Текст книги "Последний император"

Автор книги: Су Тун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Я замер. Покидавшие зал министры остановились и обернулись посмотреть, что произошло, госпожу Хуанфу от злости просто трясло. Подойдя к госпоже Мэн, она ткнула ей в рот концом трости. «Это что еще за брань ты изрыгаешь? – подступала к ней она. – Как же я была слепа, когда однажды позволила подлой торговке доуфу[13]13
  Доуфу (тофу, соевый творог) – продукт из соевых бобов, богатый белком и обладающий нейтральным вкусом (то есть собственный вкус у доуфу почти отсутствует), что позволяет использовать его во многих блюдах.


[Закрыть] стать вдовствующей императрицей, – продолжала она, тыкая тростью. – Раз ты до сих пор не отучилась от грязной брани, как ты смеешь сидеть в Зале Изобилия Духа?» Госпожа Мэн разрыдалась в голос, потому что трость госпожи Хуанфу вовсю загуляла по ее губам. «Не буду больше ругаться, – твердила госпожа Мэн, всхлипывая. – Давайте, стройте дальше заговоры против Дуаньбая, потому что не успокоитесь, пока я не умру».

– Дуаньбай не твой сын, он – повелитель царства Се, – свирепа выговаривала ей госпожа Хуанфу. – Если не перестанешь плакать и голосить и не начнешь соблюдать приличия, отошлю тебя обратно в лавку торговца доуфу, откуда ты и пришла, Готовить доуфу, вот на что ты годишься, а не на то, чтобы быть Вдовствующей государыней Се.

Чем больше я слушал их перебранку, тем более это было невыносимо, поэтому я поспешил улизнуть, пока никто не видел. Но не успел я дойти до высокого коричного дерева, как показался бежавший навстречу мне ратник в полной боевой форме из парчи, который, завидев меня, рухнул на колени. «Варвары прорвали нашу оборону, генерал Чжэн, командующий войсками на западе, прислал государю срочное донесение». Я мельком глянул на письмо с тремя перьями у него в руках. «А я-то тут при чем. Отнеси это донесение госпоже Хуанфу». Подпрыгнув, я отломил усеянную ароматными цветами ветку коричного дерева и ее концом хлестнул стоящего на коленях ратника по спине. «Меня все эти ваши дела не интересуют, – бросил я, уходя. – Целыми днями преподносите мне то одно, то другое, просто голова болеть начинает, говоришь, варвары прорвали нашу оборону? Так возьмите и выдворите их туда, откуда они пришли».

Бесцельно прогуливаясь по дворцу, я, в конце концов, остановился перед алхимическим котлом покойного государя. Бронзовая поверхность сверкала в лучах заходящего солнца, и мне показалось, что я вижу, как в кипящей жидкости кружится пилюля коричневого цвета. Огонь под котлом давно угас, но над ним поднимался аромат какого-то необычного лекарства и обжигающие клубы пара. Мой красный парадный халат с вышитыми драконами быстро намок: близ алхимического котла покойного государя я всегда обильно потею. Размахнувшись, я хлестнул веткой коричного дерева по поверхности котла, способного вращаться вокруг своей оси, а в это время откуда-то сзади, как призрак, появился старый слуга Сунь Синь, причем так неожиданно, что я даже вздрогнул. На лице его, как и прежде, лежала печаль, а в глазах светилось безумие. Он протянул мне сломанную стрелу.

– Откуда это у тебя? – удивился я.

– С Тунчишань. Оттуда, где гнали зверя. – И он указал на северо-запад. – Это отравленная стрела, – добавил он, и его обветренные губы задрожали, как осенние листья.

Я вернулся мыслями к тому, что произошло на охоте, и в душе снова воцарилось уныние. Было ясно, что покушавшийся пользовался покровительством моей бабки, госпожи Хуанфу, а вот сама отравленная стрела попала в руки спятившего старика Сунь Синя. Непонятно только, где он ее отыскал, и зачем ему вздумалось вручать ее мне.

– Выкинь ее, – сказал я Сунь Синю. – Она мне не нужна. Я знаю, кто ее выпустил.

– Стрела убийцы уже выпущена, и бедствия скоро обрушатся на царство Се. – Сунь Синь небрежно отшвырнул стрелу в сторону. В его печальных глазах вновь выступили слезы.

Сунь Синь приводил меня в восторг. Мне казалось оригинальным и интересным то, как он переживает за все на свете. Старый безумец нравился мне больше всех остальных слуг и рабов во дворце, и по этому поводу моя бабка, госпожа Хуанфу, и Вдовствующая Императрица, госпожа Мэн, уже выражали высочайшее неудовольствие. Но у меня с самого детства установились необычайно близкие отношения с Сунь Синем, и я нередко вытаскивал его из дворца на улицу поиграть в классы.

– Не плачь. – Вынув носовой платок и вытерев ему щеки, я потянул его за руку. – Пойдем, попрыгаем в классы. Давно уже мы в них не играли.

– Прыгай, прыгай в классы. Скоро бедствия обрушатся на царство Се. – Бормоча эти слова, он приподнял левую ногу и запрыгал по клеточкам. – Раз, два, три. Скоро бедствия обрушатся на царство Се…

Осуществить план по наказанию Дуаньвэня и Дуаньу не удалось, потому что никто из палачей не осмеливался поднять на них руку. Прошло несколько дней, и однажды я увидел, как они идут, взявшись за руки, мимо Зала Изобилия Духа. Это зрелище повергло меня в еще большее уныние. Я понимал, что палки в колеса мне ставит моя бабка, госпожа Хуанфу, и это вызывало во мне крайнее неудовольствие. «Раз ее слово – закон, размышлял я, почему бы ей просто не занять трон Се?»

Почувствовав, что меня что-то гложет, госпожа Хуанфу велела мне прийти к ее постели в Цзиньсютан – Зале Парчовых Узоров и стала молча разглядывать меня. Без румян и пудры она выглядела изможденной и старой, и меня даже посетила мысль, что госпожа Хуанфу скоро займет свое место в Царских Могилах у подножия Тунчишань.

– Отчего ты такой мрачный, Дуаньбай? – спросила она, беря меня за руку. – Или сдох один из твоих любимых сверчков?

– Зачем мне быть государем Се, если я во всем должен слушаться тебя? – выпалил я. Это получилось у меня громко и неожиданно, а что говорить дальше, я и не знал и только наблюдал, как она рывком села в кровати, и на ее лице отразились удивление и неудовольствие. Я инстинктивно отступил назад.

– Кто научил тебя говорить здесь такое? Госпожа Мэн или этот твой наставник Цзюэкун? – Тон ее вопросов устрашал, а сама она в это время потянулась за стоявшей у кровати тростью. Я отступил еще на шаг, опасаясь получить этой тростью по голове. Но меня госпожа Хуанфу не ударила. В конце концов ее трость описала дугу в воздухе и опустилась на голову одной из девушек-служанок.

– Что ты здесь ошиваешься? – рыкнула госпожа Хуанфу. – Убирайся прочь.

Маленькая девочка с полными слез глазами шагнула за ширму, а я вдруг не удержался и разревелся.

– Дуаньвэнь пустил в меня стрелу на охоте, – всхлипывал я, – а ты даже не позволяешь наказать их. Если бы не Цзюэкун, стрела попала бы в меня.

– Я уже подвергла твоих братьев наказанию. Все четверо получили по три удара тростью. Разве этого недостаточно?

– Недостаточно! – выкрикнул я. – Я хочу, чтобы Дуаньвэню и Дуаньу отрубили пальцы, чтобы они больше не могли стрелять из-за угла.

– Эх, ты, несмышленыш. – Госпожа Хуанфу притянула меня к себе и усадила на ложе, легонько теребя за уши. В уголках ее губ снова заиграла материнская улыбка. – Первое требование к правителю, Дуаньбай, – быть милосердным. Нельзя быть злым или жестоким. И я уже не первый раз говорю тебе это. Неужели ты все забыл? Есть и другое. Дуаньвэнь и все остальные – потомки царской фамилии Се, наследные принцы. Как ты предстанешь перед духами своих предков, если отрубишь им пальцы?

И как будешь смотреть в глаза чиновникам двора и остальным подданным?

– Но разве Дайнян не отрубили пальцы за то, что она стала отравительницей? – не сдавался я.

– Это дело другое. Дайнян – холопка из подлого люда, а у Дуаньвэня с братьями в жилах течет царская кровь, к тому же они – мои любимые внуки. Я не позволю, чтобы они так запросто лишились пальцев.

Я сидел, свесив голову, рядом с госпожой Хуанфу и слышал исходивший от ее одежды запах мускуса и линчжи.[14]14
  Линчжи – ценное лекарственное растение, используемое в китайской фармакологии.


[Закрыть] На поясе с драконами и фениксами у нее висел чудный жезл жуй из кристально чистого нефрита, и меня так и подмывало схватить его и запихнуть себе в карман. Жаль вот, не хватило духу.

– И вот еще что, Дуаньбай. У нас во дворце Се возвести на царский трон легко, но и свергнуть с него ничего не стоит. Хорошенько запомни эти слова.

Этот последний наказ моей бабки, госпожи Хуанфу, я усвоил хорошо. Широкими шагами я вышел из Зала Парчовых Узоров и, проходя через сад с хризантемами, яростно плюнул на эти ненавистные цветы. «Старуха проклятая! Чем скорее умрет злобная карга, тем лучше», – тихо выругался я. Этому выражению я выучился у вдовствующей императрицы, госпожи Мэн. Но, даже выругавшись, я не утолил гнева, поэтому запрыгнул на любимую клумбу госпожи Хуанфу и стал топтать желтые хризантемы. Подняв глаза, я вдруг увидел побитую бабкой маленькую служанку, которая стояла под карнизом, изумленно уставившись на меня. На лбу у нее, там, куда пришелся удар тростью долголетия, вздулся кровавый волдырь. Я вспомнил совет госпожи Хуанфу быть милосердным, и мне стало смешно. На ум пришло одно из заученных наизусть во время учебы в Павильоне Горного Склона наставлений: «Если слова расходятся с делами, в этом повинен сам человек», «Госпожа Хуанфу – прекрасный тому пример», – решил я.

Как раз в это время через округлые «лунные» ворота перед Залом Парчовых Узоров вошли Дуаньвэнь и Дуаньу. Спрыгнув с клумбы, я преградил им дорогу. По их ошарашенному виду я понял, что они никак не ожидали застать меня здесь.

– Вы чего сюда заявились? – недобро осведомился я.

– Идем к бабушке на поклон, – промямлил Дуаньвэнь, и в его голосе не было ни заносчивости, ни высокомерия.

– А почему ко мне на поклон никогда не ходите? – не отставал я, проводя веточкой хризантемы им по подбородку.

Дуаньвэнь не ответил. Зато Дуаньу уставился на меня с такой нескрываемой злобой, что я не выдержал и толкнул его так, что он даже отступил на шаг. Восстановив равновесие, он снова уставился на меня своими маленькими глазками. Я сорвал еще одну хризантему и швырнул ему в лицо.

– Только зыркни так на меня еще раз, и я прикажу выдавить тебе глаза! – заорал я.

Дуаньу отвернулся, но с места не двинулся, хотя смотреть на меня больше не осмеливался. Стоявший рядом Дуаньвэнь побледнел, и я заметил, как в глазах у него блеснули слезы. Тонкие, как у девицы, губы сжались так крепко, что, казалось, вот-вот брызнет кровь.

– А ты чего так распереживался, ведь я тебя не бил, не толкал? – вызывающе повернулся як Дуаньвэню. – Поглядим, достанет ли тебе духу пустить в меня еще одну стрелу. Буду ждать…

Все так же молча Дуаньвэнь взял Дуаньу за руку, и они, обойдя меня, бегом поспешили дальше к Залу Парчовых Узоров. Там, в галерее, уже стояла моя бабка, госпожа Хуанфу; она, вероятно, стала свидетелем всего, что произошло. В руках она держала трость долголетия, невозмутимое лицо ничего не выражало, и было непонятно, одобряет она мое поведение или осуждает. Но меня это и не волновало, я слишком упивался тем, как славно сорвал свой гнев.

Глава 2

К тому времени, когда я взошел на трон Се, евнухов среди сановников при дворе почти не осталось. Случилось так потому, что покойный батюшка-государь всем нутром питал к евнухам отвращение и со временем избавился от них. После этого он разослал своих людей искать в народе красивых девушек. Их стали доставлять во дворец, пока он не превратился в место, где царила женская красота. Отец погряз в плотских наслаждениях, отдаваясь женским чарам, которые он так обожал, и постоянно резвясь в постели. Как утверждал мой наставник, буддийский монах Цзюэкун, эта вседозволенность и стала основной причиной ранней кончины императора.

Помню, однажды зимой у подножия красной стены перед дворцом обнаружили около десятка мертвых евнухов. Очевидно, они умерли от голода и холода, ожидая приказа государя вернуться во дворец. Они оставались у стены всю зиму, пока жестокая пурга не ослабила их сознание, и они не умерли, обняв друг друга. Все эти годы я не мог понять, почему они сделали такой выбор, почему не вернулись в деревню, чтобы выращивать урожай или разводить шелковичных червей, а предпочли этому никому не нужную смерть перед дворцом Се. Когда я спросил об этом Цзюэкуна, он посоветовал выбросить этих людей из головы. «То фигуры трагические, – сказал он, – их и жалко, и в то же время чувствуешь к ним отвращение».

Цзюэкун породил во мне глубокую неприязнь к евнухам, и я с самого детства никогда не позволял ни одному из них прислуживать мне. Естественно, речь идет лишь о периоде до моего восшествия на трон. Я никак не ожидал, что в этом году госпожа Хуанфу возьмется за наведение новых порядков во дворце с таким размахом, что примет три сотни молодых евнухов, присланных из трех южных уездов, чтобы заменить бесчисленных хрупких, болезненных или непослушных дворцовых девушек. Я был тем более удивлен, когда в составленном госпожой Хуанфу списке подлежавших изгнанию обнаружил имя своего наставника, монаха Цзюэкуна.

О том, что Цзюэкун покидает дворец, мне никто не сказал. В то утро я сидел в Зале Изобилия Духа, принимая благие пожелания от новоприбывших евнухов. Я оглядывал распростертые перед залом тела трехсот мальчиков моего возраста – целое море черных голов, – и это зрелище казалось мне весьма комичным. Но рядом сидели госпожа Хуанфу и госпожа Мэн, и я знал, что они будут недовольны, если я расхохочусь вслух, поэтому смеялся, прикрыв рот рукой и опустив голову. Потом, подняв глаза, я заметил, что за рядами мальчиков стоит на коленях кто-то еще, и понял, что это мой наставник, монах Цзюэкун. На нем были уже не шапочка и пояс ученого, а черный буддийский халат, и он застыл, коленопреклоненный, с прямой спиной. Я никак не мог понять, что Цзюэкун собирается делать. Я соскочил было с трона, но меня остановила госпожа Хуанфу: она зажала мне ногу концом своей трости долголетия так, что я не мог и шевельнуться.

– Цзюэкун тебе больше не наставник, – сказала она. – Он уходит из дворца и поэтому сейчас, простираясь перед тобой, шлет свои прощальные пожелания. А вот тебе не разрешается выходить из зала.

– Но в чем дело? Почему вы заставляете его уйти? – зазвенел мой тонкий голос.

– Тебе уже четырнадцать, и ты больше не нуждаешься в наставнике. Правителю нужен первый министр, а не бритоголовый монах.

– Он не монах, он наставник, его пригласил для меня отец, и я хочу, чтобы он оставался со мной. – Я яростно тряс головой. – Мне не нужен никто из этих маленьких евнухов, мне нужен наставник Цзюэкун.

– Но я не могу разрешить ему остаться с тобой. Из-за него ты и так не похож на других мальчиков, чего доброго и правитель Се из тебя выйдет странный. – Госпожа Хуанфу убрала с моей ноги трость и несколько раз стукнула ею по полу. – Кроме того, – добавила она уже мягче, – я его не выгоняю. Я поинтересовалась его мнением, и он сказал, что сам хочет оставить дворец, что больше не желает быть твоим наставником.

– Нет!!! – дико завопил я и, забыв про все приличия, сбежал по ступенькам. Я промчался мимо трех сотен молодых евнухов, ровными рядами лежащих на полу зала – все они поднимали головы и молча с почтительностью взирали на меня, когда я пробегал мимо, – и заключил Цзюэкуна в объятия. Я рыдал как ребенок. Все, кто собрался в Зале Изобилия Духа, застыли, пораженные таким непредвиденным развитием событий. Звуки моих рыданий отчетливо слышались в наступившей тишине.

– Перестань плакать. Правитель Се не должен выражать своих чувств перед министрами или подданными. – Цзюэкун вытер мне слезы полой халата, улыбаясь всегдашней безмятежной и блаженной улыбкой и продолжая стоять на коленях. Я смотрел, как он вынимает из рукава «Луньюй». – Ты еще не прочитал это полностью. Об этом лишь и печалюсь, покидая дворец.

– Не хочу ничего читать. Хочу, чтобы ты остался.

– Какой же ты еще, в сущности, ребенок, – тихо вздохнул Цзюэкун. Он ненадолго задержал проницательный взгляд у меня на лбу, потом скользнул глазами по царскому венцу с Черной Пантерой. – Дитя, – грустно произнес он, – тебе выпала удача стать властителем в таком юном возрасте, но в этом и твое несчастье. – Его рука дрожала, когда он передавал мне книгу. Потом он встал и отряхнул рукавом пыль с одежды. Я понимал, что он уходит и что я не в силах остановить его.

– Куда ты теперь, наставник? – крикнул я вслед.

– В Кучжусы, монастырь Горького Бамбука. – Он остановился вдалеке, сложив ладони вместе, и обратил взор к небу. Его последние слова я еле разобрал. Монастырь Горького Бамбука в Лесу Горького Бамбука. Лес Горького Бамбука на горе горького Бамбука.

Я обливался слезами, хотя понимал, что поступать таким образом в подобных обстоятельствах – грубейшее нарушение этикета, но с другой стороны, раз я – правитель Се, то могу делать, что захочу: захочу плакать – буду плакать. Кто такая моя бабка, госпожа Хуанфу, чтобы не разрешать мне плакать? Вытирая слезы, я побрел обратно в Зал Изобилия Духа между двумя рядами евнухов, которые все так же лежали, распростершись, как колоды, но старались глянуть украдкой на мое заплаканное лицо. Чтобы расквитаться с госпожой Хуанфу, я походя попинал немало задранных кверху задниц, и наградой мне были приглушенные стоны. Так, пиная задницы, я и возвращался к трону, удивляясь при этом, какие они невероятно мягкие и невыразимо противные.

Вечером после ухода Цзюэкуна шел дождь. С неба тихо падали жемчужные капли, а я стоял, прислонившись к окну, погруженный в горестные размышления. Огни дворцовых светильников метались и мерцали под влажным ветерком, который шуршал во дворе мертвыми ветками и пожелтевшими листьями банановых деревьев и хризантем. Такими дождливыми ночами многие вещи промокали насквозь и начинали потихоньку гнить. Сквозь шелест дождя комариным звоном до меня доносился монотонный голос мальчика-шутуна, который не переставая бубнил что-то вслух из «Луньюя». Однако я его не слушал. Мои мысли по-прежнему занимал мой наставник, буддийский монах Цзюэкун. Я думал о его мудрости и проницательности, о том, насколько изысканной была его речь, вспоминал худое, не сравнимое ни с кем иным лицо и последние слова, что он сказал, прежде чем покинуть меня. Чем больше я думал о нем, тем горше становилось на душе, и я никак не мог смириться с тем, что у меня отняли моего любимого Цзюэкуна.

– Где находится Монастырь Горького Бамбука? – спросил я мальчика-шутуна, прервав его речитатив.

– Где-то далеко. Вроде бы, в царстве Вань, среди высоких горных хребтов и вздымающихся в небо вершин.

– Ну, а поточнее? Если ехать на повозке, сколько дней пути?

– Точно не знаю, Государь собирается отправиться туда?

– Нет, просто спросил. Я много куда хотел бы отправиться, но мне нельзя, госпожа Хуанфу не дает и шагу сделать из дворца.

В ту дождливую ночь мне опять снились кошмары. Маленькие белые демоны стояли теперь, печально завывая, по всем четырем сторонам кровати: тела у них были, как у тряпичных кукол, а лица – как у некоторых знакомых людей из дворца. Один казался похожим на похороненную заживо госпожу Ян, другой – на Дайнян, которой отрубили пальцы, а потом вырвали язык. Я проснулся в холодном поту и, прислушавшись, сообразил, что дождь еще идет. К своему ужасу я обнаружил, что расплывчатые контуры маленьких белых демонов остались на вышитом одеяле, и стал колотить по кровати. Девушки-служанки, спавшие на полу рядом, окружили кровать, обмениваясь недоуменными взглядами. Одна из них подняла ночной горшок.

– Да не хочу я на горшок! Быстро помогите мне прогнать этих маленьких демонов с кровати! – заорал я на них, размахивая обеими руками. – Не стойте как идиотки. Шевелитесь, гоните их.

– Никаких маленьких демонов здесь нет, государь, – проговорила одна из девушек. – Это лишь лучики лунного света.

– Это тени от светильников, ваше величество, – сказала другая.

– Вы все слепые, слепые! И дуры безмозглые! Вы что, не видите, как эти маленькие белые демоны прыгают туда-сюда у меня в ногах? – Я с трудом выбрался из кровати. – Найдите мне Цзюэкуна, – велел я, – и побыстрее. Пусть прогонит всех этих маленьких белых демонов.

– Ваше величество, наставник Цзюэкун сегодня покинул дворец, – трепеща от страха, затараторили девушки. Они по-прежнему не видели демонов у меня на кровати.

Тут я полностью проснулся, и до меня дошло, что монах Цзюэкун сейчас, наверное, бредет под дождем по дороге, ведущей в Монастырь Горького Бамбука в царстве Вань, и больше уже не сможет прогонять от меня всю эту страшную нечисть. Цзюэкун ушел, и бедствия скоро обрушатся на царство Се. В памяти вдруг всплыло это странное пророчество из уст полоумного Сунь Синя, и я преисполнился печали и возмущения. От вида сонных служанок, столпившихся вокруг кровати с отсутствующими лицами, стало так тошно, что я вырвал ночной горшок у той, что держала его, и с силой швырнул на пол. Грохот разлетевшейся керамики прозвучал в безмолвии дождливой ночи особенно отчетливо. Насмерть перепуганные девушки повалились на колени.

– Ночной горшок разбился, и бедствия скоро обрушатся на царство Се, – провозгласил я, подражая безумному старику Сунь Синю. – Я видел маленьких белых демонов, и бедствия скоро обрушатся на царство Се!

Чтобы маленькие белые демоны больше не одолевали меня, я в нарушение всякого этикета уложил вместе с собой двух служанок, по одной с каждой стороны, а еще двое в ногах наигрывали на цине[15]15
  Цинь – музыкальный инструмент типа цитры.


[Закрыть] и негромко напевали. Как только маленькие белые демоны куда-то скрылись, дождь во дворе тут же перестал, и о нем напоминали лишь еле слышные звуки капель, бессильно падавших с карниза на листья, бананов. От лежавших рядом девушек приятно пахло пудрой, а из окна в то же время доносилась вонь гниющей растительности и дохлых насекомых – неизменные запахи царства Се. И это была лишь одна ночь в первые годы после того, как я стал государем.

Первое семяизвержение случилось у меня ночью, когда я увидел очередной странный сон. Мне приснилась Дайнян из Холодного дворца. Она сидела посреди клумбы с хризантемами и пела прелестную песню, подыгрывая себе на пипа. Пальцы у нее вдруг отвалились и опали на землю, как десять цветочных лепестков. Вытянув беспалые руки, она засеменила ко мне на крохотных забинтованных ножках, и при каждом шаге закинутая за спину пипа мягко шлепала ее по полуобнаженным, белым как снег ягодицам. Лицо ее лучилось ласковой чувственной улыбкой, обольстительной и распутной. «Не смей так улыбаться, Дайнян», – крикнул я. Однако улыбка стала еще более чарующей, такой, что даже дыхание перехватило. Я снова крикнул: «Дайнян, не смей приближаться ко мне!» Но она все же как-то дотянулась до меня и своим похожим на лепешку обрубком, из которого капала кровь, сластолюбиво, но нежно стала касаться низа моего священного тела, словно перебирая пальцами струны пипа. Я услышал бесподобную музыку небесных сфер, и все тело охватила дрожь. До сих пор помню, как с моих губ сорвался стон неописуемого ужаса и радости.

Наутро я сменил влажное нижнее белье и, увидев пятна, спросил у девушек-служанок, спавших у моей кровати, что это. Они лишь уставились на мое белье и захихикали.

Служанка постарше взяла его у меня со словами: «Поздравляю, государь, это ваши сыновья и внуки». Она повернулась и, водрузив мое белье на большое бронзовое блюдо, поспешила прочь. «Погоди, погоди! – крикнул я ей вслед. – Не стирай пока, я еще не рассмотрел как следует». Она остановилась: «Я должна доложить госпоже Хуанфу. У меня такие инструкции».

«Ну просто черт знает что! Обо всем надо докладывать госпоже Хуанфу», – сокрушался я, глядя, как служанки вносят таз с горячей водой, насыщенной ароматными травами, и предлагают обмыть мое тело. Развалясь на кровати и не желая пошевелиться, я пытался понять, к чему этот сон, и почему мне привиделась Дайнян. Но так и не понял, а раз не понял, то перестал и думать об этом. По смущенным, но счастливым лицам девушек можно было судить, что случилось что-то хорошее. Может, у госпожи Хуанфу их ждет награда. Эти низкорожденные женщины так радовались, а вот я никакой радости не испытывал.

Радоваться, как оказалось, было нечему. Моих восьмерых служанок госпожа Хуанфу заменила на восемь евнухов, обязанных прислуживать мне в повседневной жизни. Голосом, не терпящим возражений, она заявила: «Эти служанки больше не останутся у тебя в Цинсютан – Зале Чистоты и Совершенства. На протяжении всей истории царства Се, – продолжала она, – как только государь становился мужчиной, ему прислуживали евнухи, а не служанки. Так уж заведено во дворце». Так она мне сказала, и я понял, что возражать бессмысленно. Прощание с девушками в Зале Чистоты и Совершенства получилось слезное, и в душе я сильно переживал, глядя, как они убиваются, словно плакальщицы, потому что не мог придумать, как их отблагодарить, «Государь, – обратилась ко мне одна из них, – вряд ли доведется увидеть вас снова, не окажете ли милость и не позволите дотронуться до вас?» Я кивнул: «Можешь дотронуться, только вот где?» Какой-то момент она колебалась, а потом сказала: «Можно я дотронусь до пальцев ваших ног? Тогда я всю жизнь буду под сенью вашего благополучия». Я тут же скинул туфли и чулки и задрал ноги. Опустившись на одно колено, она дотронулась до моих пальцев, и ее глаза наполнились горячими слезами. Семь остальных девушек выстроились за ней, чтобы проделать то же самое. Этот единственный в своем роде ритуал занял довольно много времени, потому что повторялся неоднократно, а одна из девушек даже потихоньку наклонилась и поцеловала мне подъем ноги. Это было щекотно, и я захихикал: «Не боишься, что у меня ноги грязные?» – «У вас, государь, ноги не могут быть грязными, – всхлипнула она. – Ваши ноги гораздо чище, чем рот недостойной рабыни».

Восемь евнухов, появившихся в Зале Чистоты и Совершенства, тщательно отбирала вдовствующая императрица, госпожа Мэн. Большинство отобранных ею мальчиков отличались правильными чертами лица и почти все происходили из ее родного уезда Цайши, Я уже говорил, какое отвращение у меня с малолетства вызывали евнухи. Поэтому, когда они все же появились, я принял их хмуро и холодно.

Со временем я стал позволять им играть перед залом в разные игры. В том числе и в «классы». Мне хотелось посмотреть, кто из них играет лучше остальных. Как я и ожидал, через некоторое время они переставали играть, и мне было смешно смотреть, как одни тяжело дышат, а другие обливаются потом. Все, кроме одного – по годам он выглядел младше всех – игравшего с наслаждением и выполнявшего при этом множество трюков, каких я раньше и не видывал. Я обратил внимание на его тонкие черты лица, совсем как у прелестной девушки, и на то, как грациозно и ловко он прыгает в простонародной манере, о которой я и понятия не имел. Потом я велел ему подойти.

– Как тебя зовут?

– Яньлан – Ласточка, – ответил он. – В детстве меня звали Coэр, а в школе – Кайци.[16]16
  В отличие от европейской традиции, имен у китайцев может быть очень много, и они могут иметь самое различное значение. У большинства китайцев есть «детское имя», которым их называют только родители, близкие и друзья. До начала XX века по достижении совершеннолетия мужчины могли принимать «(бяо) цзы» – другие имена, под которыми они были более известны, выдающимся личностям присваивали посмертные, а правителям – храмовые имена.


[Закрыть]

– Сколько тебе лет? – улыбнулся я тому, какой он бойкий на язык.

– Двенадцать. Я родился в год Барана.

– По ночам будешь спать у моей постели, – шепнул я ему на ухо, взяв за плечи и притянув поближе. – Мы сможем каждый день играть вместе.

Яньлан смущенно покраснел. Глаза у него были ясные, как два озерца. Все портила лишь красная родинка у края одной из выгнутых дугой бровей. Мне показалось, что она не на месте, и я поддел ее ногтем, чтобы выяснить, можно ли содрать ее. Вероятно, я перестарался, потому что Яньлан даже подскочил от боли. Он не вскрикнул, но его лицо исказила гримаса невыносимой боли, и он упал на пол, зажимая родинку рукой. Но это продолжалось лишь мгновение, и он тут же встал на колени, склонившись до земли. «Простите вашего недостойного раба, государь», – умолял он меня. Яньлан меня заинтересовал, поэтому я встал с царского ложа, подошел к нему и помог подняться на ноги. Я даже плюнул на палец и немного потер его красную родинку: этому я научился у дворцовых служанок. «Это я в шутку, – сказал я. – Надо немного послюнить, и все пройдет».

Я очень быстро забыл о служанках и о слезном расставании в Зале Чистоты и Совершенства. В тот год в великом дворце Се произошло немало перемен, и обитавшие в нем служанки появлялись и исчезали, как на карусели; моя же жизнь текла своим чередом. Четырнадцатилетнему императору без труда удавалось благоволить к одним и не замечать других.

Мне очень хотелось посмотреть, что осталось у Яньлана после кастрации, поэтому однажды я велел ему показать низ живота. Мгновенно побледнев и переменившись в лице, он крепко вцепился руками в пояс штанов и стал умолять не подвергать его такому унижению. Но мое любопытство взяло верх, и я все же велел ему распахнуть халат и развязать пояс. В конце концов он, беззвучно всхлипывая, спустил штаны, отвернулся и проговорил сквозь слезы: «Прошу вас, государь, смотрите побыстрее».

Я тщательно осмотрел срамные места Яньлана и обнаружил, что шрам у него не такой, как у других, что на нем есть несколько темно-красных точек, похожих на ожоги. Не знаю почему, но это напомнило мне о руках Дайнян из Холодного дворца, и любопытство сменилось разочарованием.

– У тебя там не так, как у всех. Кто, интересно, так чисто сработал?

– Мой отец. – Яньлан уже не плакал. – Он у меня кузнец. Мне было восемь лет, когда он выковал маленький ножик и кастрировал меня. Я три дня лежал без сознания и чуть не умер.

– Зачем он это сделал? Тебе хотелось стать дворцовым евнухом?

– Не знаю. Отец велел терпеть, когда будет больно, он говорил, что, если я попаду во дворец и буду прислуживать государю, мне не нужно будет думать о еде или одежде. Он сказал также, что, если я попаду во дворец, у меня будет возможность вернуть сыновний долг родителям и воздать почести предкам.

– Скотина твой отец, – проворчал я, – вот попадется он мне, прикажу его самого кастрировать. Посмотрим, больно ему будет или нет. Ладно, можешь одеваться.

Яньлан мгновенно натянул штаны и, наконец, улыбнулся сквозь слезы. В потоке света, пробивавшемся через шелковые занавеси, красная родинка у края его брови поблескивала, как драгоценный камень.

Осень близилась к концу. Дворцовые слуги убирали опавшие листья и ветки, а плотники закрывали окна в залах дворца, флигелях, теремах и павильонах тонкими деревянными дощечками для защиты от налетавших с севера песчаных бурь. Через боковые ворота на задах дворца с грохотом вкатилось несколько запряженных лошадьми повозок, которые оставили после себя аккуратно сложенные поленницы дров. По всему дворцу шли приготовления к наступающей зиме.

В одиннадцатый месяц тихо сдох последний из моих чернокрылых сверчков, отчего меня, как и каждый год, охватила печаль. Я приказал дворцовому евнуху собрать всех дохлых сверчков и положить их вместе в изящную деревянную шкатулку, этакий общий саркофаг для моих любимцев. Местом, где они упокоятся навсегда, я выбрал двор перед Залом Чистоты и Совершенства.

Прежде всего я велел служителю запереть ворота. Потом мы с Яньланом вырыли на одной из цветочных клумб ямку и уже засыпали саркофаг сверчков влажной землей, когда в одном из декоративных проемов в стене неожиданно показалось лицо безумного старика Сунь Синя. Яньлан так испугался, что даже пронзительно вскрикнул.