Текст книги "Венецианские сумерки"

Автор книги: Стивен Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Голову… – пробормотал он, легонько взмахнув рукой, как кинорежиссер, – голову чуть выше.

– Так? – спросила она, подыгрывая ему, но насмешливым взглядом и иронической нотой в голосе давая понять, что не более чем подыгрывает.

Фортуни смотрел пристально, однако не застывшим взглядом; в глазах отражались какие-то воспоминания; Люси означала для него исключительно фигуру в окне.

Люси почувствовала, что не первая стоит так, возможно, не первая принимает позу, о которой ее просят. Она едва удержалась, чтобы не спросить: «Что такое? Что вы увидели?» Но вместо этого она просто всматривалась в глаза Фортуни, как в дверной глазок. И уже не впервые поняла, что дом населен призраками, голосами, гостями, участниками вечеринок; задумалась, что значило в свое время приятельствовать с Фортуни. Она представила себе уединенные вечера, когда какая-то женщина, подобно ей, позировала у окна. Возможно, преходящее увлечение, не столь уж важное само по себе. Полустертая в памяти фигура, значимая только тем, что ее присутствие что-то обещало.

Так или иначе, наблюдая за неподвижно сидящим Фортуни, Люси прониклась убеждением, что, сама того не желая, напомнила ему какой-то мимолетный момент в прошлом, что в открытом окне он узрел прошлое. Фортуни прикрыл глаза; мысли его, похоже, где-то блуждали.

Люси вспомнился отец в первые годы после смерти матери, как он сидел в своем пухлом кресле, прикрыв глаза и откинув голову, – точь-в-точь Фортуни сейчас. Но она всегда знала, что Макбрайд не спокоен. Он хмурился, вечно хмурился, в корпусе и руках чувствовалось напряжение. В такие минуты она легонько дула ему в ухо, похлопывала по носу, и скорбные морщины преображались в улыбку. Иногда. Это была игра, доставлявшая ей удовольствие и ребяческое ощущение власти, – ведь только она могла заставить эти глаза снова улыбаться.

Повинуясь безотчетному импульсу, Люси тихонько села рядом с Фортуни, сложила губы трубочкой и дунула, слегка присвистнув. Его веки тут же распахнулись. Он улыбнулся с детским удивлением в глазах, протянул руку к Люси, кончиками пальцев коснулся ее щеки и провел ими до подбородка, словно чтобы уверить себя в ее реальности, ее живом тепле.

– Почему вы никогда не влюблялись?

Это был первый личный вопрос, который он ей задал.

Люси усмехнулась:

– Добрая, печальная звезда, под которой мне посчастливилось родиться [14]14
  Искаженная цитата из пьесы Афры Бен (1640–1689) «Пират».


[Закрыть]. – Она рассмеялась. – К тому же я слишком занята, чтобы влюбляться.

Фортуни тоже рассмеялся, и напряжение прошло. Когда она наконец встала, он с полупоклоном поблагодарил ее за вечер, поблагодарил снова, сложив ладони и сцепив пальцы. Люси взяла свою сумочку. Благодарность от него? Это уж точно лишнее.

В гостиной горел свет, и Люси, закрывая дворовую дверь, увидела, как Фортуни подходил к Венере, молодой женщине, четыреста лет назад вызвавшей такой переполох на улицах Флоренции. Он ступал так, словно комната была заполнена людьми, а он собирался завести разговор со старым другом.

В то утро Фортуни навестила Карла. Она была расстроена, потому что очень давно не получала от него известий. Уж не обидела ли она ненароком своего старого друга, а если обидела, то чем? Фортуни помотал головой и заверил Карлу, что ничего подобного.

Карла недоуменно склонилась к нему:

– Значит, девушка?

Фортуни прищурился:

– Ты о чем?

Карла многозначительно помолчала, затем кивнула. Подозрения подтверждались.

– Паоло, – сказала она, наклоняясь еще больше, чтобы, не вставая с места, легонько коснуться его рукава своими унизанными золотыми кольцами пальцами, – я знаю, какую власть имеют молодые женщины. Сама такой была. Но, Паоло, не забывай старых друзей, ладно?

Сидя в кресле у себя в кабинете, он думал о Люси. Он вызвал в памяти ее образ в раме окна, слова Карлы, сказанные утром, и погрузился в размышления. Перед ним, на столике орехового дерева, лежал пергамент с изображением генеалогического древа. Как всегда, палец его ткнулся в последнюю запись: Паоло Фортуни. И он прошептал это имя неподвижному вечернему воздуху, воздержавшись на сей раз от привычного эпитета, потому что настроение было другое.

Глава девятая

Едва оказавшись на улице, Люси учуяла запах надвигающегося дождя. Откуда-то со стороны лагуны донеслись слабые раскаты грома, и Люси стала рыться в сумочке, ища шаль, но, должно быть, она осталась у Фортуни. Пригнувшись, она пробежала мимо гостиницы в конце улицы, свет горел вовсю, двери были широко распахнуты, как и бдительные глаза старой дамы за конторкой – консьержки, не пропускавшей никого и ничего. На коврике перед самой входной дверью восседал знакомый черно-белый кот. Все было как всегда, и Люси догадывалась, какие мысли крутятся в голове старухи за остекленевшими глазами. Но как бы часто Люси здесь ни появлялась, они продолжали держаться как незнакомые, и со временем их обоюдное молчание стало почти заговорщицким.

Почувствовав первые капли, Люси заторопилась, только что не бегом припустив по тускло освещенному переулку, пока едва не врезалась в темную фигуру. Гостиничный кот, зорко стороживший любое движение, все так же бесстрастно глядел со своего коврика, старая леди еще ниже склонилась над конторкой, а Люси, подняв взгляд с камней небольшой улочки, увидела два темно-зеленых глаза и бледные нарумяненные щеки. Закутанный в черный плащ незнакомец в упор глядел на нее из-под треуголки. Запыхавшись, Люси уже приготовилась пробормотать какие-то извинения, как вдруг поняла, что перед ней – карнавальное чучело.

Она попятилась, не сводя глаз с чучела, не вполне уверенная, что оно вдруг не оживет. Да и что оно вообще здесь делает? Лавчонка, торговавшая предметами для маскарада, закрылась, свет был выключен, но хозяин почему-то оставил чучело на улице. Теперь его польет дождем, румяна растекутся, а горделиво торчащие перья вымокнут и поникнут к утру.

Добежав до верха круто поднимавшегося переулка, она оглянулась на чучело, прежде чем свернуть к Сан-Сальваторе и домой. Она даже ожидала, что чучело куда-нибудь денется, но оно не двигалось с места, и брошенность его больно ранила Люси. Почему вы никогда не влюблялись? Конечно, Фортуни знал ответ. Он знал это с самого начала. Просто он только вернулся из переполненных комнат своей юности в безлюдные гостиные настоящего, когда спросил ее, и только теперь, торопясь вернуться домой до дождя, Люси услышала в его голосе предостережение. Не будь так небрежна с любовью, хотел сказать он, ибо однажды любовь окажется небрежна к тебе.

Люси уже неторопливо брела по всем этим кривым, петляющим улочкам, и в конце концов они вывели ее на открытое пространство Кампо Санта-Маргерита, где она не могла не встретить знакомые лица. Это была вытянутая в длину площадь, где играли в кафе поп-музыку, слышались крики, возбужденно перекликались между собой знакомые и незнакомые, туристы и местные, тянуло от толпы парфюмерией и табачным дымом. Посреди всеобщего столпотворения она узнала несколько друзей-консерваторцев.

И только когда Люси подсела к ним и увидела, с каким изумлением они разглядывают ее платье, его покрой, ткань, недоступную студенческому кошельку, она вспомнила, что на ней надето. Внимательно поглядев в их глаза и прочитав там выводы, сделанные негласно иными из них, Люси пожалела, что поддалась желанию к ним присоединиться. Кто-то, возможно, чтобы нарушить затянувшееся молчание, сказал, что ее видели в компании Фортуни, и улыбкой дал понять, что нужно бы объясниться, поскольку дело представляет всеобщий интерес. Люси понимала, что теперь знакома с теми кругами венецианского общества, куда ее друзья-студенты не вхожи и о которых разве что слышали. Она решила смолчать, но друзья не унимались.

– Он уже старик, – наконец выпалила Люси, тут же пожалев о своих словах. Мало того что она оскорбила этим Фортуни – к тому же, как она заметила, ее никто не принял всерьез: репутация Фортуни как человека, победившего время, была общеизвестна. – Ему нужно, чтобы его сопровождали при выходах в свет, – продолжала она. – Просто человек привык, что кто-то был рядом, и попросил меня. Вот и все.

Легкая шутливая беседа мигом прервалась, и за столом воцарилась тишина. Все стали отводить взгляд, пережидая неловкость, а когда разговор возобновился, речь пошла исключительно о том, как оплачивать счет. Люси мешала собеседникам. Стоит ей уйти, и языки развяжутся.

Когда Люси встала (все взгляды снова невольно обратились к ее платью), Марко, до сих пор ничего не сказавший, тоже встал. С того первого раза на вокзале они стали друзьями, и дружба эта была крепче других знакомств, которые Люси завязала в консерватории. Уроженец Венеции, названный в честь ее святого покровителя, он был влюблен в свой город и, Люси знала, влюблен в нее.

Его поклонение было тихим. Он спокойно ожидал ее после окончания репетиций или занятий, не упускал случая проводить ее после дружеских посиделок, подобных нынешней. Все ради того, чтобы побыть с ней наедине, поговорить, проявить деликатность и заботу и тем намекнуть на свои чувства. Когда это было уместно, он брал Люси за руку, помогал перейти узкий, запруженный пешеходами мост, показывал, где срезать угол, знакомил с достопримечательностями и потайными уголками, ведя ее по хитросплетению улиц, бульваров и скверов своего города. Но главным образом его выдавали глаза, по которым Люси легко угадывала страстное стремление человека, который может смотреть на предмет своей страсти, но не обладать им. Все это она видела, но в ответ испытывала только благодарность за его доброту.

Когда они подходили к дому Люси, Марко заговорил о Фортуни:

– Тебе надо поостеречься.

Тон Марко вызвал у нее раздражение.

– Он одинокий. Иногда я составляю ему компанию, – повторила она.

– Не такой уж и одинокий.

– Что ты имеешь в виду?

– У него есть могущественные друзья. – Марко помолчал. – В административной области. Друзья, которых ты не увидишь. Несимпатичная публика.

– Ты говоришь про политиков?

Марко хмуро кивнул.

– Ах, Марко, Марко. Я не разбираюсь в политике, и она мне неинтересна. И ему тоже. Он просто боится одиночества.

Но Марко покачал головой и продолжил – как всегда, когда говорил с Люси, – по-английски:

– Я знаю таких людей. Такого типа.

Люси рассмеялась:

– Такого типа?

Марко не обратил внимания на ее смех.

– Они до сих пор, – тут он торжественным жестом обвел окрестность, – живут во времена La Serenissima. Они и дня тебе не уделят, если заподозрят, что ты хочешь проехаться на дармовщину. Не уделят и минуты.

– Что ты хочешь сказать? – Люси понемногу начала сердиться.

– Бесплатного ничего не бывает. Этим городом правили и всегда будут править деньги. Так-то. Ты – мне, я – тебе. Всему есть цена.

Он выразительно взглянул на ее вызывающе дорогое платье, и Люси внезапно увидела себя глазами Марко и остальных. Содержанка. Слово отпечаталось у нее в уме. Ее услуги оплачиваются. Шлюха, живущая за счет старика. Их грубые предположения были такими несправедливыми, такими необоснованными, но они не знали ни капли правды. Да и откуда? Как могли они понять силу мечты, которая привела ее сюда? Они даже вообразить себе не могут, повторяла она снова и снова, в то время как стыд мешался с негодованием.

Она заговорила срывающимся голосом, удерживая подступавшие слезы.

– Я училась на его музыке, слушала ее, впитывала, жила ею, – выпалила она, боясь сорваться, затем глубоко вдохнула, чтобы успокоиться. – Она помогла мне в очень трудные времена, когда я была моложе, совсем девчонкой. За годы до нашей встречи Фортуни подарил мне бесконечную радость своей игрой. А теперь, – сказала она, останавливаясь у своей двери и глядя на зеленую гладь канала перед собой, – мне выпал случай хоть чем-то за эту радость отплатить.

Марко слушал, не глядя на нее. Люси прислонилась к двери и добавила спокойно:

– Остерегаться мне нечего. У него такой большой дом, и там, конечно, очень одиноко. Просто Фортуни иногда нужно, чтобы его кто-то сопровождал.

Марко постоял возле двери, пока она поворачивала ключ в замке. Она знала, что он, как всегда, ждет приглашения войти, но предложила встретиться в другой раз. Она сказалась уставшей, но на самом деле злилась на этот город с его слухами и сплетнями – город, оказавшийся в конечном счете маленьким провинциальным городком.

Часа в четыре утра Люси сидела за столом в спальне и писала отцу, рассказывая о событиях последних недель и еще больше подчеркивая доброту синьора Фортуни. Спала она чутко и часто пробуждалась, потревоженная ночными шумами или плохим сном. Из-за снов особенно. Ее мог разбудить похожий на пощечину хлопок противомоскитной двери, и она снова видела, как убегает из дома неблагодарная дочь, а Молли остается сидеть за кухонным столом, закрыв лицо ладонями, в ожидании, пока спадет жара и пройдет головная боль. Или ей слышалось, как отдаются эхом в темном и пустом доме тонкие звуки печальнейшей музыки на свете – приношение Молли, навсегда запоздавшее, безнадежное, обращенное в непроницаемую тьму бесконечности.

Вернувшись домой, она скинула красное платье. Откуда им знать о том, что началось давным-давно? Нет, она пойдет до конца. Нечто (печальнейшая музыка на свете, сладостнейшая боль, самый чарующий из мифов – загадка, не разгаданная и поныне) проникло в нее давным-давно и не отпустит, пока история не придет к концу. Откуда им знать и какими словами им об этом поведать? Был лишь один человек в мире, с кем она могла поделиться, не сомневаясь, что он поверит и поймет. И еще она чувствовала, что, как только она расскажет, и будет понята, и поймет сама («Ага, вот что это такое, теперь мне ясно. Вот что это было»), – волшебство исчезнет. Подвергнув это рассудочному анализу, отдалившись, чтобы понять саму себя, она это потеряет. И увидит, что так или иначе волшебство было обречено погибнуть. Но сначала надо прожить эту историю, довести ее до конца. Такова цена снов и мечты. Ибо Марко прав: эти вещи имеют цену, но не ту, что он воображал.

Их уроки продолжались, но во время занятий Фортуни представал иным, более далеким, совсем не тем человеком, с которым Люси ходила в оперу, театр и в другие места. Это был «маэстро Фортуни». Фортуни официальный. Даже чуточку высокомерный. Совсем как та фигура на вершине горы, озирающая то, что творится внизу. Разумеется, он ничего такого не говорил, но держался именно так. Такова, повторял он, природа художника. Он ходит по обычным улицам, бывает там и сям, но все время остается незатронутым. Он улыбается, кивает, живет как все, однако глубинная основа его существа самодостаточна и безразлична к окружению. Он был художник, отстраненный от внешнего мира, – так катализатор ускоряет химические реакции, но не участвует в них. И пусть безумный, свихнувшийся мир вытворяет что угодно – художника ничто не касается.

Так понимала Люси натуру Фортуни, который на уроках спокойно сидел и слушал ее игру. Все это было частью того, что привело ее сюда: сладчайшей боли, самого чарующего из мифов. В подобных обстоятельствах он изъяснялся иной раз с царственным высокомерием: «Это либо понимаешь, либо нет» – и прочее. Поначалу суждения столь решительные и произнесенные столь авторитетным тоном не вызывали у нее сомнения. Но позже Люси стало казаться, что в этой надменной манере говорить и во всей этой позе есть нечто сомнительное, едва ли не смешное.

Как-то, сидя за роялем, она мимоходом обронила фразу об исполнителе, которого недавно слышала. Люси предположила, что Фортуни его знает, они ведь почти ровесники, но для нее он был самым недавним открытием. Широкой известностью он не пользовался, но, по мнению Люси, представлял интерес. Фортуни слушал ее с умеренным любопытством, опираясь локтями о подлокотники небольшого кресла, в котором он обычно сидел во время уроков, сведенные вместе пальцы рук были подняты к подбородку. Сама безмятежность. Сама отрешенность.

Но в тот миг, когда Люси упомянула фамилию музыканта, Фортуни сделался неузнаваем. Он переменил обычную позу, руки уронил на колени, и в тоне его зазвучало явное недовольство, которое он попытался выдать за пренебрежение и скуку.

– Он был дурак.

– Как так?

– Как так? – От этого вопроса по гостиной прокатилось эхо. Фортуни вскинул свой чисто выбритый подбородок. – Разве это не очевидно?

Люси на мгновение притихла, давая Фортуни время успокоиться, и лишь затем ответила:

– Я всего лишь сказала, что у него интересная манера…

– В этом человеке никогда не было ничего от истинного художника. Он никогда не понимал, что такое творчество, сердце у него ни разу не дрогнуло, до того самого дня, когда он рухнул на пол и испустил дух в каком-то калифорнийском супермаркете. – Глядя в окно, он добавил: – Пусть продолжает жить в своих записях – их часто проигрывают в таких местах как музыкальный фон.

Поначалу Люси была слишком огорошена, чтобы ответить.

– Никогда не слушайте посредственностей, – проговорил наконец Фортуни.

– Фортуни…

– Вам понятно? – спросил он, вернув себе спокойствие.

– Но, Фортуни…

– Вы должны уяснить себе это, – оборвал он ее.

– Да. Но что вы имели в виду под «посредственностью»?

– Не стоит и объяснять. Это либо понимаешь, либо нет.

– Что понимаешь?

– Подлинное искусство, моя милая Люси. Подлинное искусство. – Он словно бы обращался к подающей надежды малолетке. – Если не умеешь отличать, то ничего и не создашь. Никогда не слушайте посредственностей!

И он отвернулся к окну, показывая, что ему нечего добавить. Люси поняла, что это очередное испытание. Но на что? На преданность? Какая чушь! Он снова провоцировал ее, а ей не хотелось, чтобы ее провоцировали.

– Фортуни, – произнесла она с расстановкой, пока он медленно поворачивался в ее сторону, – я буду слушать кого захочу. И вы мне не указ. Не имеете права. И мне не нужны советчики, которые будут указывать, что мне делать, а что нет.

Он окинул ее взглядом, словно обдумывая ситуацию, потом резко встал, подошел к роялю и грохнул крышкой. Люси отпрыгнула.

– Тогда вы тоже дура. Дурочка с куриными мозгами, а у меня нет времени на дурочек.

Это было неожиданно и – ее потрясла сама мысль – граничило с неистовством. Те самые руки, что порождали печальнейшие из мелодий, – могут ли они причинять физическую боль? На мгновение она встревожилась, но, прежде чем смолк нестройный гул рояля, Фортуни уже направился к portego. По пути он кинул вместо прощания:

– Урок окончен.

Люси, еще не успевшая прийти в себя, глядела ему вслед. У двери он помедлил и оглянулся:

– Можете больше не приходить. Наши занятия закончились.

– Отлично!

«Последнее слово всегда за Мадам», и теперь Люси не собиралась менять привычки.

Фортуни удалился. Люси посидела еще минутку, затем помотала головой и медленно нагнулась за сумкой. Потом встала и вышла во двор, напоследок хлопнув за собой большой старой дверью.

Тем вечером у себя в кабинете Фортуни думал о случившемся, о том, как Люси случайно упомянула этого Блюма. Блюм – молодой виолончелист, скончавшийся на полу супермаркета в Калифорнии и продолжавший жить в своей музычке. Или… что? Странно, однако Фортуни не думал о нем годами с тех пор, как они были студентами. Да и о чем думать? Они никогда не были друзьями, скорее уж дружелюбными соперниками. Но они вместе учились в Риме, и, поскольку они были лучшими в выпуске, их неизбежно сравнивали.

Потом Блюм уехал в Америку и стал записывать эту фоновую музычку. По крайней мере, Фортуни считал это музычкой. Но за последние годы появился ряд статей о Блюме, в некоторых выражались пылкие восторги. Он был художником, опередившим свое время, говорилось в них, Сати [15]15
  Эрик Сати (1866–1925) – французский композитор и пианист.


[Закрыть]виолончели, чье время наконец пришло. Конечно, все это была чушь собачья, и Фортуни выкинул статьи, даже не озаботившись дочитать их до конца. От артиста непременно требуется умереть молодым, сказал он как-то Карле с глубоким сарказмом. Но наедине с собой он задавался вопросом: где же обзоры творчества Фортуни? Нигде. Никто, с тех пор как он прекратил концертировать, не взялся его изучать, а за пределами Венеции, как он сам полагал, его слава вообще канула в Лету.

Но позже, прихлебывая кальвадос, он перестал злиться, и на следующее утро, ослепительно-яркое и солнечное, пожалел, что не сдержал себя в разговоре с Люси. И в тот же день поручил Розе доставить ей открытку с извинениями и букетик собранных во дворе цветов.

Люси улыбнулась про себя, закрыв дверь за Розой, в чьем неодобрительном взгляде явно читалось: «От этой девицы одни неприятности». Она поставила цветы в вазочку и задумчиво повертела их туда-сюда, прежде чем присоединиться на площади к Марко и другому знакомому студенту, игравшему на контрабасе.

Слушая треньканье фортепьяно, Люси едва верила, что это ее собственная игра. Здесь по вечерам ей удавалось то, чего она от себя не ожидала: играть небрежно, просто ради удовольствия. Марко, со скрипкой в руке стоявший рядом, казалось, позабыл о том «обмене мнениями», который состоялся между ними в предыдущий раз. Он улыбался до ушей на протяжении всего номера, посвященного Ноэлю Кауарду [16]16
  Ноэль Кауард (1899–1973) – английский драматург, режиссер, актер, композитор и певец, автор песни «Я без ума от этого парня».


[Закрыть], и, хотя не курил (что необычно для венецианца), все же, подражая Кауарду, держал в зубах мундштук. Когда номер закончился, он повернулся к Люси и, выпустив в воздух струйку воображаемого дыма, сказал:

– Я без ума от тебя. – Он обвел взглядом фонари на площади. – Ох, до чего же я люблю английский. Вечно они «без ума» друг от друга.

Одна песня перетекала в другую, и, пока вечерние часы таяли, Люси не раз внезапно вспоминалось, как она днем думала о вечернем выступлении, даже предвкушала его, и в уме у нее промелькнула мысль: «Скоро я увижу Марко». Промелькнула, обрадовала, озадачила, а затем позабылась. На время.

Все говорили, что он далеко пойдет, и, наблюдая за ним, слушая, как он играет даже простейшие мелодии, Люси делала вывод, что в каждой ноте чувствуется налет чего-то незаурядного. Кивнув самой себе, она признала, что, может быть, все они и правы и Марко действительно далеко пойдет и даже – тут она улыбнулась краешком губ – станет подлинным артистом.

Через несколько дней Фортуни рассказал о своих раздумьях по поводу Блюма. Следует понимать, что истинные художники – редкость, равно как и истинные ценители и толкователи их искусства. Он вспоминает, сказал Фортуни, одного знаменитого ученого, от которого слышал однажды, что его многолетние исследовательские труды способна оценить во всем мире лишь крохотная горстка знатоков.

– То же самое, – он простер руку к Люси, сидевшей за виолончелью, – происходит и в нашем искусстве. Вы должны быть готовы терпеть одиночество. Понимаете ли вы меня?

– Да. – Люси кивнула.

Он даже не догадывался, насколько хорошо она его понимала.

– И может быть, зря. Как это говорят американцы? – Фортуни забубнил что-то себе под нос, стараясь вспомнить ускользающее выражение. Затем печально поглядел на Люси. – В общем, неблагодарное занятие.

Впервые Фортуни хотя бы косвенно намекнул, что достиг в своем искусстве меньшего, чем надеялся или рассчитывал. Впервые его неуверенность проявилась со всей очевидностью. Под «одиночеством», помимо прочего, он имел в виду непризнанность. И тут она впервые поняла, что имели в виду те в консерватории, кто пренебрежительно именовал Фортуни «знаменитостью местного разлива».

Стоя во дворе, она подумала о том, как высоко и свято искусство Фортуни, столь же далекое от обыденности, сколь далека от нее история его семьи. Оно вдруг показалось ей недосягаемым, как если бы принадлежность к священному обществу избранных определялась записью в книге судеб, и сколько ни учись, сколько ни работай – не сможешь изменить ни слова. Не отдавая себе сознательного отчета в этом, она всегда мечтала, что мир избранных – истинных художников – однажды станет и ее миром. Люси чувствовала, что это дело времени и ее сотрудничество с Фортуни – сотрудничество равных, хотя что-то в его манере держаться всегда обескураживало ее. А что если она не обладает никаким особенным даром?

Но она почти дошла до той точки, когда чувствуешь, что проживаешь некий сюжет и настолько в него внедрился, что поворачивать назад поздно, даже если захочешь. Сюжет возобладал, и ей не оставалось ничего иного, как идти дальше. Маленькую девочку пробудила ото сна печальнейшая музыка на свете. Она поднимается с плетеного кресла, следует за музыкой как за путеводной нитью, а та приводит ее сюда, в этот дворик, полнящийся мягким утренним светом, и иного не дано.