Текст книги "Ночь коротка"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Сухбат Афлатуни

Ночь коротка

Маленькая повесть

Я родился в пустыне.

Очень люблю этот край, где когда-то скакали мои предки.

Этой любви меня научили родители: мать, Асимова Рано, и старший брат, Асимов Январжон. Отец не успел научить, погиб. Начался снежный буран, он вышел по нужде, потерял дорогу. Мужчины из его роты тревогу объявили, взялись за руки, пошли цепью на поиски. Только весной нашли. Хотели привезти муллу, но муллу из-за секретности Объекта не разрешили, сказали, лучше потом сделают памятник со звездой, мы, как семья, будем получать пенсию. А если будет мулла, то ни звезды, ни пенсии не дождетесь, решайте. Мать, Асимова Рано, была согласна.

Любить этот край она меня приучала так: через сказки.

Сейчас понимаю, что она специально в разные сказки слово “пустыня” вставляла. Например, написано: поскакал царевич. А мать вслух: царевич поскакал по пустыне. Шахи у нее тоже всегда в пустыне правили, и ремесленники, и все из сказки “Бей, дубинка!” Когда я немного читать начал, я сказал: мама, вы, наверное, хитрите. Тут так не написано. Она говорит: тут неправильно, а я все знаю, жизнь прожила. Кроме, говорит, пустыни ничего не бывает, море только бывает, в море человеку жить нельзя, не рыба. Человеку место – пустыня, гордиться надо. Но я не знал, как гордиться. Спрашиваю: мама, мама, а Москва – тоже пустыня? (Москва у нас на стене висела, с красною звездой, такую на могилу отца обещали.) Мать говорит: да, тоже пустыня. Шапку мне на глаза надвинула, чтобы вопросы не задавал. И я не задавал.

А брат по-другому учил пустыню любить. Очень командовать ему нравилось, думал, что будущий начальник. Сядет на перевернутое ведро, начнет кричать: направо! направо! Я назло налево поворачивался. Если он кричал налево, меня черти направо крутили. Мы из-за этого дрались, выбегала мать и била обоих, брата первым как старшего за неоправданное доверие.

Иногда мы успевали убежать, потому что мама была сильная, лупила больно, за что ее не только подруги, но даже некоторые офицеры уважали. И мы убегали в пустыню, но недалеко, чтобы нас могли найти соседи и сказать маме: Рано-опа, мы вас и память вашего мужа уважаем, детей так не наказывайте, дикими вырастут. Мама от этого вздыхала, говорила, что нас не бьет, просто пенсия маленькая, а сама она, как назло, совсем беззащитная женщина.

Пока нас не находили, мы с братом прятались в пустыне, искали в ней места, где копать хорошо. Гильзы копали, череп какой-нибудь подходящий. Один раз даже дерево целое откопали, гладкое-гладкое. Хотели ракету откопать, которую офицеры однажды запустили с Объекта, а потом потеряли. Кто найдет – сразу медаль. И в Москву его за находчивость пошлют, на кремлевские звезды посмотреть.

Вот за это полюбил пустыню, убегал в нее, фантазиями разными занимался. Иногда сижу, представляю, как с неба ящики с разной едой начинают падать, падать, я объедаюсь и делюсь с товарищами.

А однажды нас повезли в самый настоящий Самарканд. В автобусе играла музыка, меня всю дорогу рвало. Было очень стыдно, особенно в Самарканде. Никакой пустыни там не было, красиво было, тесновато немного. Идешь, постоянно в дом упираешься и дерево. Бедному автобусу их все время объезжать приходилось. И могилы у них огромные, целая архитектура.

В перерыве между могилами возили в столовую. Мне ничего не давали, боялись, что это из меня все обратно выпрыгнет. Сунули лепешку: иди. Сижу во дворе, лепешку в арыке мочу, хотя она, наверное, и так мягкая, городская все-таки. Потом вспомнил пустыню, отца – лепешка из руки выпала, давай по арыку плыть. Я за ней погоню устроил, обидно все-таки, что обед уплыть пытается. Сколько бегал за лепешкой – час, наверное. У людей спрашиваю: лепешка не проплывала? Лепешка, говорят, какая лепешка? – и идут дальше.

Тогда арык кончился. В месте, где кончился, должно было быть море. Арыки должны в море впадать, так я думал. И я там утону, человек – не рыба.

Я ошибся, мой арык кончился еще одной могилой. В могиле сидел человек, на голове полотенце накручено, лицо довольное, из губ, носа, подбородка – белые волосы. Это был мулла, а перед муллой очень большая и благоустроенная лужа. Особенностью этой лужи были рыбы; они лакомились моей личной лепешкой, ради которой я потерялся и буду наказан, когда найдут. Я схватил камень и собрался бить этих несносных рыб, поглядывая на муллу.

Тогда мулла ласково подошел ко мне, и я положил камень на место.

Это не рыбы, мальчик, это праведники, они отблагодарят тебя за хлеб, который ты принес им в жертву.

Я ничего им не приносил, говорю, этот хлеб мои руки выронили.

Значит, твои руки, мальчик, добрее тебя.

Я обиделся, мне не хотелось быть злее своих рук. А мулла ушел и принес такую же лепешку.

У вас там столовая? Нет, мальчик, там лежит святой.

Детям до шестнадцати показывают? Показывают, только не самого, а домик.

В комнате, где у святого был домик, мне снова стало плохо, но я сдержался.

А это чьи деньги? Это, мальчик, люди принесли, брать нельзя. Это, говорю, зарплата святого?

Мулла подумал, потом надвинул мне на глаза шапку, как мама. Я перестал спрашивать и заплакал. Не сразу, а когда почувствовал, что внутри домика, засыпанного деньгами, лежит мой отец. Да, именно здесь. А на Объекте только его одежду закопали, мать совсем не догадывается. Брат Январжон тоже не догадывается, сидит на любимом ведре, только “нале-ево!” кричит, чтобы все перед ним поворачивались. Разве это справедливо? Разве похвалят, что я оставил отца в этом домике, одинокого, с рыбами и их муллой?

* * *

С лепешкой, кстати, был еще один случай, уже в столице, в общежитии. Со мной парень из Джизака жил. У них знаете, какие лепешки в Джизаке? Настоящее колесо “КамАЗа”. Родственники парня на учебу в столицу снаряжали: давай, по нашей традиции с этого края лепешки откусим, остальное в дорогу возьмешь в виде воспоминания о доме. Откусили, и взял. Стал беречь, раз в неделю с нее пыль майкой протирает. Мама, говорит, сейчас, наверное, двор метет. Лепешку над койкой себе повесил, как портрет, вечером разговаривает с ней, о здоровье спрашивает. Потом у этого джизакца девушка завелась, городская, не по годам современная. Мы на Комсомольское озеро пошли, а он со своей городской – лицом к лицу в комнате остался. Возвращаемся вечером – “скорая помощь”: и-у, и-у! Лепешка парню на голову свалилась. Выносят его, сотрясение мозга, городскую сразу как ветром сдуло, лифчик только желтенький одиноко висит.

Потом вышел из больницы и в институт не вернулся, на невест, которых ему родня подталкивала: “посмотри!” – внимания не обращал, к окошку отворачивался. Только недавно, говорят, за ум взялся, милиционером стал. А когда он в больнице лежал, мы к нему ходили, виноград взяли, яблоки, от души. Некоторые из наших, как в палату зашли, сразу вспомнили, по какой причине он тут лежит. И такой смех у ребят начался, хотя бы в коридор уединились или смеющийся рот какой-нибудь сеткой прикрыли. Мы на них шипим, чтобы совесть проснулась, самим тоже посмеяться хочется, как лепешку вспомним. В конце все смеются, некоторые даже на пол от смеха легли. Виноград-яблоки по палате рассыпались, позор, джизакец тоже застонал, больно ему смеяться, а что поделаешь. Ничего, зато теперь милиционером работает, подарки получает.

* * *

Короче, я около святого стоял, на которого деньги клали, и плакал в свою твердую шапку. Мулла поскреб мне пальцами по затылку, говорит, возьми с могилы несколько монет, только медных, серебряных не бери. Я быстро собрал монеты, одна серебряная в ладонь тоже закатилась. И мулла не видел, в потолок молился, потом отвел обратно во двор. Там я заметил нового человека: ровесник с клеткой, внутри птица находится, голубь или не голубь.

Пришел, мулла его спрашивает. Ровесник кивает, птицу уважительно протягивает. “Брось, – мулла мне говорит, – на землю свои монеты”. Послушался, разжал ладонь. Те деньги, не знаю как, в семена превратились, птица давай их клевать. Мулла говорит, на птицу показывая: она тебя к твоим взрослым отведет, беги. Я поклонился и побежал. Вечер уже, автобусу пора назад, в пустыню. Ничего, птица хорошо летела, я ее над собой видел. Пока ее не сбили.

Из рогатки, наверное, прямо к ногам упала, никогда столько крови в птицах не замечал. А хулиган, длинный такой, рыжий, ко мне подходит, сбитую птицу хочет прикарманить. Если с ним драться, он точно победит. И улыбается, зубы на весь Самарканд показывает. Только тут мой мулла прибежал, палкой его отогнал от птицы, а меня поругал за серебряную монету: видишь, что этот рыжий черт с птицей из-за тебя сделал, два года теперь оживлять придется, что встал, иди, твои взрослые вон за тем углом! Я от страха ни земли, ни воздуха не чувствовал, побежал. Люди из автобуса меня еще не искали, их только-только из магазина забрали, они все еще душой около прилавка были. А Рыжего, который мою птицу уничтожил, я хорошо запомнил.

* * *

Через полтора года после Самарканда начал я замечать на себе новые волосы. Под носом, в других взрослых местах. Теперь я таким, как брат, стал. По секрету скажу: я и до этого был его сообразительнее. Только его возраста мне не хватало. Чтобы низкий голос и бритва лицу чтобы требовалась. Когда это ко мне пришло, захотелось еще как-нибудь брата обогнать. Долго думал, потом пошел к учительнице.

У нас на Объекте три красивые женщины имелись. Первая женой начальника Объекта была, каблуки очень любила, Роза. Эти каблуки всем не нравились, хотя женщина была душевная, лекарство могла всегда посоветовать. А зачем советовать, аптеки на Объекте почти не было, заболел – верблюжьей мочой лечись. В моих планах повзрослеть жена начальника никакого места не занимала, пусть сначала каблуки свои снимет.

Про вторую женщину вообще не хочу говорить. О ней Карим-повар, Прилипала, Кочев и Кужикин пускай говорят. И дурак Каракуртов.

А третья женщина как раз работала учительницей. Бывают такие магнитные женщины, всех на нее притягивало. Только она хорошо, можно сказать, отмагничивала. Еще на офицеров хоть краем глаза посмотрит, а солдат и остальных защитников родины вообще не видела. Солдаты такое невнимание терпели, а нас, школьников, это раздражало, каждый хотел мужчиной себя проявить.

Короче, решил идти к этой учительнице.

Хочу о времени года пару слов сказать. Что такое весна в пустыне, вы, наверное, знаете или хотя бы популярный фильм смотрели. А я – живой свидетель такой весны. Пустыня гудеть начинает, у-уу, подземные луковицы гудят, цветы просто с воем распускаются, стебли всхлипывают, ужас. Это природа так быстро цветет, чтобы до жары успеть. А силу, чтобы все эти стебли из песков вытащить, она из человека тянет, особенно из его мозгов. Как это у-у-у в песках начинается, мысли у всех шатаются, сигареты в ларьке – дефицит, даже командирская Роза дымит в три ручья, ребята застукали. А Кочев, ее фаворит, самовольно по тюльпанам на танке носится, тоже помутился парень, двое суток гауптвахты на свою голову зарабатывает, безбашенный. Роза, отчество забыл, еще за него потом заступалась. Учительница за меня потом, оказывается, тоже заступилась. Но вначале по-другому было. Суббота была, стою со своими усами около ее барака, за спиной пустыня гудит, в голове – популярная песня, одно желание – повзрослеть. Стучать в дверь хочу.

* * *

Учительницу увидел, выложил перед ней на стол цветы и две банки тушенки. Говяжью тушеночку я из дома тайком одолжил, просто видел, как офицеры с такими банками на свидания ходили. А цветы от себя придумал. Январжон как-то проболтался, что женщинам цветы нравятся, они их нюхают. Это он придумал, наверное, специалистом себя хотел показать.

Учительница поздоровалась, вспомнила, как два года назад поставила мне за что-то четверку, и тушенку убрала. Взяла цветы, подышала в них немного. Нюхаете? – спрашиваю. Она помотала головой: вспомина-аю. Я сразу от нее перегар почувствовал, а тут еще на районной газете чайник стоит, и в нем-то, наверное, не чай. Учительница тюльпаны по всей комнате раскладывает, сама как на ветру шатается. Потом вдруг как повернется: хочешь, обниму и поцелую? Только ты тушенку напрасно принес, в той комнате у меня уже мужчина находится, не ходи, он не местный.

Я ей специальным басом говорю: хорошо, давайте поцелуемся и пойду проверю, что у вас там за мужчина. Какие-то, говорю, у нас новые обычаи, не местных себе заводить. А она села и молчит, на чайник глаза скосила: будешь? Отказаться неприлично, но я отказался, очень хотелось ее поругать, потом в комнату пойти, где у нее мужчина, и разобраться. Зачем, спрашиваю, ты его держишь, ты и так на Объекте популярная. Она к чайнику потянулась, отвечает: знаю, что популярная, Кочев позавчера приходил с гитарой пинка под зад получить, и Карим вот на этом месте, где ты сидишь, на коленях поэзию Евтушенко мне наизусть, представь, читал. Я им, однако, даже чашки чаю не поднесла, а ты во мне горячую симпатию вызвал, молодец.

А он, на дверь показываю, что вызвал? Она взяла мою ладонь, покрутила-покрутила, на стол положила. Он, говорит, студент самаркандский, вот кто он, а в хозяйстве от него толку нет. Иди, поговори с ним, может, он отсюда уйдет, и мы как люди с тобой посидим, раз я тебе нравлюсь.

Я обрадовался и пнул ногой дверь, за которой приютился соперник.

Эта комната была совсем маленькой, тетради непроверенные под ноги полетели. Этот ее, не местный, спиной ко мне сидит, до того обнаглел. Только спрашивает: пришел? Пришел, пришел, отвечаю. Тогда он повернулся, и я замолчал, потому что это был Рыжий.

Неприятно так стало, обидно, молчу. Потом говорю: зачем тогда птицу убил?

А ты зачем серебряную монету с могилы стащил? – отвечает. Голос у него тоже какой-то рыжий, сам сидит на учительской койке, герой выдающийся, понимаете.

Я, говорю, не тащил, получилось так. А если кто-то живет в Самарканде, это еще ничего не значит, чтобы птиц из рогатки или на чужой кровати без специального разрешения находиться. Еще узнать нужно, почему не местных на Объект пускать стали.

В шахматы пропуск выиграл, смеется Рыжий. У часовых.

А я шахматную доску рядом с ним почему-то раньше не увидел. Большая, на ней фигуры, и Рыжий ими ходит, а со мной как бы сквозь свои шахматные мысли разговаривает.

Что смотришь, спрашивает, сыграем? На учительницу. Выиграешь – к тебе перейдет, проиграешь – просто домой отдыхать пойдешь, зла не сделаю, а? Не бойся, по легким правилам играть будем.

А все сам на койке качается. Я его пока разглядываю, ничего особенного, щеки впалые, как будто изнутри обкусал, туфли только на ногах дефицитные. Ударили по рукам.

* * *

Почему ударили? —Ќпотому что в шахматах я уже немного специалист был. Офицеры у нас шахматы уважали, сядут играть, не отлепишь. Кому проигрывать надоест, подзывает нас, младших, чтобы игре научить, обыграть и себя мастером от этого чувствовать. Один раз офицеры играют, мы вокруг на корточках сидим, накурено. Марат, слышу, ругается, не честно, кричит, все, все не честно. Честно, объясняют ему. Сидит он один над доской, ферзя ногтем ковыряет. Иди сюда, говорит, Раношкин сын. Садись. Эту фигуру знаешь? Это, говорю, пешка. Молчи, отвечает, а эту знаешь? Эту я не знал. Он обрадовался: это офицер, офицера знать надо! И стал с удовольствием игру объяснять.

Вот это все, в квадратиках, это наш Объект. Черный квадрат – казарма, белый квадрат – барак. Запомнил? Нет, столовой нет, молчи, еще столовую захотел! Фигуры, которыми я ходить буду, это хорошие, опытные бойцы, например, в Ташкенте училище закончили и три грамоты есть. А те вот фигуры, черные, это которые на наш Объект понаехали, в тумбочке у них таракан сидит, понял? (Марат стал смотреть на Прилипалу, который только что у него выиграл и теперь ел около окна конфету.) Вот это, сюда смотри, в окно не надо, – офицер. Их двое, видишь? Этот только по баракам ходит, второй – только по казармам. Вот я беру своего офицера и бью во-он ту пешку. Рядового, значит. Не ставь, говорю, его больше на доску. Куда ставить? Да в пустыню. Правильно сказал. В пустыне пусть, сучок, постоит.

Потом Марат у меня выиграл и себе в улыбающийся рот сигарету пристроил. У меня, говорит, теперь к тебе поручение. По поводу твоей матери. Сам видишь, что она у тебя молодая. Согласен, что молодая? И я согласен. Слушай... Зачем она, как мужа похоронила, стала всем мужчинам фигу показывать? Не знаешь зачем? Я тоже не знаю. Думаю – и не знаю... Терзаюсь. Передашь ей это слово? Скажи: дядя Марат терзается. Не перепутай, сучок. Если передашь, я каждый день тебя в шахматы тренировать буду, мы с тобой еще этого Прилипалу...

Жульничал этот Марат, конечно. Без подарка такие поручения кто выполнять побежит? Брату Январжону за эти просьбы люди конфеты дарили, козинаки. Он и то не всегда передавал, иногда мы эти письма, где офицеры любовь свою описывали, сами читали. Да. Январжон как артист читал, сам над собой после этого смеялся даже. Матери письма передавать боялся: драться начинала, потом всхлипывать на кухню шла.

Правда, то, что Марат терзается, я все-таки ей сказал, слово просто понравилось.

И съел подзатыльник. Мать походила-походила по комнате, говорит: с его голосом надо в Ташкент, там красиво петь учат, места такие специальные есть.

После этого мы с Маратом еще несколько раз играли, потом он в Ташкент петь уехал, на его месте за доской уже сидел Прилипала. Играл он даже лучше Марата, которого называл пискуном и ропердино. А мне однажды принес “Вафли лимонные”, просто так, без всяких поручений. Только мать отняла, срок годности, говорит, сто лет назад кончился, теперь только я с подружкой эти сдохшие вафли есть могу, мой живот выдержит, твой нет.

Короче, в шахматы я уже играл, только какие у этого самаркандца правила были, узнать хотелось, хотя и страшновато.

* * *

Простые правила оказались, почти поддавки. Кто больше шахматных правил нарушит, тот победитель и учительницу заслужил. Повторять нарушения нельзя, кто повторит, проиграл. Играем на время, говорит Рыжий, вытаскивает пустые песочные часы и говорит, что это песочные часы, потому что я до этого не знал. Потом с подоконника пальцами в них песок с пылью смахнул. Времени, то есть пыли и песка, оказалось очень мало, и оно сразу побежало.

Я пошел пешкой е2 – h8. Рыжий перевернул часы и сбил мою пешку ладьей. И снова перевернул время.

Я взял мертвую пешку и поставил обратно на доску. Перевернул часы.

Рыжий перевернул доску, и его фигуры стали моими. И песок побежал в другую сторону.

Я подумал, потом отнял у него три фигуры и еще одну свою побил.

Не успел перевернуть часы, Рыжий схватил моего ферзя и откусил ему голову. Плюнул в меня откушенной головой, она упала, из нее, как из яйца, выполз птенец. Я заметил, что Рыжий уже не переворачивает часы, песок сам побежал из нижней половинки в верхнюю.

Тогда я схватил доску с фигурами и принялся колотить Рыжего, пока не кончился песок.

Выиграл! Ты выиграл, жалобно запищал Рыжий. Твоя! Твоя.

А я уже даже забыл, кто моя, зачем моя, так игрой увлекся. Перестал колотить Рыжего, сидим, дышим. Рыжий волосы пригладил, говорит, сейчас уйду, только тебе помочь хочу. С женщиной обращаться – не в шахматы играть, тут, пацан, не фигурами двигать надо. Знаю, усы пощипываю, чем надо двигать, мы на Объекте женский организм понимаем не хуже вас, городских. А сам краснею. Рыжий на меня серьезно так посмотрел, нет, говорит, без меня не обойдешься. И запомни, говорит. Ты у меня выиграл, я тебе услугу оказать должен, просто уйти – не услуга. Так у нас принято, никуда ты от моей помощи не убежишь, пошли. Шахматную доску себе под мышку взял, на руку повязку повязал, “Инструктор”.

Пошли так пошли, только учительница уже совсем никого не ждала.

Лежит на полу, из пустого чайника себе капли в рот вытряхивает, они мимо летят. Противно мне стало и жалко, а Рыжий сзади ходит, ладони потирает, советы подбрасывает. Ну, давай, говорит, давай, ты же хотел. Нет, я так не хотел, я узнать просто хотел, как у них там всё, почему женщины это не мужчины. Организуем, обрадовался Рыжий и доску шахматную снова открыл, только там не фигуры.

Там ножи какие-то длинные и страшные ножницы. Ты сейчас все узнаешь, по лопаткам меня хлопает. Я хотел крикнуть, что не хочу, только у меня все как будто деревянное стало, язык во рту застрял. Рыжий у учительницы чайник отобрал, весело ее раздел и давай своими ножами-ножницами над ней махать. Разрежет где-нибудь тело и лекцию мне читает. Это, говорит, матка, это, говорит, еще чего-то, а это – то место, которое ты хотел, но, извини, сегодня не получилось, в другой раз. А учительница вместо того, чтобы матом орать, даже улыбается, от счастья рот открыла, руками воздух загребает, Рыжего чтобы обнять. А обнять не выходит, потому что Рыжий тело ей уже наполовину раскрыл, давай органы оттуда вытряхивать. Все с научным объяснением, а когда сердце вытащил, даже стишок прочитал. Потом сердце на шахматную доску швырнул, пусть, говорит, пока здесь потарахтит. А ты, смотрит на меня, что плачешь? – видишь, как ей хорошо. Я видел. Когда сердце из нее выщипнул, она только вздрогнула, потом снова у нее пошло удовольствие, к Рыжему счастливыми руками тянется, что-то нежное выкрикивает.

Тут Рыжий увидел, что у меня по щекам и подбородку слезы бегут, разозлился: для кого, кричит, я тут стараюсь? Схватил меня за воротник и в кровь эту толкнул, в которой учительница шевелилась. Лицом я, наверное, в нее упал, потому что кровь сразу потемнела, внутренности тоже исчезли, и лицу холодно стало, как от зимнего ветра. Тело у меня из деревянного сразу легким стало, и слезы из глаз замерли, не текут. Что-то рядом крыльями прохлопало, повернулся, а это птица. За которой я в Самарканде шел. Или другая. Но я все равно теперь за ней пошел.

* * *

Что хочу сказать? Я ведь точно там звезды видел. Да, внутри учительницы. Оказывается, так называемые печень и селезенка – все это неправда. Органы – тупик это. Это чтобы смерть или болезни объяснить, чтобы мы чего-то внутри себя постоянно боялись. А если человек поймет, что внутри него те же звезды, которые над ним висят, он страх потеряет. Ангелом себя почувствует, наверно. Святые это понимают. Поэтому им на домики монетки кладут. Серебряные монеты – звезды, медные – планеты. А бумажные деньги зря кладут, лишнее. И жадность у прохожих вызывает, я истории слышал. Был в Самарканде археолог, русский, хотя это не важно, любой национальности человек может у могилы деньги своровать. И умер, бедняга. Вместо того чтобы дальше землю для науки копать – украл и умер.

Короче, я тогда по звездному небу пошел, рукавом слез остатки затираю. Вообще, я сразу это небо узнал. Ночью, если ветер песок туда-сюда не крутит, то звезды очень хорошо видны. Уйдем с братом в пустыню, и Январжон меня то с Большой Медведицей познакомит, то еще какого-нибудь прекрасного зверя на небе отыщет. Теперь я шел рядом с этими звездами, впереди птица моя летит, внизу маленький школьный глобус плывет с отломанной ножкой и весь мелом измазан.

Потом знакомиться стали. Мужчина в железном колпаке подъехал, красный, лицо страшно волосатое. Тело толстое, военное, с достоинством. Я – Бахрам, говорит, заведую тут вашим Объектом, только пока у меня до него руки не доходят. Посмотрел я на его руки, нормальные руки, здоровые. Ногти, правда, железные. Не понравились мне эти ногти, если честно. А Бахрам стоит, рассказывает, что он всеми Объектами на Земле заведует, главный заведующий по войне. Ну, думаю, у нас даже Марат так никогда не расхвастается. Хотя с такими ногтями не пропадешь, и лицо командирское. Потом свою железную рубашку потрогать разрешил, но в это время новая планета пришла, я, говорит, Зухра. Красавица, ресницы – километр. Только птица моя дальше летит, и с Зухрой побыть не получается, жаль. Созвездия начались.

Вначале со мной познакомились две Медведицы и один Дракон. Каждое созвездие, когда меня с птицей видело, обязательно представлялось. Кто-то кричал: Я – Змееносец, и змеей махал. Лев потом был с пастью, еще кто-то. Потом одна молодая появилась: я – Дева, здравствуй. Здравствуйте, Дева. А она засмеялась. Зачем, говорит, ко мне в пустыне приходил? Нет, говорю, я к учительнице приходил. Дева меня по шапке погладила, говорит: это одно и то же. Люди и звезды – это одно и то же, только на Земле эту разницу не видят.

Почему?

Дева у себя на руках звезды поправила, говорит: у вас внизу смерти много, несправедливости. Мы, кто у вас там умер, из него тут звезду делаем. И достает из своих бровей звездочку. Это, говорит, твой отец. И в руки мне его кладет. О, говорю, отец, какой вы маленький! Не знаю, что с отцом-звездой дальше делать. А он молчит, только чувствую, по ладони слеза потекла. Ладно, говорит Дева, повидался и хватит, не планетарий тут. Птица твоя, смотри, уже летать устала, скоро исчезнет. Беги, с Рыбами попрощайся, они прямо и налево, если что – у Андромеды-опы спросишь, она с ними рядом светит. Рыб поблагодаришь, они все-таки за тебя помолились, только долго с ними любезности разводить не надо, они поговорить обожают, а тебе с неба спускаться пора.

Побежал к Рыбам. Они меня расцеловали как внука какого-то: как дела, дома как, Рано-опа здорова? А Январжон? Я тоже: как дела? спокойно ли в вашем небесном арыке? И еще спасибо, говорю, за помощь, а как мулла поживает? Рыбы переглянулись: хорошо поживает, спасибо. Тут у меня руки мерзнуть стали, смотрю, а сбоку мой Рыжий стоит, ладонь козырьком, высматривает что-то. Потом он сплюнул – в небо и прочь зашагал, шахматной доской под мышкой побрякивает. И птица сразу исчезла.

Глаза открываю – тишина, за окном дождь шевелится. Под чужим потолком чужая лампочка темная, как маятник, туда-сюда, туда-сюда. Вскочил и чуть не упал – об учительницу споткнулся, лежит, одежды нет, рядом чайник разбитый красуется. Нет, говорит сонным голосом учительница, это не любовь. Тут я вспомнил, что ее резали и сердце ее на шахматной доске. Вы сейчас что-то сказали, говорю, неслышно как-то получилось. А она вдруг как закричит: что, что ты в настоящей любви понимаешь?! Страшно мне стало, перепрыгнул я через нее – и в дверь. Только поздно.

Стоят.

Командир, Карим-повар, Кочев, еще несколько солдат, лица дождем скрыты, даже Прилипала стоит, правда, сбоку, как будто ему все неинтересно. Тихо стоят, организованно, и на меня дружно смотрят. Что, спрашивают, что ты там делал?

Делал – что? Он там в шахматы играл, товарищ начальник, шутит Прилипала. Никто не засмеялся. Тут учительница вышла, подкраситься даже успела: вот, он меня насиловал, справку надо? Мужчины подходить ко мне стали. Поздравляем, говорят, взрослым стал, теперь посмотри, что мы с такими взрослыми делаем. Нет, кричу, не хочу “теперь посмотреть”! Убегать некуда – конец Объекта и забор. А они все подходят, курят, друг другу подмигивают. Тут смотрю – мать с Январжоном бегут, к командиру подбегают, и мать давай кулаками на всех махать, потом видит – не помогает, на колени упала: не наказывайте его, он дурак, дурак он.

Зачем она меня так обидно спасала? Зачем?

Короче, подержали меня два дня в яме – выпустили. На Объекте учения начинались, генералы едут, никто не хотел, чтобы спрашивали: а кто это у вас в яме? И учительница вдруг защищать меня стала: у вас человек влюбился, а вы его в яму. Тебя не поймешь, возражают ей. Короче, пока они наверху разговаривают, я в яме сижу, о жизни думаю. Уезжать в Ташкент отсюда надо, вот. Там возможности. А здесь сами видите что.

* * *

Учения еще с одним важным событием совпали. У нас появились тетушки. Сразу две, редко такое бывает. Прислали о себе письмо, в письмо открытку сунули, с Москвой. Сами около Ферганы живут, а Москву положили, потому что открытка понравилась. Написали, что они две пожилые женщины, живут вместе, пенсия скромная. Одной детей бог не дал, потому что супруга ей послал и сразу забрал, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом году. А у второй муж-дети были, бог тоже забрал, несмотря на мирное время. Они моего отца родственницы. Раньше с нами не виделись, потому что не могли о нас все хорошо узнать. А недавно другая наша родственница в Россию на базар ехала, у них один день жила и даже кураги десять кило у них взяла, чтобы тоже продать. Эта родственница, Хадича-опа звать, все рассказала, что двое сирот в песках растут. А письмо кончалось тем, что тетушки хотят приехать и поговорить.

Мать как письмо прочитала, целый вечер об этом думала. Потом перестала думать, стала суп варить. На казан смотрит: как жалко, что дочки нет. Сыновья – это предатели. Не смотрите на меня глазами предателей! Вы обзаведетесь женами, они сядут вам сюда и сюда и еще вот сюда, командовать будут вам в каждое ухо: ва-ва-ва, ва-ва-ва!

На следующее утро учения начались. Учения – всегда праздник, хотя кто-нибудь обязательно погибнет, и все потом его ходят, небритые, жалеют. Один раз пустыня загорелась, два солдата до трупов сгорело, один отличник службы, о нем особенно повторяли, что жалко, даже его матери писали: спасибо за сына. Потом ракета не там упала, около танка. Техника, хочу сказать, в те времена на Объекте отличная была, современная, до сих пор жалко.

А началось все с тех учений, когда два генерала приехали, а меня перед этим из ямы вытащили, чтобы интереса не вызывал. Один генерал оказался не нашим, и с ним переводчик везде. Наш генерал им технику показывал, это так вот стреляет, это так вот ездит. Не наш довольный ходил, потом вдруг сомневаться стал: а правда это вот так стреляет, а не так? Наши даже обижаются, тут же технику в действие приводят: ба-бах! ба-бах!

Потом узнали, что не наш генерал технику покупать приезжал. Учения ему не нужны были, только техника нужна, торговался как черт. Старики сказали, что генерал был немец, только западный, из-за этого говорил по-испански. Многие его американцем называли: Американец приезжал, Американец танки грузил. Мать, когда на нас потом стали китайскую лапшу с самолета кидать, сказала: дураки, все дураки, генерал китаец был, за-гри-ми-рованный. Ей говорят: вы, дорогая Рано-опа, еще бы “негр загримированный” сказали. Мать: не-е-ет, негра я бы узнала, жизнь прожила все-таки.

Негр, между прочим, потом тоже приезжал, это уже когда учения у нас совсем другими стали: соберут командиров, американца перед ними поставят, и он их учит, как какую технику кому продавать, а кому не надо. Это уже потом было, когда я из Ташкента диплом привез и всем ходил подержать давал.

А тогда, когда два генерала приехали, еще ничего не было понятно, какие будут учения. Всех на полигон увезли, один Прилипала остался, сидит, перед командирским телевизором ногой качает. Заметил меня: ну чё, шахматист, как там в яме было? Я отвечать не стал, к себе ушел.