Текст книги "Кватроченто"

Автор книги: Сусана Фортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

XVIII

Художник уже несколько часов предавался размышлениям, не произнося ни слова. Нахмурившись, заложив руки за спину, он шагал от стены к стене в таком расстройстве, что мальчик стал опасаться, не наступит ли очередной кризис, особенно когда тот неожиданно повернулся – вертикальное пламя масляной лампы, подвешенной к балке, отбрасывало на лицо призрачные отсветы – и, схватив на ходу плащ, вышел и хлопнул дверью, не препоручив себя ни Богу, ни дьяволу.

– Подождите, учитель! – взмолился мальчик, спеша вслед за ним и скупым движением забрасывая складку плаща на левое плечо.

В преддверии торжества вид города сильно переменился – во Флоренцию стекалось множество крестьян из округи на шумные пасхальные празднества с вином, фейерверками и колокольным звоном, которые длились восемь дней. Всадники на чистокровных жеребцах, стук барабанов и звон погремушек мирно уживались с тайными собраниями во дворах ремесленных цехов. Сотни глаз смотрели наружу из полумглы, сквозь прикрытые ставни, и хотя никто не мог сказать в точности, что происходит на самом деле, кое-кому удавалось заметить, что в воздухе разливалась какая-то тревога. Она ощущалась сильнее всего в кварталах, где громоздились душные гостиницы, где запах капустной похлебки смешивался с запахом пота юных пастухов-горцев, которые бродили от двери к двери, предлагая молоко пятнистых коз. Кроме жителей гор и паломников город наводнили чужестранцы всех мастей, пизанцы и перуджийцы – они заполонили таверны и постоялые дворы, располагаясь на ночлег даже на паперти Санта-Мария-Новелла и францисканской церкви Санта-Кроче, а порой и в амбарах, служивших приютом тем, кому не досталось комнатки.

Богатые дома в эти праздничные дни сверкали великолепием и днем и ночью, при свете сотен факелов; с балконов свешивались штандарты. Но все особняки затмевал блеском Дворец Медичи на виа Ларга, где Лоренцо ежегодно давал торжественный обед в честь близких друзей и людей искусства. Всего два дня назад Мазони сидел там рядом с другими известными мастерами кисти и пера – такими как Сандро Боттичелли и его верный помощник Чезаре Галициа, виртуоз свинцовых белил, поэт Полициано со своим другом Пико делла Мирандола, молодой Микеланджело, географ Тосканелли. Вместе с тремя десятками советников и друзей мецената они наслаждались роскошным пиром: поражающие изобилием яств столы, накрытые во дворике, под апельсиновыми деревьями, огромные подносы с фазанами в грибном соусе, лучшие тосканские вина. Специальные подмостки были возведены для струнного квартета школы изящных искусств во главе с маэстро Романо Турледо.

Гостеприимный хозяин не скупился на милости для своих верных товарищей в тот знаменательный день, который, как и все пирушки, завершился в тиши библиотеки, священнейшего места в доме, где среди шкафов красного дерева с несметным множеством книг, расставленных в строгом порядке, Великолепный и его друзья наслаждались чистыми идеями. Рассевшись в кожаных креслах вокруг бюста Платона, они до поздней ночи витали в философских эмпиреях. Подчас казалось, что Лоренцо больше волнуют новые теории, чем собственные враги.

– Всемирное правительство, от начала времен пребывавшее на Востоке, переместилось во Флоренцию, и нам теперь суждено еще шире раздвинуть границы разума, – говорил он.

На полках вдоль стен покоились ворохи рукописей – переводы из Цицерона, Эвклида, Платона и Аристотеля. Тосканелли показывал компании карты, исправленные им от руки по рассказам путешественников, а юный Джулиано Медичи забрался на перила лесенки и, встряхивая гривой волос, с лихорадочным блеском в глазах читал длинную возвышенную поэму, пока ощетинившееся колокольнями небо не окрасилось в розовый цвет.

В глубине библиотеки был проход в другое помещение: там, за простыми деревянными дверями, Лоренцо с ближайшими соратниками обсуждал самые щекотливые дела. Именно туда на рассвете, когда почти все приглашенные уже разошлись, он вызвал Мазони. После долгой беседы художник вышел от Лоренцо в угрюмом оцепенении, которое не рассеялось и спустя два дня.

Совет за закрытыми дверями не был для живописца чем-то необычным. Все знали, что над Флоренцией веют недобрые ветры с тех пор, как Папа Сикст помог Франческо Сальвиати, ставленнику Пацци, занять кресло пизанского архиепископа. Лоренцо имел все основания полагать, что устремления Сальвиати не ограничатся церковными делами. Столь напряженными отношения Флоренции со Святым престолом были только однажды, когда Великолепный поддержал антипапский мятеж во время борьбы за контроль над Читта ди Кастелло. Но Мазони не понимал, почему именно его «Мадонна из Ньеволе» должна стать орудием сближения с Римом через посредничество дружественного урбинского двора.

– Будь уверен, я пытался соблазнить Федерико другими дарами. – Лоренцо пристально посмотрел на художника, кладя руку на сердце. – Я слишком хорошо знаю, что произошло между вами: вспомни, ведь это я вытащил тебя из подвалов Стинке. Но герцог, представь себе, отверг одну из лучших картин Сандро. – Лоренцо решил польстить Мазони, отлично зная о его соперничестве с Боттичелли. – И даже «Давида» работы Верроккьо. Поверь, у меня не было выбора.

– Но, государь, вы же знаете, что… – попробовал было возражать художник.

– Знаю, – сухо оборвал его Великолепный. – Но герцог выручал нас из куда больших неприятностей и всегда был предан нашему семейству. Кроме того, он превосходный знаток живописи. Гордись, что из всех, кому я покровительствую, Федерико выбрал тебя.

Мазони становилось дурно от сознания того, что картина, в которую он вложил душу, достанется его смертельному врагу, едва не сломавшему художнику жизнь. От одной мысли, что его творение попадет в руки мстительного ветхозаветного властителя, кровь стыла в жилах.

Отвращение к этому человеку зародилось в нем больше десяти лет назад, когда, увлеченный арифметикой и символами, он поверил, что освободился от сетей разума. В те годы не было лучшего места для познания тайн мироздания, чем урбинский двор. Художник был еще достаточно молод, чтобы верить во вселенское братство, и не понимал, что нить, связывающая две воли, может обернуться зловещими путами, когда тот, кто натягивает ее, испытывает на ком-нибудь свою хитроумную мощь. В один памятный день художник присоединился к обширному братскому миру лож. Он шел с завязанными глазами, ведомый высшей волей, чудесным образом скользя обратно по ленте времени, вплоть до грандиозных древнеегипетских церемоний в кругу свечей, зажженных во славу Великого Архитектора Вселенной. С грудью, обнаженной в области сердца, и необутой левой ногой, он правильно ответил на все три ритуальных вопроса, задаваемых ученику.

– Я даже накинул веревку себе на шею, – поведал он мальчику, барахтаясь в трясине памяти, когда они шагали среди ветхих домов, подобно двум душам, уносимым дьяволом.

На виа деи Кальцаюоли, которую обязательно пересекали идущие от собора к дворцу Синьории, они встретили несколько шаек – brigate – полных грубо-молодого задора. У каждой имелись свои отличительные знаки. Лоренцо обычно нанимал эти уличные компании для поддержания порядка во время праздников, но зачастую они не пресекали разные стычки, а сами становились их причиной, схватываясь друг с другом на манер собачьих стай.

Учитель и ученик свернули на одну из улиц, что вели к старому рынку, и мальчик подскочил от испуга: заморенный битюг вдруг зашлепал губами во дворе, где оглоблями вверх стояла повозка. Но Лука не узнал этого места, пока не раздался скрип обитой гвоздями двери черного хода «Кампаны». У девочки, открывшей им, не было за ухом гвоздики, как в прошлый раз, но отуманенные глаза были все такими же, хотя в них теперь читался страх перед неминуемой и близкой опасностью.

– Как вы поздно! – воскликнула она, объятая ужасом, и спрятала лицо на груди Мазони.

– А ты уверена, что это они? – спросил художник.

– Само собой, иначе я не послала бы за вами. Вы все сами увидите.

Она тихонько провела их по узкому коридору, в конце которого было что-то вроде склада, сообщавшегося через винтовую лестницу со спальнями на втором этаже. Поднявшись, они вошли в клетушку с убогой кроватью и умывальным тазом. Стены были покрыты надписями и рисунками более или менее непристойного свойства. На одной из деревянных перегородок с краю имелись частые жалюзи. Многие знатные дворяне снимали эту комнатку ради удовольствия, будучи незамеченными, подсматривать за происходящим в соседней спальне, – ходили слухи, что с другой стороны кое-кому из таких любителей выкалывали глаза швейной иглой. Однако Мазони и Лука пришли сюда не ради утонченных забав – их привело дело совсем иного свойства.

– Я предупрежу вас, – сказала девочка. – Когда услышите легкий стук в дверь, три раза, значит, можно смотреть.

Живописец остался стоять, скрывая нетерпение, но мальчик, утомленный суетой последних дней, повалился на соломенный матрас, умятый от частого употребления. Условный сигнал все не раздавался, и он задремал. Когда, часа через два, Лука открыл глаза, учитель, согнувшись, уже прилип носом к жалюзи.

В соседней комнате беседовали. Одного из говоривших Мазони узнал – это был коренастый иностранец с длинной седеющей бородой, который двумя днями ранее спрашивал их насчет гостиницы. Правда, одет он был теперь намного лучше: вместо грязного дорожного платья – золоченые доспехи капитана папской гвардии.

– Синьоры, вам следует пересмотреть ваш план, – произнес он почтительным тоном. – Уверяю вас, дело крайне серьезное, и я не вижу, как вы справитесь: Флоренция велика, а Лоренцо Великолепный, как я успел заметить, пользуется здесь большим уважением.

В помещении были еще двое мужчин: один – высокий, с мертвенно-бледным лицом, которого хорошо было видно сквозь щели. Известная всем седая прядь на лбу выдавала в нем Якопо Пацци. Второй стоял спиной к жалюзи, и Мазони слышал лишь его голос. Этот голос с оттенком металла он никогда не забыл бы, даже сильно постаравшись.

– Джованни Батиста, ты никогда не жил во Флоренции, и не тебе выяснять, как горожане относятся к Медичи – хорошо или плохо. Делай свою работу. Я поклялся, как и все мы, на листке рукколы, и ты знаешь, что речь идет не просто о перевороте, а о создании единого ватиканского банка, от которого будут зависеть все европейские банки. Когда Флоренция окажется у нас в руках, мы будем диктовать свою волю всей Италии, а затем и всей Европе. Все банкирские дома вольются в нашу компанию. Следи за тем, чтобы все так и шло, а я буду молиться Господу о помощи в близящемся великом предприятии. Все пройдет как надо, – заговорил он примирительно, положив руку на плечо капитана. – Не сомневайся ни на мгновение, мой верный Монтесекко.

– Да будет так. – Склонившись, капитан поцеловал кольцо с шестиугольным рубином на пальце своего господина.

Тот стал доставать принадлежности для церемонии: кропильницу со святой водой и флакончики со священными маслами – первое орудие сатаны.

– Salva me ab ore leonis[14]14
  Спаси меня от пасти львов (лат.).


[Закрыть],– послышался вновь медный голос. Все приготовились начать церемонию.

Лука с замиранием сердца неотрывно следил за этой сценой. Для него словно обрели смысл миниатюры из книги, лежавшей в комнате учителя, и главное – странная красота крестообразного нимба над смарагдовым троном, окруженным зверями, горгонами и ящерами.

Трое в соседней комнате разделись догола и встали на колени, а публичная женщина, чье лицо скрывал шерстяной капюшон, принялась хлестать их кнутом с пылом новообращенной, снова и снова, пока на спинах не выступила первая кровь – предвестие нечеловеческой бойни.

Художник решил, что хватит, и поднялся, закрыв мальчику глаза ладонью. Тот обливался холодным потом.

– Ты видел достаточно, Лука, – сказал Мазони.

XIX

Я дошла до площади перед Санта-Мария-Новелла меньше чем за десять минут. У входа в больницу, рядом со стеклянной будочкой, висел плакатик с красной надписью: «Управление полиции». Я быстро проскользнула в двери клиники. Стены больничного коридора были выложены стерильно-белым кафелем. Я поглядела по сторонам, не очень понимая, куда идти. У меня сосало под ложечкой и кружилась голова – как на яхте, когда под внезапным порывом ветра судно дает крен и хватаешься за первую попавшуюся ручку. Наконец я свернула в боковой коридор, выстланный линолеумом, который заглушал шаги. Родственники пациентов, сидя в оранжевых пластмассовых креслах, прикрученных к стене, ждали перед двустворчатой дверью. К ней скотчем было приклеено распечатанное на принтере объявление. Я подошла и увидела, что это расписание посещений больных, поступивших ночью и вчера днем. Внизу стояла подпись доктора А. Ладжи, заведующего отделением неотложной помощи. На стене справа от двери висело маленькое переговорное устройство с красной кнопкой. Я уже собралась нажать ее, когда увидела, что ко мне по коридору идет Франческо Феррер.

Он был в рубашке навыпуск, прическа напоминала обтесанную глыбу, как и в тот первый раз в мастерских Уффици, но вообще реставратор выглядел безмятежным. Засунув руки в карманы, он шел с улыбкой, которая заставила мое сердце биться помедленнее. Подмигнув мне заговорщически, словно старому другу, он поздоровался и тут же перешел на «ты».

– Но что же случилось? – спросила я.

Мы проходили по галерее со стеклянными стенами, которая, видимо, вела в палату интенсивной терапии. Мимо нас, толкая пылесос, прошел смотритель-индиец.

– Долго объяснять. Думаю, лучше тебе сначала увидеть Джулио.

– Конечно.

Профессор Росси лежал на втором этаже, в помещении, где кровати были отделены друг от друга лишь занавесками, скользящими по карнизу. От правой руки два провода тянулись к монитору. На профессоре была зеленая больничная пижама, и выглядел он неважно: осунувшийся, с зачернившей подбородок двухдневной щетиной и немаленькой раной на виске. Резче стали морщинки в уголках глаз на сумрачном – от вынужденного безделья – лбу. Он напоминал сейчас не льва зимой, а худого отшельника из пустыни, сэра Лоуренса Аравийского после боя.

– Как ваше самочувствие? – спросила я.

– Скажем так, бывало и лучше, – пошутил он, но голос звучал устало.

– Ты сильно почернел, – заметил Феррер, тоже шутливо.

Росси искоса посмотрел на него и улыбнулся, сдвинув брови, точно превозмогал боль.

Я рассчитывала, что мне что-нибудь расскажут, и нетерпеливо переводила взгляд с одного на другого, стараясь, однако, не показаться слишком навязчивой. Наконец, после дежурных шуток насчет больничной еды, Феррер поведал мне о случившемся. Он присел на край кровати и заговорил – медленно и спокойно, а я, сидя на единственном стуле, жадно впитывала его слова и представляла в подробностях, как все это было – с того момента, когда синьора Манфреди ровно в девять толкнула калитку профессорского сада, чтобы заняться ежедневной уборкой.

Вот она, ничего не подозревая, мягко ступает по гравиевой дорожке резиновыми подметками башмаков женщины-труженицы, знающей землю, по которой шагает. Женщина пятидесяти с лишним лет в драповом пальто поднимается по трем ступенькам, достает ключ из небольшой черной сумочки, вставляет его в скважину, не замечая ничего необычного. И вдруг, открыв дверь, она отшатывается перед лицом опасности, глаза ее широко открываются, как у персонажа триллера или детектива – соседа, служанки, кого-то, кто оказывается на месте преступления случайно и обязательно прижимает ладони к голове или ко рту, подавляя невольный крик, словно не верит в реальность увиденного. В комнате беспорядок: кресла и стулья опрокинуты, бумаги и книги на полу, и это святая святых – библиотека в три с чем-то тысячи томов, куда даже она, отработав у профессора столько лет, не осмеливается входить без разрешения, подлинное святотатство, думает женщина, – вынутые ящики, истоптанные книги, компьютер развинчен, кабели выдернуты…

– Профессор! Профессор Росси! – позвала она с ноткой тревоги в голосе, но никто не ответил.

Тогда она решила пройти в жилые комнаты, пропитанные непривычным запахом ацетона или смолы – синьора Манфреди не знала точно, – и обнаружила профессора лежащим на кровати.

Она пробовала его разбудить, трясла за плечи, била по щекам. Росси пробормотал что-то невнятное, какую-то бессмыслицу, попытался открыть глаза и даже привстать. Ему удалось подняться на ноги, но он тут же рухнул на пол и ударился головой о край ночного столика. Отсюда и рана на виске. Синьора Манфреди позвонила в службу спасения и попросила прислать «скорую».

Та прибыла через семь минут. Росси уже пришел в сознание, но ничего не помнил. Он работал до двенадцати и потом сразу же лег, не почитав перед сном, как делал обычно. Последним ясным воспоминанием профессора было то, как он тушил ночник: рассказывая об этом синьоре Манфреди, Росси ощущал страшную сухость во рту и еле мог отлепить язык от нёба. Челюсти словно закоченели. Ему казалось, что внутри него раздувается какой-то пузырь, затем снова наступило забытье.

– Хлороформ! – объявил инспектор полиции, лишь только уловив запах.

Двое его коллег, осторожно бродя среди хаоса, брали пробы и отпечатки пальцев. На портупеях у них висели рации, из которых доносились приглушенные разговоры. Как поняла синьора Манфреди, преступники не стали взламывать дверь, а проникли через окно второго этажа. Полицейские упоминали какую-то банду румын или албанцев, вроде бы орудующую в районе. Настоящие профессионалы, сказали они: никакого лишнего разгрома, жертву усыпляют хлороформом или эфиром, берут только то, что можно выгодно продать на черном рынке. В прошлом месяце эти ребята уже ограбили виллу неподалеку.

– Но вот что странно: не похищено ничего ценного, – продолжал Феррер, – только рабочие материалы: документы, компакт-диски, винчестер…

Он кинул на Росси вдумчивый и проницательный взгляд человека, всю жизнь разгадывавшего тайны старинных полотен, умеющего видеть каждую мелочь. Затем он посмотрел на меня так серьезно, будто полагал, что мы что-то замышляем, но ограничился лишь словами: «И это все». Рассказ был закончен.

Но это было еще не все. Что это за грабители, которые врываются в дом и не берут ни дорогой музыкальный центр, ни телевизор «Банг и Олафсен», упомянутый в показаниях синьоры Манфреди, ни висящую в кабинете литографию Брака, ни серебряный чайник XVIII века – ничего, кроме папок с бумагами? Что это за грабители? – спросил меня инспектор Леони в комиссариате на Корсо деи Тинтори. Что это за грабители? – спросила и я, после того как, не моргнув глазом, выслушала Феррера.

Внутри у меня все сжималось от угрызений совести. Я раскаивалась, что не до конца рассказала Росси историю о падении с велосипеда, умолчала о разговоре с Боско Кастильоне, утаила появление карлика в пальто с лисьим воротником. В памяти всплыли слова профессора: «Мы игнорируем знаки, не прислушиваемся к голосу здравого смысла и запираемся в клетке своих вымыслов. Кто хочет жить в постоянной тревоге?» Но зачем же я пренебрегала такими знаками? Поведай я все вовремя профессору Росси, он, возможно, не лежал бы теперь на больничной койке, измученный, словно нокаутированный боксер, утративший на время остроту ума, раненый, беспомощно скрючившийся на кровати.

Врачи диагностировали отравление наркотическими веществами через дыхательные пути. В крови нашли высокую концентрацию трихлорметана и хлористого этила, очень эффективного и очень токсичного анестетика. По словам доктора Ладжи, повышенная доза могла бы вызвать остановку сердца.

Я чувствовала себя страшно виноватой – почему я скрывала все это? Бравада? Желание притвориться, что ничего не случилось? Или страх, что, узнав об этом, профессор заставит меня бросить диссертацию? А может, я считала, что не говорить ничего – это способ отогнать опасность, вычеркнуть ее или уменьшить ее значение, точно это идиотская мелочь, не стоящая внимания? Положа руку на сердце, я не находила своему поведению рациональных объяснений. Я просто думала, что говорить и молчать – это два противоположных средства изменить судьбу. Так было всегда, сейчас и пятьсот лет назад. Говорят невиновные, дети и те, кто не боится правды. Молчат скептики, недоверчивые и те, кто полагает, что им рано или поздно придется что-то скрывать. И здесь я была не на стороне честных. Не без греха, как говорил ватиканский архивист о Мазони. Тот тоже сталкивался со знаками, подозрениями, предвестиями, тоже изведал опасения и угрозы. Как и я.

Я предавалась таким размышлениям, когда вошла черноволосая медсестра в сабо и белом халате, держа в руках пластиковый пакет с прозрачной жидкостью. Пакет она повесила на металлическую рейку у изголовья кровати.

– Доктор сказал, что ему нужно оставаться под наблюдением еще день, – сообщила она.

Росси притворно запротестовал – я не знала за ним этой способности. Он сел на краю кровати, свесив ноги, но медсестра взяла его за руки и уложила обратно.

– Снова хотите голову себе сломать? – враждебно проговорила женщина.

– Франческо, пожалуйста, попроси эту синьору сейчас же принести мою одежду, – настаивал профессор, напоминая побитую собаку, которая, однако, еще кое на что способна.

Но Феррер искоса поглядел на медсестру с длинными, как весла, руками и прической в виде пышного хвоста и лишь слегка пожал плечами, приподняв одновременно брови, – мол, что же я могу сделать?

Медсестра, сняв повязку с головы профессора, принялась за процедуры. Мы с Феррером вышли и уселись в пластмассовые кресла.

– Не знаю, надо ли говорить его жене, – сказал Феррер.

– Жене? – изумленно спросила я. – Не знала, что профессор женат.

– На самом деле – нет. Они расстались много лет назад. После смерти дочери, – пояснил реставратор чуточку боязливо. Чуточку, но все же заметно. По крайней мере, я заметила и как наяву увидела фото, стоявшее на столе Росси: светловолосая девочка, на щеках – ямочки, джинсы с двумя черешнями, вышитыми на переднем кармане, трехколесный велосипед, красные сапожки…

– А… – только и произнесла я, сделав паузу, показывая, что готова слушать, если мне захотят рассказать что-то еще, но не стала задавать вопросов, опасаясь показаться назойливой или бестактной.

– Это давняя история, – задумавшись на несколько секунд, продолжил Феррер. Глаза его сузились, в них блестела пытливая искорка, словно он изучал старинное полотно, – хотя есть вещи, которые всегда с нами, сколько бы времени ни прошло. Мне кажется, Джулио навсегда остался в том дне. Страдание стало для него панцирем, сквозь который не могли проникнуть никакие советы. – Реставратор поднял крутые брови, ожидая, видимо, сочувственного отклика. – Он отстранился от всех, от коллег по университету, от Элианы, своей жены, как будто она мучилась меньше. – По тону Феррера я догадалась, что он не раз говорил с женой профессора и, наверное, был на ее стороне. – В любом горе всегда присутствует ощущение потери, которое настраивает против мира, и с этим трудно бороться. Дай бог, чтобы ты не проверила этого на себе. – Он откровенно посмотрел на меня. Похоже, Феррер говорил со знанием дела, будто в каком-то смысле подводил итог и собственной жизни. – Ну, это не всегда так, – поправился он, – лишь временами. Зависит от человека, я думаю. Некоторые лелеют свое горе, защищают его зубами и когтями, словно самую ценную вещь на свете. Они не выносят, если кто-то отнимает у них звание величайшего страдальца, их терновый венец, – добавил он не без иронии.

– Должно быть, все это очень тяжело, – отважилась я вступиться за профессора.

– Конечно, тяжело. – Феррер как будто пожалел о своей резкости. – У нас порой хватает смелости судить о том, что происходит с другими, а ведь мы неспособны даже понять, что делается внутри нас. – Он покачал головой с оттенком снисходительности, так, будто в свои шестьдесят пришел к убеждению, что никто не имеет права никого судить. – Некоторые, перенеся беду, пытаются идти дальше, а другие не могут и решают остаться там, где остались дорогие им люди. Или не решают, а просто остаются, потому что больше ничего не могут сделать. Джулио повел себя именно так, и Элиана этого не выдержала. Она всегда была очень независимой. Такого испытания она вынести не смогла – и ушла от него, а потом переехала в Милан. К счастью, оба после расставания смогли двинуться вперед. Il tempo è il più soave balsamo[15]15
  Время – лучшее лекарство (ит.).


[Закрыть].– Он подергал свои вьющиеся волосы. – Хотя после такого никто не может остаться прежним. По-моему, они иногда видятся, поддерживают контакт, вот я и подумал, не сообщить ли ей обо всем.

Он посмотрел мне прямо в глаза вдумчивым и проницательным взглядом человека, чья работа – выяснять все до мельчайших подробностей. Я склонила голову и подняла брови – мол, вам виднее, я не вправе здесь что-то решать, – но внутренне взмолилась, чтобы Феррер этого не делал. К счастью, он не настаивал. Воспользовавшись тем, как подействовал на меня разговор, неожиданной задушевностью, возникшей между нами, он принялся расспрашивать о том, что его волновало или, по крайней мере, занимало его ум после беседы с инспектором Леони: не потому, что полицейский умолчал о существующих версиях, а потому, что он и сам был способен прийти к определенным выводам.

– Allora[16]16
  Здесь: ну что (ит.).


[Закрыть], как твоя диссертация? – спросил он вскользь и как бы нехотя. – Полагаю, теперь тебе открылись все тайны «Мадонны из Ньеволе»?

– Не все из тех, над которыми я билась. Профессор Росси рассказал мне о странствиях картины вплоть до ее покупки галереей Уффици. Вы знали, что Лоренцо дарил ее герцогу Урбино?

– Нет, но меня это не удивляет. Ведь Федерико да Монтефельтро тоже изображен на ней. Естественно, что он пожелал заполучить полотно.

Мне показалось вдруг, что я сижу рядом с демиургом. Я внимательно поглядела на Феррера – только теперь мне открылась вся глубина его профессионализма. В моем сознании вспыхнуло озарение, яркое, как ночные огни большого города. Как я не замечала раньше? Коленопреклоненный человек справа, протягивающий лист рукколы младенцу, – не кто иной, как Федерико да Монтефельтро.

Я не отдавала себе в этом отчета, не обладая ни взглядом Феррера, сразу проникающим в суть вещей, ни его способностью улавливать детали. Я не была реставратором живописи – всего лишь обычной аспиранткой и к тому же видела картину только раз в жизни. И пусть я изучала ее со всем вниманием и тщательностью, этого, похоже, оказалось недостаточно. Как и всегда. Я попыталась восстановить картину в памяти со всеми подробностями. Да, Феррер был прав. Несмотря на потемневшие краски и коричневатый налет, сомнений не оставалось: та же широкая и мощная шея, те же прищуренные глаза и, главное, тот же глубоко флегматичный вид. Герцог был изображен в профиль, но без шапки, и сверкающая лысина, бесспорно, помешала его опознать. Ведь единственным известным мне портретом был тот самый, написанный Пьеро делла Франческа, на котором герцог представал в красной шапке, скрывавшей форму головы. Тот, что висел над моим столом. Хотя нет, уже не висел. Теперь он лежал внутри толстого четырехкилограммового тома Вазари.

– Наверное, ты знаешь, – Феррер точно читал мои мысли, – что у Федерико да Монтефельтро половина лица была изувечена на турнире. Поэтому он разрешал изображать себя только в профиль.

Я не знала этого, но неважно. Этот второстепенный персонаж достоин более пристального внимания – поняла я. Но что означала его поза? В эпоху Возрождения на картины часто помещали реальных людей, обычно с целью их восхваления, а подчас – наоборот. Примерами могли служить «Поклонение волхвов» Леонардо да Винчи и «Весна» Боттичелли, но полотно Мазони было насквозь символичным, а следовательно, выбор Монтефельтро как персонажа имел конкретный смысл. Я вспомнила, как Феррер в мастерских Уффици сказал, что руккола символизирует распятие Христа.

Я поглядела на реставратора так, словно видела впервые, стараясь почувствовать его душу. Голова его напоминала отчасти Платона, отчасти Спенсера Трейси. Загорелая, обветренная кожа придавала Ферреру простонародный, крестьянский вид, но его, вероятно, это не стесняло. С самого начала мне понравилась его простецкая, ненаигранная манера общения, столь редкая среди людей, причастных к искусству. Его глаза были окружены сетью темных морщин, внимательный взгляд гармонировал с улыбкой, подчас ироничной от уверенности в своей правоте. Я решила, что ему можно доверять.

И я выложила все. Поначалу я говорила осторожно, старательно подбирая слова, но ничего не утаивая. Я рассказала об исчезнувших дневниках Мазони, о беседе с Боско Кастильоне в архиве, о его предложении сотрудничать. Я рассказала о падении с велосипеда на виа Гибеллина несколько недель назад. Я рассказала о карлике с грустными глазами, который следил за мной по ночам, прислонившись к стене, а днем в широком пальто с лисьим воротником бродил по площадям, захаживая в кафе. Я рассказала обо всем и замолчала с облегчением, словно сбросила с плеч тяжелый груз, и с чистым взглядом ждала ответа: Феррер поймет, что нужно делать.

– Профессор Росси знает обо всем этом? – спросил он, в упор глядя на меня с любопытством и легким осуждением, будто заранее угадывая ответ.

Я мотнула головой.

Реставратор с шумом втянул носом воздух, а затем очень медленно выпустил его. Потом он посмотрел на меня, как смотрят на людей, действующих бессознательно и безответственно, не ведающих, что творят и во что вмешиваются. Правда, мне показалось, что во взгляде его мелькнули восхищение и зарождающееся уважение: он оценивал меня с новых позиций, не так, как в первый раз.

– Ладно. – Он поскреб макушку. – Нужно будет ему рассказать. – Он выглядел не сердитым, а скорее дружелюбным, словно, несмотря на порицание, в нем преобладала снисходительность к безрассудной девушке, почему-то ему симпатичной. Он задумался, взвешивая различные возможности, и добавил: – Лучше пока не говорить инспектору Леони, когда он тебя вызовет. Успеется. Он обязательно спросит о том, чем ты занимаешься. Отвечай спокойно, не упоминая обо всем этом, capito[17]17
  Понятно (ит.).


[Закрыть]? – Его голос стал повелительным. – Теперь о нас троих: как только профессор поправится, посмотрим, что можно сделать. Сейчас, по-моему, надо прежде всего навести порядок у него дома. Не могу даже представить, как это – прийти и увидеть его книги, разбросанные по полу.

Лицо его при этих словах вновь озарилось живой улыбкой. Ему, кажется, нравилось играть роль организатора, неожиданно возникшая проблема была для него вызовом, порождавшим возбуждение, бурный прилив энергии, не столько беспокоя его, сколько подстегивая.

– Если хотите, можем начать прямо сегодня, – ответила я, загоревшись возможностью увидеть виллу во Фьезоле, где жил профессор. Я вообразила себе его дом похожим на виллу Брусколи, стоявшую на том же фьезоланском холме к югу от Флоренции: Медичи хранили там свою потрясающую библиотеку. Фонтан в стене, каменные лестницы, четыре последние книги Цицерона, что так упорно разыскивались, карты Тосканелли, изображения животных, поступавшие от торговцев со всех концов света, – жираф, носорог, птица додо, – бюст Платона, вокруг которого ночи напролет велись беседы, камин, террасы, сад с мерцающими в темноте статуями из каррарского мрамора, стол, за которым Полициано при свете масляной лампы сочинял стихи, а вдали Флоренция в огненном кольце, как ее описывал Мазони в своих дневниках. То было видение недолгое, но очень четкое: чулки из стеганой шерсти, кинжалы, шелковые туники, красные плащи… К перилам террасы прислонились братья Медичи, рядом стоит приглашенный ими архитектор, лучший мастер своего времени, от которого ждут чего-то особенного, чтобы украсить городской пейзаж.