Текст книги "Последний император"

Автор книги: Су Тун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Императрица с наложницами ополчились на Хуэйфэй словом и делом, и эта кампания становилась все более ожесточенной. При попустительстве госпожи Хуанфу и госпожи Мэн она зашла так далеко, что дальше некуда. Больше всего меня потрясло случившееся однажды в пионовом саду, когда все отправились туда любоваться цветами, и Хуэйфэй подверглась самым немыслимым унижениям и нападкам. Любование пионами было одним из главных событий в жизни дворца. Его ежегодно устраивала госпожа Хуанфу, и все женщины должны были принять в нем участие. Помню, когда приглашение на любование цветами принесли в Терем Поющей Иволги, Хуэйфэй будто что-то почувствовала и в страхе обратилась ко мне: «Ничего, если я вежливо откажусь, сказавшись больной? Меня просто ужас охватывает, когда они рядом». Но я отговорил ее от этого. «В такой обстановке они не смогут причинить тебе вреда. Думаю, тебе лучше пойти. Ты же не хочешь нажить врага в лице госпожи Хуанфу?» Лоб Хуэйфэй прочертили морщинки несказанной печали, но она в конце концов вымолвила: «Раз государь желает, я непременно пойду, буду надеяться, что они не посмеют приставать ко мне».

Женщин в пионовом саду собралось множество, (густо напудренные и разодетые, стараясь перещеголять друг друга красотой и ароматами, они неторопливо шествовали за позолоченной резной коляской госпожи Хуанфу. Любоваться цветами никто на самом деле и не думал: разбившись по двое и по трое и склонившись друг к другу, они пересказывали сплетни о том, что не имело к саду никакого отношения. Одна Хуэйфэй, которая нарочно подотстала от остальных, непроизвольно поддалась очарованию пышно распустившихся цветов. Упиваясь их красотой, она перестала смотреть, куда идет, и наступила на край платья шедшей чуть впереди Ланьфэй. Тут ее и поджидала беда.

– Сучка слепая, – обернулась к ней Ланьфэй. Она злобно уставилась на Хуэйфэй, а потом плюнула ей в лицо. Остановившись, словно по уговору, к Хуэйфэй мгновенно повернули головы и императрица, и наложницы.

– Лиса-обольстительница! – бросила Ханьфэй.

– Колдунья, – добавила Цзиньфэй.

– Шлюха бесстыжая! – прошипела урожденная Пэн. Хуэйфэй сначала инстинктивно вытерла лицо поясом с вышитыми мандаринскими уточками,[37]37
  Мандаринские уточки – символ любви и супружеской верности.


[Закрыть] а потом, закусив этот пояс, обвела испуганным взглядом лица объединившихся против нее четырех царских наложниц. Она словно не верила своим ушам. Но, опустив глаза и взглянув под ноги, в конце концов, поняла, что этот поток злобных оскорблений адресован именно ей.

– Это вы меня ругаете? – Хуэйфэй, как во сне, взяла Ланьфэй за руку. – Но ведь я нечаянно наступила тебе на подол.

– Как же, нечаянно! Нарочно хотела дурой меня выставить! – С ледяной усмешкой Ланьфэй отшвырнула руку Хуэйфэй и в заключение беспощадно добавила: – И чего это ты за меня хватаешься? Иди вон, хватайся за государя.

– Привыкла за кого-то держаться. Не за кого держаться, так уж ей и невмоготу. Все шлюхи из Пиньчжоу такие! – взвизгнула императрица и вызывающе уставилась на Хуэйфэй.

Как согнувшаяся под безжалостным осенним ветром былинка, Хуэйфэй медленно осела на землю. Увидев, что все, кто был в пионовом саду, остановились и повернулись к ней, она собралась что-то сказать в ответ, но пробормотала нечто нечленораздельное, словно во сне. Кусты пионов начали вдруг источать яркий красный свет, и в потоке этого света Хуэйфэй снова упала в обморок. Потом мне рассказали, что Хуэйфэй все кричала: «Спасите меня, государь! Спасите, государь!» Но меня тогда во дворце не было. Мы с Яньланом тайком отправились на городскую площадь, чтобы, смешавшись с толпой, посмотреть цирковое представление. Сказочных мастеров-канатоходцев я в тот день так и не увидел. Настроение поэтому испортилось, а вернувшись уже в сумерках во дворец, я еще и узнал, какому унижению подверглась Хуэйфэй.

В том самом третьем месяце солнечной весны, когда в саду распускались цветы, Хуэйфэй слегла в Тереме Поющей Иволги. При виде ее хмурых бровей и грустных глаз я испытывал еще большее чувство. Вызванный к ней придворный врачеватель сразу после осмотра сообщил ошеломляющую новость. «Поздравляю, государь, – сказал он, – первая наложница уже больше трех месяцев носит наследника».

Впервые в жизни я ощутил радость отцовства, и от моего подавленного настроения не осталось и следа. Я тут же щедро наградил придворного врачевателя, спросив, когда должен появиться на свет маленький принц. Тот посчитал на пальцах. «Вероятно, к концу осени». – «А можно ли заранее узнать, мальчик или девочка?» – не унимался я. Седеющий пожилой врачеватель поразмыслил, теребя бороду, а потом заявил: «У первой наложницы, по всей вероятности, будет маленький Сын Неба. Но она женщина слабая и хрупкая, и без надлежащего ухода всегда существует угроза потерять царский плод».

Подойдя к вышитому пологу кровати Хуэйфэй, я взял ее слабые руки в свои и прижал к груди: я всегда так делаю, выражая свои чувства к женщине. Хуэйфэй хоть и нездоровилось, но волосы у нее на виске украшал алый цветок, а болезненную бледность щек она скрыла под толстым слоем пудры и румян. Но от моих глаз не ускользнула скрытая за улыбкой грусть. В голове промелькнула мысль, что лежащая передо мной Хуэйфэй очень напоминает прелестного бумажного человечка, который наполовину у меня в душе, а наполовину – в пространстве.

– Ты уже три месяца носишь ребенка. Почему ты мне не сказала?

– Ваша рабыня боялась.

– Чего ты боялась? Неужели ты не понимаешь, что это самая замечательная новость для двора Се?

– Ваша недостойная слуга боялась, что случится беда, если об этом узнают раньше времени.

– Ты боишься, что императрица и наложницы будут ревновать? Боишься, что они могут еще навредить тебе?

– Да. Ваша рабыня ужасно боится. Они и без того меня терпеть не могут, так разве они позволят мне спокойно первой родить ребенка от государя и лишить их таких необходимых для репутации наложницы почестей. Я уверена, они пойдут на все.

– Не бойся. Вот только роди наследника, и я найду способ избавиться от этой злобной девицы из Пэн и сделать императрицей тебя. Именно так поступали мои предки.

– Но вашей рабыне все равно страшно. – Хуэйфэй закрыла лицо руками и расплакалась, всем телом склонившись ко мне на плечо, как ива на ветру. – Больше всего я боюсь, что не смогу благополучно родить, что это, в конечном счете, останется лишь мечтой, и я не смогу оправдать ваших высоких ожиданий, государь, вы даже представить не можете, сколько заговоров происходило во дворце во все времена, чтобы прервать беременность или подменить новорожденного младенца, и я боюсь, что, когда придет время, мне от них не уберечься.

– Где ты слышала эти россказни?

– Что-то слышала, о чем-то сама догадалась. Нигде в мире нет столько жестокости, как в сердце женщины, и только женщина может разглядеть змею, что живет в сердце другой женщины. Я страшно боюсь, и только вы, государь, можете мне помочь.

– Как тебе помочь? Тебе стоит только сказать, и я, конечно, приду на помощь своей любимой наложнице.

– Вот если бы вы, государь, перебрались в Терем Поющей Иволги или поселили вашу рабыню в Зале Чистоты и Совершенства, где я могла бы оставаться под вашей защитой день и ночь, для меня появился бы шанс избежать еще большего несчастья. – Хуэйфэй с надеждой взглянула на меня полными слез глазами и вдруг, ни с того ни с сего, стала истово кланяться и биться головой об изголовье кровати. – Умоляю, ваше величество, дайте согласие, спасите жизнь матери и ребенка.

Я молчал, не говоря ни слова, а потом отвернулся, чтобы не смотреть ей в глаза. Как правитель Се, я прекрасно понимал, что Хуэйфэй думает только о себе и выдает желаемое за действительное. Это нарушало дворцовый этикет, и императору не приличествовало так поступать. Согласись я на эту фантазию, я встретил бы яростную оппозицию во всем дворце. И даже если бы я пошел навстречу Хуэйфэй, нельзя было гарантировать, что мне бы это удалось. Поэтому я деликатно отказал.

Всхлипывания Хуэйфэй перешли в душераздирающие вопли, и казалось, ничто не сможет остановить их. Мне нечего было сказать или предпринять, чтобы облегчить ее страдания. Я вытер ей слезы тыльной стороной ладони, но они продолжали литься безостановочным потоком. Все это стало действовать на нервы, и, отпихнув это исполненное безграничной скорби тело, я прошел за цветную ширму.

– О том, чтобы я куда-то переехал, не может быть и речи, а если переместить тебя в Зал Чистоты и Совершенства, это навлечет величайший позор на двор Се. Если у тебя есть другие просьбы, их я могу рассмотреть.

Рыдания за разноцветной вышитой ширмой неожиданно смолкли, а в голосе Хуэйфэй зазвучала рожденная отчаянием злоба: «Еще ваша рабыня хотела бы попросить вас, государь, расквитаться за меня и собственноручно наказать Ланьфэй, Ханьфэй и Цзиньфэй. Если вы, государь, действительно любите меня, вы также спросите и с императрицы. Я буду довольна, лишь когда они получат по сотне плетей… по две сотни плетей… лишь когда их забьют до смерти…»

Я застыл, не в силах поверить, что уста Хуэйфэй могут изрыгать столько злобы. Вернувшись к ней, я увидел искаженное горем лицо, горящие глаза, и теперь дивился на себя самого: как же легко я судил о женщинах. Мне было трудно представить, что эта женщина за разноцветной вышитой ширмой и есть та самая безыскусная и мягкая Хуэйфэй. Кто его знает, то ли она так переменилась за год, проведенный в этом удаленном дворце, то ли я настолько испортил ее своим вниманием, выделяя среди всех остальных. Я долго стоял молча с другой стороны разноцветной ширмы, а потом, не проронив ни слова, покинул Терем Поющей Иволги.

Править страной – дело ненадежное и опасное, не назовешь надежной и безопасной и жизнь во дворце; однако еще более ненадежно и опасно сердце женщины. Я спускался по нефритовым ступеням Терема Поющей Иволги, и грусть переполняла мне душу. «Если даже Хуэйфэй такая, – обернулся я к шедшему за мной евнуху, – то бедствия точно скоро обрушатся на царство Се».

Сам того не желая, я повторил предсказание покойного дворцового слуги Сунь Синя. До евнуха смысл сказанного не дошел, а мне от этой нечаянно произнесенной фразы стало страшно.

Я не стал мстить за Хуэйфэй и подвергать порке остальных наложниц. И все же подозрения, появившиеся у нее при беременности, зародили во мне сомнения. Из того, что по секрету поведал мне придворный историк, я с ужасом узнал, что при дворах всех царств случались и искусственно вызванные выкидыши, и подмены младенцев. Единственное, что следовало предпринять, это скрывать беременность Хуэйфэй, а также приказать хранить это в секрете придворному врачевателю, евнухам и дворцовым девушкам, прислуживающим в Тереме Поющей Иволги.

Последующие события показали, что все мои старания оказались тщетными. Несколько дней спустя я нанес короткий визит Ханьфэй в ее Тереме Блаженства и Благоухания. Истощив свои ласки, Ханьфэй вдруг припала к моему уху и прошептала: «Я слышала, Хуэйфэй беременна. Это правда?»

– Откуда ты взяла? – перепугался я.

– Госпожа Мэн сказала, мне и Цзиньфэй тоже, – гордо сообщила она.

– А госпожа Мэн от кого узнала? – не отставал я.

– Госпоже Мэн незачем кого-то слушать. Ведь она – ваша матушка, государь. Еще когда мы любовались цветами в пионовом саду, ей стоило лишь глянуть на Хуэйфэй, чтобы понять, что та беременна. – Ханьфэй украдкой глянула на меня и натужно хихикнула. – Что же вы так встревожились, государь? Хотя Хуэйфэй лишь наложница, как и я, все же это большое и радостное событие для двора.

Сбросив с плеча руку Ханьфэй и опершись на перила, я стал смотреть вдаль, на оттененную зеленью ив красную глазурь черепицы Терема Поющей Иволги. А ведь занемогшая женщина там, в тереме, спит в непроглядном мраке. Я почти видел, как над Теремом Поющей Иволги зловеще разливается ослепительное красное сияние. Хлопнув рукой по перилам, я тяжело вздохнул.

– Ну что вы все, в конце концов, набросились на Хуэйфэй?

– Какую же напраслину вы, государь, возводите на свою рабу. Мы с Хуэйфэй ни в чем друг другу дорогу не перебегали, как говорится, одно дело – вода колодезная, другое дело – вода речная. Какие у меня могут быть к ней претензии? – Ханьфэй никогда за словом в карман не лезла и легко уклонилась от прямого вопроса. – Ваша раба на такое и не осмелится. – И она махнула широким рукавом из красного шелка в сторону Зала Закатной Дымки. Этот вопрос вы, государь, лучше задайте императрице.

Я сделал вывод, что если даже Ханьфэй и Цзиньфэй знают об этой новости из Терема Поющей Иволги, то, конечно, об этом давно уже знает урожденная Пэн. И точно – на следующий день она заявилась в Зал Чистоты и Совершенства с поздравлениями по поводу беременности Хуэйфэй. От ее деланной улыбки и злобного тона сердце у меня заныло. Не хотелось перед ней объясняться, и я лишь холодно бросил: «Тебя, похоже, что-то сильно гложет, так, может, вернешься в Зал Закатной Дымки и выплачешься вволю?» На лице урожденной Пэн промелькнула тревога, но потом ее рот снова искривился в фальшивой благожелательной улыбке: «Государь меня недооценивает. Разве я, императрица, стану оспаривать первенство у какой-то наложницы? Во всех трех дворцах и шести дворах лишь Хуэйфэй носит ребенка от государя. Видать, ей на самом деле крупно повезло, и придется мне хорошенько присмотреть за ней, как старшей сестре за младшей».

Все время беременности Хуэйфэй провела, словно птица, заслышавшая пение тетивы. Она относилась с осторожностью к каждому принесенному служанками блюду, опасаясь, что на царской кухне, где все заодно с императрицей и наложницами, могут подсыпать яду, и соглашалась что-то съесть лишь после того, как пробу снимала одна из служанок.

Из-за ее состояния красота Хуэйфэй постепенно поблекла, а лицо осунулось. Меж изящных бровей и прекрасных глаз залегли морщинки душевного страдания и заброшенности. Когда я приходил в Терем Поющей Иволги навестить Хуэйфэй, странное дело, мне всякий раз представлялась тоненькая бумажная фигурка, бессильно трепещущая на ветру. Я видел, как содрогается под его порывами бедная Хуэйфэй, но был бессилен противостоять ураганам, готовым обрушиться со всех сторон на Терем Поющей Иволги.

Хуэйфэй рассказала, что императрица присылает ей еду, которую она скармливает бенгальской кошке. Урожденная Пэн прекрасно знает об этом, но продолжает каждый день в любую погоду присылать самые различные яства.

– Не знаю, что у нее на уме. – Веки Хуэйфэй снова покраснели. – Ведь знает, что есть не буду, и все равно присылает изо дня в день. Чашку за чашкой, блюдо за блюдом. Неужели надеется, что сможет смягчить мое окаменевшее сердце?

Глянув на кошку, свернувшуюся на резных перилах, никаких признаков отравления я не заметил. Странные все же вещи творятся иногда в женской душе, и в этом не дано разобраться никому. Я не в силах был рассеять проявляющиеся на каждом шагу бредовые мысли Хуэйфэй о том, что ее собираются убить, не дано мне было и понять, что за игру ведет урожденная Пэн.

Сам я был лишь императором, затянутым в водоворот женской жизни. Я разрывался между тремя дворцами и шестью дворами, и мой царский венец и золоченые туфли могли быть в пудре, румянах и духах, а могли оказаться и заляпанными помоями и грязью. И все это почиталось в порядке вещей.

Глава 7

Весной того года поля и деревни на юге царства Се подверглись нашествию саранчи. Она черным вихрем пронеслась по южным пределам страны, и через какие-то несколько дней насекомые уничтожили все зеленые всходы. Глядя на опустошенные поля, объятые горем крестьяне проклинали небеса за ужасное бедствие, посланное в начале посевной, когда прошлогодние запасы были уже на исходе. Подбирая в поле дохлую саранчу, они сетовали, что эти твари дохнут от переедания, а люди ходят голодными. В отчаянной злобе крестьяне собирали целые кучи дохлой саранчи и поджигали их. Говорят, костры из саранчи горели два дня и две ночи, и вонь от них разнеслась даже в города соседних государств за сотню с лишним ли. Во дворце, как только речь заходила о саранче, министры и сановники менялись в лице. Они боялись, что в результате потерянного на юге урожая к осени по всей стране разразится голод, который неизбежно вызовет волнения в народе. Во время утренних аудиенций я только и слышал: «Саранча, саранча, саранча», пока все тело не стало чесаться, словно целая туча этих насекомых ворвалась в Зал Изобилия Духа. Ерзая на драконовом троне, я прервал доклад первого министра Фэн Ао: казалось, ему не будет конца. «Хватит болтать о саранче! – потребовал я. – Почему бы министрам и сановникам не обсудить другие дела в государстве? Говорите о чем угодно, только не о саранче!» Онемевший от моего приказа Фэн Ао молча отступил, а его место занял Янь Цзыцин, глава Министерства Церемоний, который вручил мне письменный доклад.

«Выполняя свой долг во время нашествия саранчи, отдал свою жизнь Чжан Кай, правитель уезда Пай, – начал он. – Прошу государя издать указ о награждении семьи уездного начальника Чжана, дабы восславить высокие добродетели и моральные устои по-отечески правившего чиновника». – «А как отдал свою жизнь магистрат Чжан, выполняя свой долг? – поинтересовался я. – Его закусала до смерти саранча?» – «Правитель уезда Чжан не был закусан до смерти, – восторженно провозгласил Янь Цзыцин. – Он умер после того, как проглотил множество этих насекомых. В тот день правитель уезда Чжан лично вывел группу уездных чиновников в поля, чтобы тоже убивать саранчу и спасать урожай, но, поняв, что таким образом крестьянам не помочь, помутился рассудком. Он стал хватать саранчу, горстями запихивать себе в рот и проглатывать, чем так растрогал присутствовавших при этом простолюдинов, что они обливались горькими слезами…» Когда Янь Цзыцин закончил доклад, я еле удержался от смеха и сумел лишь что-то промычать в знак согласия. «Саранча пожирает посевы, – проронил я, – а правитель уезда пожирает саранчу. Каких только чудес не бывает в этом огромном мире, но это просто ни в какие ворота не лезет».

Я на самом деле был сбит с толку. Откуда мне знать, следует ли увековечивать память правителя уезда Пэй, этого пожирателя саранчи, как человека беззаветных моральных принципов и высокой добродетели, за столь дикий и в то же время полный возвышенного трагизма поступок. Во время царских аудиенций я нередко оказывался в таких неловких ситуациях и в результате отвечал невпопад.

– Кто-нибудь из вас видел во время цирковых выступлений, как ходят по канату? – неожиданно обратился я к сановникам Фэну и Яню.

По всему было видно, что я застал их врасплох. Пока они стояли, потеряв дар речи, перед Залом Изобилия Духа послышался какой-то шум, и туда один за другим ринулись мои охранники. Вскоре выяснилось, что они схватили какого-то человека, который самовольно пробрался в запретные пределы царского дворца. Судя по акценту, это был южанин, и я явственно слышал его взволнованный, грубый и хриплый голос:

– Подите прочь, мне нужно к императору.

В тот день я приказал привести возмутителя спокойствия к себе в зал из простого любопытства. Им оказался человек лет сорока, одетый как крестьянин, с потемневшим от солнца лицом и изможденным видом. Однако его сверкавшие величественным блеском орлиные глаза смотрели строго и внушительно. Я обратил внимание, что на одежде у него остались следы от плетей и палок, а между пальцами босых ног засохла кровь после пытки тисками.

– Кто ты такой, что осмелился без разрешения пробраться в царские покои? – нахмурился я.

– Я крестьянин, зовут меня Ли Ичжи. Рискуя жизнью, пришел подать прошение от имени простого народа. Молим государя явить милость и отменить в районах, пострадавших от саранчи, налог на саженцы, подушный налог и налог на орошение.

– Тот, кто работает на земле, платит налоги, это непреложная истина. Почему я должен отменять налоги для вас?

– Государь проницателен и прозорлив. После нашествия саранчи все посевы на юге уничтожены. Поля пусты, с чего нам платить налог на саженцы? И с чего платить налог на орошение? А подушный налог тем более непосилен и ни на чем не основан, ведь теперь, после нашествия саранчи, народ на юге ест сорную траву и листья деревьев, каждый день люди умирают от голода и холода. Народ крайне бедствует, а власти, вместо того чтобы помочь пострадавшим от стихийного бедствия и беднякам, облагают их подушным налогом. Каждый день у ворот сборщики налогов требуют уплаты, и народ уже не знает, откуда ждать помощи. Если государь не сможет немедля издать указ об освобождении от налогов, среди народа на юге начнется большая смута.

– В царстве Се и так полно смуты, куда уж дальше? – прервал я Ли Ичжи. – Вот ты как думаешь, насколько скверный оборот могут принять настроения среди народа?

– Могут появиться благородные борцы за правое дело и выступить против безнравственных правителей, а продажные чиновники и взяточники, пользуясь тяжелыми временами в стране, будут набивать себе карманы, обманывая всех направо и налево. А еще иностранные захватчики и местные бандиты, что не прочь поживиться чужим добром, смогут половить рыбку в мутной воде, вынашивая алчные планы по захвату власти и смене династии.

– Деревенщина неотесанная, как ты смеешь рассказывать всякие страсти в моем присутствии, – рассмеялся я и велел Ли Ичжи удалиться. – Тому, кто самовольно пробирается в царские покои, вообще-то полагается смертная казнь. Но в награду за смелость – ведь ты рисковал головой, чтобы я тебя выслушал, – дарую тебе жизнь. Возвращайся домой и обрабатывай хорошенько свою землю.

Со слезами благодарности на глазах Ли Ичжи попятился к выходу из зала, но в последний момент вынул из-за пазухи маленький сверток, развернул тряпку и положил что-то на пол. В тряпке оказалось высохшее и почерневшее тельце дохлой саранчи. Ничего в объяснение Ли Ичжи не сказал. Придворные сановники, которые, вытаращив глаза, смотрели, как он спускается по ступеням из Зала Изобилия Духа, стали шептаться между собой. И опять единственное, что я слышал, было: «Саранча, саранча, саранча».

Я полагал, что Ли Ичжи воспользуется моим великодушием и вернется домой. Разве я мог предугадать, что этот человек, которого я же и отпустил, создаст смертельную угрозу для государства, и что последующие события станут для меня чудовищной иронией судьбы?

В четвертом лунном месяце на берегах Хуннихэ – Реки Красной Глины несколько тысяч крестьян и ремесленников из четырех уездов – Пай, Та, Ха и Цзянь – подняли флаг восстания, назвав себя воинами Цзитяньхуэй – Общества Жертвоприношения Небу. Отряды Цзитяньхуэй двинулись по берегу Хуннихэ на запад, прошли через восемь уездов южной провинции Юньчжоу, набирая по пути добровольцев и покупая боевых коней, и быстро выросли до размеров большой армии числом более десяти тысяч человек.

От поступавших докладов по всему дворцу прокатывались волны потрясений. На протяжении всей двухсотлетней истории царства Се крестьяне славились смирным поведением и законопослушностью и никогда не выходили за рамки дозволенного. Неожиданные беспорядки, возникшие с появлением общества Цзитяньхуэй, застали двор врасплох, и воцарилась напряженная, непонятная атмосфера.

Первый министр Фэн Ао сообщил мне, что во главе Цзитяньхуэй стоит Ли Ичжи – тот самый крестьянин, что когда-то самовольно пробрался во дворец. Вспомнив почерневшее от солнца лицо, суровый взгляд этого человека и то, как он говорил и вел себя в опасной для него ситуации в Зале Изобилия Духа, я глубоко пожалел, что допустил тогда глупость и отпустил тигра обратно в горы.

– Беспорядки начались из-за нашествия саранчи? – спросил я у Фэн Ао.

– Из-за налогов после этого нашествия. Большинство бунтовщиков – жители юга, где свирепствовала саранча, они всегда выступали против тяжелых налогов. Ли Ичжи посеял смуту в народе, призвав добиваться освобождения от налогов и помощи пострадавшим от стихийного бедствия.

– Ну, тогда это пустяки. Если люди на юге не желают платить налоги, я могу издать указ, освобождающий их от оплаты. Что еще у них на уме, кроме противления налогам? Собираются ли они собрать войско и атаковать мой дворец?

– Выступление против налогов и получение помощи пострадавшим от стихийного бедствия – для Цзитяньхуэй лишь предлог. Ли Ичжи, который пользуется в деревнях на юге репутацией благородного борца за правое дело, человек честолюбивый. Он связался со своими приятелями из самых различных сословий по всей стране и, боюсь, замышляет свергнуть трон и основать новую династию. Внутренние бунты всегда несравненно более опасны, чем внешняя агрессия, поэтому вашему величеству не следует воспринимать все так легкомысленно.

– Есть лишь один способ, как поступать с бунтовщиками и разбойниками. Их надо убивать!

Когда у меня вырвалось это знакомое слово, я почувствовал странное головокружение, будто снова начинался приступ лихорадки, мучавшей меня несколько лет назад. Послышался какой-то шелест, и весь Зал Изобилия Духа задрожал и закачался. Луч неясного багрового света выхватил смутные очертания окровавленных, безголовых тел братьев Ян, которые то лежали неподвижно, то поднимались и двигались, раскачиваясь. «Убивать! Повторив, как во сне, это слово, я увидел, как под порывом ветра распахнулся занавес из жемчужных бусин при входе, и в зал вплыла бледно-желтая кожа Ян Дуна. Медленно обогнув золотой царский трон, она стала летать взад и вперед перед самым моим лицом, отчего я, в конце концов, соскочил с трона и обхватил руками первого министра Фэн Ао.

– Убивать! Убивать! Убивать! – в бешенстве орал я на Фэн Ао, выставив руки и хватая пустоту перед собой. – Убейте его! Убейте их всех!

– Не горячитесь, государь, – спокойно и неспешно произнес первый министр. – Позвольте мне обсудить все это с двумя почтенными матронами. – Глазами он следил за тем, как я хватаюсь руками за пустоту вокруг себя, но видеть эту страшную бледно-желтую человеческую кожу он не мог. По сути, он не видел ничего. Видеть призраков и демонов во дворце Се мог только я, другим это было не дано.

Накануне выступления войск на юг заместитель главы Военного министерства Гo Сян представил двору план боевых действий. «В этом походе нужна победа любой ценой, – заявил он. – В противном случае я заколюсь царским мечом, что пожаловал мне государь». Гo Сян слыл при дворе храбрым генералом и военным гением, и все чиновники, гражданские и военные, смотрели на предстоящую кампанию с большим оптимизмом. Никто и подумать не мог, что меньше месяца спустя с юга будут получены обескураживающие вести. У реки Хуннихэ войско Го Сяна было разбито, при этом погибло множество офицеров и солдат. Бойцы Цзитяньхуэй свалили мертвых и раненых в кучу по обоим берегам реки, и образовалась целая дамба из человеческих тел.

Как стало известно, отряды Цзитяньхуэй заманили противника вглубь своей территории и встали на южном берегу Хуннихэ. Го Сян, настроенный исключительно на победу, приказал лодочникам на северном берегу построить за ночь плоты из бамбука. На рассвете его солдаты погрузились на эти плоты и начали переправляться через реку. Неожиданно на середине реки плоты стали расходиться, а непривычные к воде солдаты с севера попадали в реку, барахтаясь среди уплывающего по течению бамбука. В армии Го Сяна воцарился полный разброд, а в это время с южного берега сто лучников Ли Ичжи принялись с бешеным хохотом осыпать северян градом стрел. Истошные вопли разнеслись над Хуннихэ, и вниз по реке поплыли окровавленные трупы. В красной от крови воде вместе с телами солдат сгинул и царский стяг Черной Пантеры.

Посреди этого хаоса Го Сян выплыл на северный берег и, вскочив на коня, поскакал в рыбацкую деревушку, где перебил несколько человек из тех, что сооружали плоты. Никогда не знавший поражений Го Сян обезумел. Он захватил с собой головы трех лодочников и помчался назад в столицу, обливаясь по дороге горькими слезами. Через три дня измызганный и растрепанный, весь в крови и грязи, Го Сян появился у городских ворот. Швырнув все три головы в канаву, он спешился и подошел к одному из часовых.

– Знаешь, кто я? – спросил он.

– Вы – генерал Го, заместитель главы Военного министерства. Вы возглавили карательный поход на юг против Цзитяньхуэй, – ответил тот.

– Верно. А теперь мне пора взять на себя вину и заколоться. – Го Сян вытащил пожалованный ему государем меч и с улыбкой произнес: – Я сообщаю тебе, а ты должен передать государю: Го Сян разбит, и что станется с царством Се – не знает никто.

Последние слова Го Сяна разнеслись по всей столице и за ее стенами и привели в ярость многих гражданских и военных чиновников при дворе. После разгрома Го Сяна у Хуннихэ они несколько дней являлись в Зал Изобилия Духа, выражая готовность возглавить новый поход. Все они: и сановники, занимающие высокие посты, и чиновники рангом пониже – выражали нескрываемое презрение к Ли Ичжи и обществу Цзитяньхуэй. Они считали поражение прямым следствием опрометчивой попытки Го Сяна переправиться через реку и полагали, что стоит сформировать команду отборных подводных пловцов, и отряды Цзитяньхуэй, это бельмо на глазу у царства Се, можно уничтожить за какой-то месяц.

Я чувствовал, что все эти просьбы рвущихся в бой чиновников – чистейшая ложь и что за этим стоят личные амбиции каждого – от стремления продвинуться по службе до желания использовать подвернувшуюся возможность показать, на что ты горазд. Подозрения, что просьбы о назначении в армию – лишь бахвальство, и что за этим ничего не стоит, вызвали немало колебаний, когда пришла пора выбирать командующего для нового похода на юг. Болевшая тогда госпожа Хуанфу была страшно недовольна сложившейся ситуацией. Похоже, она боялась, что в один прекрасный день Ли Ичжи со своими отрядами ворвется к ней в Зал Парчовых Узоров и закроет ей глаза. В конце концов, она сама нашла кандидата на то, чтобы возглавить этот поход, и вызвала его во дворец. Им оказался великий воитель, уже много лет оборонявший наши северо-западные рубежи, генерал Дуаньвэнь.

Изменить решение госпожи Хуанфу я не мог, к тому же более подходящей кандидатуры было и не найти. С какими, интересно, мыслями вернется во дворец Се после стольких лет изгнания мой сводный брат, мой заклятый враг, с которым меня объединяет лишь кровное родство?

По мере того как близился день возвращения Дуаньвэня, внутри у меня все словно немело. Всякий раз, когда передо мной всплывал его мрачный и суровый облик, на сердце наваливалась какая-то непонятная тяжесть. В то время я источал свои милости на словоохотливую и чутко на все реагирующую Ханьфэй. Лежа в моих объятиях посреди расшитых подушек и узорчатых одеял, она без труда поняла, что я не в духе, и засыпала меня вопросами. Многого доверять ей не хотелось, поэтому я отделался шуткой: