Текст книги "Конкурс красоты"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Сухбат Афлатуни

Конкурс красоты

Роман

1

Наш город находится в центре мира. В нем живут люди разных профессий. Вокруг города много зелени: лесов, полей, рощ и парков. По выходным дням люди нашего города садятся в машины, в автобусы и едут на природу. Там они отдыхают, каждый на свой лад. Те люди, которые не едут, отдыхают около телевизора.

(...сохрани мой ум в целости, дай рассказать о том, что видел, а там уже как будет; потому что если не я и она, то кто расскажет – только я и она; а она танцует...)

Ы лесах и лугах ыокруг нашего города ыодится много редких жиыотных и птиц. За ними следят специальные дети – победители ы конкурсах и ыикторинах. Дети кормят сыоих друзей, не дают им подохнуть ы зимнее ыремя.

(...начинается...)

Ы центре города есть парк. Дети и ызрослые часто быыают там. Там ысегда идет экскурсия про наш город. Ысе удиыляются и гоыорят: ы-ы-ыыыы....

– Достаточно!

Старлаб захлопнул папку и посмотрел на абитуриентов.

– Почему вы начали писать нормально, а потом у вас стало везде Ы?

Серые глаза Старлаба скользили по абитуриентам.

– На сегодня все свободны, – Старлаб закрыл папку. – Всем спасибо. Мы ждем ваших новых сочинений. Следующая тема: “Мама, папа, я – спортивная семья”. Всем понятно? Все знают, что такое “спорт”?

– Ысе-е-е, – ответили вундеркинды.

Встают из-за парт и выходят в коридор. Медленно поднимаются из-за парт, берут сумки, из которых что-то падает.

Они уходили, оставляя мусор, семечки. До первой стражи еще два часа. Еще два часа класс будет в мусоре. Город будет в мусоре. Город в центре мира.

Старлаб прошелся по классу, захрустели обертки.

Подошел к окну. Внизу, обсуждая Старлаба, выходили абитуриенты.

Вот одна вскрыла мандарин. Оранжевая кожа полетела на снег, смялась под каблуком. Снег вокруг кожуры пропитывается желтым сиянием. Этот цвет останется на всю зиму. Даже когда уберут кожуру. Миром правит диффузия.

В Актовом шла репетиция.

Закрыл дверь, пошел по коридору. “Низший научный персонал, отбирающий...”

При движении по коридору требовалось повторять отрывки из Философского словаря. Коридор все ветвился, и Старлаб не попадал в нужное ответвление, по пятому разу повторяя отрывок из Филословаря:

С т а р л а б (от устар. “старший лаборант”) – низший научный персонал, отбирающий кандидатов на конкурс (см. абитуриент). Старлаб проверяет знания абитуриентов, их духовность. Старлаб не думает о бренном; он ценит красоту в обыденном, планирует заняться спортом. Старлаб-женщина хорошо заваривает чай. Старлабы посещают Центр диффузии (см. диффузия)...

– Внимание! Свет. Я сказал, свет. Если я говорю – свет, значит, свет. То, что вы мне даете, МНС, называется другим словом. Я вам в курилке объясню каким. Здесь я при дамах. Ну что, вы мне там родите свет или мы так и будем проводить отбор на ощупь?

Сверху хлынул поток квантов.

В потоке заблестел человек в серебряном пиджаке.

– МНС, я вас люблю! Помашите нашим финалистам.

Из кабины осветителя вылезла красная кепка, улыбнулась и помахала.

– МНС, перестаньте эти ваши цирковые штуки. Вы разобьетесь в вонючую лепешку, и у нас даже не будет осветителя, чтобы ваши похороны прошли прилично.

Красная кепка засмеялась и спряталась.

– Итак, – НС шел по сцене, – мы начинаем. Мы начинаем репетицию. Репетиция это тоже ответственно.

Замолчал, придумывая шутку.

Не придумал. Рассмеялся.

– Абитуриентка Номер один! – объявил НС и захлопал.

Зал шумел. Осветитель вращал прожекторами.

– Поприветствуем! – кричал НС. – Громче! Достаточно. Я вас люблю. Вы меня вдребезги оглушили. Представьтесь.

Красавица представилась.

– Не слышу! Я оглушен. Я сражен. Я, в итоге, потрясен. Итак, несколько обязательных вопросов. Вы согласны на них отвечать? Как, прямо вот так сразу – согласны? Согласны на все? Ну ладно, ладно... Я сейчас буду задавать только приличные вопросы. Только приличные. Неприличные – потом, не торопите меня…

Старлаб кивком простился с МНСом и вышел. Зашел по ошибке. Не смог попасть в нужный коридор. Попал в кабину к МНСу, красная кепка, улыбка.

– Я с вот этой и с вот той, – МНС показывал пальцем на свои трофеи, топтавшиеся на сцене. – Просили, чтобы лучше их освещал.

– Послушай, – МНС смотрел на него. – Почему меня больше не зовут участвовать в конкурсах, а? Я же вывел все прыщи? И уши у меня не торчат. Ну, посмотри, не торчат же?

Со сцены неслось: “Внимание! Свет. Я сказал, свет. Если я говорю – свет, это значит – свет”. МНС бросился к прожекторам. Старлаб вышел.

Р е п е т и ц и я (от лат. повторение) – повторение всего; принцип устройства мира. Жизнь – это повторение. Закон репетиции широко используется в природе и обществе, особенно там, где не срабатывают другие законы. В честь открытия закона репетиции перед каждым Конкурсом (см. конкурс) проводятся репетиции. На этих репетициях слышны шутки и смех. Серьезные, сосредоточенные Старлабы (см. старлаб) избегают репетиций; оказавшись на них случайно, быстро покидают.

Старлаб выбрался на улицу. Снег в мандаринах. В основном кожура, но встречаются и целые. Дети кидаются ими вместо снежков. Снег в желтых пятнах. В нашем городе снег красивый и пушистый. Русский снег.

При слове русский у Старлаба внезапно закололо ухо. Слово выпало из влажных подушек сознания.

Старлаб попытался вспомнить его значение в Филословаре. Наклонился, поднял мандарин. Русский мандарин? Русские пальцы снимают русскую кожуру? По-русски роняют ее на снег? Русская зима?

Русская зима. Бессмысленно, но красиво. Слово снова ушло, оставив боль в ухе. Так старики тонут в зеркале, проваливаясь вместе с комнатой. Пытаясь удержаться за раму, как за осыпающийся берег. Потом зеркала завешивают, чтобы не видеть утонувших.

На Канале погибал корабль. Затонул от старости. Груз тонул и всплывал, его ловили сетями. В темной воде качались мандарины. Старлаб смотрел сквозь ворсинки шарфа на масляную пленку из корабля-утопленника. На мандарины, их все больше. Канал становился оранжевым, хотелось в него плюнуть и смотреть, что будет.

На берегу стояли матросы, первыми выплывшие из ржавой могилы корабля. Громко матерились, чтобы согреться. Курили и бросали сигареты в воду. От сигареты масляное пятно зажглось, канал наполнился огнем. Старлаб остался смотреть, как плоды обугливаются. Как трескается кожура, и люди срывают с себя пальто и бьют по огню.

На следующий день он первый раз услышал о нарушении законов природы. Корабль потонул вопреки законам.

“Если бы Академик был жив, такого бы не...” – говорили шепотом. Но Академик не был жив. После одного конкурса, где он дремал в жюри, он пришел домой и...

Старлаб остановился.

Подросток лет пятнадцати.

Стоит, жует, смотрит. Лицо в прыщах. Аллергия от мандаринов. Красные пятна, зудящие днем, ночью. Пятнадцать расчесанных до крови лет. Шапка по самые ресницы. Длинные ресницы в слюне тающего снега.

Старлаб посмотрел на пылающее аллергией лицо. На ресницы. На улыбку, под которой, как грибы под корягой, притаились гнилые зубы. Сколько у него эйдосов? Не больше десяти. Не больше.

Отвернулся и пошел прочь. Старлабы не должны смотреть на безобразное, это понижает уровень эйдосов в организме.

Улицы пустели. Через час первая стража, все по домам, спать. Где-то в Актовом гасли огни, и родители дожидались своих голых первенцев, доставая из пакетов одежду. НС снимал серебряный пиджак и бросал в темноту. Сам садился перед зеркалом.

И все повторялось по закону репетиции.

Даже мусор сегодняшнего дня был похож на мусор дня вчерашнего. Люди в Центре мира жили, чтобы создавать вокруг себя мусор, таков закон.

Через час выйдут медузы и все уберут.

Старлаб шел сквозь парк. На мохнатых скамейках птицы. Обсуждают прогноз погоды. Старлаб любил птиц и иногда мысленно кормил их хлебом.

Вот и старая обсерватория, откуда раньше руководили небом. Следили за небом, посылали ему сигналы и законы. И небо послушно исполняло. Прекрасное и безвольное, оно соблюдало законы, открытые человеком. Теперь обсерватория пуста. Говорили, что в ней ночуют одноклеточные.

Он не почувствовал, как эти двое вышли следом за ним из парка.

Он только успел обернуться и увидеть их, черных и пушистых.

Удар свалил его в снег. Еще удар. Рот наполнился горячей солью.

Сквозь вспышки боли он чувствовал, как срывают куртку. Потом ищут, вспахивая пальцами его тело. Снова бьют.

– Где дневник? Дневник!

– Сейчас же не ваша стража! – крикнул Старлаб.

Сильнее боли обожгло, что это уже было. Что снег во рту на своем законном месте. И боль в руках, ребрах и везде тоже заняла свое место, где ее до этого не хватало. Где до этого болело от отсутствия боли.

Нависла собачья морда:

– Где дневник?

Старлаб впился в нее зубами.

Морда скомкалась, взвыла и унеслась в темноту, но Старлаб уже колотил камнем. Потом швырнул его вслед убегавшим фигурам.

Старлаб осел. Сковырнул снег, приложил к лицу, застонал.

– Я теперь буду некрасивым!

Как все люди Центра мира, он хотел быть красивым.

Облако боли прошло; глаза открылись. До первой стражи – минуты.

– Ы-ы, – он завыл, пытаясь подняться.

Вдали заиграла музыка. Их музыка, под которую выходят.

М а н д а р и н ы – излюбленное лакомство жителей Центра мира. Целебные свойства мандаринов открыл Платон во время путешествия в Египет. О них ему рассказали египетские МНСы. Мандарины способствуют развитию гормонов красоты (см. эйдосы). Мандарины завозят из окраин мира в обмен на отходы из Центра мира. Старлабы и МНСы проводят свободное время в созерцании мандариновой кожуры.

От музыки дребезжал стакан.

Недопитый, с исчезающим следом от губ. НС сидел перед зеркалом в гримерке; серебряный пиджак на полу. НС его ненавидел, но до линьки еще два дня. Два бесконечных дня, разбухших от конкурсов и репетиций. И везде он, НС, в одном и том же пиджаке, одни и те же утвержденные Ученым Советом шутки, одинаковый смех в зале. А линька – только через два дня. Он попросит себе золотой пиджак с ватными плечами. Новое нижнее белье и прическу НС пока не обдумывал. Целых два дня. Стакан дребезжал. Звенели баночки с молодостью, бодростью и другими кремами и лосьонами. Ложь. Морщины начинают и выигрывают. Вот эта, на подбородке. И вот эти, притаившиеся у рта. Поскорее бы линька. Первым делом морщины, сжечь пиджак и сплясать вокруг. Перекрасить волосы в цвет веры, надежды, любви. Глаза скользили по зеркалу: спинка стула, чешуя пиджака. Но нужно смотреть на лицо. В этом – цель медитации. Только лицо. Стакан продолжал истеричную песню. Привычно шумела музыка. Поблескивал ненавистный пиджак. Обычная ежедневная медитация, три часа труда перед отражением. Пока эти, на улице, занимаются своим делом.

НС трудился, созерцая себя. В тысяча семьдесят второй раз, он подсчитал. Двести семьдесят два раза получалось увидеть в своем лице отражение идеи красоты. Эти разы были отмечены в списке красным цветом. На полях, дрожащей рукой: “Я узрел космос на своем лице”. “Я познал идею целиком, созерцая свой подбородок”. В другие, тусклые дни, идея красоты не посещала подбородок НСа. Подбородок оставался подбородком. Нос – носом. Правда, другие НСы ловили идею красоты еще реже. Тщательнее линять надо, коллеги. Привычная, деловая музыка первой стражи. Скоро второй конкурс. Подготовиться. Снова и снова влезать в ненавистный пиджак.

2

– Эй!

Старлаб перестал бормотать статьи Филословаря и поднял голову.

– Эй, ты! Сдурели, а? – Над ним стоял тот самый, аллергический. Шапка, пунцовые прыщи. – Сдурели, хотите, чтобы они вас на отходы, а? А ну шли! – Аллергический схватил его за руку и потащил в сторону обсерватории. – Быстрее звездуй, академик!

– Я Старлаб, – бормотал Старлаб, передвигая побитое тело.

– Ты – худак. Щас эти нас раз-раз – и за ящик мандаринов. Че застыл? – Добежали до обсерватории. Аллергический сдвинул щит, пролез, затащил Старлаба. – Сюда они не ходят, мокнут, здездяры. Не потей, академик, сейчас тебя водой.

Карабкались по разбитым ступеням. Что это за труба?

– Телескоп! – кричал аллергик изнутри. – Я здесь живу! Сейчас водицы спущу.

– Эй, – крикнул Старлаб в трубу, в которой лез этот, как его.

– Что?

– Как тебя... вас зовут?

– Кого, меня? Обезьяна. Я – Обезьяна, понял?

Обезьяна застрял на нижней ступени эволюции.

В то время как его сверстники бодро переходили из Рыб в Земноводные и так далее, Обезьяна с недетской силой цеплялся за свое детство.

Нет, тогда он еще не был Обезьяной, но те имена он забыл, о чем иногда жалел, грызя ногти. Звали его тогда по имени тех самых ступеней эволюции, из которых его с трудом переводили из-за неуспеваемости.

Три года (вместо одного) он проторчал в классе Рептилий. Его устраивало быть Черепахой. Он плавал в Большом канале, вылезая раз в год, чтобы отложить яйца и порыдать над ними, как это делают все нормальные черепахи. Жители Центра мира даже привыкли к тому, как мокрый подросток вылезает на заплеванную набережную, качаясь под тяжестью невидимого панциря, как долго ползет среди луж и машин. Как, пряча голову в панцирь, ищет нежный экваториальный песок. Как один из вызванных воспитателей несет тазик с песком. Долгожданная горка возникает на пути Черепахи. В песок откладываются яйца. Потом он ползет обратно в Канал, всплеск воды.

Результат: неудовлетворительно.

Объект, отмечалось в отчетах, слишком доволен своим существованием в качестве рептилии. Совершенно не пытается обрасти перьями и попробовать подняться в воздух.

Черепаху вылавливали из Канала, разбивали панцирь, электрошоком стимулировали рост перьев. Объясняли, как приманивать песней самку и вить гнездо. Понял? Понял.

Результат: неудовлетворительно.

Песни выходили похабные, одноклассницы по биологическому классу шарахались. Осенью пытался улететь на юг, его ловили целым родительским комитетом. С горем пополам его дотянули до высших приматов, и здесь уже махнули рукой. О том, чтобы доучиться хотя бы до абитуриента, не говоря уже о Старлабе – об этом, как заявил наблюдавший его МНС, “не может быть и речи, понятно?”

“Понятно, не потей”, – сказал Обезьяна, почесываясь. Свою обезьянью участь он воспринял легко, только обнаружилась аллергия на мандарины. Лицо превратилось в костер, даже во рту чесалось.

Он поселился в парке и занялся непонятно чем. Иногда его нанимали организаторы конкурсов. Обезьяна прыгал по сцене, показывал расчесанный зад и кидался мандаринами. Еще у него сохранился – что редко среди приматов – тонкий нюх, как у какой-нибудь собаки. Его он тоже иногда демонстрировал. Этим и жил.

Пару раз ему привозили самку; она курила и ждала любви. Тоже залипла в высших приматах за неуспеваемость. “Они говорят, что науке такие, как я, не нужны”, – загадочно улыбалась девушка, раскачиваясь на ветке. Пепел с ее сигареты летел прямо на Обезьяну. Обезьяна нахмурился и плюнул вверх на свою новую знакомую. “Ты такой необычный”, – сказала девушка, вытирая плевок. Спустилась, поцеловала Обезьяну в свитер и стала выискивать у него несуществующих насекомых.

Случки Обезьяне понравились. Стали меньше гореть прыщи. Она научила его материться, подарила сворованный где-то шарф. Но потом ее перестали приводить. Обезьяна задавал вопросы. МНС, наблюдавший его с детства, молчал и отворачивал лицо. Лицо МНСа было лицом крокодила, и вообще он был типичным крокодилом. И как самого МНСа не тормознули в рептилиях? Умел, значит, притворяться, маскироваться под следующий класс эволюции. Так и дорос до МНСа, теперь прячет крокодилью тушу в белом халате. Почему Обезьяна никогда не мог притворяться? Сидел бы сейчас тоже в мятом халате и не мучился экзистенциальными вопросами.

“Короче, академик, где она? У меня брачный сезон, нам с ней побазарить

надо”, – говорил Обезьяна, дергая МНСа за халат.

“Отстань, придурок”, – огрызался МНС, не церемонившийся с питомцами. “Из-за тебя мне все зарубили, я бы уже НСом был. Да! Поднатужился бы ты немного и стал человеком! Главное – стать человеком, а там... Там всегда можно выкрутиться. Ну, встань с пола”.

“Не встану... Ну, академик, ну не порть мне брачный сезон. Ну, она где?”

“На звезде!” МНС прошелся по кабинету. “Усыпили ее”.

Обезьяна похлопал ресницами. Стал тупо изучать линолеум и седые волосы на нем. Вдруг понял, что это – волосы МНСа, который успел поседеть за эти два-три года.

МНС подошел к нему, потрепал по голове. Протянул мандарин: “На, от этого не должно чесаться. Из теплицы. Ну что ты на меня так смотришь? Я голосовал против. Она подавала надежды. Да и болезнь фиговая. Ну, что я мог сделать? Я же просто человек...”

Обезьяна съел мандарин. Расшвырял кожуру по кабинету, плюнул на пол и ушел.

“Нет, я не хочу быть человеком”, – говорил себе Обезьяна, бредя от МНСа по снежной каше. “Я никогда не стану человеком”.

Ноги скользили, тело едва удержало равновесие.

“Я не стану человеком, потому что я стану Сверхчеловеком”, – громко сказал Обезьяна и улыбнулся солнцу своими гнилыми зубами.

Несмотря на решение стать Сверхчеловеком, он продолжал гордиться своим обезьяньим именем. Скорее, по привычке – как люди по привычке гордятся тем, что они люди. На вопросы об имени он отвечал:

– Я – Обезьяна, понятно? – и бил кулаком в тощую грудь.

Они сидели внутри телескопа, облокотясь на обломок линзы.

Телескоп был направлен на землю, от этого и не был виден снаружи. Последние служители обсерватории рассматривали землю.

Старлаб успел умыться подозрительной водой и теперь слушал музыку первой стражи. Боль от ушибов вытеснялась страхом: страх – лучшая анестезия.

Музыку первой стражи Старлаб знал с детства. С того времени, как впервые осознал себя, обитая рыбой в Большом канале. Садилось, покачиваясь в воде, мазутное солнце; долгое у-у-у плыло над городом. Остатки толпы рассеивались с берегов Канала, ныряли в квартиры, зарывались в простыни. Старлаб набирал воздуха и погружался. Вода смыкалась над ним, холодные потоки снизу щекотали живот. Он зависал между поверхностью в пятнах последнего света и дном, где уже шевелилась ночь. Музыка была слышна даже здесь. Руки и ноги покрывались гусиной кожей, мошонка съеживалась. Он видел, как над ним проплывает темное пятно лодки. Из лодки гигантским сачком вылавливали мусор. Когда лодка удалялась, он мог всплыть, судорожно набрать воздуха и снова вниз. И так – пока будет звучать музыка. Музыка первой, второй, третьей стражи. Остаться на поверхности он не мог. Будущий Старлаб был послушной рыбой и на музыку реагировал правильно.

– Да не потей, – похлопал его Обезьяна, – они сюда не лезут, у них своя работа.

– Ты их видел?

– Я ж в телескопе, академик! Я тут всех, меня никто. Я через ту линзу все, как собаки тебя пинали, ну слез, хотел вблизи, а ты их бах… Они там внизу, в мусоре жили. Там много кто живет, ну, эти, неуспевающие. Даже одноклеточные. С ними совсем противно, воняют, и потолковать не о чем.

Старлаб закрыл глаза и погрузился в плывущие строки Филословаря.

О б е з ь я н а – 90% человека. Используется для развлечений и исследований. Гераклит говорил: прекраснейшая обезьяна безобразна по сравнению с человеком, прекраснейший человек безобразен по сравнению с богом (см. бог).

Статьи “Бог” в Филословаре не было.

Музыка прервалась, обрезанная тишиной.

Старлаб медленно убрал ладони с ушных раковин.

– …книжки читаю, – шептал Обезьяна.

– Какие книжки?

– Какие на мусорках. Вон притащил. Мы же не люди, нам читать можно.

– Нам тоже можно, – сказал Старлаб. – Сами не хотим. Книги – разносчики микробов. После чтения – дезинфекция. И зрение. Книги для глаз – то же, что и сигареты для легких.

Сам Старлаб побыл обезьяной совсем недолго. Быстро прошел конкурс, экстерном – внутриутробный период, и через восемь месяцев очутился человеком.

Там же, в роддоме, ему присвоили первую академическую степень. Педиатр ощупал его, проник в горло холодной ложкой, спросил что-то из Платона. Родители с гордостью смотрели, как их чадо пускает пузыри и щебечет цитатами. Восемь месяцев внутриутробного чтения не прошли даром. “Молодец”, – сказал педиатр, шлепнул его по педагогической части тела и спрятал фонендоскоп в карман. Старлаб засопел и задрыгал ножкой. Через месяц он уже натирался маслом и делал разминку. Его готовили к конкурсу красоты среди юниоров.

Теперь, глядя на Обезьяну, Старлаб вспомнил себя в классе приматов. Он знал, что будет там недолго. Так объявил завуч, введя его в вольер. Обезьяны занимались своим делом: кто кусал парафиновое яблоко, кто снимал колготки и вычищал бякушки между пальцев, кто лепил уродиков из пластилина. Будущий Старлаб начал тихо лепить собачек, птичек и – свой давний замысел – Данаю, оплодотворяемую Зевсом. Поделка получилась такой красивой, что остальные обезьянки пришли в возбуждение. Они стали обниматься и фантазировать; понадобился отрезвляющий удар Зевсовой молнии. Будущего Старлаба электрошок не коснулся; напротив, его похвалили и сфотографировали с поделкой в руках. Через неделю во время мертвого часа он услышал пахнущий перловкой шепот воспитательницы: “На зачатие!” Он вылетел из одеяла и запрыгал за воспитательницей сквозь потную тишину мертвого часа.

Вот он в сатиновых трусах подходит к двери. Над дверью надпись: “Не беспокоить. Идет зачатие”. Лампочка внутри надписи подрагивает. Воспитательница подталкивает сзади ладонью: заходи, только тихо. Ладонь у нее тоже пахнет перловкой.

“Что я там буду делать?” – оглядывается Старлаб и мнет жесткие края трусов.

“Ты должен присутствовать при зачатии”.

“Я боюсь. Зачем присутствовать? Зачем зачатие? Я же уже есть? Или меня нет?” Он снова мнет трусы, не зная, куда деть сырые пальцы.

“Ты есть, но как человека тебя еще нет. Все шестнадцать лет тебя только готовили к тому, чтобы ты родился. Заходи и не бойся; они боятся не меньше тебя”.

Дверь открывается, надвигаясь прямоугольником страха. Он изворачивается, пытаясь укусить перловую воспитательницу. Успевает укусить палец, тяжелый, как початок кукурузы. Кукурузные зерна заполняют рот, он пытается выплюнуть, изо рта падает палец с мокрым обручальным кольцом. Он нагибается и видит, как палец медленно грозит ему.

Они сидели за стеклом.

Мужчина в тренировочном, женщина в халате с карманами. Сидели на кровати и смотрели на него. За ними на стене коврик с оленем и две фотографии с одинаковыми лицами. Цветным мужским и черно-белым женским.

“Здравствуйте”, – сказал Старлаб, стесняясь своей кожи в жирных муравьях страха.

“Здравствуй, малыш”, – сказали родители и поправили на себе одежду. Он даже услышал, как женщина сказала: “Я тебе говорила, галстук надо”. “Сама-то...” – начал мужчина, но махнул рукой.

“Сынок, ты...” – вдруг закричала женщина. “Ты обедал?!”

“Обедал”, – сказал Старлаб.

“Дура!” – взорвался мужчина. “Дура и есть дура. Забыла про три вопроса, вот один уже просрала; молчи сиди лучше… Сынок, тут у нас с матерью вопросы к тебе за эти годы накопились. Мы вот собирались все узнать, как тебя зовут. Потому что мама тебя все время Татуськой называла. Как, говорит, Татуська наш там рыбкой плавает, как он там зайчиком скачет? А вот хотелось бы знать, какое у тебя имя, чтобы мы тебе его дали”.

“Дурак, не слушайте дурака! Татуськино имя все равно же отберут, будет его по должности; сам вопросы профукал, а еще на меня!”

“Не учи меня, как вопросы сыну задавать!” – сказал мужчина и поправился: – Будущему сыну”.

Женщина утихла и закивала: “Будущему, все – в будущем”.

“Понимаешь, Татуська или как тебя, – продолжал отец, – ты вот нас видишь, а мы тебя – нет. Так вот зеркало устроено. Даже и не знаем, какой ты у нас будешь. На кого похожим будешь, чьи глаза, фигуру...”

Стекло для них было зеркалом, непроницаемой границей будущего.

“Я похож, – сказал Старлаб, посмотрев на свои волосатые ноги, – на обезьяну...”

“Так я и думал, – перебил мужчина и повернулся к жене, – твоя кровь пересилила”.

“Да иди ты, – обиделась женщина, – зачем же я обезьяна? На себя полюбуйся – по ком джунгли плачут! Ребенок, может, не обедал, а ты тут его своими этими, он же с голода, наверно, и не соображает ничего. Татусенька, ты вот скажи, ты о нас думал, скучал? Домой-то хотел, наверное, думал: а вот как там мои мама, папа, как они сейчас там телевизор смотрят, обо мне вспоминают...”

“...да какой же я обезьяна, – говорил одновременно с ней мужчина, – я конкурс красоты среди юниоров, второе место, первое должны были, а на первое чей-то сынок пролез, я сам видел, как он в бутафории сидел и губы красил, меня увидел: это, говорит, “чтобы не обветривались”, подонок! Поэтому первое место, а меня с незаметным плоскостопием – на второе, и фотографии потом в трамваях даже висели, проезд бесплатный, а у нее – никаких первых мест, зато, конечно, обезьяна – это я...”

“...ночи не спала, о тебе все думала, каким ты человеком в жизни станешь, теплая ли у тебя шерстка, какое питание...”

И снова разом замолчали.

Он увидел, что они держатся за руки.

Тяжелый, беспокойный звук заполнил комнату; освещение с той стороны стекла ослабло, родители вздрогнули.

“Вот и проболтали все”, – сказала женщина и стала похожа на пыльную фотографию за своей спиной.

Мужчина протянул ей листок бумаги: “Ладно уж, читай, мать”.

“Я не могу, – сказала женщина, отстраняя свиток, – давай не сейчас, у меня все равно скоро дни”.

“Читай”, – хрипло сказал мужчина, садясь ближе.

“Подожди... Дорогой наш будущий сын, – читала женщина, постепенно тая. – Дорогой будущий гражданин Центра мира. Мы, твои будущие родители, рады приветствовать тебя на пороге новой жизни. Позади – долгий путь эволюции, который ты прошел с хорошими успехами и примерным прилежанием. Впереди – бесконечные горизонты научной деятельности и служения красоте. Мы надеемся, что ты...” Голос женщины звучал все тише; слезы плыли по лицу. Мужчина поддерживал ее, как больную; его темные, загорелые руки скользили по ней, облегчая чтение.

“...твои будущие родители, – задыхалась женщина, – ...что добьешься многого, будешь добрым, честным и отзывчивым...”

Листок выпал из ее ладоней.

“...только обедай хорошо, – доносился из темноты ее голос. – Спроси его, он хорошо питается...”

Дальше уже ничего не было слышно.

“С зачатием тебя”, – услышал он голос воспитательницы и увидел в неожиданном луче ее руку и палец с мокрым кольцом.

“С зачатием!” – захлопали сзади члены педсовета.

А он уже проваливался в стекло, перемещаясь по ту сторону, где тихо переругивались его счастливые родители. Он гладил их лица и плечи и мечтал вылепить их когда-нибудь из немецкого пластилина, который завуч прячет в шкафу.

Так началась его карьера человека.

Что странно: таланты, которые открылись у него на стадии млекопитающего, вдруг исчезли. Он разучился лепить, рисование вызывало приступ тошноты. Исчезли, словно стертые мокрой тряпкой, математические способности.

Теперь, глядя на Обезьяну, он вдруг вспомнил.

И замер, посмотрев вниз. Жерло телескопа осветилось холодноватым светом.

– Обезьяна... Обезьяна, проснись!

Они передвигались очень медленно. Оставшиеся линзы телескопа увеличивали их тела. От дыхания Старлаба линза помутнела, он стал протирать ее ладонью, размазывая по стеклу кровь. Линз было пять или семь.

– Медузы, – сказал Обезьяна сонным голосом.

Убирали мусор, медленно передвигая лопатами.

– Тот, на кого они глянут, умрет, – сказал Старлаб.

Цитата из Филословаря, статья “Медузы”.

– Не мокни, – отозвался Обезьяна. – Чушь. Они тебя не видят, только мусор. Хочешь, ползи к той стекляшке, там лучше видно.

Показал на соседнюю линзу.

– Тот, на кого они глянут, умрет, – повторил Старлаб и пополз вниз, к линзе.

Колени скользили по металлу.

– Хвостом цепляйся! – крикнул Обезьяна.

– У меня... нет хвоста!

Проехав, ударился о линзу. Посыпались книги. Несколько томов вылетело в трещину в линзе и полетело дальше. Следом спустился Обезьяна.

– У меня тоже нет хвоста, профессор. Главное – себе его представить, и цепляться им, цепляться. Хочешь, научу?

– Я не для того человеком становился, – обиделся Старлаб и попытался достать удостоверение.

Как все жители Центра мира, он гордился удостоверением человека, “существа без перьев с плоскими ногтями”, и любил доставать его из внутреннего кармана. Сейчас это было сложно. Он сидел, прижатый к огромному осколку линзы.

– Я думал, они страшнее, – Старлаб смотрел, как три медузы поднимают лопатами мусор и кидают в контейнер.

...“На исповедь!”

Он уже доучился до человека, до удостоверения беспёрого существа, полученного вместе с дипломом после первого его конкурса. (Он бежит по сцене, голый и радостный, натертый оливковым маслом, тянет руки к диплому.)

Он уже человек, бескрылое и бесплавниковое существо, не умеющее ни зависать в воде над дном Большого канала, ни отрываться от земли. Математические таланты забыты на уровне рептилий, гениальные поделки из пластилина пылятся в шкафчике обезьянника. Он уже ничего не умеет; самое время посвящать себя гуманитарным наукам.

“На исповедь!”

Он поднимается из-за парты, идет, шелестя развязанными шнурками. Взгляды однокурсников; слюнявое покусывание шариковых ручек; учитель, окаменевший у доски с какой-то длинной и неточной цитатой.

Исповедь происходила рядом с деканатом, в небольшой подсобке. Сюда, в перерывах между конкурсами, заносили алтарь Неизвестной Богини. “У богинь свои капризы”, – говорил Ученый секретарь, молодой старик с лукавыми синими глазами.

Он и производил исповедь.

Старлаб зашел в подсобку и поежился. Окон в исповедальной не было, свет цедили две свечи по бокам от статуи. Статуя была одета в тренировочный костюм. Ученый секретарь возился возле богини, что-то зашивая.

Старлаб кашлянул.

“А?” – обернулся Ученый секретарь.

“Звали, – сказал Старлаб и застеснялся своих развязанных шнурков. – На исповедь”.

Синие глаза светились мокрым осторожным светом.

“На исповедь”, – повторил Старлаб, ненавидя свои шнурки, которые Ученый секретарь вряд ли мог увидеть в этой тьме.

“Да-да-да, – Ученый секретарь воткнул иглу в штаны богини и широко улыбнулся. – Заходите, заходите. Наслышан, все только о вас и о вашем открытии говорят”.

“О моем открытии?”

“О вашем открытии... Что, еще не успели сделать? Ну, какие ваши годы. Все впереди. У вас все впереди. У вас перспективы. Молоды зубы – все перегрызут, хрум-хрум... В науке нужны крепкие крысиные зубы, мой мальчик. Покажите-ка ваши зубы”.

Старлаб открыл рот.

“М-да”, – сказал Ученый секретарь и посмотрел на богиню. “Что скажем?”

Старлаб тоже посмотрел на статую. Лицо древнегреческой стервы потемнело.

“Она считает, что хорошие зубы. Только ежедневный уход. Зубная паста, вечно свежее дыхание. И научная карьера у вас в кармане. Тщательнее массируйте десны, тщательнее. Богиня рекомендует. Всё. Свободны”.

Старлаб шагнул к выходу.

“Стойте!”

Синие глаза горели из сумрака.