Текст книги "Последний император"
Автор книги: Су Тун
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
На двадцать шестой день восьмого лунного месяца великий и славный генерал Дуаньвэнь и Северо-западный гун Чжаоян стремя к стремени проехали через городские ворота Пиньчжоу во главе исполненной боевого духа армии, которая растянулась за ними на несколько ли, заслоняя стягами небо и солнце и наполняя звуками боевых труб всю северо-западную равнину. Многотысячное войско неудержимой лавиной устремилось к столице Се и на третий день приблизилось к расположенному примерно в шестидесяти пи от нее городу Чичжоу.
Утром того самого третьего дня разразилась битва при Чичжоу, самое известное сражение в истории царства Се. Десять тысяч солдат правительственных войск, выступивших на защиту города, сошлись врукопашную с силами мятежников, и на полях и речках вокруг города началась кровопролитная Схватка.
Бой не прекращался ни днем, ни ночью, и обе стороны понесли тяжелые потери. К полудню следующего дня оставшиеся в живых солдаты сбросили тела погибших в реку Чихэ, чтобы очистить место для решительной схватки. Трупов было так много, что они запрудили реку, образовав множество живых плавучих мостов, по которым в самый последний момент тайком стали удирать на другой берег объятые ужасом солдаты правительственных войск. От их тел разило кровью, и они разбегались по домам, бросая по дороге доспехи и оружие, мечи и копья.
Брошенное оружие потом подбирали местные крестьяне и делали из них плуги, мотыги и спицы для повозок, на которых они возили сено, надолго оставляя таким образом память об этой битве.
Мой любимый военачальник Цзи Чжан был сражен обрушившимся на него ударом пики «цзи»[48]48
«Цзи» – старинное оружие, похожее на пику с лезвием в виде полумесяца.
[Закрыть] Дуаньвэня, и это стало началом разгрома верных государю войск в битве при Чичжоу. Дуаньвэнь привязал вылетевшее из седла тело Цзи Чжана под брюхом своего коня и стал носиться галопом по берегу реки. Выколотые у него на лбу таинственные иероглифы ярко сверкали под полуденным солнцем. Где бы он ни пролетал на своем белом скакуне, оставшиеся в живых солдаты правительственных войск, заворожено глядя на эти окруженные сиянием иероглифы – «ИМПЕРАТОР СЕ», – склонялись, подобно осенней траве, перед мчащимся, как вихрь, белым скакуном Дуаньвэня, бормоча: «Император Се, император Се», и простирались пред ним ниц с выражением полной покорности.
Во дворце Се, в шестидесяти ли от поля битвы, царила атмосфера последнего часа. С того места, где я стоял на угловой башне, вглядываясь вдаль, была хорошо видна стоявшая перед Залом Закатной Дымки большая крытая повозка и несколько суетившихся вокруг нее солдат в черном. Они прибыли по приказу Шаомяня, правителя Пэн, чтобы отвезти принцессу домой, подальше от военных потрясений. До меня донеслись неясные звуки хриплых рыданий урожденной Пэн. Не знаю, по кому она плакала, может, просто поняла», что больше не вернется? В первый раз я почувствовал сострадание к этой надменной и своенравной женщине. Ведь она ничем не отличалась от всех остальных наложниц во дворце, вырванных из эфемерного мира женского затворничества и принужденных вернуться в реальность, состоявшую в том, что вместе с государем, под которым пошатнулся трон, им суждено было кануть в мрачную бездонную бездну.
В полдень я, бессильно опираясь на перила, стоял на угловой башне и смотрел вдаль, на запад, где под царственной голубизной небес, поверх серо-черных городских крыш, виднелись лишь несколько клубов желтой пыли на дорогах из-под копыт лошадей, которых нахлестывали купцы. Столичный люд, зная о надвигающихся военных бедствиях, заперся по домам и не выходил на улицу.
Мне так ничего увидеть и не удалось. Я не увидел последней битвы, которая шла в каких-то пятидесяти ли, не увидел обычно сновавших по городским улицам простолюдинов; на сердце у меня тоже было пусто. Через некоторое время я услышал, как ударил колокол угловой башни, и понял, что это похоронный звон. Но ведь на башне больше никого нет, и вокруг ни ветерка. Кто же тогда ударил в колокол, чтобы раздался этот звон? Мое внимание привлекла витая пеньковая веревка, привязанная к языку колокола. Она каким-то чудесным образом раскачивалась в неподвижном воздухе. Потом я, как ни странно, разглядел на веревке восемь маленьких белых демонов. Оказывается, это они появились среди бела дня и, уцепившись за веревку, заставили колокол издать леденящий душу звук.
Не помню уже, где я подобрал покрытый толстым слоем пыли «Луньюй». Прошло много лет с тех пор, как из дворца Се ушел монах Цзюэкун, который, уходя, просил меня дочитать до конца эту знаменитую мудрую книгу, но я о ней так ни разу и не вспомнил. Я положил тяжелый томик на колени, но взгляд охватил лишь пустоту, и я понял, что времени дочитывать «Луньюй» у меня уже не осталось.
Из всех женских покоев слышались плач и причитания, а дворцовые евнухи и служанки с пепельно-бледными лицами сновали туда-сюда в лабиринте зданий, как безголовые мухи. В покоях наложниц появилась моя матушка, госпожа Мэн, в сопровождении евнухов с отрезами белого шелка. Объяснять, что значит присланный от государя кусок шелка, не было необходимости, и госпожа Мэн, скрывая слезы, лично проследила за тем, как удавились Ланьфэй и Цзиньфэй, завязав этот шелк на стропилах. Потом она понесла оставшийся кусок шелка в Башню Любования Луной.
Ханьфэй, пребывавшая уже на седьмом месяце беременности, оказала госпоже Мэн яростное сопротивление и умирать отказалась, говорили, она изрезала белый шелк ножницами. «Я никак не могу умереть до того, как родится принц, – умоляла она, обхватив руками госпожу Мэн. – Не заставляйте меня, прошу. Если я должна умереть, принесите мне еще один кусок шелка после того, как родится принц».
– Ну, что ты за глупости несешь? – Госпожа Мэн уже беззвучно плакала. – Какая же ты глупенькая. Неужели ты и вправду думаешь, такой день для тебя настанет? Даже если я пощажу тебя, Дуаньвэнь уж точно не пощадит, а он со своей армией скоро ворвется во дворец.
– Не дайте мне умереть, я ношу принца, я не могу умереть. – Голос Ханьфэй сорвался на визг, и она босая выбежала из Башни Любования Луной, госпожа Мэн видела, как растрепанная Ханьфэй устремилась к Холодному дворцу, и догадалась, что та надеется спрятаться там среди отверженных наложниц. Тогда она остановила бросившихся было за ней евнухов. «Глупое дитя, – горько усмехнулась она, – там она умрет гораздо более страшной смертью. Женщины, что живут в Холодном дворце, могут разорвать ее на куски».
То место, где в смятении решила спрятаться Ханьфэй, действительно стало местом ее последнего упокоения. Потом я узнал, что, ворвавшись в каморку Дайнян, она попросила прикрыть ее соломой, что Дайнян и сделала.
У Дайнян давно уже был вырван язык, и она не могла говорить. Все десять пальцев ей тоже когда-то отрубили, и она прикрывала Ханьфэй соломой медленно и неуклюже. После этого Дайнян ногами – чуть ли не единственной оставшейся целой частью тела – стала бешено топтать забросанную соломой женщину, пока крики Ханьфэй о помощи не стихли, и пожелтевшие сухие стебли соломы не окрасились густой красной кровью.
Я не пошел к Холодному дворцу посмотреть на тело Ханьфэй, которую положили поверх кучи соломы. Не увидел я и свою собственную плоть и кровь, которую вытоптала из ее чрева полоумная отверженная наложница.
Мой последний день в великом дворце Се прошел в покое и оцепенении. С «Луньюем» в руке я ждал, когда на меня обрушатся бедствия, и мысли, как ни странно, текли плавно, как воды реки. Потом, когда со стороны ворот Гуансемэнь – Ворот Блистательного Се донеслись глухие удары разбивающего их тарана, я поднял голову. У входа в зал, вытянув руки по швам, стоял Яньлан. Бесстрастным голосом он доложил:
– Вдовствующая императрица мертва, Ханьфэй мертва, Цзиньфэй и Ланьфэй тоже мертвы.
– Ну а я? Я еще жив?
– Вам, государь, суждена долгая жизнь, – заявил Яньлан.
– А у меня такое ощущение, будто я – частичка за частичкой, капля за каплей – умираю и, боюсь, уже не успею дочитать «Луньюй».
В конце концов через сокрушенные ворота Гуансемэнь в пределы дворца валом прилива хлынул цокот копыт.
– Слышишь? – произнес я, зажав одно ухо кончиком пальца. – Это пришел последний день царства Се.
И вот, по прошествии восьми лет, я снова встретился в стенах дворца со своим сводным братом Дуаньвэнем.
Ненавидящего взгляда и мрачного выражения лица я уже не увидел. Дуаньвэнь стал победителем в долгой битве за царский венец, и теперь на лице у него играла усталая, но многозначительная улыбка. В тот миг, когда мы, ни слова не говоря, взглянули друг на друга, перед моим мысленным взором пронеслись все эти быстротечные годы, все, что произошло во дворце за столько лет, и не осталось никакого сомнения, что этот непоколебимый и бравый герой на белом коне – действительно воплощенный покойный государь.
– Ты – правитель Се, – проговорил я.
Дуаньвэнь громко и понимающе рассмеялся, а мне пришло в голову, что я первый раз вижу улыбку у него на лице. Потом он стал молча разглядывать меня, и в глазах у него появилось странное выражение жалости и теплого чувства.
– Никуда не годный хлам, ходячий мертвец. В свое время они силой водрузили тебе на голову царский венец Черной Пантеры, к несчастью для тебя и к несчастью для всего народа Се. – Дуаньвэнь соскочил со своего белого скакуна и подошел ко мне. За спиной у него крыльями развевался черный плащ, от него исходил неприятный кисло-терпкий запах. От выколотых на лбу иероглифов исходил слепящий свет, так что глазам было больно смотреть. – Видишь иероглифы у меня на лбу? Это священный указ, и оставил его дух покойного Государя. Я надеялся показать его тебе первому, а потом спокойно принять смерть, и никак не мог предположить, что все в моей жизни изменит палка нищего, которой он отгонял собак. Так что теперь ты видишь это последним. Кто истинный правитель Се?
– Ты – правитель Се, – повторил я.
– Да, я – правитель Се, это мое истинное «я», и весь мир сказал тебе об этом. – Дуаньвэнь положил одну руку мне на плечо, а другой сделал жест, который меня просто ошеломил. Он потрепал меня по щеке, как это сделал бы настоящий старший брат, и спокойным голосом – видно, все уже было тщательно продумано, – произнес: – Перелезай через дворцовую стену и живи, как простой народ. Для незаконного государя это идеальное наказание. Давай, перелезай и забирай своего верного раба Яньлана, – сказал Дуаньвэнь, – и с этого момента будешь жить, как простолюдин.
С мягких плеч Яньлана мое тело поднялось, как потрепанное полотнище флага, и стало медленно удаляться от того места, где я прожил больше двадцати лет. Ладони ощутили траву, которой оброс верх дворцовой стены, ее зубчатые края резали кожу. Я бросил взгляд на город, лежащий за дворцовой стеной: плывущее в небе жгучее солнце, а под ним улицы, дома, лес, пылающий зноем чужой мир. Над головой пролетела какая-то серая птица, и летнее небо огласил ее странный крик: «Ван – ван – Ван…»[49]49
Ван – дословно «умирать», «погибать»; звучит так же, как «ван» – «правитель».
[Закрыть]
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 11То жаркое, сырое и удушливое лето я начал жить, как простолюдин. В столице не было ни ветерка, от томившихся под жгучим солнцем людей на улице разило потом, а собаки, охранявшие дома чиновников, мирно дремали под карнизами, иногда поднимая голову на чужого и высовывая красный язык. В товарных и винных лавках было тихо и безлюдно, из-за угла показался отряд солдат мятежников со значками «северо-запад» на черной одежде, и я увидел Северо-западного гуна Чжаояна, гарцевавшего на рыжем скакуне, а также пятерых храбрецов-генералов, его «тигров», имена которых прогремели на всю страну.[50]50
Пять генералов-«тигров» – персонажи классического китайского романа «Троецарствие».
[Закрыть] Они окружали Чжаояна и его черное знамя с двумя кольцами. Глаза Чжаояна, седовласого и седобородого, так и сверкали, когда он проезжал по городу, излучая уверенность и непринужденность, это были глаза человека, который добился всего, что хотел. Я знал: именно эти люди объединились с Дуаньвэнем, чтобы свергнуть правителя Се. Чего я не знал, так это каким образом они собирались делить мой царский венец Черной Пантеры, обширные земли моей страны и огромные богатства.
Мы с Яньланом уже облачились в одежду простолюдинов. Сидя верхом на осле, я долго вглядывался в выбеленное зноем небо, а потом стал смотреть по сторонам на нанесенные войной опустошения. Яньлан, перекинув кошель через плечо, шел впереди и вел осла на поводу, так что я следовал за этим посланным мне Небом, преданным рабом. Он направлялся в родные места в уезде Цайши и взял меня с собой. Другого выбора у меня просто не было.
Из города мы выехали через северные ворота, которые, как и все остальные городские ворота, усиленно охраняли солдаты с Запада. Всех въезжающих в город и выезжающих из него они подвергали тщательному осмотру и допросу. Завернув в кусок шелка пару серебряных слитков, Яньлан незаметно сунул их старшему, и мы благополучно проехали. Никто меня не узнавал, потому что никому бы и в голову не пришло, что молодой купец в плетеной соломенной шляпе, защищавшей от лучей раскаленного солнца, который ехал верхом на осле, на самом деле – свергнутый правитель Се. Когда мы достигли холма в пяти ли к северу от столицы, я обернулся, чтобы посмотреть на великий дворец Се, однако величественная и роскошная обитель царей предстала передо мной расплывчатым желтым миражом, очертания смазались и куда-то плыли, и оставшиеся у меня с тех пор воспоминания о нем похожи на сон.
Чтобы попасть в уезд Цайши, мы двигались на юго-восток царства Се, в сторону, противоположную той, куда я выехал из дворца много лет назад, когда отправился в поездку на запад. Обширные равнины и многочисленное население юго-востока показались мне незнакомыми и полными экзотики. На широких просторах росли тутовые деревья и раскинулись прекрасно ухоженные поля, в крытых соломой хижинах жили мужчины, обрабатывавшие землю, и женщины, ткавшие полотно. Разбросанные вокруг деревни расстилались на моем пути к спасению холщовой занавеской в желтых и зеленых тонах. От жизни простых людей меня отделяли то речушка, то грязная дорога, то несколько попадавшихся то тут, то там деревьев, но до них было рукой подать. Крестьяне на токах, молотившие в каменных ступках рис, бросали на двигавшихся по казенному тракту путников отрешенные, мутные взгляды. Женщины в простых черных блузах с небрежно прихваченными красными лентами волосами, стиравшие, сидя на корточках, белье у речной дамбы, собирались на каменной пристани группами по трое-четверо, переговаривались между собой вульгарной скороговоркой и пытались угадать, кто мы такие и куда направляемся. Когда они выбивали белье, мне в лицо иногда попадали брызги из-под их колотушек.
– Это торговец солью, – говорила одна.
– Ерунда, за торговцем солью всегда идет караван лошадей, груженных мешками. По мне, так он смахивает на провалившего экзамен сюцая,[51]51
Сюцай – низшая ученая степень, позволявшая занять чиновничью должность, которую присваивали после сдачи экзаменов в уезде.
[Закрыть] – замечала другая.
– Кому какое дело, кто он такой, – роняла третья. – Занимайтесь своим делом, а он пусть едет своей дорогой. К тому же, глупости вы обе говорите, – добавляла она. – Думаю, это чиновник шестого ранга, потерявший должность при дворе.
Пока я добирался до места, где можно было бы почувствовать себя в безопасности, пришлось выслушать немало подобных суждений, но через некоторое время от них уже не пробегал неприятный холодок по спине. Иногда я отвечал через реку на их непрошеные комментарии. «Я ваш правитель!» – громко сообщал я, и пришедшие стирать белье женщины-крестьянки покатывались от хохота, а одна пронзительным голосом предупредила: «Смотри, отрубит правительство твою собачью голову!» Мы с Яньланом, улыбаясь, переглядывались, и я торопливо нахлестывал осла, чтобы тот двигался дальше. Только Небу известно, что скрывалось за этими заигрываниями между мной и крестьянскими женщинами – радость или печаль.
На всем этом долгом пути я постоянно сталкивался с реалиями жизни простого народа: грязная дорога в уезд Цайши, окутанная клубами желтой пыли, действовала мне на нервы; внушали отвращение облепленные мухами придорожные кадки с навозом, в которых шевелились черви. Но больше всего досаждали грязные и убогие постоялые дворы, где приходилось останавливаться на ночлег и страдать от укусов комаров и мух и грубой, безвкусной пищи. На одной из придорожных станций я собственными глазами видел, как из щелей в бамбуковой циновке повыскакивали целых три блохи, а из дыры в стене, дико вереща, высунулась громадная крыса. Они безбоязненно запрыгнули на меня, и как я ни вопил и ни махал руками, избавиться от них мне так и не удалось.
Руки и ноги во многих местах неизвестно из-за чего опухли и невыносимо чесались. Яньлан каждый день смазывал больные места соком подорожника. «Все это послано Небом! Теперь даже блохи унижают меня», – не без горечи подшучивал над собой я. Яньлан ничего не отвечал, он осторожно, нежно и умело наносил тряпицей на мое тело бальзам. «Ты ведь тоже можешь унизить меня. – Схватив его за руку, я уставился на него в ожидании ответа. – Почему же ты этого не делаешь?» Яньлан по-прежнему молчал. Глаза его на миг сверкнули, потом повлажнели. Я услышал, как он тяжело вздохнул: «Вот придем домой, и все будет хорошо. Добраться бы до дома, государь, и эти твари больше не будут унижать вас».
Никогда не забыть эти ночи, проведенные в придорожных постоялых дворах. Раскинувшись на бамбуковой циновке, похрапывает усталый путешественник; за деревянным окном лунный свет заливает деревни и поля, из травы и кустов доносится стрекотание летних насекомых, а из канав и рисовых полей – беспрестанное кваканье лягушек. В восточных районах царства Се летом невыносимо жарко. Даже в полночь в сельских постоялых дворах – мазанках, крытых тростником и соломой, – душно, как в пароварке. Мы с Яньланом спим валетом, и я слышу, как он четко и отрывисто произносит во сне: «Домой, домой, куплю земли, построю дом». Без сомнения, Яньлан давно мечтал вернуться в родные края, а я для него – не больше, чем место багажа, который он везет домой. Все это часть жестокого замысла Небес. Теперь мне начинало казаться, что каждый на этом сельском постоялом дворе более счастлив и весел, чем я. И это при том, что когда-то я был верховным правителем всей страны.
На грабителей мы наткнулись в тридцати ли к югу от уезда Цайши. Опускались сумерки, Яньлан повел мула на водопой к канаве, а я устроился отдохнуть на придорожном валуне. Позади канавы начиналась густая и темная дубовая роща, и оттуда вдруг выпорхнула стайка птиц и вылетела ворона. Откуда-то издалека донесся нестройный топот подков. Из-за ветвей показались пятеро всадников в масках на быстрых конях. Стремительно, как молния, они налетели на Яньлана и серого осла, в переметных сумах которого мы везли свои пожитки.
– Бегите, государь, разбойники! – тревожно воскликнул Яньлан. Он изо всех сил потянул осла за поводья, чтобы выбраться на дорогу, но было поздно: пятеро разбойников в масках уже окружили его и осла. Ограбление произошло в мгновение ока. Я видел, как один из бандитов срезал сумы со спины мула и бросил одному из приятелей. Они напали на путешественников, которые не могли оказать сопротивления, поэтому все произошло так незамысловато и легко. Один из грабителей приблизился к Яньлану и после пары коротких вопросов разодрал на нем халат. До меня донеслись пронзительные и отчаянные мольбы Яньлана, но бандит, не обращая внимания на его протесты, срезал висевший у Яньлана на нательном поясе кошель с деньгами. Я застыл на своем валуне, ничего не соображая. В голове было лишь одно: они взяли все, что у нас было, и оставили нас без гроша.
Хлестнув коней, пятеро разбойников во весь опор помчались обратно в рощу и быстро растаяли в вечерней дымке. Яньлан долгое время лежал ничком у канавы без движения, потом его тело стало конвульсивно подергиваться. Он плакал. Жалобно закричал и осел. С перепугу он убежал в сторону и напустил целую кучу навоза. Подойдя к Яньлану, я поднял его с земли: все лицо его было в грязи и слезах. Я видел, что он безмерно несчастен.
– Как я теперь, без гроша за душой, явлюсь домой? – Он вдруг стал хлестать себя по щекам, приговаривая: – Болван я несчастный, мне все кажется, что вы, ваше величество, по-прежнему государь, а я все так же главный управляющий и верховный евнух. Ну, зачем нужно было носить деньги на себе! А как же иначе, если не на себе? Ведь осел у нас один и переметная сума одна, и из одежды лишь то, что на нас. – Отвернувшись, я обвел взглядом раскинувшуюся вокруг равнину. Что разбойников немало в горах и на море, я знал. Но что на равнине, да еще на казенном тракте тоже есть кровожадные и охочие до чужого добра бандиты, не слыхал.
– Я знал, что народ Се бедствует, часто голодает, и бывает, что доведенные до отчаяния люди становятся убийцами и грабителями. Почему я не принял мер предосторожности, почему допустил, чтобы на моих глазах накопленное за всю жизнь перешло в руки бандитов? – Закрыв лицо руками, Яньлан зарыдал. Пошатываясь, он устремился к тому месту, где стоял осел, и стал обеими руками гладить спину животного, на которой уже ничего не было. – Ничего не осталось, – пробормотал он. – Что, спрашивается, я поднесу родителям в знак сыновнего почтения? На что куплю дом и землю? На что буду заботиться о вас, государь?
Для меня эта напасть с ограблением стала лишь еще одним несчастьем, тем, что называется, «снегу намело, а тут еще и иней». А вот для Яньлана это был смертельный удар. Размышляя, как его утешить, я заметил под копытами осла что-то вроде книжного свитка. Страницы разлетелись и кое-где были замараны темной зеленью ослиного навоза. Оказалось, это «Луньюй», который я впопыхах засунул в переметную суму перед тем, как покинуть дворец Се. Очевидно, бандиты обнаружили его среди золота, серебра и драгоценностей и выбросили. Теперь, после всех передряг, он стал единственным, что у меня осталось. Я неторопливо подобрал страницы книги, зная, что в жизни простолюдином она мне практически никак не пригодится. Но я понял, что это еще один знак того, что «Луньюй» должен всегда оставаться со мной, куда бы в моих скитаниях меня ни забросила судьба.
К вечеру небо помрачнело, темные тучи низко нависли над крышами приземистых прижавшихся друг к другу домишек уездного города Цайши, и казалось, в любую минуту может хлынуть ливень. По улицам сновали лишь редкие продавцы фруктов и овощей с висящими на шестах корзинами. Покрытые с ног до головы дорожной пылью и без гроша за душой мы вернулись в родные места Яньлана. По мере того, как мы приближались к Байтеши – Жестяному Рынку, его стали узнавать. Сидевшие на пороге дома с чашками в руках женщины уставились на осла и, тыкая в Яньлана палочками для еды, стали о чем-то негромко судачить.
– Это они про тебя? – спросил я у быстро шагающего с ослом в поводу Яньлана.
– Да дивятся, что на осле нет поклажи и что я возвращаюсь домой с каким-то белолицым барчуком, – проговорил он, пытаясь скрыть смущение. – Похоже, они не знают о событиях в столице.
Родной дом Яньлана оказался тесной кузнечной мастерской. Там стояли шум и гам, несколько голых по пояс кузнецов суетились у горна, и пот лил с них градом. От волны вырвавшегося оттуда горячего воздуха я даже отшатнулся. Яньлан направился прямо к сгорбленному кузнецу постарше, который в это время обрабатывал кусок раскаленного металла, согнулся в поклоне и опустился перед ним на колени.
Старик застыл в полном недоумении. Было ясно, что он не узнал сына, который так долго жил вдали от дома.
– К вашим услугам, уважаемый, что вам угодно? – Отставив клещи, старик-кузнец попытался поднять Яньлана. – Может, острый кинжал или быстрый меч?
– Отец, это я, Яньлан. – Я услышал, как он всхлипнул. – Ваш Яньлан пришел домой. – Оставив свои дела, Яньлана окружили другие кузнецы. В это время распахнулась занавеска, закрывавшая вход в жилое помещение, и оттуда выскочила женщина в полурасстегнутой блузке с младенцем на руках.
– Яньлан вернулся? – обрадовано воскликнула она. – Мой сынок Яньлан вернулся?
– Ты не Яньлан. Мой сын служит государю в великом дворце Се. Он теперь вознесся высоко, как метеор, вкусно ест и одевается в шелка и бархат. – Кузнец с презрительной усмешкой оглядел стоявшего у его ног на коленях Яньлана. – Не надо дурачить меня, почтенный покупатель. Как может человек, одетый в лохмотья и покрытый грязью, быть моим сыном Яньланом?
– Отец, я, правда, Яньлан. Взгляните на красную родинку у меня на животе, если не верите. – Задрав халат, Яньлан повернулся к матери и отвесил ей земной поклон. – Матушка, – обратился он к ней, – вы-то должны узнать эту родинку. Я правда ваш сын, Яньлан.
– Э, нет, мало ли у кого родинки на животе, – упрямо качал головой старый кузнец. – Я не верю, что ты – Яньлан. Если тебе нужно оружие, чтобы кого-то убить, могу помочь. Но я никому не позволю выдавать себя за моего сына, так что лучше убирайся-ка отсюда, и сейчас же. – С этими словами старый кузнец схватил колун, пнул Яньлана и загремел: – Убирайся, не то кончишь свою собачью жизнь под этим топором.
Стоя в дверях какой-то лавки, я наблюдал, как в кузнице через дорогу разворачивается эта неожиданная драма. Из-за душивших его слез по-прежнему стоявший на коленях Яньлан вдруг резко вскочил и, спустив штаны, лихорадочно выкрикнул:
– Тогда посмотри на это, отец, это ты своей рукой кастрировал меня раскаленным ножом. Теперь уж ты точно признаешь меня!
Затем последовало полное слез воссоединение, и кузнец с женой обняли своего сына. Стук молотков и лязг металла в мастерской Байтеши вдруг стихли, и работники кузницы, кто голый по пояс, кто в рабочем фартуке, столпились у входа в дом семьи Яньлана и восторженно следили за всеми подробностями встречи отца и сына. Не скрывая слез, отец-кузнец со вздохом обратил взор к небу:
– Все говорили, что ты вернешься домой нарядный, купишь земли и построишь дом, обустроишь могилы семьи и воздвигнешь храм. Кто мог подумать, что ты придешь с пустыми руками. – Вытерев покрасневшие от слез затуманившиеся глаза, старик-кузнец вернулся к наковальне и снова стал обрабатывать брошенный на полдороге кусок металла. – И что теперь? Ты же ни на что не годишься – ни ношу на плечах носить, ни руками работать. Только на шее отца и будешь сидеть.
Моего присутствия никто и не заметил. Я стоял возле лавки, ожидая, когда Яньлан позовет меня. В это время небеса, наконец, разверзлись, дождь полил как из ведра, и над грязной улочкой у мастерской Байтеши поднялось вонючее облако взбитой дождем пыли. Капли дождя звонко забарабанили по сложенному под открытым небом крестьянскому инвентарю, они падали мне на лицо и на халат, заставляя перебегать от одного навеса к другому.
– Принесите зонтик! – крикнул я по привычке окружающим. – Быстро, зонтик несите! – Народ оборачивался на меня с изумлением и любопытством, вероятно, решив, что я сумасшедший. В конце концов, как всегда, именно Яньлан помог мне перейти под дождем дорогу. В его доме зонтика не было, поэтому он в суматохе прибежал с большущей закопченой крышкой от котла, под которой я, как под шляпой, и вошел в кузнечную мастерскую.
Все кузнецы величали меня «Благородный Лю». Каждый в мастерской Байтеши, в том числе мать и отец Яньлана, пришел к самым разным предположениям и измышлениям относительно того, кто я такой, но вслед за Яньланом так и стали называть меня. Не думаю, чтобы кто-то хоть чуточку поверил его рассказу о том, что я, мол, скрываюсь от брачного контракта, но этим простым людям было не под силу представить, кто я есть на самом деле.
Просыпаясь каждое утро под звон металла, я не сразу понимал, где нахожусь. Иногда казалось, что я вижу нефритовые курильницы и резные окна Зала Чистоты и Совершенства, иногда – что раскачиваюсь из стороны в сторону на спине осла по дороге на восток. В конце концов, продрав глаза, я замечал разложенные рядом с циновкой старые и новые крестьянские инструменты и только тогда осознавал, что судьба забросила меня в убогое, полное забот жилище простолюдинов. Из деревянного окна было видно, как Яньлан, встав на корточки у колодца во дворе, стирает в деревянном корыте мою грязную, пропахшую потом одежду. В первые дни нашего пребывания в мастерской одежду мне стирала его мать, но однажды она с руганью выбросила ее из корыта, и от ее пронзительного голоса я чувствовал себя как на иголках.
– Чего я вообще здесь торчу? – с гневом и отчаянием спросил я, глядя на Яньлана. – Надо было тащить меня к себе домой за тысячу ли, чтобы эта острая на язык женщина поливала меня оскорблениями?
– Все из-за того, что по моей вине все наши деньги попали в руки разбойников. Не потеряй мы все свои ценности, моя мать не вела бы себя с вами, государь, так невежливо. – Даже при простом упоминании об ограблении Яньлан начинал рвать на себе волосы и топать ногами. Он понимал, что именно из-за этого мы оказались в таком положении. По причине всех наших злоключений в дороге его когда-то лоснящееся пухлое лицо осунулось и пожелтело, а появившееся в глазах выражение отчужденности напомнило мне того восьмилетнего евнуха, каким он впервые появился во дворце. Яньлан пытался успокоить меня.
– Ваше величество, – говорил он, – ради меня постарайтесь не препираться с моей матушкой. Она с утра до ночи готовит еду, заботится о моих братьях и сестрах, к тому же она надеялась, что я сделаю головокружительную карьеру и вернусь из дворца разодетым в пух и прах. Разве она могла предположить, что я вернусь домой без гроша в кармане, да еще приведу с собой лишний рот? Ей досадно, и это неудивительно. – Он держал в руках миску жидкой каши, и от переживаний все лицо у него стало подергиваться. Я видел, как руки у него задрожали, и он затрясся всем телом. Миска выпала у него из рук; и каша расплескалась по полу.
– Силы небесные, как же мне теперь быть? – воскликнул он и, закрыв лицо руками, зарыдал. – Неужели никто не хочет понять, что я лишь евнух, беспомощный, абсолютно зависимый евнух, не мужчина и не женщина? Ведь я преданно служил вам всей душой, государь, когда вы правили, и оставался рядом после того, как вы оказались не у дел. Как же мне быть теперь, во имя небес?
Слова и действия Яньлана застали меня врасплох. Что говорить, я на самом деле относился к нему как к орудию, которое всегда в моем распоряжении. Мне не было дела до того, что верность стала у него привычкой, второй натурой, я забыл, что он всего лишь смышленый и чувствительный сын простого народа. Пристально глядя на него с сочувствием и печалью, я задумался о том, какими невыразимо глубокими стали с годами наши отношения, которые связывали нас пестрой шелковой лентой, окрашенной в цвета взаимного доверия и использования, заключенного друг с другом союза, возможно, даже с оттенком взаимного обожания. Когда-то она соединила нас, государя и евнуха, а теперь я ясно чувствовал, насколько она натянута так, что готова разорваться. Сердце заныло, будто пронзенное чем-то острым.
