Текст книги "Париж на тарелке"

Автор книги: Стивен Доунс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Стивен Доунс
Париж на тарелке

Пролог

Если бы человек имел крылья, чтобы летать, он вряд ли бы стал поднимать столько шума. Именно эта мысль крутилась в наших головах. Даже в головах англичан. Дело в том, что все мы, словно в брюхе гигантской рыбины, сидели внутри судна на воздушной подушке – шедевра британской инженерной мысли. Дрожа всем корпусом, оно летело в сторону Франции.

Уже много месяцев я наблюдал за англичанами. Мне, обычному простачку из Австралии, они казались очень странными. А само судно представляло собой воплощение всего того, что связано с Англией. Иными словами, было совершенно безумным. Идиотским, ненормальным, сумасшедшим… Конечно, идея использовать воздушные подушки не такая уж и плохая, если речь идет о технике для дома и быта, скажем – о газонокосилках. Но англичане не были бы англичанами, если бы не довели идею до абсурда. Они стали использовать воздушные подушки в производстве судов. И рейсы ужасных кораблей через Ла-Манш гордо назвали «полетами». (Скажи вы австралийцу, что вам надо срочно пересечь пролив, он бы вам, скорее всего, ответил: «Руки на месте? Ну так плыви!») Последний идиот объяснил бы англичанам, какая это жуткая глупость – их затея! Настоящему европейцу (из тех, кто живет к востоку от Кале) судно на воздушной подушке не смогло бы привидеться даже в страшном сне. А если бы такое несчастье все-таки случилось, он бы утер со лба пот, выпил бы коньяка, чтобы успокоиться, после чего спокойно бы лег спать дальше.

Но англичане, оказывается, «другие». Это первый и главный урок. Меньше чем за год я научился с двухсот метров выхватывать взглядом людей, надевающих носки вместе с сандалиями. Или женщин, таскающих на шеях маленьких зверушек. Зачем? За компанию? Или тепла ради? Во всем они особые. Для того чтобы пользоваться общественным транспортом в Лондоне, пришлось овладеть определенными навыками. Например, избегать пассажиров, которым приспичило поделиться с тобой новостями. Некоторые из них пытались мне рассказать, что на Нептуне обнаружили людей. Другие бубнили себе под нос какие-то глупости, икоса поглядывая на меня.

Но теперь я попал точно в ловушку. Сидя в чреве судна на воздушной подушке, которое, содрогаясь, неслось через Ла-Манш. День выдался погожим. Правда, где-то еще, но не здесь. За мутными стеклами мне удавалось разглядеть только волны, а за ними все было подернуто серой пеленой. Поверхность моря, цвета серовато-белого нефрита, покрывали заостренные гребни волн, будто здесь поработал великан-парикмахер. В иллюминаторы летели фонтаны брызг. Судно тряслось, дрожало, дергалось, стонало – и рвалось вперед.

Салон постепенно наполнился клубами густого дыма. Нет, мы не тонули. По мере удаления корабля от берегов Британии англичане курили все больше и больше. Оно и понятно, вскоре им предстояло встретиться с «иностранцами», проживавшими за проливом. В нашем конкретном случае встреча намечалась в Булони, куда мы, собственно, и направлялись. Команда корабля нас заранее предупредила, что мы выбрали крайне неудачный день для путешествия. «Пролив – это вам не Серпентин [1]1
  Серпентин – озеро в лондонском Гайд-парке. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть]», – улыбнулся старший стюард.

Разумеется, все это было для меня не так уж и важно. Меня радовали вещи куда более возвышенного порядка. Недавно мне исполнилось двадцать пять. Десять месяцев назад я свалил из Австралии. Возвращаться назад не собирался. Причиной моего бегства послужило то, что меня воспитывали в строгих традициях методистской церкви. Мне слишком нравилось получать от жизни удовольствие, и тем самым я предал и церковь, и страну. А удовольствия я любил получать по полной программе. И брался за это дело с удвоенной энергией.

Шел 1971 год. И я первый раз в жизни направлялся в Париж. Этот город являлся воплощенной противоположностью протестантизму. Меня тянуло к нему как магнитом. С давних пор Париж слыл городом грехов, за что его и ценили на планете. Он был предназначен для людей, жаждущих удовольствий. Методистская церковь учила нас, что французы исповедуют католицизм. Сначала грешат, а потом бегут за отпущением грехов. Какая безнравственность! Нам объясняли, что они ходят смотреть всякие гадкие, грязные фильмы; более того, сами их снимают и вдобавок ко всему за трапезами вместо чая пьют красное вино. Впрочем, Париж считается одним из самых красивых городов на земле. Вполне законный повод съездить и убедиться.

Рядом со мной сидели Клиффорд и Мойра из Саутэнда. Они ехали в Булонь. Тянуло их туда так же, как мужчину на курсы для беременных. По словам Мойры (крупной женщины в платье, на котором были изображены нарциссы), они собирались в Испанию. Нормально отдохнуть. Однако смогли позволить себе только Францию. «Ничего, прикупим мяса, – рассуждала она. – Например, баранью ногу».

Клиффорд был одет в шорты. На это имелись как минимум три причины: во-первых, он англичанин, во-вторых, на дворе апрель, а в-третьих, у него выдался выходной. На ногах у Клиффорда, естественно, красовались сандалии с тонкой кожаной подошвой и широкими латунными пряжками и красные шерстяные носки, расшитые королевскими лилиями. Ноги у него были бледнее, чем у трупа. Сквозь грязные стекла очков Клиффорд мрачно смотрел на летевшие в иллюминатор брызги. Он курил больше, чем другие, изрыгая столько дыма, что им вполне можно было заполнить Альберт-холл [2]2
  Альберт-холл – концертный зал в Лондоне.


[Закрыть]. При этом выдыхал резко, с присвистом. Мне показалось, что если Клиффорда перевернуть вверх ногами, то он взлетит. Клиффорд прокашлял, что они с Мойрой обожают ездить куда-нибудь вместе, после чего отправился за очередными пакетами. У Мойры было уже три полных. Она прижимала их к груди так, словно в них лежали подарки внукам. Она сказала, что, если встанет, ей будет только хуже. Клиффорд замер в проходе. Видимо, чтобы чувствовать себя увереннее, он крепче сжал в зубах сигарету.

Худо-бедно мы заключили с англичанами нечто вроде перемирия. Если мне нужно, то я вполне могу жить бок о бок с ними. Подчеркиваю, если в этом есть необходимость. С момента моего появления в Лондоне я выводил их своим поведением, свойственным австралийской деревенщине. Меня уволили с работы через две недели после найма. (Я захворал ангиной, после чего мне было сказано, что никто не собирается держать у себя человека, подхватившего «поцелуйную болезнь». Изумительный довод, вот бы его опубликовать в «Sundat Express».) Мне пришлось сражаться с хозяином квартиры, индусом, который предпочитал принимать ванны в крайне неудобное для меня время, а когда он готовил, то запах стоял такой – хоть на улицу беги. Я переехал в Эрлс-корт. Долгими часами простаивал в очереди за пособием. Мне удалось практически бесплатно сделать очки. Однажды мне пустил кровь негр. Как-то раз меня погладил по заднице редактор. Все, я свой срок отмотал. Я настолько любил Европу, что готов переехать, а долгов перед англичанами у меня не имелось. Я имел право на прихоти. Я был свободен!

Работу найти труда не составит. Ну а если и не получится устроиться куда-нибудь – не беда! Я такой человек, что спокойно могу прожить на замороженных овощах и дешевом фарше. Несчастные случаи, болезни и недоедание меня нисколько не страшили. Я был уверен, что они мне не угрожают. Кроме того, у меня имелись толстые носки и теплая куртка. Кровать да подушка – никаких других требований к жилью я не предъявлял. Уют? Не обязательно. Простор? Тоже не особо нужно. Помимо одежды и ботинок все мое имущество ограничивалось стопкой книг, шотландским пледом и портативной пишущей машинкой. С таким багажом я с легкостью мог колесить по всей Европе.

Кое-что в Париже меня особенно привлекало. Да, он может быть красивым, да, он может являться средоточием католической скверны, но главное, Париж – город, подразумевающий определенный уровень. Как это ни странно, но мне казалось, что там живут только умные люди. Умные и проницательные. Они-то сразу отличат зерна от плевел. Судя по фотографиям, все парижане носили отглаженные костюмы, подогнанные с точностью до миллиметра. Кроме того, они хорошо кушали. Это всем известно. Французская кухня вообще самая лучшая. С этим даже методисты не спорили. Парижане, стоит им только вдохнуть аромат вина, сразу могут сказать, хорош ли букет, или заявить, что им налили в бокал уксус. Французские романисты писали целые тома о тайнах человеческой природы. И мне, простому пареньку из Австралии, вполне естественно пришла в голову мысль: вот было бы здорово посмотреть, дотягиваю ли я до уровня этих людей. Я хотел не просто узнать, верное ли у меня сложилось о них впечатление, мне захотелось непременно стать лучше – таким как они. «А ну, лягушатники, обогатите мой внутренний мир!» – как бы потребовал я.

Раскачиваясь, судно выбралось из моря и, устало ворочаясь, с облегчением принялось устраиваться на бетонной площадке. В стороны взметнулись струи воды. Двигатели в последний раз взвизгнули, словно от боли, и наконец наступила тишина. Стальное чудовище будто умерло. Мы же, внутри его брюха, тоже оказались близки к смерти. Испачканные, измученные пассажиры, плоть и кровь британского туризма, пошатываясь, отправились по цементной дорожке к зданию таможни.

Если передо мной действительно была Франция, то, надо сказать, ничего не изменилось. Здания, что стояли передо мной, явно строили не для последующего эстетического наслаждения их видом. Впрочем, кое-что выглядело иначе. Надписи, сделанные крупными буквами, призывали нас «NE PAS FUMER» и «FAITES LA QUEUE». «Не курить» – это понятно, но «Встаньте в очередь»? Куда? Зачем? За табличками с надписями все свободное пространство занимали стойки кремового цвета. За стойками не было ни души. На стене висел плакат с изображением разъяренного омара, готового вот-вот броситься в атаку. В подписи что-то говорилось о морепродуктах Бретани.

Мы выстроились друг за другом и стали ждать. Клиффорда и Мойру, у которой несколько восстановился естественный цвет лица, повели в другой вестибюль – они направлялись в Булонь. Мы, то есть все остальные, ехали в Париж. Это стало понятно, когда к нам направилась группа железнодорожников. Они были очень убедительны. Все чрезвычайно серьезны и не менее одинаково одеты – белые рубахи, узкие, туго повязанные черные галстуки, серые свитера с клиновидными вырезами и облегающие куртки. Образ довершали фуражки, серые брюки и безапелляционное поведение. У каждого на груди блестел вышитый золотом логотип французских железных дорог – SNCF и каждый под мышкой сжимал книгу в переплете из черной телячьей кожи. Видимо, это было Евангелие железнодорожника.

Вся честная компания принялась махать свободными руками, громко крича: «Пари! Пари!» Когда до них дошло, что криком делу не поможешь, они погнали нас куда-то, словно пастухи стадо овец. Мы прошли через стеклянные двери и оказались на платформе. Темнело. Железнодорожники еще громче закричали: «Пари пар ла! Ла! Ла! Ла!»

Мы растянулись вдоль платформы в тоненькую жиденькую линию. Я чувствовал себя героем киноленты о военнопленных. Перед нашим носом лежало грязное железнодорожное полотно, кое-где поросшее сорняками. Сорняки были сухими, точно в Австралии, а не зелеными, как в Англии.

«Пастухи» из SNCF дали нам понять, что скоро прибудет поезд, но нам на него садиться нельзя. Этот поезд не для нас. Он не наш. Нам предназначался другой. Сердито хмурясь, железнодорожники распределились по платформе, заняв все стратегически важные позиции. Создавалось впечатление, что они вообще не позволят нам сесть на поезд. Ни на какой.

Серо-зеленые вагоны, которые тащил шипящий локомотив, содрогнулись и замерли. Мы двинулись к дверям. «Нон!» – хором воскликнули железнодорожники. Это был не наш поезд. И тут разыгралась битва при Азенкуре [3]3
  Битва при Азенкуре – знаменитое сражение между французами и англичанами в период Столетней войны. В его ходе французская армия, имевшая значительное численное превосходство, потерпела жестокое поражение.


[Закрыть]. Англия снова сошлась с Францией в поединке, туристы наседали, железнодорожники их не пускали. Расставив руки, французы попытались взять нас в клещи.

– Они всегда говорят, что это не наш поезд, – произнес рядом со мной чей-то голос с ирландским акцентом. – Только здесь все равно все поезда идут на Париж. – Голос принадлежал помятому человеку, которому, очевидно, довелось много попутешествовать. Он выглядел так, словно путешествия – это его работа. В руках он держал раздутую, продолговатую, будто сосиска, парусиновую сумку. Смуглое мужественное лицо. Плотное тело, закутанное в дождевик цвета хаки. Волосы незнакомца были в полном беспорядке. Казалось, его завернули, чтобы вынести на помойку.

– Вы все знаете, – уважительно произнес я.

– Все не все, а лягушатников-то знаю, – подтвердил он. – Главное – налегай!

Мы налегли. И тут меня поймал французский железнодорожник.

– Пари? – с оскорбленным видом осведомился он.

– Да, – ответил я, взмахнув билетом в оба конца на корабль и поезд. Билет обошелся мне в двенадцать фунтов. Взглянув на него, служащий выхватил Евангелие железнодорожника, которое держал под мышкой.

– Это не ваш поезд, – объявил он. Он говорил с сильным акцентом, но смысл слов был ясен. – У вас специальный поезд на Париж.

– Да лезь смелей, и дело с концом, – проорал мне ирландец откуда-то спереди.

– Все поезда идут на Париж, – рискнул я блеснуть своей осведомленностью. Я махнул рукой вдоль путей, искренне надеясь, что Париж находится именно в том направлении, куда я показал.

– Может, это так, – не стал спорить с моим доводом служащий, – но вы не ходить в этот поезд.

– Почему? – не отступал я.

– Потом что он не ваш, – объявил он.

– Но если он идет до Парижа, значит, это не так уж и важно…

– Но это не ваш поезд, – служащий взмахнул своей библией.

Я буквально физически ощущал, сколь туго затянут у него галстук. Служащий обдавал меня густым чесночным ароматом, исходившим из его рта. В этом присутствовал какой-то скрытый смысл. Неужели служащему так уж хотелось гонять по станции сварливых английских туристов, размышляя об остывающем ужине? Не думаю. У меня появилась призрачная надежда, козырь, с которого можно было попробовать зайти.

– Париж есть Париж, – с улыбкой по-французски произнес я. И, набравшись храбрости, с не менее ужасным акцентом добавил: – А поезд – это поезд!

С этим служащий спорить не стал. По всей видимости, дети во Франции изучают в школе философию. Железнодорожник понимающе улыбнулся. Он явно был последователем Декарта, и его, со всей очевидностью, восхитила логика моего довода. Он распахнул свою библию, посмотрел на нее в последний раз и опустил руки.

– Месье, – произнес он, жестом приглашая меня в поезд.

Я занял место у окна. Если все французы такие же, с ними будет легко иметь дело. Эти ребята ничего не имеют против справедливой критики. Они не морочат вам голову, не ведут пышных туманных речей. Они не желают спорить. Им важна логика. Они говорят, что думают, и уважают тех, кто поступает точно так же.

За мной повалили мои боевые товарищи с судна на воздушной подушке. За окном я увидел на платформе менее доблестных спутников, видимо более воспитанных. Они решили до конца остаться англичанами, сочтя, что прямолинейность им не к лицу. Французы их сокрушили.

Через несколько минут поезд, лязгнув, отъехал от платформы и, медленно разогнавшись, потащился со скоростью пешехода, с ленцой прогуливающегося по улице. Метров черед сто мы проехали через участок, вырубленный в скале, поросшей низкорослым скучным серым кустарником и сухой травой, где-то в метр высотой. В последний раз я видел растительность в столь скорбном состоянии только в Австралии. Неожиданно, как это ни странно, без всяких на то оснований я почувствовал себя дома. Дома во Франции! Сама мысль об этом потрясла меня до глубины души. Что за нелепость! Я же за границей. Я в другом государстве. Однако в чем-то оно мне напоминало родную страну. «Может быть, мне понравится Франция? Причем не просто понравится, а очень-очень», – думал я, по мере того как сгущались сумерки.

* * *

Мой лондонский приятель, преклонного возраста англичанин, успевший много поездить, оставил мне один важный адрес. «Всегда держи его в кошельке», – посоветовал он. Это был адрес парижской конторы, которая подыскивала народу жилье. «Она практически всегда открыта, – добавил он. – Это я тебе на всякий случай говорю». Я извлек из кошелька клочок бумаги, на котором мой друг накарябал название конторы. «BUREAU D’ACCUEIL». Ниже значился адрес. Контора располагалась в одном из самых известных мест Парижа – на Елисейских Полях.

Я с легкостью поднял свой чемодан и вышел с Гар-дю-Нор навстречу мраку ночи и опутавшим город гирляндам огней. Сколько же их здесь! Не слишком ли нарядно? Нет, Париж блистал великолепием. Я отыскал такси и показал шоферу (стекло, отделявшее в салоне места для пассажиров, отсутствовало) бумажку с адресом. Мы понеслись вперед.

Для всякого человека, приезжающего в чужую страну, где говорят на другом языке, наступает момент, когда надо самостоятельно опробовать силы в иноземной речи. Не ответить на реплику местного жителя, а самому начать разговор. Когда мы свернули на Елисейские Поля (я без труда их узнал благодаря мириадам огней), мне подумалось, что наконец настал момент истины.

– Шанзелизе, – произнес я с трепетом.

– Мэ yu, – задумчиво отозвался шофер, постукивая по баранке, – Ле Шанзелизе.

Такое впечатление, что тем вечером в Париж приехала куча народу со всех концов света. Подавляющее большинство из них решило не бронировать номера в гостиницах и вместо этого явиться в «BUREAU D'ACCUEIL». Я снова занял очередь. Ждать пришлось где-то с полчаса. За стойкой дежурила миниатюрная неулыбчивая брюнетка. По всей вероятности, целые поколения ее предков занимались этой работой, в результате чего у них выработался особый ген – ген прагматизма. На довольно неплохом английском она отрывисто поинтересовалась, в каком районе Парижа я предпочел бы остановиться. Я не имел ни малейшего понятия. С каким количеством звезд хочу гостиницу? Хороший вопрос. Если вы о тех звездах, что светят сквозь дыры в крыше, то, пожалуй, ни с одной. Она нахмурилась, тряхнула челкой и прищурила карие глазки. Взглянув из-за стойки на мой одинокий чемодан, она произнесла:

– Две вам будет вполне достаточно.

– Совершенно верно, – согласился я. Две звезды, три, четыре или двадцать шесть – главное, чтоб подушка была помягче.

– В двух звездах обычно селим студентов, – пояснила она. – Значит, так, вы будете жить в Латинском квартале. Там куча молодежи.

Она куда-то позвонила, что-то пробурчала в трубку и написала название гостиницы вместе с адресом на квитанции. Меня отправляли в отель «Пьервиг». Я решил уточнить название.

– «Пьервиг»! – с напором произнесла она.

Название напоминало звук кашля. Знаете, когда кашляют понарошку. Сама гостиница располагалась на бульваре Сен-Жермен. По идее, мне там должно понравиться. Она посоветовала мне взять такси и на прощание пожелала приятно провести время в Париже. Тряхнув челкой, тут же занялась следующим в очереди.

Ну вот и еще один шофер. Сейчас и на него произведу впечатление. Я сообщил ему адрес гостиницы, и мы отправились в путь. Ехали быстро. В такси пахло свежим пластиком и застарелым табачным дымом. Я опустил окна, чтобы вдохнуть полной грудью воздух Парижа. Чем пахнет Лондон, для меня уже не составляло секрета: там стоял запах, который иногда исходит от пожилых людей. Он мешался с вонью от старой резины. Знаком мне был и запах Сингапура – смесь ароматов канализации и китайских приправ. (Несколько позже я пришел к выводу, что в Нью-Йорке пахнет мокрой сталью и плащами.) Я принюхался. Париж пахнул благородным печеньем. Сладким, но при этом обладающим сложным вкусовым букетом. Аромат, в который так и хотелось впиться зубами.

Огни, которые расцвечивали город, напоминали бриллианты. Они висели гирляндами или обрамляли рекламу. Машины, грузовики и мотоциклы, мчавшиеся по улицам, казалось, вдыхали в город жизнь. Они были его кровью. Более того, дорожное движение здесь называлось «la circulation» – циркуляцией. Хотя, честно говоря, я думал, что пиликать здесь будут больше. На самом деле я слышал лишь тихое гудение – Париж словно подавлял все, что могло отвлечь от него внимание. Столица Франции напоминала мне стриптизершу, которая без музыки способна соблазнить тебя одним лишь видом, молчанием, стилем. Время от времени, когда машина начинала скользить по брусчатке, мерный гул прерывался чувственным гармоничным «б-р-р-р-р-р». Широкие залитые светом бульвары сменялись узкими темными улочками, обрамленными утесами зданий. По тротуарам элегантно шли женщины.

Машина остановилась на углу. «Се ла, месье», – произнес шофер. Это и вправду была гостиница «Пьервиг». Над балконом второго этажа горела скромная вывеска с названием. Шрифт был такой, словно его разработкой занимался школьник, увлекающийся модерном. Взяв чемодан, я направился к гостинице. В дверь смог протиснуться с большим трудом.

Стойка регистрации была размером со шкаф. Слева располагалась ниша, висела полка с ячейками для ключей. Справа я увидел дверь, на которой одними заглавными буквами было написано «SALLE А MANGER». В двух шагах начиналась деревянная винтовая лестница, исчезавшая где-то в высоте. Из-за двери показалась крупная женщина в украшенном цветами переднике. Я заметил, что у нее размазалась губная помада.

– Месье? – вопросительным тоном произнесла она.

Я показал ей квитанцию. Она сердито на нее посмотрела и, задев меня, проскользнула к нише, сухо бросив «извините». Захлопнув дверцу стойки на петле, повернулась ко мне и потребовала паспорт. Прежде чем записать нужные данные, она несколько раз перевела взгляд с фотографии в паспорте на мое лицо и обратно. Неужели же думала, что я собираюсь провести в этой гостинице всю жизнь? Выдав ключ, ткнула указательным пальцем в сторону лестницы, сказав, что мой номер располагается на «сэнкьем этаж».

Нам с чемоданом предстояло совершить последний рывок на сегодняшний день. Я и представить себе не мог, что на свете еще остались мастера, способные изготовить столь узкие и крутые винтовые лестницы. На каждом этаже имелась площадка размером с мусульманский молитвенный коврик и три двери. Некоторые из этих дверей были приоткрыты, будоража любопытство, а из-за других доносились обрывки фраз на французском. За приоткрытой дверью на четвертом этаже я разглядел двух девушек, сидящих развалясь на постели, убранной сбившимся покрывалом с изображением китайских роз. Над головами девушек вращались клубы сладковатого дыма. Девушки, на вид лет двадцати, были смуглокожими и большеглазыми. Одна из них, с мелированными волосами, красовалась в пеньюаре. Ее подруга сидела в джинсах… и лифчике. Обе подружки болтали босыми ногами. Без всякого сочувствия они наблюдали за тем, как я, сражаясь с чемоданом, поднимаюсь по лестнице. Одарив их улыбкой, я продолжил свое восхождение.

Номер оказался маленьким. В нем имелась железная кровать с пружинным матрасом, рукомойник в углу, узкое окно, одна лампочка. На стенах обои с синими маргаритками. Кое-где, в тех местах, где они отклеились, их просто сорвали. Деревянные плинтусы медового цвета. Пол на первый взгляд выглядел чистым. Он просто сиял. У кровати кто-то заботливо расстелил коврик размером с носовой платок.

Раздвинув ставни, я распахнул окна. В номер во всем своем многообразии ворвался Париж. Я почувствовал запах печенья и услышал в отдалении рев полицейских сирен. Мне страшно хотелось есть. Несколько мгновений спустя я уже летел вниз по лестнице, оставив чемодан в одиночестве прозябать в номере.

Напротив, через улицу, на навесе из бордовой парусины было написано: «La Petite Marmite». За маленькими круглыми столиками оживленно беседовал и выпивал народ. Официанты подносили им пиво и высокие бокалы, в которых на несколько пальцев была налита золотистая жидкость. Когда ее смешивали с водой (а так поступали все), жидкость приобретала молочный цвет. Такое я в последний раз видел в школе на уроках химии. Так, значит, волшебство являлось неотъемлемой частью французского застолья!

Официант в длинном фартуке пригласил меня внутрь, усадив у окна. Столик оказался накрыт оберточной бумагой. «Дешево и сердито», – подумал я. Через пару секунд мне сунули в руки меню, а перед носом поставили металлическую тарелку, на которой лежали ломти пористого хлеба толщиной с запястье. Его корочка, вне всяких сомнений, когда-то хрустела от одного лишь только прикосновения. Я попробовал кусочек. Может, это и есть знаменитый багет? Вот только он оказался черствым.

Мне не составило никакого труда перевести названия блюд в меню. Яйца под майонезом, мясо по-домашнему, филе салаки, жареный цыпленок и «bifteck pommes frites». В путеводителе значилось, что бифштекс с картошкой – это национальное французское блюдо. Нельзя сказать, будто я безоговорочно поверил написанному. Меня терзали сомнения, которые порой любили меня посещать. Как знать, может, Франция не столь уж сильно отличается от Австралии? И они по-дружески состязаются друг с другом? Париж мне нравился все сильней. Неужели французский бифштекс с картошкой напоминает наш стейк? Нет, быть того не может! Все-таки у нас в городках этот шедевр гастрономического искусства готовили из ребрышек, выпиленных ленточными пилами. Его приносили, залив липким грибным соусом, вкус которого отдавал крахмалом. Картошка на гарнир была коричневого цвета, как загар на лице скотовода, и при этом куда мягче его члена в день получки.

Так что же взять? Надо мной замер официант. Я неуклюже покрутил в руках меню и наконец выдавил::

– Бифтек фрит.

– Стейк с картошкой, – кивнул он. – Дю вен?

Официант произнес вопрос в нос. И вот ведь чудеса: я его понял! Он хотел знать, какое я возьму вино. Какие у меня феноменальные успехи во французском! Я снова углубился в меню. Список домашних вин приводился в зависимости от объема. Предположив, что составитель меню, когда писал слова «четверть» и «половина», брал за единицу отсчета литры, я заказал четверть графина красного.

– Бьен, – кивнул официант. Он относился ко мне как к обычному, нормальному человеку, что противоречило рассказам, которые мне доводилось слышать.

За соседним столиком низенький, ссохшийся, седовласый человечек с кривой улыбкой вытирал тарелку хлебом. Ну ладно, вытер и вытер, меня удивило не это. Взяв из стоявшей перед ним средних размеров миски салат, старик водрузил зелень на середину теперь уже практически чистой тарелки. Затем принялся за разнокалиберные склянки, стоявшие на столе, и добавил в миску соль, перец, уксус и масло. Перемешав все с помощью ложки, он переложил с тарелки салат обратно в миску. Я улыбнулся старику. Он осклабился еще шире.

На другом конце обеденного зала толстый француз угощался из большого, роскошного керамического блюда. Он выкладывал на тарелку поблескивавшие от масла толстые коричневые куски рыбы. Ложкой зачерпывал морковь, кольца лука и ростки тимьяна. Его элегантная спутница застыла с ножом и вилкой над двумя холмиками майонеза, напоминавшими груди. Я предположил, что под майонезом скрываются яйца. За столиком возле двери мужчина строгого вида, наверное бизнесмен, расстегнув пиджак, вооружился ножом и приступил к камамберу.

Словно из воздуха на столе материализовался мой заказ – стейк и вино. Помимо всего прочего официант принес маленький глиняный горшочек с горчицей и металлическую корзиночку с картошкой. Глянув на стейк, я сразу понял, что за мясо пошло на его приготовление. Это была мякоть пашины – самая худшая разновидность вырезки. Обычно моя мать пускала такое мясо на фарш для корнуэльских пирожков – единственное, что она по-настоящему умела готовить. Она пекла их каждый год, по ее словам, в память о предках и еще ругалась из-за мороки, связанной с нарезкой репы. Одним словом, эта разновидность говядины была дешевой и невкусной. Я никак не мог понять, отчего в кафе, пусть даже никому не известном, готовят национальное блюдо из такой дряни. Если не нашлось вырезки со спины, почему было нельзя взять обычное филе? Потом я отправил кусочек стейка в рот и замер в восхищении. Никогда раньше я не пробовал подобной вкуснятины. Более того, под прожаренной, румяной корочкой крылось теплое, сочащееся кровью мясо. Обожаю бифштексы с кровью!

Снаружи картошка оказалась хрустящей, а внутри воздушная мякоть просто таяла во рту. Ну отчего у нее такой изумительный вкус? Откуда он берется? Там, откуда я приехал, картошка представляла собой сущую гадость. Я быстро пришел к выводу, что Франция в моих глазах становится все более и более привлекательной. Однако, несмотря на то, что мясо с картошкой оказалось выше всяких похвал, вино принесли дрянное – кислое и слабое.

Потом подали салат. Я его поперчил и посолил. Затем взялся за масло и уж было собрался полить им зелень, как вдруг вмешался тот самый старичок за соседним столиком. «Нон, месье!» – воскликнул он. Улыбка исчезла с его лица. Он замотал головой, и я понял, что мне лучше поставить масло обратно на стол.

– Фэт л'еспас, – промолвил старик. Это было за пределами моего понимания. Старик поводил рукой из стороны в сторону.

Я взял ложку и принялся перемешивать листья салата. Еще один жест. Я покорно сдвинул часть салата в одну сторону. Старик улыбнулся. Вздохнув, я сдвинул всю зелень на край миски. Старик пришел в восторг. Я снова взялся за масло. Улыбка тотчас исчезла.

– Нон, месье!

Выглядел я, должно быть, озадаченно. Старик взял в руки собственные солонку и перечницу. Кивнув, я кинул в мисочку немного соли и перца. Мы одарили друг друга улыбками. Затем я снова принялся за масло. Старик выпростал руку и схватил меня за локоть.

– Паз анкор, месье!

Я снова поставил масло.

– Эн премье, лё винэгр.

Уксус, что ли? Надо полагать, что так. Я взял уксус. Мой наставник улыбнулся.

– Па тро! – с напором произнес он, чуть расставив большой и указательный палец. Ага, понятно, он хочет сказать, что уксуса надо совсем немного. Плеснув уксуса, я отставил бутылочку в сторону и в очередной раз взялся за масло.

– Бьен, – одобрительно кивнул старик.

Я налил масло и взболтал соус. Старик улыбнулся. Затем я сгреб салатные листья и перемешал их. Мой преподаватель с осознанием выполненного долга торжествующе воздел руки, словно тяжеловес, одержавший победу в чемпионате.

Интересно, сколько еще открытий таит в себе этот вечер? Особенно меня волновали открытия в области кулинарии, к которой, возможно, у меня проснется интерес. Как-никак я любил покушать. Да, у меня это не всегда получалось, но то дело другое.

Опустошив графин с вином, я выпил чашечку кофе. Чем бы еще заняться? В голове кружил водоворот самых разных вариантов. Я ощущал легкость, считал себя человеком искушенным. Мог бы вступить в спор с Сартром или взяться за дрессировку львов. Париж бодрил; совершенно незнакомый, чужой, он каким-то невероятным образом располагал к себе. Меня снова охватило такое чувство, будто я дома. Поведение французов не вызвало у меня отторжения. Оно мне нравилось. Их прямота и логичность казались человеку серьезному и практичному вполне естественными. Их восприятие окружающего мира представлялось своеобразным и экзотичным, но при этом вызывало симпатию. Что за удивительное сочетание! Я их немедленно простил за то, что они украли у нас стейк с картошкой. Обычно мужчинам дрожь не свойственна, однако сейчас меня охватила именно она. Как же сильно Франция отличалась от Англии, Англии, которая, как меня пытались убедить, была частью Европы. У меня не осталось никаких сомнений, что Франция представляла собой полную противоположность Великобритании. У нее хватало мужества, отваги и решимости вести себя так, как она считала нужным.