Текст книги "Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина"

Служителям Тайного Пламени посвящается

Введение

Роман «Властелин Колец» (вместе с его «предысторией», «Хоббитом») считается самой читаемой книгой XX века после Библии. Эпическая фэнтези о походе во имя уничтожения пагубного Кольца Власти находит отклик у людей самых разных возрастов и вероисповеданий, от христиан до неоязычников. Ее автор, скромный оксфордский преподаватель, был глубоко верующим католиком, однако читатели в большинстве своем об этом даже не подозревают. Между тем без понимания религиозных воззрений Дж. Р. Р. Толкина и их влияния на прославившую автора книгу невозможно оценить по достоинству это великое произведение.

После Второй мировой войны – или, во всяком случае, с 1960–х – среди наших интеллектуалов стало модным выставлять напоказ (отчасти и преувеличивая) «простые человеческие слабости» великих мира сего – аристократов, политиков, художников, путешественников, ученых. И все же тоска по истинному героизму жива по сей день. «Властелин Колец» – героическая сага грандиозного размаха, подсказанная древней традицией рыцарских романов и легенд. Вот как пишет о ней К. С. Льюис:

Книга эта – гром среди ясного неба, она ни на что не похожа и совершенно неожиданна в наш век. Примерно такое впечатление произвели в свое время «Песни Невинности». Сказав, что в пору патологической неромантичности возродился героический эпос – блистательный, велеречивый, дерзкий, – мы не скажем ничего… Книга возвещает не возвращение, но наступление или переворот, она захватывает новые земли. Ничего подобного мир не видел ^[4].

«Властелин Колец» – это шаг вперед хотя бы потому, что в нем есть не только героика и не просто романтика. Да, книга насквозь пропитана ностальгией, но она вполне современна. Том Шиппи сравнивает ее с романами Голдинга, Оруэлла и Т. X. Уайта; все они прибегали к фэнтези для борьбы с теми видами зла, которые проявились в великих войнах XX века. Сочинения их были «современны», поскольку в полной мере вобрали этот опыт. Во Франции, в России, в немецких концлагерях, в бомбежках Дрездена, в ядерных пожарах Хиросимы и Нагасаки погибли миллионы людей. К смерти Толкина в 1973 году миазмы нравственного распада отравили души англичан: разочарования и компромиссы мало–помалу делали свое черное дело.

Эта книга славит – и оплакивает – мир и обычай, которые, по–видимому, исчезают в большой войне или в череде войн. Люди сражались ради благой цели и против врага, которому ни в коем случае нельзя позволить победить; однако истинная опасность – не в том, что свободный мир может потерпеть поражение, а в том, что нас исказит, испортит, ожесточит сам конфликт и особенно – средства, использованные во имя победы. Толкин всегда отрицал, что Мордор – аллегория нацистской Германии или советской России, но отлично понимал, что он соотносится с концлагерями и гулагами, с фашизмом и коммунизмом, равно как и с другими, более тонкими и неуловимыми проявлениями того же самого духа.

Дело отчасти в том, что союзники, воюющие с Сауроном, преодолели искушение, не использовали Кольцо против его создателя, и Война Кольца, вероятно, стала прелюдией к новому Золотому Веку в Средиземье, предвосхищая цивилизацию любви, справедливости и мира. Но в этой войне, напоминают нам первые кадры фильма, сгинуло немало прекрасного – сгинуло, и ныне забыто. В великих войнах нашего времени мы совершаем одну и ту же ошибку – принимаем ложные постулаты «цель оправдывает средства» и «если что–то можно сделать, значит, сделать надо» (L 186 ^[5]). Толкин писал сыну в 1944 году, антифашистская коалиция пыталась победить Саурона с помощью Кольца. Что ж, расплодятся новые Сауроны, а люди и эльфы превратятся в орков – «Не то чтобы в реальной жизни все это настолько очевидно, как в придуманной истории; да и с самого начала на нашей стороне орков было немало» (L 66).

ЧУДОВИЩА И КРИТИКИ

Роман «Властелин Колец» увидел свет в 1950 году, когда еще не поняли как следует, не оценили в полной мере, что Толкин воспользовался жанром фэнтези, чтобы рассмотреть серьезные этические и духовные проблемы. Раньше, в 1936 году, подзаголовок его фундаментальной работы о «Беовульфе», «Чудовища и критики», полушутя, полусерьезно намекал на то, что литературоведы, критикующие любимую им древнеанглийскую поэму, выступают против героя и, возможно, сродни чудовищам. Когда «Властелин Колец» вышел наконец из печати, Толкин знал, чего ему ждать. И впрямь, многие критики по обе стороны океана нещадно высмеяли книгу. Печально известный Эдмунд Уилсон назвал ее «инфантильной чушью».

Роман часто упрекают в том, что «добро» и «зло» в нем слишком четко обрисованы и сюжет по–детски упрощен. Как мы видели, Толкин прекрасно понимал всю сложность и противоречивость реальной жизни, и все же считал свою сагу «реалистической», мало того – вернее отражающей «внутреннюю жизнь», чем большинство «взрослых» романов, которые служат образцом (L 71).

Он черпал вдохновение из куда более древней традиции, нежели современный роман со свойственным ему материализмом. Он воскрешал искусство мифологического, или мифопического, мышления, древнего, как само человечество, и неразрывно переплетенного с нашим религиозным чувством. Книга обращена к универсальным константам человеческой природы – отраженным по всему миру в мифологии и фольклоре. Мифологическое мышление не предусматривает «бегства от реальности»: оно скорее усиливает реальность, как справедливо заметил еще один автор фэнтези Алан Гарнер. Именно этим отчасти объясняются и широкая популярность романа, и его презрительное неприятие теми, чей разум заблокирован и не желает использовать воображение таким образом.

Словом, «Властелин Колец» воспринимается как увлекательное повествование, воскрешающее почти вымерший жанр. Но хорош он не только этим; перед нами – и пространное размышление о том, что такое быть англичанином, и образный отклик на современную войну, и трогательная иллюстрация тесной взаимосвязи между любовью и героизмом. Мы увидим впоследствии, что роман прочитывается и как исследование самих истоков человеческого сознания и языка; а самое удивительное в том, что его, пожалуй, можно рассматривать как сознательный эксперимент с «путешествием во времени», причем ограничения индивидуальной памяти и опыта преодолеваются посредством снов и «лингвистических призраков».

Когда первый том «Властелина Колец» увидел свет, Толкин не без трепета писал: «Я выставил свое сердце под выстрелы». Темы его книг – ключи к тому, что для него было особенно важно – к смерти и бессмертию, тоске по райскому блаженству, творению и творчеству, добродетели и греху, справедливому управлению природой и духовными опасностями, проистекающими от обладания технической властью. Ломая голову над этими проблемами, он создал целый корпус трудов, исполненных глубокой мудрости – Мудрость эта, в которой так отчаянно нуждается наша цивилизация, большей частью почерпнута в католической традиции, именно в ней автор был воспитан. Нет, Толкин писал не богословские трактаты – не таковы даже письма и комментарии, где он ближе всего подошел к объяснению своего творческого замысла. Но поскольку он верилв истинность определенных догматов, они были для него чем–то вроде факелов или хрустальных светильников, струящих свет во тьме. Именно это и было главным для самого Толкина в его книгах – изливаемый ими свет и то, что при этом свете открывается взгляду, а вовсе не изготовление светильников как таковых: в смирении своем эту работу он предоставлял профессионалам. Его духовность – это простая, скромная «духовность повседневности», какую мы встречаем у таких католиков, как Жан—Пьер де Коссад или Тереза из Лизье. Хоббиты воплощают смирение и обыденность, которые и легли в основу толкиновских книг.

Читателю совсем не обязательно быть католиком, но космологический фон воображаемого мира Толкина, равно как и создания, и события, его заполняющие, и нравственные законы, им управляющие, неизбежно сочетаются с представлениями автора о реальности. Мало того, они служат ориентирами в христианском мировоззрении. Любовь, доблесть, правда, милосердие, доброта, честность и другие нравственные качества воплощены в истории благодаря таким персонажам, как Арагорн и Фродо. Оказавшись лицом к лицу с этими образцами нравственной жизни, чуткий читатель очищается сам (это ли не подтверждает силу и жизненность христианской традиции?), но мы не чувствуем жестких рамок идеологической системы, она не давит на нас. Многие снова и снова возвращаются к книге, чтобы отдохнуть душой, а может статься, даже ради исцеления, что наверняка испытал автор, когда ее писал.

Я рассматриваю видение Толкина, опираясь не только на «Историю Средиземья», но и на черновики, изданные его сыном Кристофером, на опубликованные «Письма», малую прозу, эссе и стихи, равно как и на лучшие труды и биографии, опубликованные за последние годы. Название моей книги вряд ли нужно объяснять тому, кто прочел роман «Властелин Колец» или хотя бы видел фильм Питера Джексона. Маг Гандальв, столкнувшись в Мории с балрогом, называет себя «слугой Тайного Пламени» и впоследствии оказывается хранителем эльфийского Великого Кольца Огня, Нарья. Однако пламя, которому служит Гандальв, заключено не только в кольце. Это – куда более значимая и сложная тема легенд. Тайное пламя пылает в сердце не только самого романа, но и неохватного гобелена историй, иногда называемых «легендариумом» или Сильмариллионом(это слово я буду писать курсивом, когда речь пойдет об одноименной книге). Отправимся же на поиски Тайного Пламени. Враг тоже искал его, но не нашел, «ибо оно принадлежит Илуватару».

Глава 1. Древо сказок

Толкин – тот же путешественник. Истории, в которые он вкладывал столько времени и сил, – это своего рода путевые заметки, посвященные его странствиям в поисках более древнего или «внутреннего» мира. На протяжении многих лет он вносил редактуру за редактурой, слой за слоем, работал ночами, заполняя историческое полотно, сплетая тему за темой, пока легендарий не уподобился раскидистому «древу сказок» под стать древним суковатым дубам, столь милым его сердцу.

Теперь, когда, благодаря трудам его сына Кристофера над двенадцатитомной «Историей Средиземья», мы обрели доступ к внушительному корпусу неоконченных и переработанных текстов и сопутствующих материалов, мы воочию убеждаемся, сколько времени и труда вложено в эти сочинения. Современники и коллеги, представляй они себе авторский замысел в полном объеме, просто за головы схватились бы. Что заставляло Толкина засиживаться до полуночи? Не столько одержимое желание рассказать историю, сколько убежденность, что «легенды и мифы в значительной степени сотканы из «истины» и, несомненно, представляют отдельные ее аспекты, которые воспринять можно только в такой форме» (L 131). Он знал, что пишет художественную прозу, но при этом чувствовал, что рассказывает правдуо мире, явленном ему. Эту правду он открывал для себя в процессе писания – и через него. По собственному утверждению, ему неизменно казалось, что он не «выдумывает», а записывает нечто, уже где–то, там, «существующее» (L 131). Это ощущение легло в основу художественного приема «Алой Книги Западного предела», на которой якобы основан роман «Властелин Колец». В письме к Кристоферу Толкин признается, что книга пишется словно сама собою, а зачастую отходит весьма далеко от предварительных набросков, словно истина пробивается к жизни через автора (L 91). В определенном смысле он и впрямь верил в то, что писал. («Существуют вторичные планы, или уровни», – отмечает он в «Записках Клуба мнений»).

Местом действия служит не какая–нибудь отдаленная галактика или иной мир, но наш мир, отодвинутый в глубокое прошлое. В черновике письма от 1971 года к некоей почитательнице (L 328) Толкин говорит о том, что пишет с придирчивым вниманием к подробностям – так, чтобы создать «картину», помещенную словно на беспредельном фоне «в окружении смутно проступающих бескрайних далей времени и пространства». Каждый отдельный элемент истории должен как бы принадлежать более обширному и более древнему корпусу литературы, дабы вызвать резонанс символов, без которого чары не сработают. Необходимо ощущение обширных горизонтов позади и вокруг каждой истории, как в скандинавских или кельтских легендах, каждая из которых дошла до нас как часть своего собственного необъятного «мифического пространства».

Особенно интересно продолжение того же письма. Так и кажется, что Толкин, даже умея до определенной степени проанализировать, что он делает и почему и как он достигает того или иного художественного эффекта, в то же время до крайности озадачен собственным даром. Он чувствовал, что здесь действуют какие–то загадочные силы. Вот что он пишет:

Оглядываясь назад, на совершенно непредсказуемые события, последовавшие за публикацией… я чувствую, как если бы неуклонно темнеющее над нашим нынешним миром небо внезапно пронзил луч, тучи расступились и на землю вновь хлынул почти позабытый солнечный свет. Как если бы воистину рога Надежды запели вновь, – вот так Пиппин внезапно услышал их тогда, когда судьбы Запада висели на волоске. Но как? и почему? (L 328)

Ощущение тайны усиливается благодаря встрече в реальной жизни с двойником Гандальва. Именно так Толкин воспринял гостя, приехавшего, чтобы обсудить старинные полотна, словно бы нарочно задуманные как иллюстрации к «Властелину Колец», причем сам Толкин в жизни этих картин не видел. Гость, выдержав паузу, заметил: «Вы ведь, конечно, не считаете, что написали всю эту книгу сами?» А Толкин, между тем, продолжает:

Гандальв чистой воды! Я был слишком хорошо знаком с Г., чтобы неосторожно подставиться под удар или спросить, что он имеет в виду. Кажется, я ответил: «Нет, теперь я так не считаю». И с тех пор был уже не в состоянии думать иначе. Пугающий вывод для старика–филолога касательно его персональной забавы! Зато от такого вывода не заважничает тот, кто сознает несовершенства «избранных орудий» и, как порою представляется, их прискорбную непригодность для назначенной цели.

«Избранное орудие»? Мне бы не хотелось делать из мухи слона, но письмо не оставляет места сомнениям. Толкин, по–видимому, чувствовал, что на него возложена миссия – затрубить в рог надежды в темнеющем мире; и те тысячи читателей, которые снова и снова обращаются к книге и к фильму, дабы отдохнуть душой, с ним согласились бы. Эта история рассказывает нам все то, что мы должны знать. Воспринять ее за один раз невозможно; до нее надо дорасти. Предания повествуют о том, как создан мир и как созданы мы. Они подобны снам и грезам, общим для целой культуры. Это благотворные сны, они восстанавливают душевное равновесие, направляя нашу энергию и наши мысли к истине; они сродни оазису в пустыне. Читая их, мы, в сущности, медитируем. Почему? На этот вопрос я и хочу ответить.

КАМИННЫЙ ЗАЛ

Дж. Р. Р. Толкин родился в Южной Африке, в городе Блумфонтейн, в 1892 году и прожил там до трех лет. Опасаясь за здоровье сыновей, Мейбл Толкин отвезла и Джона Руэла, и его брата Хилари обратно в Англию и поселилась с детьми в прелестном уголке сельского Уорикшира. Отец, Артур Толкин, должен был приехать к ним попозже, но внезапно умер.

Когда в 1900 году Мейбл перешла в католичество, она оказалась отрезана от своей родни, среди которой были приверженцы англиканской церкви, унитарии и баптисты, и впала в нищету. Ей пришлось переехать из сельской местности в город. Там ее взял под крыло отец Фрэнсис Морган СО ^[6], один из священников Бирмингемского Оратория св. Филиппа Нери (религиозная община, английское отделение которой основал Джон Генри Ньюмен ^[7]пятьюдесятью годами раньше). Именно отец Морган стал духовным наставником семьи и всячески опекал ее.

Толкину было только двенадцать, когда мать умерла от диабета, изнуренная (как он писал впоследствии) нищетой, прямым следствием ее обращения в католичество, и отец Фрэнсис Морган стал официальным опекуном мальчика. Так и вышло, что Толкин вырос и повзрослел под покровительством и под руководством образцового католического священника. Всю свою жизнь Толкин старался ежедневно ходить к мессе, обретая в ней неиссякаемый источник силы и благодати.

После этого историю его жизни можно разделить на три рубрики. Рубрика первая – «Романтическая любовь». В шестнадцать лет Толкин влюбился в девятнадцатилетнюю Эдит Брэтт, но опекун не позволял ему сделать предложение до тех пор, пока, через пять лет, Толкин не достигнет совершеннолетия. К тому времени Эдит согласилась перейти в католичество, и молодые люди обвенчались в Уорике, а вскоре после того Толкин отбыл с полком ланкаширских стрелков сражаться с немцами. Лишь по его возвращении любящим супругам удается наконец зажить счастливо. На протяжении всей жизни Толкин видел в Эдит юную красавицу, танцующую среди болиголовов на лесной поляне близ Руса в Йоркшире, неподалеку от военного лагеря, где Толкин отбывал службу в 1917 году. Зерно упало на благодатную почву – эпизод из жизни автора стал прообразом встречи Берена и эльфийской принцессы Лутиэн, отразился в истории Арагорна и Арвен. История эта приводится полностью лишь в Приложениях к «Властелину Колец», но Толкин считал ее ключом к книге.

Рубрика вторая – «Война». Самые ранние варианты записанной мифологии датируются начиная с 1914 года, в этом году Британия вступила в Первую мировую войну, хотя самому Толкину в 1915 году позволили закончить курс в Оксфорде. Уцелел он на фронте «по счастливой случайности» – заболел «окопной лихорадкой» и с позиций на Сомме был отправлен в госпиталь. Выздоравливая, он пишет первый законченный фрагмент Сильмариллиона, «Падение Гондолина». За какие–то года два погибло большинство его друзей; сам Толкин был потрясен героизмом простого английского солдата. Этому героизму суждено было войти в книгу «Властелин Колец», воплотившись в хоббитах и особенно в Сэме Гэмджи. Роман, опубликованный в 1954–1955 гг., воздает должное стойкости самых что ни на есть обыкновенных честных парней, погибших в Великой войне за свою страну: а написан он был по большей части во время Второй мировой войны, перед лицом нового, дьявольского зла, которое обрушил на мир Адольф Гитлер.

Рубрика третья – «Оксфорд». В 1925 году Толкин был избран профессором англосаксонского языка и создал читательский клуб Kolbitar(«Углегрызы»), посвятивший себя исландским сагам. Клуб этот в 1930 году слился с «инклингами», или, если угодно, передал им эстафету. Влияние реального братства на творчество Толкина невозможно переоценить: без одобрения и поддержки «инклингов» он вряд ли стал бы продолжать работу. Очень большую роль сыграла дружба с К. С. Льюисом, который обратился в христианство отчасти благодаря Толкину, равно как и общение с Джорджем Сэйером, укрепившим Толкина в намерении найти издателя.

За истекшие годы про «инклингов» писали немало – по мере того, как слава Льюиса и Толкина распространялась по миру. Не последнюю роль сыграло весомое исследование Хэмфри Карпентера, биографа Толкина. Суммировать здесь все эти публикации я даже пытаться не буду. Информацию по «инклингам» отыскать несложно, как и о жизни Толкина. Толкин немало способствовал обращению Льюиса в христианство, хотя тот, возможно, так и не преодолел до конца «ольстерских», протестантских, предрассудков. Остальные члены клуба были очень разными, от Чарльза Уильямса, принадлежавшего к высокой церкви, с его мистическими и порою неортодоксальными представлениями о любви и магии, до антропософа Оуэна Барфилда, занимавшегося языками и эволюцией сознания. Всякий, кто жил в Оксфорде и посещал пабы, где частенько собирались «инклинги», без труда вообразит себе кружки пива в клубах табачного дыма, громкие разглагольствования (это, конечно, Льюис!), обрывки фраз на древних языках; нараспев зачитываются фрагменты историй и новые стихи, собеседники то и дело перебивают друг друга, критические замечания тонут в общем хохоте.

Перечитывая описание «Каминного зала» Эльронда в Ривенделле, я порою вспоминаю «инклингов». Вот где они бы почувствовали себя как дома! Зал – непременная составляющая сочинений Толкина: впервые он возник как Комната Пылающего Очага в рассказе «Домик Утраченной Игры», написанном в 1916–1917 гг. Здесь, в Домике «хранят и повторяют древние предания и древние песни и звучит эльфийская музыка».

Идеализировать «инклингов» проще простого, но жизнь порою куда как банальна с ее разочарованиями и человеческими слабостями. Одни члены клуба куда–то девались, им на смену приходили новые, и в конце концов даже Толкин и Льюис несколько отдалились друг от друга – отчасти из–за женитьбы Льюиса на разведенной женщине, против чего ревностный католик Толкин резко возражал. Возможно, как предполагают некоторые, Толкин слегка ревновал к успеху льюисовских сказок о Нарнии (сам он считал их слишком неуклюжими и аллегоричными (L 265) и к дружбе Льюиса с Уильямсом (если верить собственным признаниям Толкина в письмах № 252, 257, 259).

Тем не менее дружба внутри «братства» была настоящей, глубокой, искренней. Случайные обиды и трения с лихвой искупались частыми минутами задушевной близости. Льюис, даже в пору разрыва, неизменно расхваливал труды Толкина; Толкин, глубоко потрясенный смертью Льюиса в 1963 году, писал: «Ощущение такое, будто мне подрубили самые корни. Горестно это, что в последние годы мы отдалились друг от друга; но времена близкого общения мы оба бережно хранили в памяти» (L 251). Много лет Льюис был единственной аудиторией Толкина, выслушивая все то, что без него, возможно, так и осталось бы личным хобби (L 276).

Но хотя завершение «Властелина Колец», возможно, и зависело от поддержки Льюиса (прибавьте к этому еще и успех детской сказки «Хоббит»), тайный источник жизни, питавший книгу, проявился куда раньше, чем «инклинги» затеяли чтения в «Птичке и младенце», и задолго до того, как Толкин написал знаменитые научные эссе, суммирующие его представления о литературе – «“Беовульф”: чудовища и критики» (1936) и «О волшебных сказках» (1939). Жизнь эта давала о себе знать и до войны, оставившей по себе неизгладимые воспоминания о великом зле и страданиях. Семена тайной жизни упали в душу очень рано, и главным образом – благодаря счастливым дням, когда маленький Толкин играл с братом Хилари в сельской местности близ Сэрхоула (прообраз Хоббитона), и благодаря смутным образам «красоты и величия», которые открывались Толкину в ходе католической службы.