Текст книги "Кватроченто"

Автор книги: Сусана Фортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Так можно ли сказать, что «Мадонна из Ньеволе» принадлежала какой-то секте? – поинтересовалась я, как ученица, задающая вопросы после лекции. Но это был не столько вопрос, сколько размышление, окрашенное надеждой. Я испытывала прилив энергии, животворного ликования, наполнявшего меня оптимизмом, – как в детстве, когда возвращалась с купленным в киоске новым комиксом про любимых героев: запах типографской краски, четкие линии рисунков, ни с чем не сравнимое чувство начала приключения.

– Ну, вряд ли именно секте. Желание изменить мир так или иначе всегда присутствовало в тайных обществах…

– Вы думаете, Пьерпаоло Мазони принадлежал к одному из них? – настаивала я.

Этот вопрос был задан наобум, под влиянием интуиции, помогающей догадываться о том, чего я не знаю.

– Трудно сказать… – Профессор машинально потер подбородок, как часто делал в задумчивости. – Пожалуй, это должна проверить ты, Анна. – Он бросил на меня взгляд, одновременно побудительный и категоричный, но в голосе слышалось не принуждение, а скорее подначивание: Росси словно бросал мне вызов. Затем он добавил более снисходительно: – Помни, что пятнадцатый век стал временем крушения старых верований. Когда Константинополь оказался в руках турок, целая армия эрудитов хлынула оттуда в Италию. Они везли с собой многочисленные связки манускриптов, в которых содержались вся философия и наука, и греческая и восточная. Мастерские служили не только для работы, но и для дискуссий и распространения идей. Многие художники страшились могущества Церкви и выступали за возвращение ко временам первоначального христианства. Если ты помнишь, – он повернулся ко мне, поправляя очки, – на картине и Мать и Дитя лишены нимба, вообще всякого знака божественности, зато у Младенца есть прицепленный к кукле колокольчик.

Профессор поднял брови, то ли вопросительно, то ли выжидающе, словно дал мне ключ к разгадке. Конечно же, я помнила колокольчик. Он бросался в глаза, хотя был совсем маленьким, и, глядя на него в мастерских Уффици, я почти услышала легкий, как у погремушки, звон, призванный забавлять младенца и, может быть, успокаивать его, рассеивать страхи. Но Росси не сказал больше ничего на эту тему. Откашлявшись, он вновь заговорил о судьбе картины, будто внезапно осознал, что мы слишком удалились от предмета нашей беседы.

– В тысяча восемьсот тридцатые годы картина обнаружилась в Англии. Почти нет сомнений, что она попала туда при Фердинанде Седьмом, который преследовал либералов, – возможно, в экипаже какого-нибудь друга графини, бежавшего за границу. «Мадонна» оказалась в замке сэра Фрэнсиса Джеймса Дальтона, барона Босуорта, герцога Бервика. По данным из семейных архивов, в тысяча восемьсот тридцатом году полотно отдали на реставрацию.

– А что потом? – Я уже не могла сдерживать любопытство.

– Потом картина вошла в коллекцию сэра Фрэнсиса, но, к сожалению, вся документация по этому поводу утрачена.

– Так как же об этом узнали?

– В середине двадцатого века полотно фигурировало среди приданого Кэтрин Дальтон, тринадцатой герцогини Бервик, – красивой девушки с хрупким здоровьем, которая вышла за богатого владельца автомобильного завода. После войны, чтобы поправить дела семьи, английского антиквара Роберта Гроссмана попросили найти покупателя для картины, – объяснил профессор, надкусывая печенье. Несколько крошек упало на свитер, и он стряхнул их ребром ладони.

– А как потом «Мадонна» оказалась в Уффици?

– Владельцам сделали несколько предложений, но на все последовал отказ. И лишь после смерти герцогини, как раз во время тяжелейшего кризиса на международном рынке предметов искусства, ее муж согласился продать картину за два миллиона долларов, которые выплатила галерея через посредство Гроссмана.

– Не так уж много для «Мадонны».

– Может быть. Но учти, что владелец был флорентийцем и родственником семьи Аньелли. Неудивительно, что он предпочел оставить полотно в родном городе. В конце концов, здесь он мог смотреть на «Мадонну» всякий раз, как того пожелает. – Профессор с шумом выдохнул, как бы ставя точку. – Вот все, что удалось установить. Ну и что ты об этом думаешь?

Он слегка поднял плечи с застенчивым и трогательным видом – в точности как ребенок, ответивший урок и ожидающий похвалы.

– Даже не знаю… – протянула я, стараясь не выглядеть потрясенной. – Слишком похоже на роман.

Профессор посмотрел в окно. В комнате уже сгустился мрак. «Дай мне загадку, и я создам тебе мир, – подумала я, – дай мне карандаш, и я нарисую тебе квартиру в центре Флоренции с открытками на стенах». Ведь можно влюбиться в голос. Только в голос. Я не желала больше ничего слышать. Профессор приподнял рукав, чтобы взглянуть на часы. Было около семи. Пора прощаться.

Я проводила его до лестницы и сразу же подошла к окну, наблюдая, как он идет по улице своей особенной походкой. Ночь была окрашена в серые и оранжевые тона, как везде, где горят уличные фонари. Уже собравшись отойти в глубь комнаты, я заметила человека, стоящего под карнизом дома напротив. Ростом он был чуть повыше ребенка, но свет фонаря удлинял его тень. Было слишком темно и далеко, чтобы разглядеть лицо, но порой оно освещалось синим отблеском от мигающей вывески отеля «Априле». Человек прислонился спиной к стене дома, воротник его пальто был поднят. То был высокий воротник, подбитый мехом: «лисьи когти» – так, кажется, называлась раньше эта отделка. Это и привлекло мое внимание. Человек, подняв голову, смотрел вверх, и, похоже, – или мне это лишь померещилось? – он смотрел прямо на мое окно.

X

От реки поднимался густой туман. Его причудливые клочья стелились вдоль улиц. Одних зданий не было видно, другие внезапно возникали как бы из пустоты: башня, колокольня, очертания моста, карниз дворца… Каждый, кто столкнулся бы с живописцем и его учеником, легко принял бы их за серых призраков, выплывающих из тумана вслед за огоньком масляной лампы.

Когда они шли по невероятно узкому переулку, вдоль которого тянулись длинные ограды дворов, Мазони задел плащом за цокольный камень, и в ватной тишине туманного вечера этот шелест прозвучал стоном умирающего. Мальчик закоченел от холода, но воображение его пылало: он строил всевозможные предположения. От ходьбы по неровному булыжнику ноги подгибались, и если бы учитель не поддерживал его за локоть твердой рукой, Лука давно уткнулся бы носом в мостовую. Недоверчивое ожидание, смутные грезы перемешались в нем с отчаянным страхом. Наконец они вышли на площадь, и мальчик глубоко вздохнул. Глоток холодного воздуха с тончайшими снежными иголками вернул его к действительности. Они стояли у монастыря Сан-Марко, перед боковой дверью, которая вела в кухню и столовую.

Правила предписывали ужинать до наступления темноты, и братья, видимо, давно удалились в кельи на втором этаже. В монастыре царила мертвая тишина.

Их встретил плотный, сильно сутулый монах, лицо его скрывал коричневый капюшон. Прошептав что-то на ухо Мазони, он провел обоих через кухню, где остывала большая печь, и через громадный внутренний двор к южной башне. Монах в темной рясе широкими шагами начал подниматься по винтовой лестнице. Здесь, в южной части монастыря, располагались кельи, отведенные Медичи.

Никем не замеченные, путники поднимались по мраморным ступеням; эхо было таким, точно они шли по подземелью. Пройдя по коридору, они оказались перед запертой дверью. Монах остановился и тихо постучал в нее костяшками пальцев. Мальчику показалось, что с той стороны тяжело дышит какое-то животное, затем послышались шаги. Лука посмотрел на учителя в надежде, что тот развеет его страхи, но лицо художника словно окаменело. Засов отодвинулся с металлическим скрежетом, и мальчик вздрогнул. Его объял настоящий страх – боязнь не умереть, а увидеть нечто такое, что безнадежно помутит его разум.

Они оказались в келье с низким потолком, где горела лишь одна восковая свеча: судя по тесноте, это было жилище какого-то монастырского служителя. У стены стояла кровать, на которой вздувалось, опадало, ворочалось что-то, больше всего похожее на гору мяса. Понять, что это живое существо, можно было только по прерывистому, как у умирающего, дыханию.

Учитель откинул простыню, прикрывавшую эти жалкие мощи, и мальчику пришлось опереться о пилястр, чтобы не потерять присутствия духа. Как раньше за страницами раскрытой книги, ему показалось, что перед ним призрак; все вокруг расплылось, стало нечетким от потрясения. Две руки, узловатые, будто корни оливы, были привязаны веревкой к брусьям изголовья; на животе – разрез, такой уверенный, что явно был делом рук свинаря. Рубашка превратилась в прилипшие к телу окровавленные лохмотья, сквозь которые угадывались внутренности. Невероятно, что столь варварски изрезанное тело еще могло быть живым, – если только жертву хотели не убить, а жесточайше пытать. От мысли об этом у Луки застучали зубы. Он перевел взгляд на пропитанный слюной и кровью кляп во рту несчастного и вдруг увидел его глаза – серые, почти прозрачные, они смотрели пристально и испуганно: в этом взгляде было больше ужаса, чем в любом крике.

Мальчик не впервые сталкивался с физическими мучениями, но никогда прежде не встречал такой изощренной бесчеловечности. Ему представилась толпа флагеллантов на улице – такие процессии он наблюдал во Флоренции уже раза три. Кающиеся много значили в жизни города, и о них ходили всевозможные слухи. Одни считали их святыми, другие же обвиняли в ереси. Но выглядели эти люди всегда одинаково: они ходили по улицам гуськом, вплотную друг к другу, сжимая кожаные бичи с металлическими вставками и острыми шипами на концах, и хлестали себя по плечам до кровавых ран, непотребно корчась, под возбужденные вздохи и стоны, которые все учащались и часто перерастали в безумный вопль, когда среди этого скулежа кто-нибудь достигал болевого экстаза. Во главе шествия обычно выступали принадлежащие к братству священники с хоругвями и свечами, пламя которых металось на углах улиц при особо сильных порывах ветра – но никакая непогода не могла остановить флагеллантов. Даже в зимнюю стужу кающиеся шли полуобнаженными под немилосердным небом, а доходя до церкви, бухались на землю и ползли дальше на коленях, оставляя на снегу кровавый след.

Вначале мальчик счел ритуал вполне благочестивым, но затем учитель объяснил, что шествия часто завершаются в подвале чьего-нибудь дома, превращенного в подлинную камеру пыток. Поскольку никто не мог обрести вечную жизнь благодаря собственным заслугам, некоторые проповедники заявляли, что средством для этого способно стать наивысшее страдание, и многие верующие доказывали свою набожность, умирая во время кровавых обрядов.

– Необходимость покаяния почти всегда влечет за собой необходимость смерти, – говорил порой учитель. Лука хорошо запомнил эту фразу – может быть, именно потому, что не до конца постигал ее значение. Это было чересчур философично для его юношеского понимания.

Поглощенный такими размышлениями, мальчик поднял глаза на пропитанное кровью ложе. В келье находились еще молодой, безусый монах довольно высокого роста и женщина постарше. Они переговаривались вполголоса. Мазони велел женщине нагреть воды и вручил ей фетровый кошелек с травами, чтобы та приготовила снадобье из крапивы, белладонны и корня алтея. Художник изучил немало ботанических трактатов, знал свойства кое-каких трав и пользовался ими, особенно в периоды уныния. Но сейчас он хотел приготовить отвар, который погрузил бы несчастного в наркотический сон и избавил от мучений.

– Это все, что мы можем для него сделать, – сказал Мазони.

Молодой монах, сложив руки, начал читать жуткую молитву. Мальчик слышал, как ее читают приговоренные на эшафоте, но никогда прежде не обращал особого внимания на слова:

«Господь, всемогущий и вечный, захлестни меня пламенем Своей страсти, помоги мне разделить сладкое упоение с мучениками и святыми. Моя душа, увлеченная на край света, взывает к Тебе о помощи и молит взять их в Твое царство. Прими, Господь, от смиренного раба Твоего горькую желчь, кровь и боль, которые были знакомы и Тебе, пригвожденному к Святому кресту».

Многие флорентийские флагелланты принадлежали к религиозному братству Святой Марии Храмового Креста, или Черному братству. Эти люди, одетые в черное, с капюшонами на головах, сопровождали узников из тюрьмы на виселицу. Neri[7]7
  Черные (ит.).


[Закрыть], как прозвали их в народе, медленно шагали рядом с приговоренными, влача цепи и пугая страдальцев рассказами о муках Христа по пути на Голгофу. Хотя братство состояло в основном из простолюдинов, всеми делами заправляли несколько влиятельных семейств, в том числе Пацци и Сальвиати.

Несколько недель тому назад старьевщик по имени Убертино да Верчелли был осужден на казнь за убийство старика. Его повезли, обнаженного, по городу к площади Санта-Кроче, где была воздвигнута виселица, а по дороге терзали раскаленным железом. Лука видел, как телега с Верчелли ехала по предместью Грачи. В его памяти четко отпечатались оглушительный колокольный звон, оповещающий город о казни, свист бичей и замогильные стенания Черных братьев, молчание подавленной и изумленной толпы. Но лишь позднее, в Пасхальное воскресенье, он осознал всю меру этого сладострастия, увидев обезумевших людей, терзавших зубами человеческую плоть, когда на застланный дымом город спускалась злодейская ночь.

В сознании мальчика кровь преступников и кровь мучеников соединялись в какой-то безумный коктейль из казней и покаянных процессий. Лука вспоминал слышанные в детстве истории про религиозные войны, что опустошали целые области: об этих чудовищных побоищах крестьяне Монсуммано вспоминали осенними ночами под серебристой луной. В его мозгу пылала адская смесь из аутодафе, открытых Альберти законов перспективы, папских отлучений, незримых сил, управляющих движением тел, загадок затмений, изучаемых Тосканелли, и шествий флагеллантов…

Душу Луки раздирало на части – в ней перекрикивали друг друга могучие и непримиримые голоса, так что мальчик никак не мог привести к согласию разум и веру, дух и материю, законы небесные и земные. Голова его кружилась, точно мельничные жернова, в которые засыпали больше зерна, чем те могли перемолоть.

Лука снова посмотрел на кровать: с подбородка умирающего стекала тоненькая струйка то ли крови, то ли слюны. Нижняя челюсть отвисла, словно тот неожиданно испустил дух. Женщина закрыла глаза и перекрестилась, но больше мальчик ничего не видел: внутри у него похолодело, и он упал в обморок.

Очнувшись, он понял, что лежит, но не в келье, а на скамье в кухне. Кто-то вылил на него кувшин холодной воды. Лука попытался встать, но стоявший рядом Мазони удержал его и положил под голову свернутую тряпицу.

– Спокойно, мой мальчик, – сказал он, поднося к губам ученика чашку с подогретым вином.

– Что случилось? – ошарашенно спросил Лука. На лбу у него выступила испарина.

– Поменьше вопросов. Лучше выпей вот это. На сегодня ты видел достаточно.

От вина с терпким вкусом щеки мальчика вновь порозовели, а в голове опять завертелись вопросы. Его интересовала свирепая жажда самобичевания, снедавшая стольких флорентийцев. Он слышал от своего исповедника, что это – единственное христианское средство справиться с позывами плоти, которые уже начинали беспокоить его.

– Вы говорили о жертвоприношениях так, словно вам это очень хорошо знакомо…

– Одна вещь на свете, Лука, возбуждает животных сильнее, чем наслаждение. И это боль. Каждый, кто испытывал ее, подтвердит мои слова. Есть сладострастие боли, так же как сладострастие блаженства. Присмотрись к выражению лица некоторых мучеников на картинах – и ты поймешь, что почти такое же появляется у некоторых животных перед спариванием и перед смертью. Кардиналы прекрасно это знают. Сегодня, как никогда, пламя веры пытаются разжечь с помощью страданий. Сам Папа Сикст советует епископам укреплять благочестие посредством страха. Это действенное средство, а кое-кому оно служит, чтобы заглушить упреки. Но не позволяй ложному благочестию вводить себя в заблуждение. В «Кампане» ты видел кардиналов, разодетых в женские кружева, готовых валяться в ногах у первого же встреченного голубятника.

– А этот человек… Вы его знали?

Мазони на мгновение задумался, потом сжал челюсти так, что скрипнули зубы.

– Я знал его много лет, но не хочу об этом говорить. – Тон художника стал каким-то просительным. – Это печальная история. Не забивай себе голову.

Голос Мазони слегка дрогнул. Мальчик не стал расспрашивать дальше, но рассказал о своих сомнениях, о терзавших его загадках, о разжигавших воображение свечах, залитых кровью подвалах и мучениках с глубокими ранами на теле.

– Ты слишком много думаешь, парень, – сказал учитель чуть позже, когда они уже покинули монастырь через дверь, ведущую в свинарник. – Не делай из всего этого неправильных выводов. Тело, которое агонизировало перед нами, не принадлежало, в общем-то, ни мученику, ни кающемуся, – изрек он с мрачной убежденностью, – а тому, кого, видимо, пытали в приступе звериного мщения.

XI

Я проснулась перед рассветом и с трудом приподнялась в кресле. Все тело затекло так, что я едва могла пошевелиться. Вытянув руки за спиной, я покрутила головой, чтобы размять шею. Экран ноутбука, по-прежнему включенного, мерцал неярким светом. Я не в первый раз допоздна засиживалась за работой, но засыпать перед компьютером мне пока не случалось. Уже светало, ложиться в постель не хотелось, поэтому я решила принять душ и сварить кофе. По радио передавали последние известия – как раз говорили о судьбе похищенной в Ираке журналистки Джулианы Сгрены. Эта новость уже не один день занимала первые полосы газет.

В ванной я посмотрела в зеркало и поняла, что выгляжу неважно. На щеке отпечатался узор свитера, глаза опухли и покраснели, как это бывает, если проводишь много часов перед экраном. Примочки не принесли никакой пользы, душ тоже не сильно помог. Я чувствовала усталость и дикую тяжесть в голове. Апельсиновый сок, чашка кофе и тосты с маслом отчасти спасли положение, но я понимала, что день будет невнятным. Такие бывают у каждого. В эти дни ты рассеянно смотришь на завихрение воды в раковине, вспоминаешь о том, о чем вспоминать не нужно, уныло и безвольно отдаешься течению мыслей.

Голос диктора сменился записью – похищенная журналистка просила вывести войска из страны; сообщение, похоже, было распространено арабским каналом «Аль-Джазира». От обращения Сгрены к мужу у меня прямо-таки мороз пошел по коже. «Пьер, помоги мне. Ты был всегда со мной, во всех сражениях. Помоги мне добиться вывода войск, обнародуй мой снимки детей и женщин с ранами от кассетных бомб…» И дальше журналистка говорила: «Этот народ не хочет оккупации. Он не хочет видеть у себя иностранцев».

Как ужасно из свидетеля конфликта стать его участником или, хуже того, жертвой, – подумала я. До чего же тонка линия, отделяющая нас вчерашних от нас сегодняшних, счастье от невзгод, жизнь от смерти. Все вокруг может измениться в одну секунду. В Багдаде, над пеплом и обломками, уже рассвело, но по дымному, мышино-серому небу нельзя было понять, утро сейчас или вечер; часы не слишком помогали делу, ибо чувство времени у людей притупилось, как оно притупляется – или вовсе исчезает – на любой войне. «Тысячи человек брошены в тюрьму, в том числе дети и старики, множество женщин изнасилованы… – печалилась журналистка, – люди умирают, потому что у них нет пищи, воды, электричества…» «Правда нуждается в том, чтобы ее кто-то высказал» – так заканчивалось сообщение, и вслед за этим без перерыва пошла рекламная вставка: восхваляли новый аромат от Герлена. Я окинула взглядом квартиру – безликую, обставленную каким-то агентством недвижимости, но не почувствовала себя защищенной внутри цивилизованного мира.

Из принтера на пол свалился ворох бумаг. Вооружившись терпением, я принялась их рассортировывать.

На рабочем столе лежала написанная синим фломастером записка Росси. Наклонным почерком профессора на листке был выведен интернет-адрес архива: http://www.archiviodistato.firenze.it.

Я вспомнила все, что произошло вчера вечером, – как профессор своей дерганой походкой удалялся по улице в сторону площади Санта-Мария-Новелла под апельсиново-серым ночным небом, а я наблюдала за ним из окна. Не забыла я и того типа, что курил под маркизой отеля «Априле», прислонившись спиной к стене, – невысокого, странного с виду, с поднятым до самого лица воротником пальто. «Ждет кого-то, а тот опаздывает», – подумала я, с опаской сдвигая шторы, чтобы отгородиться от внешнего мира. Затем я села за компьютер и принялась, согласно указаниям профессора, искать данные о Федерико да Монтефельтро.

Зайдя на сайт архива, я далеко не сразу нашла страницу с инструментами поиска и списком микрофильмированных документов. Отыскав ее наконец, я открыла одновременно два окна – для поиска в алфавитном и хронологическом порядке. Я скользила курсором по названиям фондов, а думала о профессоре Росси. Я помнила звучание каждого сказанного им слова, все паузы, его манеру слегка улыбаться, когда он замолкал, чтобы продолжить через секунду. Росси говорил по-испански с еле различимым тосканским акцентом, – произношение от этого казалось каким-то теплым, обволакивающим, – и выговаривал слова тщательно, как человек, пользующийся неродным языком.

Внутри нас существует потайное место, где зарождаются все звуки: смех, смущенные вскрики, шепот признаний, стоны вожделения – все, что разрушает барьеры и сближает людей.

Больше всего мне нравился глухой тембр голоса Росси, а еще то, как он внезапно понижал тон и в излагаемой мысли словно открывалась неизведанная глубина. Правда нуждается в том, чтобы ее кто-то высказал, повторила я про себя.

Я горела желанием понять, что же вызвало интерес Федерико да Монтефельтро к «Мадонне из Ньеволе», или хотя бы выяснить, на каких условиях Лоренцо Медичи уступил ему картину. Я безуспешно рылась в сотнях ссылок, пока в одном из окон не открылся раздел сайта, где, похоже, имелось то, что мне нужно. Обозначенный буквами C.U. – Codex Urbinus – он представлял собой собрание писем, выдержек из документов и общеизвестных фактов за период 1460–1482 годов. Двойной щелчок мышью – и на экране появился портрет герцога Урбино.

Это было самое известное изображение Федерико да Монтефельтро. Во время учебы я видела его сотни раз на репродукциях, а недавно и «живьем» – в восьмом зале галереи Уффици, на втором этаже. На портрете работы Пьеро делла Франчески герцог представал в профиль, в красной тунике и шапке с плоским верхом. Мне хотелось бы видеть скрытую от зрителя правую половину лица Монтефельтро, чтобы более обстоятельно изучить его наружность – к примеру, оценить расстояние между глазами, способное немало сказать о внутреннем мире и свойствах характера, увидеть точные очертания тонких, почти незаметных губ или подбородка, говорящего о силе воли. Правда, изображение в профиль позволяло разглядеть своеобразный рисунок горбатого носа.

В выражении лица читалась усталость; оно несколько напоминало пустой театральный зал, в котором погасли огни. Герцог явно был человеком умным, крайне волевым и хотя казался слегка чем-то разочарованным, но все же сохранял свой орлиный облик. Внимание в первую очередь привлекали не черты лица, а именно его выражение: не знаю даже, как назвать это, но такого никогда не увидишь на снимке. В фотографиях всегда есть спонтанность, и лишь на живописных портретах людям присуще ожидание, что их рано или поздно увидят. Прав был профессор Феррер: картины в большей степени несут печать времени, по ним можно понять, какую роль в истории играл человек или какой оценки своих поступков он хотел. В портрете герцога Урбино ясно читалось именно это: ожидание, что его увидят. Герцог будто был начеку или ждал будущего, частью которого была я, вообще любой, кто останавливался перед картиной. Если смотреть внимательно, создавалось впечатление, что вот сейчас откроется нечто очень важное из жизни этого человека, из его опыта, – такого невозможно добиться при помощи фотографии.

«Где же он мне попадался раньше?» – думала я: конечно, не про портрет работы Пьеро делла Франчески, а про реального человека из плоти и крови, тяжело и устало дышавшего под слоями краски, как если бы, утомленный позированием, он ждал, когда художник наконец закончит сеанс. Но прежде чем я успела припомнить, картинка на экране сменилась текстом, который начинался с биографического очерка. Помню, что я нажала Ctrl-P, и принтер затрещал, стремительно выбрасывая листы бумаги, а я старалась с той же скоростью пробегать их глазами.

Беглый просмотр оставил впечатление, что герцог Урбино пользовался репутацией человека серьезного, лишенного пороков. Он сотрудничал с многочисленными религиозными братствами города, а по определенным праздникам участвовал в шествиях кающихся на улицах Флоренции. Плотских прегрешений за ним вроде бы не числилось: он скромно обедал в своем замке под чтение Тита Ливия, а в Великий пост – житий святых. Современники часто упоминали о его благодеяниях. Герцог покровительствовал художникам, таким как Берругете и Пьеро делла Франческа, обнаживший его душу на том самом портрете. При дворе его кормились более полусотни человек, а иерархия чинов была такой же строгой, как в свите знаменитейших монархов. Кроме того, Монтефельтро собрал одну из самых больших библиотек того времени. Из-за всего этого художники и остроумцы прозвали его светочем Италии. Герцог нередко приходил в женский кларетинский монастырь и через решетку беседовал с настоятельницей на религиозные темы. Когда он шел по улице, люди вставали на колени со словами: «Dio ti mantenga, Signore»[8]8
  Да поможет тебе Бог, господин (ит.).


[Закрыть].

Биография его выглядела слишком искусственной, задуманной почти как повесть, в которой не нужно беспокоиться по поводу перипетий сюжета и счастливого конца. Казалось, к такому концу подводило все, начиная с того, как Папа возвел Урбино в ранг герцогства на торжественной церемонии, когда Федерико да Монтефельтро поцеловал ему руки и ноги, поклявшись в вечной верности. Единственным диссонансом в повествовании о жизни этого достойного человека был слух, распространяемый кое-кем во Флоренции и пущенный, видимо, герцогскими слугами. Якобы герцог, поймав охотника, браконьерствовавшего на его землях, заставил того съесть найденного при нем зайца – прямо со шкурой. Поступок выглядел настолько бесчеловечным, что я сочла все это россказнями какого-нибудь недоброжелателя.

Об отношениях Монтефельтро с Лоренцо Медичи сведений нашлось мало – на сайте в основном рассказывалось о меценатстве герцога. Но мое внимание привлекло одно из приложений к кодексу, ссылавшееся на рукопись некоего Ди Пьетро под названием «Диалоги о знаменитых мужчинах и женщинах нашего времени». Я пошла по ссылке, не особо надеясь, что документ оцифрован, но, к удивлению, на экране появилось подробное содержание. Рукопись на двадцати восьми листах оказалась сборником пикантных историй, который составил флорентийский придворный Джусто Ди Пьетро. Материал представлялся занятным, и я скопировала его в папку с документами для моей диссертации, озаглавленную «Апрельский заговор». Из всех историй особо примечательной мне показалась та, что произошла на празднике календимаджо[9]9
  Праздник прихода весны, который отмечается в первых числах мая во многих областях Северной Италии.


[Закрыть]: в ней участвовали два человека, представлявшие для меня интерес.

Флорентийцы любили всяческие публичные представления, и местный календарь был полон всевозможных праздников. Во время майских торжеств устраивались выезды в разукрашенных каретах, шествия, охота на львов на пьяцца делла Синьория, игры в мяч на пьяцца делла Санта-Кроче, спортивные состязания. По словам Ди Пьетро, как раз на одном из состязаний – «палио», скачках, где соревновались представители разных городских кварталов, – юная Клариче Орсини, супруга Лоренцо, должна была вручить приз победителю. В разгар скачек молодая женщина вдруг почувствовала себя плохо и упала в обморок на подмостках для знати. Рыжие волосы закрыли лицо, «белое, словно надмогильный мрамор». Зрители заволновались, и хотя девушка быстро пришла в себя, а ее недомогание приписали женским делам, Федерико да Монтефельтро, стоявший рядом под балдахином в качестве почетного гостя, отправил послание своему личному врачу, одному из лучших во всей Италии, с приказом немедленно поспешить из Урбино во Флоренцию и тщательно обследовать женщину, чтобы с ней не случилось несчастья. Нужно иметь в виду, что всех тогда преследовал страшный призрак туберкулеза, от которого умерла, например, прекрасная Симонетта Веспуччи.

Но здоровье Клариче интересовало меня куда меньше, чем любезный жест Федерико да Монтефельтро. Значит, его отношения с Медичи были такими близкими, что он не только стоял близ Лоренцо на помосте, но, возможно, без всяких церемоний поселился во дворце на виа Ларга. С другой стороны, в рекомендованных Росси книгах не раз встречались ссылки на документы, подтверждающие заметную роль герцога в разрешении флорентийских государственных кризисов. Он действовал как посредник, особенно в сношениях с папским двором, и власти республики поддерживали с ним самую тесную связь.

У Лоренцо и впрямь имелись основания быть благодарным Монтефельтро. Это могло объяснять щедрый дар с его стороны: крупные меценаты часто выражали признательность друг другу при помощи произведений искусства. Не было никаких свидетельств о трениях или ссорах между Лоренцо Великолепным и Федерико да Монтефельтро, а вот с другими знатными семействами Флоренции, такими как Пацци или Сальвиати, Медичи грызлись постоянно.

Я достала из пластмассовой коробочки две желтые кнопки и прикрепила на стену распечатанный портрет герцога, чтобы он висел у меня перед глазами. Несмотря на невысокое качество печати, разглядеть выражение лица было возможно. Я подумала, не позвонить ли прямо сейчас профессору Росси в университет, чтобы рассказать о случае на скачках, а заодно услышать его голос, но внезапная боль в паху приковала меня к стулу. Недомогание, тревожившее меня с самого пробуждения, усилилось; весь низ живота охватила тянущая боль. Внутри меня словно зажглась крошечная сверхновая, готовая взорваться в любой момент.

Когда я в двенадцать лет впервые заметила пятнышко крови на пижамных штанах, то поняла: что-то безвозвратно ушло. Рано или поздно детство заканчивается. Появляются смутные непривычные страхи и уходят прежние радости – вроде игры «в резиночки» под аркадами Руа Нова, велопрогулок по горкам близ «Семинарио Менор», в перчатках и свитере в розово-коричневую полоску, волейбольных матчей против команды из Монте-Пио… Однажды ты перестаешь обмениваться наклейками у входа в кинотеатр «Капитолий», стоять в очереди к карусели на празднике апостола Иакова[10]10
  Крупнейший праздник в Сантьяго-де-Компостела, городе, названном по имени апостола Иакова. Отмечается 25 июля.


[Закрыть], под алмазным небом, – начинается новая жизнь, с носом, прижатым к кухонному окну, через которое ты глядишь на струи дождя с неизбывной печалью в сердце. Я могла, запершись в своей комнате, целыми часами писать дневник в блокноте с листами в клеточку или слушать музыку, валяясь на кровати, глядя в потолок и мечтая навсегда сбежать в далекие и прекрасные края, о которых снимают фильмы и поют песни. Мне не нравился ни окружающий мир, ни я тогдашняя: вялая и неуклюжая, с узкими бедрами и разболтанной походкой, замкнутая, зацикленная на своих переживаниях, молчаливая, с челкой, падавшей на глаза, когда я тихо сидела во дворе, сунув руки в карманы куртки и наблюдая за неслышным движением облаков последней осени моего детства в серо-лиловом небе, под звон соборных колоколов. Это первое пятно на белой ткани стало для меня сердцем тьмы. Никакой неловкости или неожиданности – у многих девочек в нашем классе уже были месячные, – лишь ощущение собственной уязвимости, которое с тех пор каждый месяц разламывало душу пополам.