Текст книги "Кватроченто"

Автор книги: Сусана Фортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Хорошо, – согласился Феррер, прервав мое забытье.

Из палаты вышла медсестра с металлическим тазом, полным марли.

– Можете войти, – сказала она.

Прежде чем мы вернулись туда, я задержала Феррера, положив ладонь ему на руку повыше локтя – ненадолго, на считаные секунды.

– Еще только одно, – осмелилась выговорить я, тоном даже не просительным, а куда более робким – как человек, который просит о чем-то, зная, что переступает границы дозволенного.

– Давай. – Феррер обернулся ко мне, уже встав с кресла.

Я задала вопрос, не дававший мне покоя, хотя, пожалуй, в той обстановке это было неуместно. Но ведь он мог ответить совсем кратко.

– Отчего умерла дочь профессора Росси? – спросила я, чувствуя, что незаконно вторгаюсь на чужую территорию. – Мы с профессором об этом никогда не говорили.

Феррер пригладил свои седые волосы философа – или отшельника, но ничего не добился: те по-прежнему торчали как попало, в разные стороны. Он посмотрел на меня удивленно, чуть недоверчиво и обескураженно, но без раздражения, затем сглотнул слюну.

– Знаешь, Анна, лучше спроси об этом сама, ладно? Он тебе расскажет, я уверен.

XX

Выйдя из спальни на террасу в плаще, расшитом золотыми колокольчиками, Лоренцо Великолепный оказался под бездонно-голубым апрельским небом. Хлопанье крыльев сотен ласточек наполнило его душу весенней бодростью. Переведя взгляд на смятую постель, где лежала жена, он подумал, что никто из женщин не спит красивей, чем его любимая: слегка согнутое колено, вытянутая рука – будто она летит в танце – и копна огненно-рыжих волос. Тихо ступая, он подошел к кровати и несколько мгновений молча смотрел на нее, наслаждаясь тем, что может, бодрствуя, наблюдать за объятой сном женой.

Впервые Лоренцо увидел ее в Риме, тем далеким вечером, когда она играла в садах Виллы Боргезе, окруженная стайкой непоседливых кузин. И сразу же понял: в его жизни случилось нечто непоправимое. На ней были высокие башмачки, широкая детская юбка; скрещенными руками она прижимала к груди любимую книгу. Но самым заметным была перламутровая белизна кожи, из-за чего казалось, что девушка излучает свет, в отличие от прочих смертных. В мире, где красота считалась отражением душевных свойств, даже турецкий султан был бы покорен ее роскошными волосами.

До помолвки Клариче Орсини со старшим из Медичи к ней сватались – с двенадцати лет – многие европейские принцы, дворяне Мантуанского и Урбинского герцогств. Среди «тощего народа», popolo minuto, ходили толки, что именно из-за нее разгорелся поединок, в котором было обезображено лицо самого Федерико да Монтефельтро; удрученный ее отказом, он оказался неспособен к любви вообще. Но другие люди, менее благосклонные к герцогу, питали на его счет худшие подозрения, хотя подтвердить их никто не мог. Флоренция была городом сплетен, пущенный кем-либо слух расцветал на ее улицах. Этот был лишь один из многих, и воображение простолюдинов разжигали разговоры о том, как герцог Урбино наливается злобой, наблюдая украдкой, из тени, за дворцом на виа Ларга, где сломавшая его судьбу женщина спала на плече пресыщенного любовью супруга.

Лоренцо никогда не был суеверен, однако тревожился, что выдумки об этой тайной любви настроят против него герцога Урбино, которого он всегда считал своим верным вассалом. Чтобы устранить все недоразумения, он приказал Каламантино раз и навсегда покончить с потоком анонимных писем, захлестывавшим ящики для доносов. Тщетно: Клариче Орсини была достаточно сильна, чтобы защитить свою честь в открытом бою – но не в подковерной борьбе.

Наконец письма прекратились, но на их место явилась фарфоровая кукла с волнистыми волосами из медной проволоки, одетая в модный изящный бархат. Клариче Орсини так полюбила эту уменьшенную копию себя, что посадила ее на комод в большой опочивальне, но однажды она заметила, что каждое утро кукла появляется не там, где ее оставили вечером. Еще в Риме, в далеком детстве, одна горничная родом из Африки рассказывала ей истории о колдовстве, – но во Флоренции, считала девушка, никто не был способен на такое. По-настоящему Клариче испугалась, обнаружив, что кукла не входила ни в один из подарков, ежедневно присылаемых во дворец, – ее принес бродячий продавец перепелок, о котором ничего не было известно.

Лоренцо не придал значения этому событию, хотя и решил, что это удобный случай для того, чтобы жена вконец распрощалась с детскими играми. Предупреждение достигло своей цели.

Теперь, наблюдая, как потягивается его любимая, он радовался, что она уже не маленькая девочка, приехавшая во Флоренцию с полным набором детских страхов, а созревшая женщина, крепко стоящая на ногах, чьей невероятной красоте противостоять чем дальше, тем труднее.

– Не уходите, – вкрадчиво говорила она, пытаясь удержать супруга, и в этой настойчивости было не только стремление не отпускать любимого, но и свойственное некоторым женщинам сверхъестественное предчувствие.

Все же в это апрельское воскресенье ничто не предвещало несчастья. Солнце отбрасывало на застекленные рамы блики чистого золота, омывая небо потоком света; с виллы открывался далекий вид – до самых террас с фруктовыми садами и ломаной линии холмов, усаженных оливами и кипарисами. И от всего этого мир казался безграничным.

Челядь уже не один час занималась приготовлениями к грандиозному обеду после торжественной мессы: их господин намеревался самым радушным образом принять у себя молодого кардинала Рафаэле Сансони Риарио, племянника Папы, изъявившего желание ознакомиться с фамильной коллекцией живописи и скульптуры. Даже если бы Лоренцо сам назначал дату для улаживания ссоры с Ватиканом, он не выбрал бы утра прекраснее.

С помощью слуг он погрузился в ванну на львиных лапах из оловянного сплава – последний крик моды в среде состоятельных флорентийцев. Затем он не спеша облачился в свой лучший наряд: пепельно-серые штаны, легкая куртка с широкими пышными рукавами, короткий камзол с изысканной вышивкой, пояс с бронзовой пряжкой, украшенной жемчугами и аметистами.

Перед тем как надеть плащ, он прошел в комнату своего брата Джулиано: тот все еще лежал в постели с «Триумфами» Петрарки в руках. Младший из братьев отличался хрупким здоровьем и природной меланхолией, питая неприязнь ко всяческим церемониям. Лоренцо не сильно расстроился его отказом явиться в собор: Джулиано был для него не столько братом, сколько любимым сыном, которому он с отцовской нежностью потакал во всем. Его самого, Лоренцо, более чем достаточно, чтобы представлять их семейство.

Накидывая плащ, он подмигнул брату, давая понять, что завидует ему, и направился к выходу из дворца, чтобы пройтись пешком до собора. У дверей его поджидали несколько дворян и небольшая свита из самых верных солдат и близких друзей. С тех пор как политический горизонт омрачился из-за назначения Сальвиати, Лоренцо никуда не выходил в одиночестве или без оружия, по совету доверенного человека – бывшего доминиканского монаха, гиганта с непроницаемым лицом, который возглавлял его шпионскую сеть. Этому человеку Великолепный вверил безопасность своей семьи.

Но Ксенофона Каламантино тем утром не было во Флоренции. Ночью, когда грек проходил дозором по окрестностям дворца, к нему подошел один из его людей, переодетый крестьянином. Он доложил, что слышал в «Кампане», будто сорок хорошо вооруженных солдат готовятся вторгнуться на территорию республики со стороны Форли.

Замысел Пацци удался. Заговорщики были уверены, что эти сведения вынудят Каламантино отъехать далеко от Флоренции. Как они и рассчитывали, той же ночью грозный грек, правая рука Медичи, во главе большого отряда воинов оставил город и своего господина на произвол судьбы.

Купол Брунеллески и весь собор сияли великолепием. Могущественный цех шерстянщиков взял на себя труд дочиста отмыть здание, и его штандарты с вышитыми агнцем и крестом закрывали фасады главных зданий города.

С раннего утра народ скапливался вокруг собора и на пьяцца делла Синьория. Идя по виа Ларга, Лоренцо пожимал руки друзей и знакомых. Среди них были зажигательный Полициано, придворный географ, ученый Марсилио Фичино и все приближенные художники: Сандро Боттичелли, молодой Леонардо да Винчи в элегантном коротком плаще из синего бархата, маэстро Верроккьо, Пьерпаоло Мазони с кудрявым мальчиком, который тенью ходил за ним везде.

Небогатые торговцы и ремесленники склонялись, чтобы поцеловать руку Великолепного, а его пажи по обычаю раздавали монеты обездоленным. Дойдя до угла, Лоренцо увидел большие бело-желтые знамена папских арбалетчиков и пехотинцев под командованием графа Монтесекко. Граф облачился в золотые латы, чтобы, по его словам, сопровождать племянника Папы в Рим. Он воспользовался недолгим пребыванием во дворце, дабы составить о нем представление: ведь, как его известили, именно во дворце развернутся все события. Но вышло иначе.

Один из наблюдателей, оставленных заговорщиками во Фьезоле, через посыльного сообщил, что к Флоренции вроде бы скачет галопом отряд арбалетчиков – возможно, это люди Ксенофона Каламантино, предупрежденного о ловушке для Медичи. Вероятно, судьба опять принялась прокладывать свои туманные пути, и заговорщикам пришлось изменить план в третий раз. Опасаясь, как бы известие о заговоре не распространилось по всему городу, они решили, что ждать до торжественного обеда нельзя. Следует нанести удар прямо в соборе.

Эта поправка, внесенная в последние минуты, потянула за собой цепь непредсказуемых последствий, поскольку граф Монтесекко, закаленный в сотнях стычек, готов был совершить преступление на пиру, но проливать кровь в святом месте не хотел. Капитана заменили на двух священников с кинжалами под рясой, не столь разборчивых. Божьи служители Антонио Маффеи из Вольтерры и Стефано да Баньоне проявили меньше уважения к храму, чем бородатый наемник, сеявший ужас в горных селениях во время непрестанных войн.

У бронзовых дверей баптистерия работы Гиберти уже собрались городские советники и вся флорентийская знать вместе со слугами. У большинства под одеждой были спрятаны мечи и кинжалы. Сколько человек в несметной толпе на площади знали о том, что случится? Несомненно, многие из тех, кто с благочестивым видом призывал к покаянию под сенью религиозных братств. Якопо Пацци, посматривая то в один, то в другой конец улицы, обеспокоенно заметил, что Джулиано нет рядом с братом, и с дрожью в голосе сказал об этом остальным. Непредсказуемость юного любителя искусств грозила отнять у вождей заговора последнюю возможность.

Когда Лоренцо Медичи и кардинал Риарио со свитой готовились шагнуть на ступени собора, один из братьев Пацци со своим приближенным Бернардо Бандини сумел добраться до Дворца Медичи – якобы с запиской от Великолепного к его брату с просьбой немедленно отправиться на мессу. Ясно, что Джулиано не удивился такой резкой перемене в настроении Лоренцо. Кроме того, он знал, что тот хорошо чуял дипломатическую необходимость, а значит, это она вынудила позвать младшего брата на долгожданную церемонию. Джулиано быстро переоделся и набросил плащ кроваво-красного цвета: кое-кто потом увидел в этом предзнаменование.

По пути от дворца к собору лжепосыльные, частью шутливо, частью всерьез, принялись хлопать Джулиано по спине и обнимать его с тайным умыслом – проверить, нет ли под одеждой кольчуги. Но у него не было ни брони, ни кинжала, ни меча, – вообще ничего, что могло бы защитить от нападения.

XXI

Дом профессора Росси не был старинной виллой Медичи, но все же выглядел довольно древним: зеленые жалюзи, средневековый каменный свод над притолокой двери… Позади располагался фруктовый сад с яблонями и сливовыми деревьями; небольшой запущенный садик с оградой из можжевельника был и перед домом. Гравиевая дорожка шла между кипарисов и заканчивалась у подножия греческого изваяния безрукой женщины, напоминавшей Венеру Медичи. Рядом с крытой террасой была брошена газонокосилка. Возле главного входа цвел дивный розовый куст, резко выделяясь карминными красками на охристо-сером фоне стен, по которым – вплоть до галереи второго этажа – взбиралась глициния, придавая фасаду некий налет таинственности.

Франческо Феррер вставил в замочную скважину ключ, врученный синьорой Манфреди, и толкнул тяжелую деревянную дверь. Та подалась, скрипнув ржавыми петлями. Свет снаружи, просеиваясь сквозь окна, в вестибюле становился мягким, почти золотым, отчасти благодаря оштукатуренным стенам. В воздухе висела хмурая тишина. Сразу за дверью возникало ощущение, что ты – в ограбленном доме. Мебели в вестибюле не было, если не считать прелестного белого дивана, обтянутого тонкой парусиной. Обширное пустое пространство освещалось через круглое слуховое окно над лестницей. Нигде ни пылинки, деревянный пол сверкал, будто недавно покрытый лаком. Мне понравилась эта строгая геометричность, отсутствие всяких украшений: единственная роскошь – пространство и свет.

Местом, которое больше всего интересовало взломщиков, была библиотека – просторное помещение с окнами в сад.

Там стоял белый диван – такой же, как у входа, но синьора Манфреди накрыла его тканью – видимо, чтобы уберечь от следователей, которые все утро толклись тут. Единственной нетронутой вещью, похоже, были шахматы: черный слон стоял на клетке «g5», белый ферзь – на «a4». Я плохо разбираюсь в этой игре, но позиция мне показалась слишком интересной, чтобы бросать партию недоигранной. Выдернутые из компьютера кабели во множестве свисали со стола, опускаясь на ковер. Бумаги валялись в полном беспорядке – осмотрев их, инспектор Леони решил оставить все как есть и унес с собой только три синие папки, обещав вернуть как можно скорее. Книжные полки были пусты, словно театр без зрителей. Книги были сброшены на пол. Синьора Манфреди не осмелилась даже переложить их на стол. Она посмотрела с облегчением, когда Феррер сказал, что беспокоиться не нужно – мы все уберем. Библиотека, по всей видимости, внушала ей трепет: преклонение простого народа перед культурой.

В основном здесь были книги по истории и искусству, включая альбомы с репродукциями, выпущенные ведущими музеями мира. Но имелись и сочинения по философии, политике, экономике, биографии мыслителей девятнадцатого и двадцатого веков: Маркса, Фрейда, Сартра, Камю и более близких к нам – Ноама Хомского, например, или Капущинского. Меня, однако, больше всего заинтересовали детективы и триллеры в карманных изданиях, напомнившие такое же собрание в кабинете отца: он был поклонником подобной литературы, хоть и не любил в этом признаваться. В детстве меня очаровывали эти обложки с китайцами, вампиршами, револьверами; книги были настолько ветхими, что рассыпались в руках. В четырнадцать лет я пожирала их, сидя на подоконнике на даче, у одного из окон, выходивших на террасу. Обычно я забиралась туда босиком и старалась быть очень внимательной, как часовой на вершине башни, ловя любые подсказки, которые позволяли вычислить убийцу еще до финала. Эти названия и сюжеты сплавились в моей памяти с бирюзовой водой бассейна и августовской жарой. В этом возрасте мои пристрастия еще не сложились в систему: я обожала Дэшила Хэммета и мультики, вирджинский табак и жевательные карамельки «Сугус», невидимые чернила у Агаты Кристи и метафизические шахматы у Борхеса, головоломки, логические игры, американский нуар и замороженный земляничный сок, который любила медленно смаковать, выйдя из воды: точно так же я смаковала тайну, лежа с книгой на полотенце.

Неудивительно, что Росси, как всякий любитель шахмат, хоть немного склонный к умственным построениям, сохранил эту подростковую страсть. Ведь детективы предназначены не только для детей, ищущих новые способы отгородиться от мира, но и для взрослых, избравших иные виды уединения. Пока Феррер в темно-коричневой рубашке с закатанными выше локтя рукавами ставил книги на нижние полки по тематическому и алфавитному принципу, я, взобравшись на деревянную лестницу, расставляла как попало издания карманного формата.

Здесь были все классики жанра: Эллери Квин, Честертон, Джеймс Хэдли Чейз, Дешил Хэммет – от «Крадущегося сиамца» до «Красной жатвы», полная коллекция романов Камиллери про комиссара Монтальбано. Агаты Кристи не было, но имелись Патриция Хайсмит, Джеймс Кейн, Сименон и, разумеется, Конан Дойл, начиная с «Собаки Баскервилей», вдохновившей Умберто Эко на создание «Имени розы». Я наугад читала названия: «Черная мелодия блюза», «Терпение паука», «Прежде чем заледенеет»…

Общим для всех этих произведений было то, что читателя занимало не столько наказание преступника, сколько изобретательные ходы детективов вроде Сэма Спейда или Филиппа Марлоу, суровых и насмешливых, всегда находивших быстрый и бесспорный выход из любой ситуации, заканчивая партию шахом и матом. Изобретательность – вот что ценишь больше всего в юности, когда ты так уязвим и у тебя не находится нужных слов – или они являются слишком поздно. Это было в одной песне группы «Erasure», и еще там было: «Я люблю детективы – так хорошо знать, что преступник не я».

Мы управились с тремя тысячами томов меньше чем за три часа. Библиотека почти приняла человеческий вид, оставалось лишь подключить компьютер, но для этого требовался мастер. Утомившись, мы с Феррером сели – он на прикрытый тканью диван, а я прямо на пол, по-индейски.

– Ну что же, миссия выполнена, – не без гордости изрек он, откинув голову на спинку. В облике его читалась усталость, но голос звучал бодро. – Надо бы промочить горло: думаю, мы заслужили.

– Конечно. Чего вы хотите? – Я взяла на себя обязанности хозяйки. – Не вставайте, я скажу синьоре Манфреди.

– Я не отказался бы от виски.

День догорал, и льющийся из сада свет принял зеленовато-красный оттенок, отчего комната стала слегка напоминать оранжерею. Синьора Манфреди зажгла торшер и поставила поднос с напитками на столик в мавританском стиле. Феррер достал из кармана рубашки пачку американских сигарет, вытащил одну и с наслаждением затянулся, потом еще раз, уставясь на горящий кончик. Затем, не глядя на меня, он спросил с наигранным равнодушием:

– Ну и что ты думаешь делать? Будешь дальше работать над диссертацией?

Несмотря на ровный тон, в его голосе чувствовалось возбуждение – он задал трудный вопрос и с беспокойством и надеждой ждал ответа.

Я откликнулась не сразу, а лишь после того, как налила в стакан на два пальца джина, добавив лимонада и побольше льда.

– Само собой, буду работать дальше. – Я постаралась подчеркнуть, что его сомнение обидело меня.

Феррер покачал головой, как бы не веря и в то же время смирившись с моим решением, но в глазах его зажглась искорка улыбки. Мне показалось, что, невзирая на недоверчивый тон, он в глубине души хотел услышать именно это.

– На самом деле, – прибавила я, – я теперь еще больше настроена продолжать, зная, что здесь кроется тайна и за нее кто-то готов заплатить любую цену.

Именно к такому выводу я пришла утром того дня после разговора с инспектором Леони на Корсо деи Тинтори. Я отправилась туда прямо из больницы, и, признаться, не без волнения. Комиссариат находился в мрачном здании, облицованном рустом, и у входа витал легкий запах общественного туалета. Помещение выглядело по-офисному уныло: лампы дневного света, серые металлические стеллажи, картонные архиваторы, дела, перевязанные красной тесьмой. В глубине, рядом с ксероксом, висел шарф с символикой «Фиорентины» и плакат, изображающий всю команду в сборе. В конце коридора несли вахту двое полицейских: форменная одежда, сине-бело-серебряные фуражки, надвинутые до бровей.

Леони был в штатском – поверх рубашки он носил серый шерстяной жилет – и выглядел удрученным или усталым, сидя в своем кабинете при меланхолическом свете монитора. На столе у него лежал ворох бумаг и роман Павезе, открытый на середине, – вероятно, инспектор таким образом убивал время.

– Я вынужден был просить вас, синьорина, нанести нам визит, – сказал он на безупречном ученическом испанском. – Вы должны понять, что я обязан задать вам некоторые вопросы, учитывая, что похищенные у профессора Росси материалы, как мне кажется, имеют отношение к вашей работе.

Какое именно отношение – он не пояснил и вообще не сказал об этом ничего больше. Я, со своей стороны, ни словом не обмолвилась ни о падении с велосипеда на виа Гибеллина, ни о тревожных утренних посещениях архива, когда я встречалась со своей тенью. По правде говоря, я больше не перекинулась ни полусловом с Боско Кастильоне, но мы тайком наблюдали друг за другом, и наши взгляды порой скрещивались поверх столов, словно мысленно брошенные копья. Возможно, инспектор Леони тоже обладал в какой-то мере способностью предвидеть, что еще выдумает неистощимый ум преступника. По типу мышления ближе всего к злоумышленникам стоят полицейские. Когда он упомянул о трех недостающих тетрадях, я решила, что с интуицией у него все в порядке. Леони сделал это как бы между прочим, но пристально глядя на меня, чтобы оценить эффект от своих слов.

Мы разговаривали, когда вдруг раздались три удара в дверной косяк. Инспектор извинился, вышел в коридор и шепотом обменялся несколькими словами со своим помощником. Вернувшись, он снова сел в кресло, скрестил руки на краю стола и заговорил об аукционном доме на виа Санто-Спирито, недалеко от библиотеки Немецкого института, где не раз выставлялись на торги похищенные инкунабулы. «В таких вещах всегда кто-нибудь заинтересован, – заметил он уклончиво, – коллекционеры и им подобные». Потом он стал расспрашивать меня о моих отношениях с Росси, и я побоялась, что беседа перейдет на личные темы, но потом поняла, что Леони рассматривает совершенно другие варианты – например, соперничество по работе с кем-нибудь из университетских преподавателей. Видимо, этот мир был инспектору хорошо знаком. «Забудьте о политиках, – сказал он, на этот раз по-итальянски. – Тех, кто готов продать душу дьяволу, больше всего в науке. Трудно представить, до чего может дойти интеллектуальное тщеславие». Мне это высказывание показалось слишком искусственным и высокопарным – не комиссару полиции рассуждать о таких вещах. Павезе, что ли, навел его на эти мысли? Так или иначе, что-то в его словах или поведении подсказало мне, что я вычеркнута из списка подозреваемых – если была в нем. Очевидно, тут имело место некоторое пренебрежение к простой аспирантке, слишком молодой, чтобы подсиживать своего научного руководителя.

Обо всем этом я рассказывала Ферреру, а тот внимательно слушал, сидя на диване, попивая виски и вставляя краткие, иногда язвительные замечания.

– Надеюсь, этот тип больше тебя не беспокоил?

– Какой? Дэни де Вито?

– Нет, – живая улыбка вернулась на его лицо, – то есть он тоже, но я не его имел в виду. Тот тип из архива, семинарист, который работает на Ватикан.

– Ах, он… – На несколько секунд я представила его таким, каким видела через стекло кабинки для чтения микрофильмов: нога раскачивается в воздухе, обутая в ортопедический ботинок с пластинкой. – Нет, не беспокоил, – заверила я Феррера, но в душе прекрасно знала, что манера Кастильоне подчеркивать свое присутствие ежедневно в один и тот же час была постоянным предупреждением.

– Ну что ж, хорошо. Может быть, разыскивая пропавшие тетради, он понял наконец, что ты тут ни при чем. – Феррер замолчал и задумчиво поглядел на меня, слегка сощурившись, точно от дыма сигареты. – Ведь ты и правда ни при чем, Анна? И будешь ни при чем?

Тон реставратора изменился, сделавшись более серьезным, даже чуть угрожающим, и мне почудилось, что приподнялась какая-то завеса, открыв в глазах Феррера странное сияние, чистый и жесткий блеск, значение которого было непонятно – он как будто не соответствовал ни одной эмоции. Но это продолжалось буквально секунду.

– Пожалуйста, Франческо… – запротестовала я.

Что-то в выражении моего лица, видимо, подсказало Ферреру, что он зашел слишком далеко. Почесав в затылке, реставратор улыбнулся с присущей ему живостью, снова превратившись в подкупающего прямодушием крестьянина из Пистойи. Затянувшись, он с силой выпустил дым, как бы давая понять, что вопрос закрыт.

– Ладно, посмотрим, что скажет Джулио, когда все узнает… – Тон его вновь стал товарищеским. Феррер встал, подошел к окну и окинул взглядом сад, вплоть до черных кипарисов у ворот. – А вот и он.

И действительно, белое такси захрустело шинами по гравиевой дорожке и остановилось перед домом. Чуть погодя на пороге библиотеки появился небритый профессор Росси – пошатываясь, но с сияющей улыбкой. Седоватая щетина придавала ему необычно суровый вид, но, как ни странно, это не делало его менее привлекательным. Даже после больницы, в парусиновых брюках и просторном домашнем свитере, он сохранил свою итальянскую элегантность, особую манеру стоять вот так на пороге, засунув руки в карманы, чуть наклонив голову, с легкой улыбкой и застенчиво-насмешливым взглядом.

Если бы я дала волю чувствам, то сразу же поднялась бы с пола, обняла его и шепотом рассказала на ухо, как я ему благодарна: за собрание детективов, за его улыбку – искреннюю и отсутствующую одновременно, за то, что он непохож на всех известных мне мужчин, за то, что у него есть тайны и есть прошлое, за беседы, завораживавшие меня, учившие многому и дававшие пищу для духовного роста, за то, что он абсолютно не сознает своего обаяния, за привычку касаться виска указательным пальцем, за голос, будивший идеи в моей голове, за то, что он вдвое старше меня и достаточно хладнокровен, чтобы вот так просто стоять на пороге, будто мир не должен взорваться с минуты на минуту.

Все это я хотела бы сказать ему, но, конечно, не сказала, а лишь сосчитала в уме до десяти, не двигаясь с места, задыхаясь, стараясь успокоиться и избежать опасности благодаря глотку «джин-физа»: так поступают героини плохих романов, если не могут придумать ничего получше.

Вскоре все вошло в обычную колею, как и следовало ожидать. Синьора Манфреди приготовила холодный ужин – салат из кресса и свежего сыра, свежевыпеченный хлеб с кунжутом и кьянти. Феррер рассказывал о Боско Кастильоне, о машинах с акульими плавниками, что сбивают юных велосипедисток, о несуществующих тетрадях, о карликах в пальто от Армани, а я не говорила ни слова: ни кратких пояснений, ни попыток сместить акценты, ни комментариев, ничего. Молчание сфинкса. Профессор довольно ловко управлялся на кухне, как человек, привыкший все делать сам и просить помощи у синьоры Манфреди лишь в исключительных случаях. Он то убирал авокадо в холодильник, то доставал из шкафчика баночку с черным перцем, то приправлял салат, то перебивал Феррера, не теряя при этом ни слова из его рассказа, и главное – не смотрел на меня: ни разу не проявил милосердия и не посмотрел мне в глаза. Но ведь я не сделала ничего такого ужасного, в конце концов молчание не есть преступление, и потом, надо же понимать – то, что излагал сейчас Феррер, я могла первоначально счесть плодом своего воображения, воспаленного воображения, как, безусловно, сказал бы Рой – а он знал меня слишком хорошо, чтобы придавать значение моим художественным вымыслам.

Окно кухни выходило во фруктовый сад позади дома, уже объятый сумраком.

– Аделе, – обратился профессор к синьоре Манфреди, – этой ночью лучше не выключать фонари в саду.

– Вы точно не хотите, чтобы я осталась? – спросила она с порога, держа пальто в руке и прижимая к боку черную сумочку.

– Нет-нет. Спасибо за все и не волнуйтесь. Если будет что-то нужно, я вас позову.

Перед уходом синьора Манфреди напомнила, что на верхней полке буфета лежат две банки с апельсиновым джемом. Она была не старой – около пятидесяти, но из-за оливковой кожи и черного наряда казалась живущей от начала времен, как все итальянские матери.

Франческо Феррер тоже посмотрел на часы, и когда он сказал, что пора уходить, я опять ощутила удушье, словно воздух давил на меня. На самом деле я думала, что хорошо бы остаться в этом доме на ночь. Я видела под скатертью костлявую руку профессора Росси с длинными пальцами, нервно катающими крохотные хлебные шарики, совсем рядом с моим запястьем – всего в двух сантиметрах, и мне показалось, что таким жестом он втайне предлагает мне что-то, и только я могу это расшифровать. Но сколько бы он ни вертел пальцами, естественной и пристойной альтернативы уходу так и не вырисовывалось, а я, понятное дело, предпочла бы умереть, чем самой предложить что-то.

– Я еду в Пистойю, давно не виделся со своими, – сказал Феррер, вставая из-за стола, – но, если хочешь, могу подвезти тебя до дома.

Мир вокруг меня безвозвратно рушился. Я встала, ненавидя себя за то, что не нашла ни одного проклятого предлога посидеть еще. «Большое спасибо, Франческо, вы так любезны», – проговорила я, улыбаясь самой непритворной улыбкой среди руин карточного замка.

Я взяла свои вещи: непромокаемую куртку, две книги, сумку, ключи от квартиры – полный набор. Но потом вспомнила, что забыла папку с главами диссертации, которые хотела показать профессору, вернулась за ней и нечаянно уронила на пол ксерокопии. Росси помог собрать их, и мы стояли со стопками листов в руках, как два идиота. Профессор пригладил волосы, дотронулся до своего носа, улыбнулся, а затем подошел ко мне и чмокнул в щеку с радушной улыбкой. Пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.

Мы вышли из дома – Феррер ждал в машине, когда Росси посмотрел на меня – и нежданно-негаданно спросил:

– Анна, а почему бы тебе не остаться?

Он сказал это без всякого умысла и затаенной надежды, абсолютно естественно, с обычной для него застенчивой улыбкой, и остался стоять на месте, слегка покачиваясь, не пряча взгляда, с обезоруживающей простотой ожидая моего ответа.

Я не могла поверить, на миг даже решив, что это шалости моего воображения. Я застыла, не зная, что делать, готовая громко фыркнуть ему в лицо, – таким нереальным все это казалось.

– Поздновато уже, конечно, – продолжил он, – но мне кажется, нам с тобой надо кое-что обсудить. – Он как будто хотел убедить кого-то – то ли меня, то ли себя. – Ты можешь лечь в гостевой комнате на верхнем этаже, а завтра утром я тебя подброшу в город.

– Хорошо, – ничего более разумного я не смогла выговорить и пыталась на ходу осознать случившееся. Удушье усилилось, в животе образовался жгучий ком. – Почему бы и нет? – добавила я, словно разговаривая сама с собой.

Я ужасно растерялась – не только от неуверенности, но и от невероятности происходящего: как могут в реальной жизни исполняться мои самые горячие желания?

Профессор Росси наклонился, чтобы придержать дверь. Я поднялась на три ступеньки, в то время как машина Феррера уже выезжала из ворот. Я пожала плечами и вошла в дом, не оглянувшись. Как поступают смельчаки.