Текст книги "Король среди ветвей (ЛП)"

Автор книги: Стивен Миллхаузер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Почему Король ушел? Он ушел потому, что хоть и поймал их на месте преступления и имел полное право убить, он так давно уже и долго рисовал в воображении именно эту картину, что она, надо думать, показалась ему знакомой, нимало не удивительной, возможно, даже разочаровала отчасти. Ушел потому, что в самый тот миг, как увидел их, испытал несчастье настолько глубокое, что облегчить его не смогло бы ничто. Ушел потому, что был Королем справедливым, и хоть он застал жену и племянника, лежащими нагишом под грушевым деревом, не желал предавать их нечестной смерти – в ослеплении мгновенного гнева, в присутствии единственного свидетеля, известного всем как его друг, ибо могло ведь, даже и теперь, сыскаться объяснение, не пришедшее ему на ум и способное доказать их неповинность. Ушел потому, что не смог бы снести жизнь без Королевы, без Тристана. Ушел потому, что, хоть и собирался вернуться и убить любовников на их ложе, хотел также дать им возможность бежать. Ушел потому, что сердце его было разбито. Ушел потому, что в первый миг, как увидел их и сознание предательства проникло ему в душу, он испытал подобие благоговения перед красотой Тристана, красотой Изольды, двух влюбленных под грушевым деревом, в саду, вне пределов этого мира.

Такие мысли одолевали меня, пока я шел за Королем мимо зеленых изгородей, а после по саду, к двери в башне.

За дверью из сумрака выступил Модор. Он уже обнажил свой маленький меч и держал его, возбужденный, высоко понятым. «Ты видел их!» – воскликнул он, и лицо его исказило лютое ликование.

Король, вскрикнув, ударил карлика мечом. Меч отсек ладонь Модора точно по запястью. Модор испустил высокий, пронзительный, отвратительный вой и согнулся, прижимая кровавый обрубок к животу. Я смотрел на маленькую раскрытую ладошку, лежавшую на полу, рядом с упавшим совсем к ней близко мечом. Модор, вереща, как ребенок, уковылял, запинаясь, во мглу.

Пока мы шли к главной зале, чтобы взять там свидетелей, Король рассказал мне, как Модор прискакал в лес с известием, что видел Тристана и Королеву входящими в сад. Приставив лестницу к садовой стене, карлик наблюдал, как они ложатся под грушевым деревом.

Когда мы вернулись, сопровождаемые четверкой баронов, в сад, то нашли под деревом лишь Королеву, до шеи укрытую покрывалом. Она в отчаянном страхе взирала на нас шестерых, стоявших над ней с обнаженными мечами. Ясно было, что она ожидает смерти.

Бароны смотрели на Короля. Король смотрел на Королеву. Потом он, не произнеся ни слова, поворотился и пошел вон из сада.

Король больше не покидает замка. Он гуляет по своему саду, запирается, один, в башне, не мигая, смотрит перед собою в капелле, безмолвно сидит за обеденным столом рядом с безмолвной Королевой. Временами он стоит на стене, глядя поверх зубцов ее вдаль. Только за едой да за утренней мессой и встречается он с Королевой. Они никогда не смотрят друг на друга.

Королева же проводит много времени в женских покоях, вышивая с камеристками, или у себя в башне, в комнате, окно которой выходит на ее сад.

Ночами, в опочивальне, Король упивается Королевой. Но правильно ли говорить, что он упивается ею? Не точнее ли будет сказать, что Король испивает чашу страдания? Ибо, возлегая с Королевой, разве не слышит он – на ложе, подле нее, – дыхания Тристана, не ощущает под своею ладонью руку Тристана.

Никогда еще Король и Королева не были так одиноки.

Королю, пощадившему Королеву, не осталось ничего иного, как обратиться в созерцателя ее горя, ее непрестанной тоски по Тристану. Это страдание, хоть и невыносимое, все же менее невыносимо, нежели то, какое он испытывал бы, если бы приговорил ее к смерти, ибо тогда ему пришлось бы проститься с надеждой, сколь бы обманчива она ни была, на то, что Королева изменится, что с ходом времени начнет забывать Тристана.

И стало быть, Король обрек себя на полную страдания жизнь ради будущего, в наступление коего он не верит.

Возможно также, что ему хочется, чтобы Королева видела, как он страдает, чего не могло бы случиться, будь она мертва.

Стоит ли дивиться тому, что они не в силах смотреть друг на друга при свете дня?

Прошлой ночью я отправился погулять по плодовому саду. Я не заглядывал в него уже многие дни. Воздух был прохладен и свеж – дыхание осени – и, проходя тележными путями под темным, сверкающим звездами небом, я вдруг припомнил ночь, когда увидел Тристана и Королеву, шедших невдалеке от меня под деревьями – шедших так медленно, что они почти и не продвигались. Я живо вспомнил эту картину, но по какой-то причине не смог вернуть себе чувства, которые тогда взволновались во мне. Уж не были ль они призрачными, эти волнения, потрясение? Или я растратил их до конца? Размышляя над этими вопросами, я обнаружил вдруг, что забрел в знакомое место, лежащее неподалеку от острого частокола. Я признал раскидистую яблоню, среди ветвей которой мы с Королем прятались, словно играющие мальчишки.

Повинуясь внезапному порыву, я ухватился за ветку и, подтянувшись, забрался на дерево. Я поднимался между тяжелых от созревших яблок ветвей, пока не добрался почти до самого верха. По одну сторону от меня различалась уходящая в королевский лес стена заостренных кольев; по другую вставала за освещенным луной простором плодового сада бледная стена замка. В памяти моей прозвучал голос Короля: «Вниз, Томас! Какого дьявола ты там делаешь?» – и я задумался, что можно было б ему ответить, как вдруг услышал невдалеке некие звуки, и быстро укрылся во мгле листвы.

Появились двое, я узнал их мгновенно, – Королева с Брангейной. Я разрывался между желанием обнаружить себя, потому что не шпионить же мне за Королевой, и потребностью затаиться, ибо как объяснил бы я ей мое присутствие здесь, в саду, ночью, на дереве, под которым когда-то происходили свидания? Пока я мешкал, женщины приблизились к дереву. Брангейна, увидел я, несла некий сверток. Королева застыла, взирая на ствол, словно моля его заговорить, Брангейна же развернула сверток, состоявший, как оказалось, из стеганного одеяла и покрывала. В испещренной лунным светом тени от яблони, Королева прилегла и закрыла глаза. Брангейна стояла с ней рядом на страже – точно арбалетчик на замковой стене. Обе молчали.

С высоты, укрытый ветвями яблони, я вглядывался в спящую Королеву, которая лежала, чуть отвернув голову в сторону. Ее лицо, надменное и печальное при свете дня, выглядело сейчас покойным и мирным – почти что лицом спящего ребенка. И меня вновь поразила тайна ее красоты, казалось, истекающей ко мне от подножия яблони. Мне вдруг пришло в голову, что и я тоже охраняю ее, спящую странным сном под древом свиданий. Только тут все и вернулось ко мне – та ночь, когда я увидел их в плодовом саду: благоговение, покой, миг, в который темное небо могло расколоться и излить ослепительный свет.

Пришла ли она, чтобы заснуть под открытым небом, потому, что в королевской опочивальне заснуть ей не удается? Бежала ли от Короля, чье внимание отвратительно ей? Возможно, она получила весть от Тристана, и тот в любую минуту может перескочить через стену, чтобы принять ее в объятия. Или она, в горести своей, искала место, где была некогда счастлива?

Я не решался пошевелиться, боясь разбудить ее или насторожить Брангейну. По счастью, я прошел хорошую выучку: еще молодым рыцарем я приучил тело подчиняться моей воле и однажды заставил себя простоять, не двигаясь, от рассвета и до заката в саду моего дяди. Время шло или же прекратилось совсем. Меня охватило чувство, будто я сижу на дереве, охраняя Королеву, не одну эту ночь, но уже многие – каждую ночь с той, в которую я увидел ее и Тристана шедшими по лунному саду. И испытал испуг, почти разочарование, когда Брангейна нагнулась и потрясла Королеву за плечо, пробуждая.

Та открыла глаза, – мне видно было, как они открываются, и словно вглядываются в меня, укрытого среди ветвей, – потом порывисто села, протянула руку, и Брангейна помогла ей подняться.

– Поспешим, – сказала Брангейна, уже собиравшая одеяло и покрывало.

– Он придет, – произнесла Королева негромко и грустно.

Они пошли к замку, а я смотрел, как они уходят плодовым садом и скрываются из глаз. Долгое еще время, я, точно завороженный, оставался на дереве. Потом спустился и вернулся в замок, на дворе которого уже начинали перекликаться петухи.

Королева выходит каждую ночь и ждет Тристана под яблоней. Король не может не знать об этих походах.

Нынче утром, во время службы в капелле, Королеве, поднимавшейся с колен, вдруг стало дурно и она покачнулась, на миг припав к Королю. Король, сам только что вставший, был взят внезапной тяжестью Королевы врасплох, он тоже качнулся и, верно, упал бы, не успей я удержать его обеими руками. И Король, и Королева тут же пришли в себя. Весь эпизод занял мгновение, однако глазами разума я вижу нас троих, словно запечатленными на барельефе: Королева припала к Королю, Король припал к старому товарищу, который – напрягши шею и оскалив зубы – немного клонится в сторону, левая рука его вцепилась в плечо Короля, правая в спину.

Этой ночью я проснулся оттого, что увидел тревожный сон о Тристане, – он лежал, раненный, истекающий кровью, под деревом, – и мне показалось, будто из покоя Тристана доносятся какие-то звуки. Я сел, вслушался. Сомнений не было: кто-то ходил по спальне Тристана. Я поднялся, накинул мантию, нацепил пояс с мечом и, выйдя из комнаты, направился к двери Тристана, приоткрытой на ширину ладони.

Войдя внутрь, я увидел в исполосованной лунным светом тьме человека, сидевшего на краю кровати, между раздернутыми завесами. Сердце мое подскочило – он вернулся! – но сразу за тем я признал в сидящем Короля.

– Это ты? – спросил он голосом столь печальным, что на душу мою легла тяжесть, от которой трудно стало говорить.

– Это Томас, господин мой.

– А: Томас. Я подумал… – Он встал в темноте с кровати. – Не люблю пустых комнат, – сказал он. – Напоминают мне о… – Король махнул рукой и та упала, повиснув вдоль тела. – Я иногда прихожу сюда, ночами. Не знаю, почему. Помнишь, как мы скакали втроем? Ему было тогда пятнадцать. А он уже мог завалить оленя, как взрослый мужчина. И его арфа: как он довел до слез менестреля. Помнишь? Мне было – двадцать пять. Двадцать пять! Господи. Куда все подевалось? Я теперь и не сплю никогда. Ты спишь, Томас? Ну да, конечно, спишь. Я все думаю – он вернется, попросит меня о прощении. Она ничего не ест. И не говорит со мной. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Он прошел в дверь, и я последовал за ним в королевскую спальню. Ставни были раскрыты, яркая ночь озаряла комнату. Он отвел в сторону полог кровати и я увидел спавшую на боку Королеву. Я едва различил ее в темноте постели.

– Приходилось ли тебе видеть лицо более прекрасное? – спросил Король, отпуская завесу. – И при этом… – тот же беспомощный жест, рука поднялась и упала вдоль тела. – Да, я же хотел показать тебе…

Он снова раздернул завесу и склонился над Королевой. Когда он начал осторожно стягивать с нее покрывало, я не знал, что и подумать. Уж не собирается ли он показать мне наготу Королевы? Но тут я приметил некие отблески – тело ее от шеи до талии было укрыто чем-то. Король вернул покрывало на место и отвел меня к двери.

– Это железная рубаха. Раздобыла ее у капеллана. Носит днем и ночью. Она вся в порезах, в царапинах – вся.

– Но зачем…

– Сначала я думал, будто она наказывает себя за то, что… покрыла меня позором. Теперь же думаю, что наказывает она себя за то, что он покинул ее. Она снимает ее, если я попрошу. Я устал, Томас.

– Поспите, господин мой.

– Поспать? Со сном покончено. Сон это для молодых. Он больше не желает меня знать. Спокойной ночи, Томас.

Я оставил его стоящим у двери наподобие рыцаря, коему вверена охрана сна королевы.

Не нравится мне эта железная рубаха, врезающаяся в тело Королевы. Может быть, стоит поговорить с капелланом?

В одном Король ошибается: я тоже больше не сплю.

Сегодня зал освободили от столов, чтобы для нас поиграл слепой арфист из Бретани. Я наблюдал за Королем и Королевой, неотрывно всматривавшимися в арфиста, стараясь проникнуть под его личину. Даже я, сразу понявший, что это не Тристан, пристально разглядывал арфиста, гадая, не ошибся ли я, не обманул ли он нас, изменив самую форму своего тела.

Все мы ожидаем его, светозарного.

Когда бы Тристан возвратился сейчас, и попросил Короля о прощении, ему вернули бы все – кроме Королевы, кроме Королевы, кроме Королевы.

Прошла неделя, сообщить особенно не о чем. Арфист уехал, умерла одна из любимых борзых Короля, шестеро пилигримов поселились на несколько дней в гостевых покоях, оруженосец, обвиненный в том, что ударил служанку, был бит плетьми. Освин жалуется, что пилигримы опустошают казну; докладывает о расходах – две дюжины кур, сотня яиц, сено для шести лошадей. Вчера в королевском лесу вепрь пропорол бедро барону Амори де Шастеле.

Случилось происшествие необычайное.

Прошлым вечером я лег довольно рано – после того, как послушал менестреля, певшего о Карле Великом и Роланде, и сыграл с Королем в шахматы. При прощании нашем он заговорил о вепре, пронзившем барона, распоров тому ногу от колена до живота, и мне представилось, что мысли Короля начинают возвращаться к охоте – знак обнадеживающий. Улегшись в постель, я сразу провалился в глубокий сон и проснулся лишь на рассвете. А пробудившись, обнаружил – что-то холодит мне шею. Поначалу я приписал это действию прохладного утреннего воздуха, однако, нет, что-то давило на шею, некая холодная тяжесть. Я тронул шею рукой и ладонь мне пронзила боль. Я рывком сел, совсем уже проснувшись, и увидел на ладони струйку крови. На покрывале лежал мой кинжал с усыпанной самоцветными камнями рукоятью, тот самый, который я положил на горло Тристана – под грушевым деревом, в саду Королевы.

Он был здесь! – я не сомневался, что кинжал поместил на мою шею Тристан, – и прежде чем направиться к капелле, заглянул в его спальню и отдернул завесу кровати, как будто мог найти его там, спящим.

В капелле, стоя на коленях близ Короля, я внимательно вглядывался в Королеву. Теперь мне представлялось, что она переменилась немного, что щеки ее чуть розовее, губы не так поджаты, и что перемены эти я наблюдал, не задумываясь о них, вот уж несколько дней.

После завтрака я послал Брангейне записку и мы встретились в королевском саду. Присев на скамью у фонтана леопардов, я извлек кинжал. Она отпрянула – словно решив, что я надумал убить ее, – но тут же признала оружие и сообразила, в чем его значение.

– Он возвращался, – сказала тогда она.

Брангейна открыла мне весь хитроспелетенный план, исполнявшийся как раз в то время, когда я полагал, что сообщать мне особенно не о чем. Слепой арфист, слепым нимало не бывший, оказался вестником Тристана. Он известил Королеву, передав через Брангейну послание, что Тристан приплыл из страны Лион и скоро придумает, как пробраться в замок. Ему ничего не стоило условиться с нею о встрече в плодовом саду, однако он хотел сам побывать в замке. Он и пятеро его товарищей, переодевшись пилигримами, вошли в ворота замка; под бедными плащами их скрывались мечи и кольчуги. Три дня они обедали в главной зале среди наших гостей, прогуливались по окрестностям, молились в капелле. Тристан условленным знаком открылся Королеве и встречался с нею наедине – днями в ее саду, ночами в плодовом. Он оставался здесь три дня и три ночи, и на третью прокрался в мою спальню и вернул кинжал. А на рассвете уплыл по морю в страну Лион, где живет в наследственном замке. Туда-то он и бежал в ночь после того, как их застали под грушевым деревом. Там и жил, печалясь об утраченной Королеве, пока наконец, поискав смерти в войнах с германцами и не найдя ее, не задумал вернуться, переодевшись пилигримом, в Корнуэлл, дабы заверить Королеву в своей нескончаемой любви.

Таков был рассказ, вполголоса поведанный мне у фонтана Брангейной. Пока она говорила, в памяти моей вставал гордый юноша из страны Лион, годы назад прискакавший в Корнуэлл, ко двору своего дяди, – прискакавший с таким непринужденным изяществом, что ему, говорили тогда, впору было тягаться с самим Королем. Король видел в его лице лицо своей покойной сестры, Бланшфлёр, а я – лицо юного Короля. И на миг они смешались в моем сознании – юный Принц, которого я любил, и которого обучал искусству меча и диалектике, и юный лорд, десять лет спустя прискакавший в Корнуэлл и походивший осанкой, руками, даже обличием на моего возлюбленного и в ту пору молодого еще Короля.

Когда я спросил у Брангейны, почему Королева не бежала с Тристаном в страну Лион, та несколько распрямилась. «Она супруга Короля», – ответила Брангейна и в голосе ее я уловил нотку укоризны.

Тристан не вернулся. Лицо Королевы осунулось от скорби, попростело от страстных стремлений; вся жизнь ее свелась к одному – к ожиданию. Она словно сбрасывает с себя одну чешуйку кожи за другой, избавляясь от лишних прикрас и движений, обретая в итоге сходство с установленной на тимпане каменной фигурой святого, единое коленопреклонение коего навеки запечатлевает множество поз, наполняющих сроки нашей жизни. И Король тоже ждет, но без надежды: он ждет, что Королева забудет Тристана, и обратит свои взгляды к нему. Поскольку несчастие наделило его терпеливостью, и поскольку надежд он лишен, Король окружает Королеву заботами и даже предвосхищает ее желания: он больше не спит в своей спальне, но перебрался в покой Тристана. Временами он слышит, как Королева возвращается из плодового сада, где ждет ночами Тристана, какой бы холод ни стоял на дворе. Тогда он освещает ей путь в спальню, призывает слугу, чтобы он разжег в очаге огонь, и, пожелав Королеве доброй ночи, возвращается в покой Тристана.

Он поселил в своей новой обители ястреба-перепелятника, и тот ночами спит на деревянном насесте близ королевского ложа. С ним также и ручной его ворон – этот расхаживает по полу или сидит на плече Короля. Иногда, на утренней заре, ворон с пронзительным клекотом вспархивает на закраину окна. Однажды я видел, как он сидит на голове резного сокола, венчающего кроватный столб.

«Королева желает увидеться с вами в саду». Слова эти прошептала мне Брангейна, когда я столкнулся с ней в тени арочного прохода, ведущего из главной залы к ступеням, что спадают во двор. Я никогда еще не беседовал с Королевой наедине и, направляясь к башне, дверь которой вела в сад, гадал о том, какой же силы отчаяние должно было истерзать ее, чтобы она попросила о встрече с близким товарищем Короля, одним из тех шестерых мужчин, что, обнажив мечи, смотрели на нее, простертую под грушевым деревом. У башенной двери меня поджидала Брангейна. Она повела меня в сад, по песчаной дорожке, затененной растущими по одну ее сторону миндальными деревами и грецким орехом, мимо пруда с рыбками, маленького травяного огородика, квадратных куп роз и маргариток – к высокой зеленой изгороди с прорезанным в ней арочным проходом. Я следовал за нею по лабиринту огороженных тропок, гадая, не к знаменитому ли грушевому дереву ведут меня; но, видимо, мы избрали иную череду поворотов, потому что вышли вдруг на маленький, открытый участок травы, окруженный увитой лозами решеткой. Королева сидела на желтой шелковой подушке, уложенный поверх похожей на короб, покрытой дерном скамьи, насупротив нее стояла еще скамья с шелковой же, но белой подушкой, расшитой золотом. Королева жестом попросила меня сесть, и Брангейна оставила меня с нею с глазу на глаз.

– Мне говорили, что вам можно довериться, – начала Королева тоном, который мне показался и надменным, и недоверчивым. Она взирала на меня с опаской, словно гадая, далеко ли ей можно зайти, узурпируя мою преданность Королю.

– Брангейна, – осторожно ответил я – льстит мне.

– Никто вам не льстит! – сердито ответила Королева. И вдруг поднялась на ноги – и, казалось, нависла надо мной, точно рассерженный отец, и пока я вскакивал, мне все чудилось, будто она собирается ударить меня по лицу.

– Есть у вас вести от него? – ожесточенно спросила Королева. – Почему он не приходит? Случилось что-то дурное.

Теперь в ней ничего сердитого не было – одна лишь живость несчастья.

– Я ни о чем не слышал, – ответил я, испуганный тем, как изменилось ее лицо, натуженное томлением, опасное в его скорби.

– Случилось что-то дурное, – повторила Королева, опускаясь на свою скамью. Она вдруг стала усталой и маленькой, схожей с утомленным ребенком.

– Если я что-то услышу…

– Он доверяет вам? – резко спросила Королева, вглядываясь в меня.

Я поколебался.

– Он имеет на то многое множество причин.

– Тогда, если услышите что-то – все что угодно…

– Да, я дам вам знать…

Королева снова встала. «Случилось что-то дурное, – в третий раз произнесла она, но уже отстраненно, словно и не слыша себя. И затем, повернувшись, чтобы взглянуть на меня: – Спасибо вам за… – она немного подумала, – …за то, что вы такой хороший человек».

Слова эти напугали меня – рассердили, – ибо давно уж прошло то время, когда я способен был помышлять о себе, как о хорошем человеке, – но Королева выговорила их с такой силой, что я в ответ лишь склонил голову, хоть и почувствовал, как к шее моей приливает кровь.

Я думал о перемене, случившейся с Королевой, когда она стояла надо мною в саду: о неистовстве ее несчастья, о заострившемся от страстных желаний лице. В тот миг, в миг, когда я ощутил силу ее страсти, черты ее были неприятны для глаз. Не в этом ли и кроется тайна ее притягательности для Тристана? Не в том ли, что когда она перестает быть прекрасной для глаз, то для него становится неотразимой?

Новости о Тристане – новости, которые необходимо утаить от Королевы. Ужасные толки! Как долго удастся оберегать ее от них?

Я узнал все от менестреля, который, прежде чем приплыть морем в Корнуэлл, проехал через Арундель. Он слышал, будто Тристан Лионский женился на дочери герцога Арундельского. Говорят, та весьма прекрасна.

Тристан женат! Нелепость! Не может это быть правдой. Но что меня тревожит – что пугает меня – так это имя герцоговой дочери. Она зовется Изольдой – Изольдой Белорукой.

Сколь ни бесит меня этот слух, я понимаю колдовское обаяние ее имени. Я воображаю Тристана, выступающего рядом со второй Изольдой, этой Изольдой, которая не Изольда, не Изольдой, которая Изольда. Если ему не суждено обладать Изольдой, что ж, он будет обладать – Изольдой. Его влечет к ней красота, но ничто в ее красоте не сравнимо с красотой ее имени: Изольда. На Изольде Тристан никогда жениться не сможет, но уж, конечно, он может жениться на Изольде. Выбор его – между Изольдой и Изольдой: Изольдой, которая скрыта от глаз, Изольдой-воспоминанием, Изольдой, от которой сохранился не более чем звук имени, и живой, смеющейся Изольдой, Изольдой зовущей и зримой, Изольдой, которая проходит под солнцем, отбрасывая резкую тень. Все дни изгнания он помышляет об Изольде, все ночи грезит об Изольде в пустой постели – и постепенно из грезы выступает Изольда реальная. Как может он не потянуться и не схватить ее?

Эта молва не должна достичь Королевы.

Каюта моя мала и темна, и освещена лишь болтающимся на крюке светильником. Я придерживаю рукой доску для письма, а тени вытягиваются и сокращаются. Над головой моей раздается скрип матч и оттяжек, вой крепкого ветра. Итак, Томас идет под парусом – морем, в страну Лион…

Это Король послал меня, чтобы проверить молву. Ах, Томас, Томас, неужто и вправду ты думал, что подобная весть не пронесется по двору, точно воющий ветер?

Королева, услышав новость, испустила крик, который, сказывают, заставил оборотиться и стражу на стенах. Три дня она не показывалась никому на глаза. Когда же показалась – в тугом плате, с лицом густо набеленным и нарумяненным, с неподвижными серыми глазами, – то выглядела подобной искусному изваянию, измысленному Одо Честерским, дабы потешить Короля.

Глухой удар наверху – что-то катится, громыхая, – крики. Возможно, бочонок прокатился по палубе?

Решение Короля направить меня к Тристану я поначалу принял с удивлением, однако по здравому размышлению оно представилось мне необходимым и даже неизбежным. Король, для которого Тристан обратился в чудовищное затруднение, которого Король никак не может избыть, увидел в супружестве Тристана, хоть и ведомом лишь по слухам, чудотворное разрешение всех трудностей сразу. Его порожденный отчаянием мотив – это надежда. Тристан женившийся есть Тристан претворенный, Тристан побежденный. Это женитьба знаменует кончину предательской страсти Тристана к Королеве. Королева молода, Король еще полон сил; она погорюет, но по прошествии должного времени начнет исцеляться. Она поймет, что Тристан отвратился от нее безвозвратно, что один лишь Король любит ее с неизменною страстью. Все это читал я в его нетерпении, в его пугающей решимости. Он уже готов простить Тристану все, как будто страсть племянника к Королеве была лишь преходящим, не очень серьезным, вполне понятным и даже достойным хвалы эпизодом его буйной молодости. Король забывает, что молодость Тристана была далеко не буйной, что он славился преданностью и послушанием. Король забывает, далее, что преданность Тристана, его глубокое чувство чести, чистота сердца, рыцарский обет, им принесенный, служение духу рыцарства, абсолютная, неколебимая верность и на миг не удержали его то того, чтобы обманывать всех и всякого при дворе и раз за разом утолять желание, пробужденное в нем Королевой. Что же до Королевы, ее любовь к Тристану становится с каждым днем все более отчаянной. Видимо, дар отречения ей не дан.

В последний день Брангейна сунула мне в ладонь перстень Королевы, который я должен буду доставить Тристану.

Королеву переполняют страхи, Короля – надежды, а я плыву по морю на корабле, колеблемом волнами.

Я пишу эти строки в замке Тристана, у себя в спальне. Прошел уже день, как я прибыл сюда. Спальня смотрит на утес, высоко вознесясь над серо-зеленым морем. Из окна моего видны узкий берег и неровные линии волн. Далеко направо, где утес выдается вперед, различается иссиня-черный лес и вереница схожих с зубами холмов.

Молва не солгала. Я познакомился с Изольдой Белорукой. Она почти еще девочка, волнующая в юной ее прелести. Самое в ней поразительное это кожа на лице, которая словно бы светится, точно сосуд сквозистой слоновой кости, в коем горит свеча. Лицо ее создано для счастья. Глаза грустны.

Я знаю, кто она, эта прелестная новобрачная. Она – Изольда, лишенная безудержности, порывов и извержений красоты, присущих той, другой Изольде. Тристан, жизнь которого пребывает в ужасном беспорядке, обвенчался со спокойствием, совершенством, невинностью, со всем, что не способно глубоко его тронуть.

Сегодня после полудня, когда мы остались одни, я передал перстень, вверенный мне Королевой. Тристан принял его – взглянул на меня и вдруг, склонясь над своей ладонью, страстно поцеловал мое приношение.

О супружестве своем он ничего не рассказывает.

Вечер следующего дня. Только этим утром попросил он сказать ему новости о Королеве. И когда высказывал просьбу, все тело его напряглось, как если бы он просил хлестнуть его по лицу.

Здешний слуга разговорился с одним из моих слуг. Тристан, сказал он, возлежит с женой, но не касается ее. Она остается девственницей.

Несчастный замок! Да и могло ли быть иначе?

За морем Королева лежит, бодрствуя, в королевской опочивальне. Всю долгую ночь думает она о новобрачной, о Тристане, спящем в объятиях жены. В спальне Тристана лежит, бодрствуя, Король; он думает о Королеве, одинокой в ее постели, о Тристане, смеющемся со своей новобрачной. А здесь, в замке Тристана, лежит, на ведая покоя, Тристан, лежит близ прекрасной Изольды, Изольды, которая не Изольда, которая никогда и не сможет стать Изольдой, которая, осмелясь носить имя Изольды, обрекла себя на то, чтобы лежать рядом с ним нетронутой, нелюбимой и непрощенной. Изольда Белорукая лежит, белая и недвижная, под покрывалом. Руки ее скрещены на груди. Глаза остаются открытыми в темноте.

Этим утром я отправился с Тристаном и несколькими его людьми на охоту. Глубоко заехав в лес, мы с ним остались одни и спешились, чтобы отдохнуть в древесной тени. И вдруг он, как если б мы были с ним близкими товарищами, заговорил о Королеве. Был ли то Тристан? – Тристан, неизменно державший главные слова при себе, словно считалмногоречие было видом трусости? Никогда, сказал Тристан, не любил он никого другого. Он пытался жить вдали от нее, пытался сложить новую жизнь – все тщетно. Он страждет день и ночь и заставляет страдать других – и все из-за любви, любви, которая пожирает его, подобно яду, сладостному яду, текущему в его жилах. Порой он воображает, будто она забыла его в объятиях Короля. А следом, как ни томит его ревность, проникается ненавистью к себе за то, что посмел вообразить ее неверность. Он бы с радостью умер, когда бы не страх ранить ее. Он причинил зло Изольде Белорукой, чья печаль есть ничто иное, как его печаль, пересаженная в ее грудь и разрастающаяся в ее лице.

А под конец своей речи, весь дрожа от силы непривычного для него излияния чувств, Тристан вдруг смерил меня одичалым взглядом, вскочил на ноги и выхватил меч. Клинок пропел, скользя по металлу ножен, как поет на оселке лезвие ножа. Пока Тристан вот так стоял предо мной, держа меч близ моей головы, я не испытывал не только удивления перед тем, что он надумал убить меня – ибо разве не услышал я того, что дозволено слышать лишь лесу? – но и удивления перед тем, что приму эту смерть с готовностью, почти с благодарностью.

– Томас! – вскричал он, приставя меч к своему горлу. – Скажи, что она больше не любит меня!

И вновь поразило меня чутье Тристана на все драматическое, нюх на западающие в память мгновения. И я спрашивал себя, пока сидел там – у его ног, посреди леса, – возможно, в этом и состоит решение? Тристан мертв, нет больше Тристана?

Я дал ему заверения, коих он жаждал, и, поднявшись на ноги, вернулся с ним вместе к нашим коням.

Нет, я не хочу сказать, что поведение Тристана было неискренним. Напротив, оно проистекало из самой глуби его натуры. Просто такая превосходная, героическая поза есть форма, в которую страсть его облекается с наибольшей готовностью. Тристана неизменно влекло в жизни все высокое, опасное, трудное, недостижимое. Он вечно стремится к превосходству, даже если единственный, кого надлежит превзойти, это он сам. Уж если он любит, то должен любить, как никогда никто не любил на свете, любить так, словно ничего более не существует. Он должен неустанно преодолевать преграды, в том числе и преграду собственной честности.