Текст книги "Змея"

Автор книги: Стиг Дагерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Она лежит как бревно и слушает собственный смех, пронзительный и истеричный, похожий на щебет птиц. Замечает, что так внимательно слушает собственный голос, что тело на ней замирает и цепенеет. Смех все льется и льется, наполняя собой комнату, и топит все остальное. Давление исчезает. Мужчина встает и неуклюже пытается завязать фартук. Лицо подергивается. Мышцы вышли из-под контроля, живут своей жизнью, как будто пытаясь силой воли управлять всем, чем возможно.

Ирен лежит на полу с раздвинутыми ногами, в задранной юбке, продолжает хохотать, смех извергается из ее рта; медленно, пошатываясь и продолжая вслушиваться в собственный голос, она поднимается на ноги. Смеясь, она смотрит, как каждый мускул на его лице рвется от напряжения, но вместо крика рождается дикий, слепой, безудержный плач. Продолжая громко и победоносно смеяться, она видит, как он бросается к ней. И теперь они снова дерутся: он – как дикий, обезумевший кот, расчетливо и безжалостно наносит удары, пока слезы ручьями текут по его лицу, она – со смеющимся ртом, защищается неуклюжими движениями как у пьяного.

Смех не прекращает извергаться, хотя кровь уже струится из уголков ее рта, и ему не остается ничего, кроме как сдаться. Икая от отчаянных рыданий, он толкает ее на кровать и бросается прочь из комнаты под звуки смеха, выбегает во двор, хлопает калиткой. Она слышит, как дребезжит велосипед, как шуршат колеса по гравию – с таким звуком складывают большой лист бумаги.

Тогда она переворачивается на живот, и смех, незаметно умирая, переходит в икоту, а потом превращается в судорожные рыдания, но переход такой плавный, что она и сама не сразу замечает, что лежит и плачет. Она плачет и знает, что еще никогда в жизни так не плакала, потому что у нее не было повода, матрас под ней становится влажным и стылым. Она плачет и остывает. Плачет и не перестает удивляться тому, что может так долго плакать, потеряв то, чего у нее никогда не было.

Ирен все еще плачет, когда с Майвэген доносятся звонкие девичьи и низкие мужские голоса. Тогда она неуверенно встает, всхлипывая, закидывает окровавленный и мокрый от слез матрас на верхнюю полку. На кухне набирает полную раковину воды и пытается смыть с себя следы всего, что произошло. Гостей видно через окно веранды, и она на удивление спокойно думает о том, будут ли парни ругаться, когда заметят, что пол-литра водки не хватает.

8

В комнатушке жарко, как в котельной, хотя окна выходят не на юг. Площадью три на три больших шага, да и то последний сразу упирается в стену. К тому же дверь заперта снаружи, чтобы пленному не пришло в голову выбраться. Один день в неделю комната служит для завхоза местом сбора жалоб, поэтому в стене есть окошко, за которым скрывается общий телефон хозяйственного барака.

Когда сюда приводят арестантов, комната меняет название и становится «гауптвахтой», окошко закрывают на небольшой замок, чтобы арестант не смог вызвать пожарных и сказать, что заперт в горящем здании. Легче всего превратить комнату в гауптвахту, если вынести пишущую машинку, небольшую модель «Континенталь», которая стрекочет как пулемет, стоит только нажать на нижнюю длинную клавишу и закрыть окно, которое летом в теплую погоду всегда открыто. С помощью таких нехитрых приготовлений можно добиться многого: во-первых, у арестанта не выйдет писать письма сообщникам и планировать побег, а во-вторых, не возникнет искушения сбежать через окно, если вдруг появятся какие-то дела на свободе.

В отличие от окна, шкаф с рабочими инструкциями, которым заведует кладовщик, не запирается и выносить его нельзя – с одной стороны, потому, что он довольно тяжелый, а с другой стороны, потому, что считается, что арестант за время заключения должен совершить множество важных поступков, к примеру жениться, а в такой ситуации нужны консультации по получению семейного пособия, которые как раз таки и хранятся в шкафу с рабочими инструкциями. На одной стене висит календарь, но от него арестанту мало проку. Ему без надобности считать дни, нужно считать часы до момента, когда доверенный ефрейтор отопрет дверь и сопроводит его к командиру части, где арестанта допросят в присутствии свидетелей, высших чинов и писаря, который с тщательностью, достойной лучшего применения, застенографирует разговор до мельчайших подробностей. И вот тогда очень важно, чтобы у арестанта имелись часы, чтобы оный мог указать точное время всех своих действий в день совершения преступления. Если же арестант был пьян, ему следует также указать, сколько рюмок и какого объема виски, ректификата, столовой водки и норрландского аквавита арестант употребил перед совершением преступных действий. Такие вещи придают протоколу точность и основательность, такой протокол можно положить в большую папку в штабе части, чтобы арестант, будучи выпущенным на свободу, мог ознакомиться с собственным делом, когда ему случится заскучать.

Окно гауптвахты выходит прямо на торец одного из солдатских бараков, двери с обеих сторон барака открыты, и поэтому Биллу виден вход в его барак. По его расчетам, если попытаться сбежать, то можно пробежать через ближайший барак насквозь, как через тоннель, а потом выбраться в лес. Потом сделать крюк мимо лагеря, а дальше – рукой подать до моста через железную дорогу. Весь маршрут занял бы минут пятнадцать, если бы его не заметил караульный – тогда бы тот за ним погнался, и можно было бы справиться и побыстрее. У моста нырнуть в кусты на склоне и добежать до железной дороги. Потом бегом последний короткий отрезок до железнодорожного узла, там запрыгнуть в товарняк и спрятаться в нем до прибытия по месту назначения.

Он строит планы, сидя за столом, который, как и остальная мебель в подсобке, страдает хромотой. Планы нужны для того, чтобы хоть как-то убить время. План побега слишком простой, его нет смысла продумывать больше одного раза. Для успешного осуществления такого плана не понадобятся ни веревочные лестницы, ни поддельные ключи, ни платки с хлороформом для караульных. В общем-то, и смелости особо не понадобится. Смелость потребуется позже, по возвращении в часть, но он уговаривает себя, как это делают все трусы перед принятием дерзкого решения, что главное все сделать правильно – и тогда на этом можно будет поставить точку, что потом у него будет целая вечность, что жизнь остановится и не сдвинется с места, подобно иголке граммофона, застрявшей на дорожке пластинки.

Чтобы не дай бог не начать думать о чем-то неподобающем ситуации, он берет анилиновый карандаш кладовщика и рисует на оборотной стороне бланка план лагеря. Делает несколько вариантов, каждый следующий все более и более точный, чем предшествующий. Постепенно план части превращается в план поселка, он роется в памяти, вспоминая все дорожки, тропинки и хозяйственные постройки. Придумывает новые плацдармы на окраине, размещает бункеры и линии противотанковой обороны. Помечает вражеские танки на местности, а на участке, где живет фельдшер, рисует солдатское кладбище – его фантазия довольно точно отражает мнение общественности о врачебных талантах фельдшера.

Потом рисует здание кондитерской – довольно небрежно, схематично, но все же четко и верно снабжает его внутренним двором, беседкой, живой изгородью и стоянкой для велосипедов. Холодно и методично набрасывает дорожку, идущую мимо кондитерской, перепрыгивает через железную дорогу и словно походя очерчивает петлю, ведущую к лагерю. Дорогу он рисует так спокойно, как будто час назад не шел по ней с приставленным к спине ружьем.

Когда патрульные вели его сюда, окружив со всех сторон как опасного преступника, когда они шли по пыльной, выжженной добела дороге, он успел, словно хирург, готовящийся к операции, быстро, эффективно и без тени сомнений разобраться с виновником происходящего. Он сделал это так быстро и основательно, что, когда они проходили мимо поста и караульный вытянулся по стойке смирно перед сержантом, все уже было кончено. Караульный смотрел на них глазами, похожими на бабочек на булавках. И тогда Билл начал что-то насвистывать себе под нос, чтобы посмеяться над тем, как затрепещут крылья этих бабочек. Сержант тут же подбежал к нему и пронзительно заорал «тихо!», но крик стек с Билла так, будто он был совершенно водонепроницаемым.

Еще какое-то время он доводит до совершенства набросок карты, рисует прямоугольник поселкового огорода, втиснувшийся между скотобойней и отделением банка. Рисует грядки с огурцами и зеленью, намечает узкую полоску грядки с клубникой вдоль пересохшего ручья, от которого летом остается только растрескавшееся русло, но с другой стороны – когда переходишь через него, направляясь в увольнение, ног точно не промочишь.

Билл слышит, как дверь открывается, а потом захлопывается с такой силой, что в окнах дребезжат стекла, а коридор перед гауптвахтой наполняется веселыми криками, отскакивающими от стен, как каучуковые мячики. Он догадывается, что это у писцов закончился рабочий день и они идут в свои бараки, – значит, уже пять часов. Он достает из шкафа заявление на получение семейного пособия и методично заполняет все зияющие пробелы. По его расчетам, это занимает минут пять. Потом заполняет еще одно точно в таком же темпе, встает со стула, подкрадывается по скрипучему деревянному полу к двери, прижимается ухом к щели и слушает.

Ничего не слышно, кроме упрямого, методичного стука клавиш пишущей машинки, за которой работает кто-то из вышеупомянутых писцов. Успокоившись, он отходит к стене и прикладывает ухо к окошку с телефоном. Из комнаты караульного доносится приглушенное неразборчивое бормотание.

Тогда он, окончательно успокоившись, подходит к окну, быстро открывает его и высовывается. Осторожно поднимает стол и несет к окну. Тут комнату горячим лучом пронизывает резкий звук, Билл отпускает стол и бросается на подоконник как барьерист, звуки нарастают и достают его в прыжке: грохот упавшего стола и резкий телефонный звонок.

Мимо него мелькают ряды коек барака номер один, он спотыкается о пожарный насос, с помощью которого ленивые уборщики моют полы, ругается сквозь зубы, когда тот с грохотом падает на пол. Это еще что за чертовщина, раздается голос позади него, но он не решается обернуться, чтобы посмотреть, кому принадлежит голос – уборщику или кому-то из караульных. Он хлопает дверью и ныряет в свой барак, вслепую шарит по шкафчикам, выстроившимся вдоль коек в ряд как на параде. Он досматривает их по очереди, наконец находит свой, срывает замок, роняет его, хватает ранец. Ружье с грохотом падает на пол. Беглец закидывает ранец за спину, запихивает ружье обратно в шкафчик и пулей вылетает в коридор барака. Вываливается на улицу и приземляется как заправский парашютист.

Следующий барак. Дверной проем перед ним вдруг заполняется сгорбленной спиной – кто-то пятится в барак, оживленно разговаривая с кем-то стоящим на улице. Портупея натягивается. Не снижая скорости, он бросается в душевую, поскальзывается на мокром полу, ударяется коленом о кафель, и боль, словно гигантские ножницы, пронзает ногу до самого бедра. Застонав, он неуклюже выпрыгивает в открытое окно.

Падает, растягивается на земле, пытается перевести дух – от хвойного ковра поднимается пряный пыльный дымок. Ранец давит на шею, Билл лежит, пропуская через себя волны боли, и осознает свое положение с остротой ледяного лезвия бритвы: он забыл закрыть окно, в панике оставил шапку, перевернул пожарный насос, не запер шкафчик, а теперь перед ним – редкий лесок, через который нужно пробраться незамеченным.

Сосущая боль накатывает волна за волной, он поднимается на колени, ранец съезжает на спину. С быстро проходящим ужасом он слышит, как на дне рюкзака шуршит змея. Набравшись смелости, вскакивает на ноги и бежит в сосновый бор – там ясно, светло, а земля, ровная, как танцплощадка, – пересекает протоптанную дорожку к сортирам, слышит, как вдалеке скрипит дверь. Внезапно откуда-то сбоку доносится топот марширующих солдат – будто зерно толкут пестиком в ступке, – и тогда ему приходится резко сменить направление, побежать вдоль бараков, которые никак не заканчиваются и, упрямо набычившись, не сводят с него глаз.

Билл минует ряд сортиров, где-то поблизости вдруг раздается свист. Вздрогнув от ужаса, он прячется за спасительный ствол дерева, спотыкается и упирается руками в сухую землю и колючие иголки. Осторожно выглядывает из-за узловатых корней, спокойно и даже немного сердито встает, недовольный тем, что испугался на ровном месте. Это просто чистильщики сортиров решили сделать перерыв перед официальным окончанием рабочего дня, уселись на пустые бочки и тащат спички на то, кто вечером проставляет пиво.

Он вбегает в ельник, деревья плотно смыкаются за его спиной, черничник повыдерган, а земля испещрена черными, кровоточащими ранами. Здесь проводятся учения по маскировке, поэтому лес выглядит так, будто по нему промчалась огромная бешеная собака или стадо диких кабанов. Здесь можно идти медленно, потому что тут ему ничего не угрожает, к тому же нет смысла приходить на станцию слишком рано – там весь вечер будет дежурить патруль и проверять все отбывающие поезда. То здесь, то там из земли торчат статные бывшие елки, теперь превратившиеся в смолистые флагштоки. Билл широко улыбается, пинает одну из них, и та, с еле слышном треском, падает на еще целые елки.

Такие флагштоки появились здесь не по природным причинам, а из-за фирменного солдатского способа собирать лапник для лестниц в бараках и пола в палатках. Совершенно непрактичный уставной способ предписывает отламывать ветки то тут, то там с елей побольше, но в лагере принято просто-напросто по тихой прихватывать с собой топор и обрубать все, что нужно, – главное, не срубать само дерево под корень. Потом хватаешься за ствол, нагибаешь к земле и обрубаешь ветки до самой верхушки, а потом возвращаешь все на место и с новыми силами применяешь ту же нехитрую технику к следующему дереву. Офицерские чины, приезжая с инспекцией, всегда удивляются столь таинственному природному явлению.

В лесу слышатся крики, раздаются приказы, марш-бросок превращается в ураган местного значения, но Билл не обращает на это внимания и беспечно топает дальше. Постепенно земля становится темнее, и он попадает в место, где в дождливое время года обычно настоящее болото. Сейчас избыточная влажность заметна только по цвету самой почвы – она более темная. Ельник постепенно сменяется древним и умирающим сосновым лесом, где деревья раскинули над землей свои седые зонтики, а свет падает косыми лучами, словно в церкви.

С каждым шагом земля неприятно уходит из-под ног, и возникает ощущение, что на деревьях сидят большие черные птицы, готовые вонзить клюв в затылок. У него пересыхает во рту от накопившегося напряжения. Неуверенно он идет вперед, взгляд пляшет вверх-вниз в тусклом свете под огромным зонтиком леса. И тут сбоку раздается пронзительный визг, он вздрагивает и останавливается, готовый защищаться. Медленно, словно прожектором, обводит взглядом окрестности, тело напрягается как доска, пока он наконец не понимает, что в безопасности.

На полянке под зонтом леса бегает лесная мышка и громко пищит. Она бегает по кругу, словно игрушечный поезд по рельсам, и, когда он подкрадывается к ней, она просто забирает с собой свои рельсы.

Ах ты, маленькая засранка, думает он, глядя на маленький серый комочек, танцующий в сумерках, а потом прыгает на нее и давит сапогом. Зверек лежит на спине с поднятыми лапками, как будто ему крикнули «руки вверх!». Билл скидывает с себя ранец, оставаясь начеку, быстро расстегивает ремешки. На дне ранца полная тишина. Он не решается заглянуть внутрь, просто берет мышку за лапку и бросает туда, но она застревает в складке ткани на полпути. Он молниеносно затягивает ремни ранца, его трясет, пока крошечный комочек, выступающий сбоку ранца, не сползает вниз.

Он закидывает ранец за плечи и бросается бежать по рыхлой, предательски уходящей из-под ног земле. Почему я бегу, думает он, отмахиваясь от хлещущих по лицу веток. Впереди постепенно светлеет, а когда становится совсем светло, он успокаивается и бежит просто потому, что торопится. Лес еще довольно густой, видами любоваться нет смысла, и, только когда раздается треск веток и приглушенные голоса, он понимает, что находится среди солдат, которые отрабатывают атаку в боевых условиях.

Он бросается навзничь, подбородком прямо в кочку, тело движется в направлении марша, чтобы не вызвать подозрений. Чуть вдали топают серые фигуры. Раздаются выстрелы, фигуры с грохотом падают на землю в зарослях. Билл на животе ползет к пушистой елке, приподнимается и выглядывает из-за веток. На полянке видит Маттсона, который лежит в укрытии, он вполголоса зовет его, тот откликается только раза с третьего-четвертого.

Кого там принесло, нетерпеливо спрашивает Маттсон, не поднимая головы. Да это я, Билл, давай сюда! – кричит голос из-за елки. Маттсон с опаской оглядывается по сторонам, и только после этого подползает к приятелю. Они говорят друг с другом словно через решетку на окне тюремной камеры: я сбежал. Никому не говори, что меня видел. – Сбежал? – Да, твою мать, сцепился с парнем Веры в кафе, а эта бабец возьми да вызови патруль. – Вот же сучка. – Да уж, но я с ней разберусь, поверь мне. Приходи к поезду и с собой прихвати, как договаривались. Я ж забыл совсем. Ты ж поедешь со мной. – Ясен пень. Тсс, сержантишка идет, проверять будет укрытия. Вали отсюда. Поезд через полчаса ж, да?

В лесу позади них раздается шум, Билл быстро и бесшумно пробегает мимо серых теней в вереске, а потом сворачивает напрямки к дороге. На последнем участке пути – сплошная гарь, он с хрустом наступает на кучи обугленных деревьев, искривленные ветки лежат в странных позах на почерневшей от золы земле – здесь все выгорело до камня.

Наконец он добирается до путей, пересекает их быстро, одним прыжком, словно путающий следы заяц. Внизу виднеется лениво растянувшаяся в долине железная дорога. Широкая лесополоса выжжена до самых путей. Возгорания происходят из-за поезда; с наступлением темноты рельсы искрятся, как бенгальские огни. Только несколько дочерна сгоревших стволов устремились в небо, в остальном же местность напоминает стадион для легкой атлетики. Он бежит без оглядки по глубокой канаве, потом снова начинается лес. Здесь пожар прошелся по верхушкам, кроны сосен словно скошены сварочным аппаратом, деревья похожи на дома с дотла сгоревшими чердаками и черными следами пламени, лизнувшего стены.

Он идет по лесу до железнодорожного моста – здесь железная дорога сворачивает в сторону поселка, разрезая гору. Откосы слишком крутые, по ним не спустишься, поэтому он идет вдоль путей, пока не находит уступ, на который можно поставить ногу и слезть вниз.

Гравий шуршит под сапогами, словно рассыпанная кем-то соль, солнце палит, как паяльная лампа. Он минует поворот, и прямо перед ним, над обрывом, вырисовывается арка моста. Внезапно словно бы из ниоткуда возникает четко очерченный силуэт небольшой процессии. Над перилами моста появляются четыре головы в ряд. Они покачиваются, будто на палубе корабля, и отбрасывают на гору гротескно огромные тени. Над головами, словно приросшие к ушам указательные пальцы, торчат дула винтовок.

Патруль, проносится у него в голове, он бросается к каменной стене, прижимается к ней, и сквозь обожженные солнцем листья крошечной березки, упрямо цепляющейся за жизнь в небольшой расщелине, видит, как комично подпрыгивающие головы исчезают за скалой. Тогда он отрывается от скалы и бросается бежать прямо по рельсам, чтобы побыстрее добраться. Он понимает, что патруль направляется к вечернему поезду, чтобы искать его среди тех, кого отпустили в увольнение. Посреди моста он резко останавливается и скрывается в тени его опор. Вытаскивает из нагрудного кармана сигарету, засовывает в рот, чтобы успокоить нервы и отвлечься от страха, но не прикуривает.

Он осторожно крадется вдоль каменной стены, которая вскоре так резко уходит вниз, что ему приходится идти практически гусиным шагом, чтобы его не заметили с дороги. Время от времени высовывает голову, словно перископ, и наблюдает за патрулем, который движется вдоль обочины и напоминает опаздывающую на похороны процессию. Они переходят на другую сторону дороги, чтобы перейти через рельсы к зданию вокзала, и тогда он совершает рывок и пробегает последние несколько метров до товарного поезда, который стоит на запасных путях. Времени еще предостаточно, поэтому на перроне ни души. Закрытые товарные вагоны в середине состава открыты, он запрыгивает в один из них и захлопывает за собой дверь как раз перед тем, как каблуки сапог патрульных начинают стучать по бетонному перрону.

Билл оставляет небольшую щелку и сквозь нее слышит, как начальник патруля раздает приказы всем станционным смотрителям и случайным прохожим, вещая в громкоговоритель. Приклады винтовок стучат по перрону, а потом прямо ему в ухо вдруг капает топот. Отшатнувшись от двери и затаив дыхание, он слушает, как к нему приближаются раскатистые шаги. Но если сначала они звучат энергично и целеустремленно, то потом становятся медленными и неуверенными, и он понимает, что опасность миновала.

Он прячется за большим ящиком в углу вагона и слышит, как кто-то по другую сторону проходит так близко, что ему кажется, что он слышит его дыхание. Вжавшись в стену, он зажмуривается и чувствует – сначала спиной, а после резко проступающим по всему телу потом, – как ранец внезапно оживает. Ранец ощупывает его спину, словно детской ладошкой, и только потому, что глаза закрыты, он вдруг видит, как разинутая змеиная пасть смыкается вокруг крысы. Он ложится на пол, вытягивается вдоль стены, открывает глаза и смотрит в узкий луч солнца, танцующий прямо на потолке.

Перрон постепенно наполняется шумом и гудением голосов, он лежит на спине и слышит, как прибой голосов разбивается о берег и стихает, когда подходит поезд. Тогда он встает, подходит к дверям и заглядывает в щель. Взгляд утыкается на узкую полоску платформы, и тогда он медленно, напряженными пальцами приоткрывает дверь. Над перроном разносится хлесткий возглас кондуктора «Занимайте места согласно купленным билетам», и в поле зрения Билла медленно просачивается стенка вагона. Он пропускает ее мимо, потом еще одну, и наконец выпрыгивает на перрон, заскакивает на подножку и залезает на платформу. Поезд набирает скорость, дым паровоза заполняет пространство под мостом, Билл выглядывает и сквозь белую дымку видит, как патруль неспешно идет вдоль товарных вагонов – за спинами прыгают вверх-вниз указательные пальцы винтовок.

Успокоившись, он заходит в вагон – небрежно, с видом победителя. Парни из береговой артиллерии положили на полку чемодан и играют на нем в карты. Спиной к нему сидит девушка и читает газету. Медленно, стараясь не издавать громких звуков, он подходит к ней, она его не замечает, но он встает прямо у нее за спиной, наклоняется и быстро и резко шепчет ей на ухо: барышня у нас, значится, путешествует. А потом быстро впивается зубами в ухо Веры, рассекая его, как опасная бритва.