Текст книги "Король среди ветвей (ЛП)"

Автор книги: Стивен Миллхаузер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Одо потянулся за спину Королевы, потом убрал оттуда ладонь. Вытянутая рука медленно поднялась повыше, голова начала поворачиваться. Теперь Королева смотрела прямо на нас – большими, нежными, приветливыми глазами. Потом рука опустилась в прежнее положение, голова так же медленно отвернулась от нас. Королева стояла неподвижно, слегка разделив губы.

Я повернулся к Королю – тот сидел в неестественной неподвижности. Рука его была поднята вверх, как если б она потянулась к Королеве да замерла на полпути, шея распрямлена, губы приоткрыты, как у говорящего человека.

Король освободил Освина из заточения и тот сразу вновь занял место главного сенешаля, со всей причитающейся ему властью и привилегиями. Очень странно. Надо полагать, удаление Королевы сделало заточение сенешаля излишним. Возможно и иное объяснение: Король, измученный страстным томлением по Королеве, ощущает родство с опозоренным сенешалем, так же некогда возжаждавшем Королеву. Выколотый глаз свой Освин закрывает повязкой и ведет себя с неукоснительной благопристойностью. Он ни с кем не встречается взглядом, окостенело восседает за королевским обеденным столом, избегает общества Модора и тиранит свою челядь, безжалостно карая ее за самые пустые оплошности.

Одо Честерский удалился ко двору графа Тулузского, где искусство его, не сомневаюсь, будет превознесено как чудо нашего века, а между тем Король продолжает навещать Королеву в своей тайной часовне, укрытой в недрах крепостных стен. Не нравятся мне эти визиты. По временам Король просит меня сопровождать его, чтобы было кому раздвинуть занавес и нажать на рычаг. Иногда он посещает Королеву один. Посещения совершаются как-то вдруг, в любой час дня и ночи. Вот и прошлой ночью я, вырванный Королем из объятий сна, последовал за ним в часовню, развел занавес и надавил на рычаг, скрытый на спине Королевы. Когда же я повернулся к Королю, то увидел, что он остановившимся взглядом смотрит на движущуюся Королеву: глаза распахнуты и не мигают. Потом он начал издавать негромкие звуки, бормотание, которое испугало меня. «Господин мой», – сказал я. Король словно проснулся и, послав мне одну из своих озорных улыбок, столь ненатуральную на лице, отмеченном печатью страстных помыслов и тоски, произнес: «Ну-ка, скажи мне, Томас. Разве Королева не прекрасна?».

Печаль странно молодит лицо тоскующего Короля – лицо несчастливого мальчика.

Нет! Рассуждения мои оказались ошибочными. Король освободил Освина совсем по другой причине.

Этим вечером королевский вестник призвал меня в тюремную башню. Страж, сдвинув на двери два железных засова, впустил меня внутрь темницы. В ней стоял такой сумрак, что поначалу я ничего не мог разобрать. Единственное оконце шириною не больше бойницы, помещалось под самым потолком. Луч солнечного света, неистовый в безмолвной пыли, косо рассекал воздух, ударяя в середину противоположной стены. Я различил на дощатом полу грубый соломенный тюфяк, железный урыльник в углу. У темной стены сидел Король. Он был в королевской мантии, волосы, не удерживаемые сеткой, спадали ему на лицо.

– Сядь, Томас, – произнес он. Я немедля сел с ним рядом на голый пол.

– Уверь их, – сказал он тогда, неопределенно поведя рукой, – что все идет хорошо.

– Ничто не идет хорошо.

– Все идет, как должно идти. Только вот: кормят они меня слишком уж хорошо. Вода и хлеб: поговори с Гайнолем.

– Пойдут разговоры. Бароны…

– Все делается по моему приказу. Объясни им. Уверь их в этом, и они будут довольны. Дай слово, Томас.

– Даю вам слово. Довольны они не будут.

– Ну, будут не так недовольны.

Я вспомнил моего острого умом четырнадцатилетнего ученика, препиравшегося со мной в отцовском саду по вопросам логики. Если каждая из ипостасей Троицы обладает реальным бытием, как можно утверждать, что Бог един? Если же каждая из ипостасей Троицы реальным бытием не обладает, тогда в каком смысле их три?

Что-то вдруг порхнуло в воздухе, испугав меня. Я вскочил на ноги, выдергивая меч из ножен. И в глубоком сумраке темницы увидел ворона Короля, сидящего у него на колене. Я ощутил неудобство – стыд даже – за то, что стою в полутьме с мечом над моим Королем.

– Позвольте мне оставить вам меч, – взмолился я.

– У узников не бывает мечей.

– А если бы это была крыса?

– Тогда я произвел бы ее в архиепископы, и она отпустила бы мне грехи.

– Двор скучает по вам.

– Двор? Никакого двора не существует. Вот он мой двор: три паука, ворон и муха. И разве не богаче я короля Корнуэлла, который не правит ничем, кроме пустого царства?

– Господин мой…

– Я устал, Томас.

Выйдя из темницы, я приказал стражу не спускать с Короля глаз и докладывать мне все о его столе, здоровье, речах, движениях – мыслях, хотел сказать я. Потом вернулся к себе.

Король сам повелел заточить его. Ясно, что он желает наказать себя, но вот причина такого желания представляется далеко не столь ясной. Считает ли он, что заслуживает наказания за то, что был не прав перед Королевой и Тристаном, изгнав их без доказательств, без чего бы то ни было, способного оправдать его решение, исходя лишь из подозрений и сплетен? Или существует объяснение не столь простое? И заточив свою особу в темницу, он не столько наказывает себя, сколько ищет способ показать всем свои страдания, придать им форму определенную и узнаваемую.

Имеется и другая возможность. Король, обремененный грузом государственных забот, жаждет чистоты страдания, которое бежит от него. Освобожденный заточением от всего, что его отвлекает, мешая страдать в достаточной мере, вольный теперь погрузиться в свои несчастья на полную глубину, не испытывает ли он порою, в этом новом своем королевстве, темное утоление, тайную радость?

Королевская опочивальня пуста. Король в тюрьме, Тристан с Королевой изгнаны в царство фей, замок мечется в неспокойном сне, а я, Томас Корнуэльский, сижу за моим столом над листом на славу отскобленного пергамента, окунаю перо в чернила, что еще чернее ночи, и вывожу слова, которые на миг посверкивают, озаренные пламенем свечи, точно капли черной крови.

Шесть дней остается Король своим собственным узником, спит на соломе, питается хлебными корками, ни с кем не видится. Рыцарь, коему вверена забота о Короле, докладывает, что тот почти не шевелится, встает лишь затем, чтобы перейти к противоположной стене, где и садится, понурясь. Он попросил принести ему корону, которую носит, точно веригу. Порою Король снимает ее, чтобы прибить слабым ударом крысу. Глаза Короля, когда он их открывает, кажутся над впалыми щеками необычно большими. Взгляд его пуст, он ни на что не смотрит. Большей частью Король спит.

* * *

На девятый день добровольного заточения Короля некий рыцарь вступил, широко шагая, в главную залу, когда мы там ужинали. Вот его рассказ.

Рыцарь охотился в лесу де ла Рош Соваж, в трех лигах от королевского леса, и там, преследуя оленя, переехал поток и углубился в совсем уж густую и дикую часть леса, где ему трудно стало пробираться между деревьями. Невдалеке о себя рпиметил он маленькую поляну с грубой хижиной на ней. Пока рыцарь подъезжал к поляне, дверь хижины отворилась и из нее вышел мужчина. И рыцарь, узнав в нем Тристана, забросил все помыслы об охоте, пришпорил коня и понесся к нашему замку.

Я сообщил обо всем Королю, и тот, выслушав это известие, нетвердо поднялся на ноги. Опираясь на мое плечо, он покинул свое жалкое узилище и вернулся со мной в королевскую опочивальню.

Завтра, несмотря на слабость, он намерен возглавить отряд охотников и отправиться с ним в лес де ла Рош Соваж.

Постараюсь записать лишь самые важные события этого незабываемого дня.

Король, подкрепленный пищей и сном, но все еще сильно ослабленный девятью проведенными в башне днями, пробудился на заре, отстоял в капелле мессу, позавтракал хлебом и элем и приказал нашему отряду выступить в путь. Если не считать мгновения дурноты, охватившей его, когда он вскочил на коня, Король держался в седле прямо; я дивился возврату его сил, но в то же самое время томился тревожным чувством, что живость Короля вызвана не столько телесной бодростью, сколько неестественным накалом снедающего его нетерпения. В лесу де ла Рош Соваж – лесу Дикой Скалы, названном так за голый утес, возвышающийся на восточной его оконечности, – отряд наш, состоявший из двух дюжин человек, разбился на пары. У каждого охотника имелся слоновой кости охотничий рог, в который ему надлежало трубить, обнаружив первые же признаки присутствия Тристана и Королевы. Я остался при Короле.

По лесу де ла Рош Соваж можно скакать целыми днями и ни разу не увидеть поляны. Местами лес становится так густ, что через него и не проедешь; среди дубов и сосен возвышаются там и сям переплетенные заросли терний с черными шипами длиною в наконечник копья. На гордом, с еще впалыми щеками, лице Короля стали проступать признаки слабости. Сославшись на собственную усталость, я убедил его спешиться и посидеть со мной на мшистых корнях великанского дуба, сквозь темную, колкую листву которого различались лишь маленькие кусочки синего неба.

Пока мы сидели, прислонясь к толстому стволу, бывшая с нами белая ищейка что-то вынюхивала вокруг. Король, откинувшись на ствол, наполовину закрыл глаза. Внезапно ищейка метнулась, преследуя кролика, и исчезла в подросте.

Она была одной из любимейших собак Короля. Он позвал ее, затем со вздохом поднялся и отправился на поиски. Я следовал за ним между стволами, стоявшими столь тесно, что конь здесь никак не прошел бы. Подрост становился все гуще, сквозь него пробивались папоротники, длинные, как клинок меча, и внезапно мы выбрались на полянку. Нам открылась крестьянская хижина – тростниковая крыша, каркас из неокорённых стволов с переплетенными ветвями, замазанными глиной, из-под которой они кое-где проступали.

Король положил ладонь на рукоять меча, и я пошел за ним сквозь солнце и тени полянки к единственному маленькому оконцу хижины.

На устланном тростником земляном полу возлежали в своих мантиях спящие Королева с Тристаном. Оба полностью одетые, в туниках и накидках, они лежали лицом друг к другу, так что губы их разделяло расстояние, не большее ширины ладони. Между ними покоился на одеяле обнаженный меч Тристана. Солнечный луч, проникая в окно, косо тянулся во мгле, ударяя в щеку Королевы, в кончик меча, в плечо Тристана.

Король долго смотрел как эти двое лежат перед ним, мирно дыша. Локон Королевы подрагивал, колеблемый дыханием Тристана.

Я взглянул на лицо Короля, увидел страшное смятение радости и отчаяния и отвернулся.

Приложив палец к губам, Король вытащил меч из ножен и бесшумно обогнул хижину, направляясь к ее двери. Сквозь оконце я увидел, как отворяется дверь. Король, подступив к спящей паре, стоял, глядя на нее сверху вниз, с мечом, воздетым, словно для удара. Затем склонился, осторожно взял меч Тристана, и положил между спящими свой.

Он постоял, вглядываясь в лежащих бок о бок Тристана и Королеву, в солнце на ее щеках, в подрагивание пряди под дыханьем Тристана. На миг у меня возникло странное чувство, что он собирается лечь рядом с ними. Но тут Король повернулся и вышел из хижины на поляну.

Он заговорил, лишь когда мы вернулись к коням. «Любовники лежат нагими», – сказал он. Близкий шорох заставил его резко поворотиться, сжимая рукоять тристанова меча.

Но то была всего лишь белая ищейка, продиравшаяся сквозь подрост, – хвост буйно молотит вправо-влево, вся шкура в репьях.

Любовники лежат нагими: Королева с Тристаном невинны. Между ними меч: истинный знак и символ этой невинности. Тристан с Королевой, став жертвами ревности и злобных наветов, бегут в темный лес, где он охраняет ее, словно брат. Когда она омывается в потоке, Тристан стоит у воды на страже, обнажив меч, озирая лес в поисках грозящей опасности. Ночами они снимают с себя лишь мантии. И меч лежит между ними, пока они спят.

Как же должен был настрадаться Король, чтобы уверовать в это.

В замке великая радость. Столы и скамьи вынесены из высокой залы, дабы освободить место для игр и танцев; менестрели поют о приключениях Артура и Гавейна. Тристан с Королевой вернулись! – призванные Королем, прощенные Советом, ласково встреченные двором. Смех Короля звенит средь пирующих. Тристан сидит по правую его руку, Королева по левую; он переводит с одного на другую счастливый взгляд. Он словно бы празднует приезд молодого принца и его нареченной.

Он дал обоим свободу гулять где и когда им захочется. И даже попросил Королеву не расставаться с Тристаном, когда самого его рядом не будет. Дни идут, и Король покидает замок на все большие сроки, охотясь с рыцарями и баронами в королевском лесу за плодовым садом. Начинает казаться, будто он оставляет Королеву Тристану на день в обмен на ночи, которые Королева проводит в его постели.

Они же не пожирают более друг друга обожающими взглядами, но ведут себя сдержанно и благоразумно, как то и подобает королевским жене и племяннику. Верно, что Королева, сопровождаемая Тристаном, временами навещает женские покои или свой обнесенный стеною сад, однако отсутствуют они время столь краткое, что возбуждают скорее озадаченность, нежели клеветы. Почти похоже на то, что по возвращении из леса де ла Рош Соваж, Королева с Тристаном договорились держаться на расстоянии друг от друга, дабы выказать Королю свою благодарность.

Возможно ли, что нечто переменилось между ними?

Все страннее и страннее. Прошла неделя, а Королева и Тристан по прежнему ведут себя с осмотрительностью столь полной, что и вообразить-то себе, будто они любовники, трудно. С Королевой Тристан нежен, он с интересом выслушивает все, что та ему говорит, улыбаясь при этом мягко и, возможно, не без меланхоличности. За ужином – живо беседует с Королем, смеется, откидывая назад голову. Или их пыл охладел? Быть может, они столь безудержно наслаждались друг другом в лесу де ла Рош Соваж, что теперь им довольно и дружбы? А быть может, они никогда и не были теми, кем казались всем нам, и слухи о них лгали с самого начала?

Даже Король сознает происшедшую с ними перемену. Он вглядывается в их лица и не может перехватить ни укромного взгляда, ни разоблачительной бледности. Оба нежны и невинны, как дети. Иногда Тристан отправляется с Королем на соколиную ловитву, а Королева тем временем играет на арфе или вышивает с камеристками в женском покое.

Короля, которому прежде не по силам было сносить страстные взгляды любовников, начинает теперь тревожить эта новая благопристойность.

Ночами Король с Королевой предаются в их опочивальне любви. И больше я уж не слышу ни скрипа дубовой двери, ни тихого звука шагов, удаляющихся от тристановой спальни.

Великий покой воцарился в замке.

Я понял! Понял! Пустячное происшествие, случившееся нынче, стало для меня озарением, одним из тех внезапных всплесков постижения – резких, как запах, – стремительных, как выпад меча, – отчетливых, как алая хоругвь в лазурном небе – но к чему эта рапсодическая цветистость, столь неприятная в старом, иссеченном в сражениях рыцаре? Угомонись, Томас.

Все произошло под вечер, за ужином, сразу после благодарственной молитвы. Король, возвратившийся с охоты несколько раньше обычного, сидел в своем резном кресле во главе стола – с Королевой ошую и Тристаном одесную. Неожиданно он, простря обе руки, сжал ладони Королевы и Тристана, одарив их поочередно взорами пылкой привязанности. Выпустив их ладони, Король повернулся к главному дворецкому, приближавшемуся с блюдом хлеба и масла. И в этот миг Королева с Тристаном обменялись взглядом столь мгновенным, что то был не столько взгляд, сколько сорвавшаяся попытка взгляда, перебив во взорах, направленных куда-то еще – но этот промельк, эта тень промедления, дала мне понимание – в нахлыве чувств, от которого кожа моя согрелась, – всей предыстории их таинственного поведения. Я увидел в этих взглядах довольство, подтверждение того, что замысел их успешно осуществляется – замысел, который теперь прозрачно мне ясен. Они согласились, ведомые мощью восторженной их любви, воздержаться на время от страстных дурачеств – из сочувствия к Королю. Похоже, жизнь в лесу де ла Рош Соваж наполнила обоих такой уверенностью друг в друге, что они могут теперь позволить себе и послушание.

Понимает ли Король, что они снисходят к нему? Не в этом ли понимании и сокрыт источник его смятения?

Королю не по силам скрывать досаду. Возможно, конечно, что он подозревает наличие неких уловок, новейших обманов, измышленных изобретательными любовниками. Или он чувствует страшную мощь любви, способной позволить себе и самоотречение?

* * *

Поутру, после капеллы, мы с Королем прогулялись по замковому двору. Заглянули в кречатню, посмотреть на нового норвежского кречета, который, сказывают, превосходит быстротою всех наших птиц. В сумраке кречатни стоял, с накрытым клобучком соколом на запястье, Тристан. Король и он переговорили о новом кречете, которого сокольничий натаскивал о ту пору в поле близ плодового сада. Затем Король попросил Тристана заглянуть к Королеве, пребывавшей со своими камеристками в женском покое. Тристан, помявшись, сказал, что обещал присутствовать при натаске кречета, после чего он, если таково желание Короля, готов навестить Королеву. Король твердо повторил свою просьбу. Тристан пересадил птицу на насест и медленно удалился в сторону женских покоев.

Не страшится ли Король их воздержания, усматривая в нем знак любви, превосходящей силой его собственную? Или причина тут в том, что хоть он и не способен снести измену, еще менее способен он сносить снисхождение?

Странное поведение Короля продолжается. Уж не желает ли он насильственно толкнуть Тристана в объятия Королевы?

Этой ночью я, лежа в постели, услышал, как на двери королевской опочивальни сдвигается засов. Шаги – то несомненно были шаги Короля – направились прямо к покою Тристана. Стук в дверь, движенье засова, негромкие голоса. Снова шаги – сдвоенные, Короля и Тристана, – от его покоя к спальне Короля. Что бы это могло значить?

Должно быть, я впал в дрему, потому что, очнувшись, увидел отблеск свечи на потолке, над немного раздвинутыой завесой моей кровати. Внезапно завеса раздернулась полностью и надо мною склонилось лицо Короля. В глазах его читались волнение и нетерпеливость. Я перебросил ноги через край кровати, прикрыл мантией мою наготу и последовал за Королем в его опочивальню.

В темноте, озаряемой только одной свечей, я увидел Тристана, лежавшего навзничь на полу. Одна рука его была откинута в сторону, глаза закрыты. Встревоженный, повернулся я к Королю, недвижно, словно бы в оцепенении стоявшему над племянником; потом в страхе нагнулся, чтобы получше все разглядеть в свете свечи. Глаза Тристана раскрылись. Он без удивления вгляделся в меня, улыбнулся открыто, вскочил – со стремительной грацией, никогда его не покидающей, на ноги – и замер перед Королем.

– Королева крепко спит, господин мой, – шепотом сообщил он.

Король походил на человека, пробуждающегося от сна. Не отрывая глаз от Тристана, он повернул ко мне лицо и негромко сказал: «Королеве снились страшные сны. Я подумал, быть может, Тристан…»

И вот сейчас, сидя за моим столом, я торопливо записываю эти строки. Сколько еще могут продолжаться такие тревоги? Непорядок в опочивальне, разброд в замке, предчувствие беды в королевстве. Мне страшно за Короля, страшно за Тристана. Они ведут опасную игру, у которой не может быть доброго исхода. Король, изображая заботу о жене, призывает Тристана в свою постель; Тристан целомудренно укладывается на пол. Ход и контрход, ловушка и уклонение от нее. Где же конец? Надо бы поспать.

Я спрашиваю себя: почему Королева и Тристан вернулись в замок? В том ли тут дело, что лесная идиллия их порождена была сокровенностью и конца сокровенности пережить не сумела? Но ведь могли же они укрыться в другом лесу, в другом королевстве. Ты забываешь, Томас, Король сам призвал их. Да, но почему они послушались? Может ли быть, что, даже изменив Королю, они сохранили верность, присущую подданным, глубочайшим побуждением коих остается послушание?

Напрашивается иное объяснение. Любовь Тристана и Королевы всегда цвела в соседстве Короля, будучи направленной против него. Отлученные от двора, очутившиеся в лесном одиночестве, не обнаружили ль они, что временами помышляют о нем? Не обуяла ль их некая тревога – там, в лесу? Может статься, для того, чтобы любовь их цвела, – для того, чтобы они вообще способны были любить друг друга, – им потребен Король?

Блестящий удар! Король призвал Королеву с Тристаном на Совет и в присутствии главных баронов воздал им хвалы за то, что они образцовым своим поведением положили конец злословию. Со времени их возвращения ко двору, сказал Король, они во всем подчинялись королевской воле, и потому всякого, кто уличен будет в затрагивающих честь королевского дома речах, ждет немедленное наказание.

Это речью Король достиг цели двоякой. Он обратил добровольное воздержание любовников, каковое, что ни миг, досаждало ему и гневило, в акт подчинения его царственной воле. Однако за похвалами его крылась вторая, более мрачная, но блестящая стратагема.

Король, чье чутье обострила ревность, нутром сознает, что Королева с Тристаном не покорствуют ему – что хоть они и разыгрывают самоотречение, в сокровенной сердцевине оного кроется нечто, самопожертвованию противоположное: окончательное забвение себя самого ради другого. Ибо если они, в полноте их торжествующей любви, тешатся обманной заботой о благополучии Короля, если находят радость в покорстве, если упиваются самоотречением, стало быть, ни от чего они, на самом-то деле, не отрекаются и никому не покорствуют, нет, они остаются спряженными друг с другом вопреки всему – земному или небесному. И поскольку Король сознает это, – чего и сами-то они, увлеченные своей мелкой драмой самоотречения, порядком не сознают, – он получает преимущество в опасной игре, которую ведут все трое.

Сбиваемый с толку на каждом своем шагу, раз за разом обманываемый в попытках отыскать доказательство измены, знания которой он не перенесет, Король, послушавшись, верно, инстинкта, сокрытого в потаенных глубинах натуры его, нащупал единственный путь, способный, быть может, привести его к цели, которой он столь страшится и жаждет.

Король наблюдает. Двор предается обычным своим удовольствиям. Тристан с Королевой являют истинную картину благопристойности. Ничто не меняется.

И все же я спрашиваю себя: так ли уж и ничто? Все это походит на летний день, такой же, как прочие летние дни, если только не считать прикрытого полуденным зноем первого осеннего холодка. А кроме того, наличествуют и определенные знаки.

В осмотрительности Королевы и Тристана обозначилось нечто новое, я это заметил. Встречаясь, они теперь несколько скованы: слишком усердно избегают они взглядов друг друга, слишком большое сохраняют между собой расстояние. Речь, произнесенная Королем в Совете, явно поставила их в тупик. Они почуяли в ней угрозу, понять которую пока еще не сумели.

В особенности усталой и напряженной выглядит Королева. Каждую ночь она послушно выполняет на королевском ложе свой супружеский долг. Каждый день склоняет главу на мессе, сидит за обедом по левую руку от Короля, гуляет с камеристками. А где же Тристан? Что сталось с пылом, который сжигал их в лесу? Существование ее ныне – маскарад, пиеса. Все, чем полнится жизнь, затаилось в Королеве.

Я проходил сегодня двором мимо пекарни и кухни, и из-за угла выступила Брангейна, и вложила в ладонь мне записку. Я не разговаривал с нею со времени изгнания Тристана и Королевы. Когда я поднял взгляд от записки, Брангейны уже не было рядом со мной. Я должен встретиться с нею в башенном покое Королевы после того, как колокола отзвонят полдень. Королева при встрече присутствовать не будет.

В согретом солнцем покое, в витании блистающей пыли, Брангейна, замкнув дверь, повернулась ко мне. Лицо ее осунулось, взгляд был суров; в теплом, взволнованном свете она выглядела постаревшей.

– Королева несчастна, – сказала Брангейна.

– Королева… – я поколебался, стараясь потщательнее выбрать слова, – имеет множество оснований для счастья.

Что-то мелькнуло в ее глазах – разочарование, презрение – заставившее меня, увидев ее молодой порыв, устыдиться придворной плавности моих словес.

– Зачем, – резко спросил я, – Королева вернулась в замок?

– Ее призвал Король.

– Она подчинилась Королю?

Брангейна запнулась на один только миг:

– Она всегда ему подчинялась.

– Всегда?

Брангейна смело встретила мой взгляд.

– Вступая в брак, она преклонила перед Королем колени, как перед своим господином. Когда Король изгнал ее, она ушла. Когда позвал назад – вернулась.

Я уже и забыл, насколько скор ум Брангейны. В сущности, сказанное ею было верно. Я еще соображал, что ей ответить, когда она произнесла:

– Это Тристан настоял, чтобы Королева вернулась.

– Потому, что их обнаружили?

– Ради ее чести.

Я попытался представить Тристана, который пробудившись в лесу, видит рядом с собой меч Короля.

– Честь ее теперь восстановлена, – еще произнося эти слова, я устыдился плохо прикрытого ими презрения, однако Брангейна не обратила на них внимания.

– Я знаю ее. Знаю Изольду Прекрасную. И боюсь… – она примолкла.

– Боишься того, что она может сделать?

– Боюсь ее несчастья, – устало сказала Брангейна. И следом: – Король наблюдает за ней.

– Король любит ее.

Брангейна пропустила это мимо ушей:

– Вы близки к Королю. Вы знаете, куда он уходит – и когда…

– Ты просишь меня стать шпионом при Короле?

Она смерила меня нетерпеливым взглядом.

– Я прошу вас позаботиться о том, чтобы никто не пострадал, – она уже шла к двери.

И только после ухода ее меня осенило, что Брангейна просила не просто присматривать тщательно за Королем, но сообщать о его перемещениях ей, дабы Королева была вольна – делать то, что она хочет.

За ужином Король, в наплыве ребячливого добродушия, воскликнул, обращаясь ко мне: «Томас! Откуда такая печаль?». Я уж было и ответил ему с неменьшей беспечностью, да вдруг заметил, как смотрит на меня Королева. Под этим гордым и горестным взглядом я ощутил, что смятение обуревает меня, – так, будто слово «печаль» раскрывается во мне подобно темному цветку, – и уставился в тарелку, точно смущенный ребенок, и уж не знаю, что бы произошло, если б Король, все такой же веселый, не воскликнул вдруг: «Тристан! Спой для печального Томаса!», после чего я набрался сил, чтобы взглянуть на Тристана, смотревшего на Королеву.

Король, не способный долее справляться со страстью к охоте, попросил меня присмотреть в его отсутствие за Королевой. Это означает, что я обязан повсюду следовать за ней и Тристаном. Король отбывает завтра на утренней заре и возвратится только к ночи.

Я сообщил Брангейне о планах Короля.

Когда же она попыталась поблагодарить меня, кровь бросилась мне в голову, да так, что я лишился способности и видеть, и слышать. Помню только, что Брангейна откинула голову назад, как если бы я ударил ее по лицу.

С чего начать?

Я люблю иногда пройтись в полуденную жару по королевскому саду. Белые и красные розы на клумбах, трехцветные фиалки и водосбор, переплетенные тени буковых ветвей на песочных дорожках, свинцовая купальня для птиц с вырастающим из середины ее темным изваянием сокола, увитая багровым виноградом беседка, плеск фонтана, чья вода истекает из пастей четырех леопардов, – все это успокаивает растревоженный разум, успокаивает и самое тело, которое, точно усталое животное, ищет укромных и тихих мест, где можно было бы полежать в прохладе темно-зеленых теней. Здесь и там расставлены по саду покрытые мягким дерном скамьи, однако я ушел в самую его гущу, к дальней стене. Тут я лег на траву под плодовыми деревьями. Каменная стена высоко вставала надо мною; сквозь зеленую листву и перекрученные ветви небо едва различалось. Король охотился в лесу. Королева удалилась к своим камеристкам. И я закрыл в спокойствии сада глаза.

Когда же я открыл их, надо мной склонялось лицо Короля. Что происходит, я понял не сразу. Король, решил я, пришел, чтобы полежать со мной в садовой тени, как делывал он в отроческие дни, когда ему нравилось валяться на траве, выспрашивая у меня, существует ли в добавление к каждому отдельному дереву субстанция, именуемая «Дерево» и обладающая реальным бытием, и если существует, то чем это «Дерево» отличается вон от того, стоящего перед нами. Потом мне стукнуло в голову, что я, надо думать, сплю, – Король же охотится в лесу. Но я уже понял, что не сплю, в лице Короля читались напор и суровость, глаза были полны печали и гнева. Он грубо встряхнул меня: «Томас!». Я встал и последовал за ним, и меня охватило ощущение, что зеленая тень, тропинки, фонтан, розы, спокойствие этого часа – все блекнет и распадается за моей спиной, подобно тем образам, что стоят, резкие и яркие, перед умственным взором, а откроешь глаза – и они, дрогнув, тускнеют.

Король провел меня двором в башню Королевы, из которой вела в ее обнесенный стеною сад узкая дверь.

Я шел за ним по песчаной дорожке, затененной растущими по одну ее сторону миндальными деревами и грецким орехом. Мы миновали пруд с рыбками, маленький травяной огородик, где росли шалфей, иссоп, душица и рута, квадратные купы роз и маргариток, рощицу боярышниковых деревьев. Здесь и там попадались мне на глаза ниши в стене – с дерновыми сиденьями, укрытые ветвями, выросшими на решетчатых отгородках. В северо-западном углу сада стояла высокая, выше моей головы, зеленая изгородь с прорезанным в ней арочным проходом. Вступая в него, Король извлек меч. Я вступил следом и мы, пройдя круто изгибающимися дорожками лабиринта со шпалерами по обеим их сторонам, достигли, наконец, скопления фруктовых деревьев, за которым поднималась стена сада.

Под грушевым деревом лежали Тристан и Королева, спящие. Лежали на белом холсте, под красным шелковым покрывалом с парчовыми золотыми львами. Лежали в зеленой тени, обнявшись, уста к устам. Покрывало, частью отброшенное, открывало их голые руки и торсы. Груди Королевы прижимались к груди Тристана. Что меня поразило, так это ее волосы – распущенные, нагие, буйные, подобные только что извергнутой желтой лаве, стекающей по ее плечам, переливаясь поверх Тристана, пылая на покрывале.

Дыхание их было мирным. Я не мог заставить себя взглянуть Королю в лицо.

Он наклонился ко мне и хрипло прошептал: «Нам должно найти свидетелей». Потом повернулся и пошел прочь.

Я вытащил кинжал, подкрался к спящим. Склоняясь над Тристаном, я вообразил, как кто-то следит за мной с дерева: за убийцей в саду. Осторожно уложил я кинжал с осыпанной каменьями рукоятью поперек голого горла Тристана. И распрямившись, пошел по огражденным тропкам следом за Королем.