Текст книги "Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина"

Автор книги: Стрэтфорд Колдекот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Такой героизм проявляется не в битве (хотя и к ней нас могут призвать), но в том, чтобы посвятить себя служению Свету, в какой бы форме оно ни потребовалось в сложившихся обстоятельствах. «Я искренне верю, – писал Толкин, – что малодушие и мирские страхи не должны препятствовать нам неуклонно следовать свету» ^[28].

КОЛЬЦО СЕГОДНЯ

В 1944 году Толкин написал Кристоферу очередное письмо. Откликаясь на рассказ о первом самостоятельном полете сына в составе Королевских военно–воздушных сил (полет этот ничуть не походил на бесшумное скольжение птиц, о котором так мечтали люди, пытаясь воспарить в небо), он отмечает: «Вот – безысходная трагедия всех машин, как на ладони» (L 75).

В романе «Властелин Колец» Айзенгард под властью мага Сарумана наглядно иллюстрирует «безысходную трагедию» ориентации на технику. В современном мире мы насмотрелись на разрушительные, обезличивающие последствия чисто прагматического и количественного подхода к природе. Романтики, от Блейка и Кольриджа до Барфилда и Толкина, верили в возможность альтернативы. Гёте даже пытался заложить для нее основы в так называемой науке качеств. В конце своего замечательного эссе «Человек отменяется» К. С. Льюис пишет о «другой науке» ^[29]будущего, которая «не дерзнет обращаться даже с овощами или минералами, как обращаются теперь с человеком. Объясняя, она не будет уничтожать. Говоря о частях, она будет помнить о целом». И добавляет:

Нельзя все лучше и лучше «видеть насквозь» мироздание. Смысл такого занятия лишь в том, чтобы увидеть за ним ничто. Окно может быть прозрачным, но ведь деревья в саду плотны. Незачем «видеть насквозь» первоосновы бытия. Прозрачный мир – это мир невидимый; видящий насквозь все на свете не видит ничего ^[30].

Льюис эхом вторит тревоге Толкина в том, что касается техники. Он сравнивает Фрэнсиса Бэкона с Фаустом из пьесы Марлоу. Современная наука и черная магия стремятся к одной и той же цели – к власти. Магия и суеверие уступают науке лишь в силу прагматических причин; наука оказалась более действенной. Но «сделка с чертом» напоминает о цене подобной власти над силами природы, а цена – наши души. Как пишет Льюис,

низводить себя, человека, на уровень природы дурно вот почему: если ты сочтешь себя сырьем, ты сырьем и станешь, но не себе на пользу. Тобою будет распоряжаться та же природа в лице обесчеловеченного человекодела.

Победа над природой оборачивается тем, что природа (иначе говоря, наши желания или желания других) одерживает победу надними и Властелин становится марионеткой.

В письме №131 Толкин противопоставляет «магию» (технику) эльфов магии Врага. Цель первых – Искусство, второго – «подчинение и деспотичная переделка Творения». Действия эльфов благодатны. Эльфы работают с природой не «против волокна», а «вдоль». Толкин противостоит не технике как таковой, но той технике, которая порождена определенным мышлением, стремящимся к контролю. Жажда власти, пишет он, ведет «к машине (или магии)», к использованию наших талантов и изобретений для того, чтобы насиловать чужую волю.

Кольцо Власти, Единое Кольцо, призванное «всех отыскать, воедино созвать и единою черною волей сковать» ^[31], – это символ или пример такой техники, квинтэссенция машины. Создавая приспособления вроде Кольца для того, чтобы упрочить свою власть над другими, мы неизбежно ослабляем самих себя, попадая к ним в зависимость (L 211). Они увеличивают нашу силу, но при этом еще и облекают ее в некую конкретную форму, овеществляют, так что, пользуясь ими, мы истощаемся. Если приспособления уничтожить, обнаружится слабость. С гибелью Кольца Саурон в буквальном смысле слова развеивается по ветру.

Стремление к контролю над миром – к власти над природой и другими, то есть к «технической» и «психологической» власти – в конце концов обращается против себя же. Истинная власть – это власть духовная, причем в первую очередь власть над самим собою. Правитель, который начинает с управления собою, и в самом деле достоин представлять свой народ. Он не одинок; он пользуется любовью и поддержкой. Если он не навязывает свою волю, тем самым не распыляя ее, воля подчиненных станет ему опорой и залогом преуспеяния. Именно такой правитель – король Элессар. В самом последнем итоге, общество, построенное на уважении и взаимной поддержке, всегда окажется сильнее, чем псевдообщество, основанное на страхе и своекорыстии.

Самые подробные и продуманные рассуждения о природе зла и растлевающем влиянии власти содержатся в «Кольце Моргота» ^[32]. Саурон, Темный Властелин Третьей Эпохи, в давние времена был всего лишь слугою и местоблюстителем куда более могущественного Мелькора, известного эльфам как Моргот. В конце Первой Эпохи Моргот был изгнан из мира, но тень его по–прежнему омрачает Средиземье. В разделе «Мифы преображенные» Толкин размышляет о сходстве и различии этих персонажей.

Оба в конечном счете сделали себя уязвимыми, стремясь к господству. Моргот действует через посредников, которых пытается неизменно контролировать; это его армии, орки и балроги. Но эффективности ради они должны быть до некоторой степени способны действовать от имени Моргота без прямого приказа. Толкин пишет: «Часть его врожденной творческой силы пошла на то, чтобы обеспечить независимый рост зла вне его контроля». Слабость Саурона вызвана тем, что он вложил значительную часть своего могущества в Кольцо. Но власть Моргота, изначально куда большая, тоже перешла в «Кольцо». Кольцо Моргота, объясняет Толкин, это все Средиземье, и Морготова сила струится даже в физических составляющих мира (в золоте, по всей видимости, ее больше, чем в серебре). Вода – одна из немногих стихий, почти не подпавших под это влияние.

Таковы основы злой магии Саурона – он способен работать с «Моргот–составляющей» в неживой материи. Когда речь идет о Кольцах Власти, это огонь и золото. Именно так объясняется и общая «запятнанность» Средиземья (за пределами Лотлориэна, особым образом защищенного). Вот почему природа подвержена недугу и порче, вплоть до энтропии, вот почему эльфы устают от мира. Дело не столько в их долгожительстве, сколько в «тяготении к Мелькору», заложенному в земной материи, включая материю их тел, пока они – в Средиземье.

Страшной хваткой вцепляясь в материальный мир, Моргот утратил (или обменял, или передал) большую часть своей исходной «ангельской» силы, как разума, так и духа… Мощь Саурона, относительно меньшая, была сконцентрирована; огромная мощь Моргота – распылена.

В «Мифах преображенных» Толкин объясняет также, что мотивы Моргота основывались главным образом на отрицании всего сущего, а Саурон (подобно падшему Саруману последующей поры) ничуть не возражал против существования мира как такового, пока тот у него под контролем.

В нем еще оставалась некая остаточная конструктивность – наследие его изначально благой природы: он всегда любил порядок и согласованность и терпеть не мог неразбериху и отнимающие время разногласия; это положительное свойство в результате и послужило причиной его падения и возвращения ко злу.

Империя Саурона – это империя иного уровня и порядка, нежели морготовская, хотя благодаря концентрации власти Саурон временно стал сильнее Моргота на его поздней, «распыленной», стадии. Такая империя опирается не только на рабов вроде орков, но и на добровольных вассалов–людей (восточане и прочие), которые, ради предполагаемой выгоды или из страха перед возмездием, платят дань Мордору и даже, будучи призваны, шлют армии сражаться на стороне Саурона. Договоренности между «империями зла» нередки и теперь.

Как же нам поступать с таким врагом? Толкин хорошо знал об искушении, подстерегающем праведных – воспользоваться дурными средствами во имя благой цели. Так некогда пали великие, так могли пасть Гандальв и Галадриэль; так можем пасть и мы. Восточане могут обрести спасение. А как же насчет орков, которых Моргот не создавал, но лишь расплодил и склонил ко злу? В «Мифах преображенных» есть интересное замечание. Орки, пишет Толкин,

вероятно, утратили возможность спастись (по крайней мере, силами эльфов и людей), но Закон распространяется и на них. Хотя с ними – пальцами руки Моргота – сражаться приходится насмерть, нельзя обращаться с ними на их собственный лад, жестоко и вероломно. Пленников нельзя пытать, даже для того, чтобы добыть сведения, необходимые для защиты жилищ эльфов и людей. Если орк сдается и просит пощады, надо пощадить его, даже с ущербом для себя. Так учили Мудрые, хотя среди ужасов войны к ним не всегда прислушивались.

Толкин неизменно настаивал на том, что его сага – не аллегория. Мордор – не нацистская Германия и не советская Россия, равно как и не Ирак Саддама Хусейна. «Спрашивать, правда ли, что орки «на самом деле» – коммунисты, по мне, не более разумно, чем спрашивать, являются ли коммунисты орками» (L 203). Однако Толкин не отрицал, что его повесть «применима» к современным событиям; более того, подтверждал это. Применима не просто как притча, иллюстрирующая опасности машинной цивилизации; она вскрывает причины опасности – леность и глупость, гордыню, жадность, безрассудство, властолюбие. Все они воплощены в разных народах Средиземья (L 203).

Этим порокам Толкин противопоставляет доблесть и учтивость, доброту и смирение, великодушие и мудрость, заложенные в тех же самых сердцах. Есть универсальный нравственный закон, но это – не закон тирана. Это закон, который позволяет нам обрести свободу.

Толкин описывает не что иное, как наш собственный мир, пусть и средствами жанра фэнтези, и «великая легенда», которую он пересказывает, продолжается по сей день ^[33].

Глава 3. Незримое присутствие: Толкин-католик

В письме Толкина к другу, иезуиту Роберту Марри (декабрь 1953 года), содержится знаменитое рассуждение:

Разумеется, «Властелин Колец» в основе своей произведение религиозное и католическое; поначалу так сложилось неосознанно, а вот переработка была уже вполне сознательной. Поэтому я или не вкладывал, или решительно устранял из вымышленного мира практически все ссылки на «религию», на культы и обряды. Ведь религиозный элемент вобрали в себя сюжет и символика (L 142).

Далее Толкин добавляет, что все это «звучит куда более самоуверенно, нежели я на самом деле чувствую», поскольку он «на сознательном уровне планировал крайне немного».

Тем не менее «Властелин Колец» – книга христианская и каноническая и по замыслу, и по духу. Она насквозь пропитана ощущением вечности, объективной реальности добра и зла, премудрого Промысла Божьего (ощущением, что неким непостижимым образом Господь управляет всем, что есть, и даже кажущимися совпадениями). Все это – часть «почти позабытого солнечного света» ^[34], пробуждающего нас от снов материализма. Дух вежества, который мы видим в Арагорне и Фарамире, уважение к женщине, готовность защищать слабых, храбрость и стойкость, благоразумие и справедливость, воплощенные в этих благородных образах, – это образцы добродетели, почерпнутые из Евангелия.

В христианском откровении Толкин видел сближение и слияние истории и легенды, а в Теле Христовом – восстановленный мост от этого мира к миру иному. Он убедил в этом Льюиса (хотя свою роль сыграл и «Вечный Человек» Честертона) во время прогулки вокруг Модлин–Колледжа. Прогулка эта легла в основу длинной поэмы Толкина «Мифопея». Он переворачивает с ног на голову старый рационалистический довод против христианства – оно, дескать, «слишком хорошо, чтобы быть правдой». Не надо принимать желаемое за действительное. А может быть, нам хочется, чтобы христианское учение оказалось истинным, потому что желание это заложено в нашу природу Создателем? Разве голод не доказывает существование пищи? Мифы об умирающем и воскресающем божестве или волшебные сказки об исцелении и о торжестве добродетели существуют, поскольку мы непременно ищем того, что призваны найти. Природа была создана для благодати. Наши сердца не лгали. Творец мира раз и навсегда оправдал и отстоял в Иисусе Христе те мимолетные отблески «радости за пределами стен мира, острой, как горе» ^[35], которую дарит нам искусство.

Толкин явно не считал себя апологетом в том смысле, что Льюис. Он не чувствовал в себе призвания выступить на литературной сцене в роли пишущего о христианстве, не говоря уже о богословии или о религиозной философии. И тем не менее с посмертной публикацией «Писем» в 1981 году стало ясно, что христианская вера и мироощущение, усвоенные сперва от матери, а позже – от опекуна, отца Моргана (Толкин называл его «вторым отцом»), насквозь пронизывают всю его жизнь.

Американская католическая писательница Фланнери О'Коннор ^[36]тоже писала о «религии» не напрямую. Подобно Толкину, она пыталась изобразить, как благодать и грех действуют в реальном мире.

Так называемый католический роман совсем не обязательно повествует о христианском или католическом мире: это просто–напросто такое произведение, в котором мир нам открывается в свете христианских истин… От романиста требуется создать иллюзию целого мира, населенного правдоподобными персонажами, и ключевая разница между романистом–ортодоксальным христианином и романистом–приверженцем натурализма заключается в том, что романист–христианин живет во вселенной куда более обширной. Он верит, что мир земной включает в себя также и сверхъестественное. Но это вовсе не снимает с него обязанности изображать земное и физическое: напротив, обязанность эта только возрастает ^[37].

В отличие от Толкина Фланнери О'Коннор не стремилась создавать альтернативные космологии грандиозных масштабов, но то, что она говорит о своем творческом методе, применимо и к Толкину. О праведности Толкина я судить не берусь, но, как мне кажется, он сполна обладал тем качеством, которое сегодня называют «духовностью»; ею и озарены его произведения. Озадаченный читатель–нехристианин в письме к Толкину говорит: вы создали мир, «в котором некая вера словно разлита повсюду, без видимого источника, точно свет от незримой лампы» (L 328). На это Толкин отвечает:

О собственной разумности человеку с уверенностью судить не дано. Если праведность присутствует в его произведении или освещает его точно всепроникающий свет, значит исходит она не от него, но через него. Ни один из вас не ощутил бы ее так, как вы говорите, если бы и в вас этого не было. В противном случае вы бы ничего не увидели и не почувствовали или (при наличии иного духа) вы преисполнились бы презрения, отвращения, ненависти. «Листва эльфийской страны, тьфу!», «Лембас – зола и песок, мы их в рот не возьмем».

СОСТОЯНИЕ БЛАГОДАТИ

Духовность Толкина, несомненно, глубоко католическая. Прежде всего следует отметить специфически католическийаспект христианства, который почти целиком связан с Пречистой Девой. Догматы о Деве Марии подчеркивают или, если угодно, «запечатлевают» все то, во что верят католики, – идет ли речь о воплощении, о судьбе человека, о любви Господа к своему творению или о том, как именно Он намерен спасти свое творение от смерти.

Дав Деве Марии именование ( Theotokos) «Богородица», ранняя Церковь на Ефесском соборе ^[38]не пыталась поставить тварное создание превыше Предвечного Господа, словно бы Мария существовала прежде Него. Титул противостоял расхожей ереси, согласно которой Иисус изначально был просто человеком и лишь позже (при крещении в Иордане) в него вошел божественный дух. Церковь пыталась сказать вот что: будучи человеком, Он был при этом и Богом.

Это различие предполагает новое понимание человеческого бытия, которое мы пытаемся осмыслить по сей день. Древние знали, что мы – физические, «природные» твари, подобно животным, растениям и минералам. В то же время они видели, что наши разум и воля устремлены в бесконечность, чего нет у других живых существ. Этот «сверхъестественный» аспект свидетельствует о том, что мы укоренены в божественном. Иудеи и особенно ранние христиане пошли еще дальше. Они знали, что мы не просто созданы Богом, но «обращены лицом» к Нему, поскольку Он обратил Свой лик к нам. Иными словами, мы – не просто наделенные разумом создания, но личности. Утверждая, что в Христе человеческая (сотварная) плоть и душа стали вместилищем не человеческой, но божеств венной ипостаси, мы тем самым говорим: в уникальном событии Христа лицо, которое мы обращали к Господу, явилось лицом, которое Господь обращает к нам.

Мать Иисуса, Дева Мария, неизбежно – мать божественной ипостаси. Она не просто произвела на свет человеческое тело, в которое вошел Бог. Даровав Богородице ее титул, церковь отстаивает и мысль о том, что материнство нельзя воспринимать как биологическую связь и только; оно всегда «личностно». Женщина производит на свет не просто плоть, не просто человеческую природу, но – ребенка, то есть всегда – личность.

Учение о Деве Марии заключает в себе вселенский смысл. Человеческое естество Иисуса Христа существует не в «блестящей изоляции» ^[39]: Христос получает свою плоть от женщины. А значит, Он связан с материальным миром через Мать. И тотчас Он становится уязвимым: что происходит с вселенной, происходит с Ним, и наоборот. Он вступил в мир как Бог и несет его на Своих плечах; так что, когда Он умирает и воскресает, и вступает в жизнь вечную, по–прежнему во плоти (преображенной), материальная вселенная – и в первую очередь Его мать– тоже воскрешена и может быть вознесена в небо. Посредством Святого Духа мы вовлечены в это таинство и участвуем в нем. Отсюда – догмат об Успении Богородицы ^[40]и возвеличивании ее как Царицы вселенной (о последнем из таинств розария Толкин рассуждает в примечании к письму №212). Хотя то, что выделяет ее среди всех сотворенных созданий, как ни парадоксально, не отрезает ее от всего человечества.

Восточные отцы Церкви для описания этого процесса любят использовать термин theosis, что значит «обожествление» или «обóжение». В Катехизисе Католической церкви, с сылкой на св. Фому, говорится примерно то же (ст. 460): «Сын Божий Единородный, желая, чтобы мы участвовали в Его Божественном естестве, принял наше естество, чтобы, вочеловечившись, заставить людей обожиться» ^[41]. Иными словами, посредством благодати всем нам предназначено стать такими, каков Господь по природе Своей – через соучастие в Его вечной жизни в любви. Эта бесценная истина – самое сердце Евангелия – и все, что непосредственно с нею связано. Она–то и подразумевается в учении о Деве Марии.

Держа это в памяти, мы начинаем понимать, почему Она занимала центральное место в духовной жизни Толкина. Для католиков Богородица из всех созданий ближе всего к Христу. Она – прекраснейший плод и цвет творения; Она щедро оделена божественными дарами. Все то, что Иисус Христос может сделать для людей, Он в первую очередь сделал для Своей Матери. На Нее обращены все милости, Она в буквальном смысле «исполнена благодати» ^[42]. Но божественная благодать даруется лишь для того, чтобы передать ее другим, а не запасать впрок. Поэтому Дева Мария буквально проводит милости, которые изливаются от ее Сына в мир. Вот что имеют в виду католики, называя ее Mediatrix, Посредницей – через нее материальный мир соединяется с Богом.

Своему другу иезуиту Роберту Марри Толкин писал: «Сдается мне, я отлично понимаю, что ты имеешь в виду под состоянием Благодати; и, конечно же, под ссылками на Пресвятую Деву, на образе которой основаны все мои собственные смиренные представления о красоте, исполненной как величия, так и простоты» (L 142). Та, которую называют «Царицей Небесной», – средоточие прекрасной вселенной, созданной ее Сыном. Природные красоты лесов, гор и рек, нравственная красота героизма и цельности, дружбы и честности, а все они прославляются в художественном мире Толкина – это дары Божьи, пришедшие через Нее, и Она – их мерило; Ее красота – это сконцентрированная первооснова их красоты.

Для католиков Дева Мария обладает всей полнотой красоты, утраченной Евой, Точно так же, как Ева – матерь всех живущих в мире прошлого, она – Матерь мира грядущего. Честертон передает этот образ Богоматери в стихотворении «Черная Мадонна»:

В короне звезд, звездой рассветной венчана,

В небесном блеске запечатлена,

Твой облик – светотени звездных сумерек,

Отображенья – солнце и луна.

В огнях искристой круговерти – Ты;

В прозрении слепящем верьте: Ты —

Суть жизни, без которой жить – немыслимо,

Ты – благодать, и жизнь вне смерти – Ты.

ЗВЕЗДА МОРЯ ^[43]

Дева Мария присутствует в романе «Властелин Колец» еще и через отражения в женских образах, в частности Галадриэли и Эльберет. Галадриэль входит в число главных эльфийских персонажей – ей доверено одно из трех Колец, нетронутых Сауроном, она хранит землю Лотлориэна. В письме №353 сам Толкин называет ее «незапятнанной» (unstained – это слово католики обычно употребляют только по отношению к Деве Марии), добавляя, что «она не совершила ничего дурного» ^[44]. Толкин признает, что персонаж, изображенный в романе, многим обязан католическому учению и представлениям о Деве Марии (L 320). Однако в процессе переработки и редактирования рукописи возникает определенное противоречие, возможно, уместнее говорить об эволюции образа. Ведь в ранних набросках Галадриэль числится среди вождей, возглавивших бунт эльфов против Валар, ангелоподобных блюстителей Арды. Если она и не принадлежала к партии Феанора (см. раздел «Века света и тьмы»), то поневоле оказалась на одной стороне с ним, ибо захотела править собственной страной в Средиземье.

Впоследствии Толкин счел нужным снять с нее вину за этот мятеж или, по крайней мере, честолюбивые устремления. В письме №320 (1971) он говорит о том, что Галадриэль «гордо отказалась от прощения» в конце Первой Эпохи, но была прощена в конце Третьей, «поскольку она воспротивилась последнему, неодолимому искушению завладеть Кольцом для себя». (Искушение, конечно, сыграло на ее тяге к власти.) Однако в «Неоконченных преданиях», в разделе «История Галадриэли и Келеборна», Кристофер Толкин приводит «очень поздний набросок, частично не поддающийся прочтению» ^[45]– «последнюю из работ отца, относящихся к Галадриэли и Келеборну… датируемую последним месяцем его жизни». В этом пересмотренном варианте истории, который автор намеревался включить в Сильмариллион, Галадриэль вообще не участвовала в бунте эльфов, напротив, она противостояла ему и оказалась в числе уплывших из Амана в Средиземье не по своей вине. Она вполне способна возглавить эльфов Средиземья в сопротивлении Саурону, но теперь она получает на это еще и моральное право. В развитии характера Галадриэли, как мне кажется, на воображение Толкина сильно повлиял архетип Девы Марии.

Пусть в опубликованной версии Галадриэль не вполне «безгрешна», во «Властелине Колец» она предстает хоббитам воплощением мудрости, милости, красоты и незамутненного света. Ее прощальный дар гному Гимли глубоко символичен. Он просит о золотом волосе с ее головы, желая заключить драгоценный дар в несокрушимый хрусталь. В Древние Дни Феанор просил ее о том же и трижды получал отказ; а надо помнить, что чудесные волосы Галадриэли, казалось, вобрали в себя свет Двух Древ (подробнее смысл происходящего разъясняется в главе 4). Теперь же Галадриэль вручает Гимли три волоса, по счету былых отказов, сопряженных для эльфов со скорбью и горем. Дар ее исцеляет давний разлад между ее народом и гномами. Подразумевается, что ныне Галадриэль раскаялась во всех проявлениях гордыни, которые сыграли свою роль в вековой трагедии.

И, тем не менее, Галадриэль остается вполне земным персонажем. В католических молитвах и догматах Дева Мария, вознесеная на небеса по завершении земной жизни, почитается как Царица вселенной и Звезда моря (Regina mundi ^[46]и Stella maris). Этот вселенский аспект архетипа Девы Марии воплощен в образе небесной покровительницы Галадриэли, Эльберет, Королевы Звезд. В легендариуме Толкина Эльберет зажгла свет небесных сфер. К ней эльфы взывают в проникновенной песни:

О Эльберет! Гильтониэль!

Из сумрака лесных земель

Мы помним – через бездну лет —

На лоне волн – твой Звездный свет.

Толкин, конечно, с детства знал один из самых популярных католических гимнов в честь Девы Марии. Тон и настрой этого гимна на удивление близки песни к Эльберет (см. L 213):

Славься, Небесная Царица!

Мы, странники в земной юдоли,

Не устаем тебе молиться —

Храни нас от беды и боли!

Христова Мать, морей звезда,

Пребудь со мной – везде, всегда!

Звездный свет на поверхности моря: мы уже убедились, что для Толкина это сочетание исполнено глубокого смысла. Свет, сияющий во тьме, воплощение жизни, благодати и Господнего творения – квинтэссенция его книг. Для Толкина свет всегда в некотором роде женское начало (вспомним, что в Средиземье солнце – это «она»), а Дева Мария, «вселенская посредница благодати», подспудно присутствует повсюду в сотворенном мире. Что такое земная красота если не свет, заключенный в предметах и озаряющий их извне, свет, сияющий из глубины, подобно фиалу Галадриэли? Красоты тварного мира не принадлежат раю, но направляют нас к своему Истоку, как звезда ведет нас через океан; «ибо от величия красоты созданий сравнительно познается Виновник бытия их» (Прем 13:5).

В «Приключениях правоверия» Дуайт Лонгенекер убедительно описывает свое впечатление от Рафаэлевой Мадонны. «Это полотно было исполнено благодати и истины, и я лицезрел его славу. Именно так говорят христиане об отношении Иисуса Христа и Бога (см. Ин 1:14). Христос – произведение искусства Господнего; Он воплощает истину и красоту». Здесь имеется в виду вот что: понятие красоты существует не только в восприятии зрителя, как нам часто внушали. Оно живет за пределами нас. В некотором смысле, оно «впереди» нас – там, где, в глубине души, все мы хотим оказаться, хотя и знаем, что путь не близок. «Вот потому нам всем кажется, что красота уводит нас за пределы самих себя и позволяет соприкоснуться с чем–то более великим, более загадочным и более чудесным, нежели мы могли вообразить», – продолжает Лонгенекер.

Созерцая эту лучезарную Мадонну, я соприкоснулся не просто с красивой картиной, но с Красотой. А еще я изведал поразительно глубокое, сокровенное ощущение чистоты и силы. На краткий миг открылась мне чистота, нежная, как лунный свет, и несокрушимая, как алмазы. Я внезапно осознал, что чистота эта – как все прекрасное и утонченное – «привитая склонность». Как хрупкую красоту моцартовской арии или невозмутимую, изысканную красоту китайской вазы, чистоту могут в полной мере почувствовать те, кто сам стремится к чистоте; и с этим пониманием моя убогая, теплохладная жизнь словно бы умалилась. Глядя на нагое дитя и загадочную улыбку Мадонны, я осознал, что чистота – добродетель сокрытая и тонкая, бесценное сокровище, доступное лишь тем, кому даны глаза, чтобы видеть ^[47].

Этому отрывку вторит рассказ Сэма о Галадриэли в разговоре с Фарамиром. В великолепном описании католики узнают образ маленькой девочки из Назарета, коронованной цветами и звездами:

Она такая красивая! Такая чудесная! Иногда она похожа на высокое дерево в цвету, а иногда на белый нарцисс, маленький и хрупкий. Тверже алмаза и мягче лунного света – вот она какая. Теплая, как звездный луч, и холодная, как звездный мороз. Гордая и далекая, как ледник в горах, и веселая, как обыкновенная девчонка, у которой по весне маргаритки в косах.

ДЕНЬ БОГОРОДИЦЫ

Ближе к концу романа, когда Кольцо уже уничтожено и власть Саурона повержена в прах, выздоравливающий после тяжкого испытания Фродо, лежа в постели, беседует с Гандальвом. В Гондоре, сообщает маг, «Новый Год будет отныне начинаться двадцать пятого марта – в день падения Саурона… когда вас спасли из огня и перенесли во владения Короля».

Кажется, Том Шиппи первым обратил здесь внимание на то, что 25 марта – это христианский праздник Благовещения: день, когда Христос был зачат Девой. Его отмечают чтением текстов, повествующих о встрече Марии с архангелом Гавриилом и о Ее согласии исполнить повеление Господа. Прежде этот день назывался Днем Богородицы и во многих частях Европы считался первым днем года. 25 марта отделяют от Рождества ровно девять месяцев: ведь именно такой срок потребовался Деве Марии, чтобы выносить и родить Сына.

Джон Сауард цитирует замечательный отрывок из Гонория Августодунского ^[48]:

День этот числится среди главных праздников, ведь само христианство ведет свой отсчет от этой даты. В этот день мир, погубленный грехом, был возрожден к жизни через Страсти Христовы. В этот день также был обезглавлен Иоанн Креститель, и в этот же день отрубили голову Иакову, брату Иоанна. В этот священный день ангел возвестил Воплощение Христа – что ныне празднует вся Церковь. Мы читаем, что в этот день, в тот самый час, когда первый человек был создан в раю, Сын Божий, Новый Человек, был зачат во чреве Пресвятой Девы. Она была Эдемом плодоносным, fons hortarum ^[49], ибо в ней произросло Древо Жизни и от нее заструился источник мудрости, изливая в мир все свои услады, – источник, в Котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения (ср. Кол 2:3) ^[50].

Так почему же датой уничтожения Кольца Толкин выбрал 25 марта? Задумаемся снова, что такое Кольцо. Мы уже рассмотрели его как архетип «Машины». С богословской точки зрения Кольцо Власти воплощает темную магию злой воли, самоутверждение в непокорстве Господу. Оно как будто наделяет свободой, но его истинная цель – сделать нас рабами падшего ангела. Оно разъедает волю смертного владельца, тот постепенно «истончается», становится ненастоящим; невидимость как раз и символизирует эту способность Кольца уничтожить все естественные человеческие связи и саму личность, закрыть доступ для света.

Тот, кто входит в пределы его золоченого круга, рассчитывает (ведь его не видят) обрести власть над другими. В этом отношении оно напоминает перстень невидимости во второй книге Платонова «Государства» (где приводится небезынтересное противопоставление «человека несправедливого», который пользуется перстнем, чтобы присвоить чужое имущество, с «человеком справедливым», которого не портит власть перстня, зато его в конце концов бичуют и пытают). С помощью магии Кольца мы преодолеваем ограничения материи и вступаем в мир духовных сил, но, пока это происходит, становимся насквозь видимыми для сил зла.

В сущности Кольцо отчасти символизирует грех гордыни. Оно влечет нас к Темному Властелину, искушая уподобиться ему. Окружность Кольца – это образ воли, замкнутой на себе самой. Пустое пространство внутри подразумевает Пустоту, в которую мы ввергаем себя, используя Кольцо. Там, незримые для прочих, мы отрезаны от общения с себе подобными, от дружбы и братства; мы безлики, безымянны и одиноки. Власть, даруемая Кольцом, – это иллюзия. В конечном итоге оно уводит нас в мир, где мы оказываемся наедине с Оком (тем самым Оком, которое способно видеть лишь свои собственные отражения). В этом мире зла для двух воль нет места. Владелец Кольца либо поглощен и уничтожен, либо он одерживает верх – и сам становится Темным Властелином ^[51].