – Не забывайте, что у меня есть опыт, которого вам не хватает, и связи для доступа к любым документам, касающимся Церкви. Я не говорю о других полезных знакомствах.

Беспокойство сменилось настоящим раздражением. Почему этот человек с азиатским лицом считает, что у меня недостаточно исследовательского опыта? Из-за моего возраста, внешнего вида, манер, еще по какой-то причине? В его голосе не слышалось угрозы – напротив, тон был сладким, даже приторным, – и все же меня не покидало неприятное ощущение, что я прохожу испытание вслепую: примерно так, когда спускаешься по лестнице и ступенька вдруг оказывается ниже или выше, чем ты ожидал. Все мои пять чувств насторожились.

– О каких именно знакомствах? – сухо спросила я. Он улыбнулся, одергивая пиджак.

– Возможно, ваш драгоценный художник был не без греха.

Я на мгновение задумалась, как бы оценивая наметившиеся возможности.

– Простите, но я не совсем вас понимаю. Что вы хотите этим сказать?

– Вызывать дьявола – опасное занятие. – Он говорил размеренно и веско, словно предвидел мой вопрос. – Пламя может не только согреть, но и обжечь, и есть огонь, который никогда нельзя зажигать, если сомневаешься.

Взгляд его осветился при этом иносказании, словно у проповедника, возбужденного собственными словами.

– По-моему, вы неправильно меня поняли, – возразила я, стараясь вернуть разговор в прежнее русло. – Я имею в виду помощь друг другу. Не представляю, в чем мы могли бы сотрудничать. – Я сделала паузу. Произносила слова я взвешенно, желая создать впечатление, что обдумываю его предложение. – Кроме того, не вижу, как вы можете посодействовать мне в работе. У меня здесь есть все, что необходимо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю