Текст книги "У Белого Яра"
Автор книги: Степан Сухачевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПРОВОКАТОР
– Курите?
– Нет.
– Не курите? Большевистский табачок курили, а наших папирос не хотите?
Лавр насмешливо посмотрел на капитана Постникова.
– К чему эта комедия? Начинайте лучше допрос.
– Ну, ну, не будем ссориться по пустякам.
С рассеянным видом Аргентовский принялся рассматривать мрачный кабинет начальника контрразведки: каменные стены, покрашенные в какие-то неопределенные тона; узкую, обитую кожей дверь, у которой замер пожилой усатый конвоир. Окон не было совсем, кабинет освещала большая люстра под низким, давящим потолком. «Какое-то подземелье», – подумал Лавр, пытаясь хоть на чем-нибудь сосредоточиться.
– Вот что, Аргентовский, – примирительно заговорил Постников. – Давай начистоту. Согласен?
Лавр молча полуобернулся.
– Твое дальнейшее запирательство просто безрассудно. Дела у большевиков швах...
Капитан встал, быстро прошел в угол кабинета, отдернул шелковую шторку. В глубокой нише Лавр увидел большую, подсвеченную с обратной стороны, военную карту.
– Видишь, сколько флажков? Каждый – это город, освобожденный нами от большевиков! – с пафосом воскликнул Постников. – Советы пали на Урале и в Сибири. Восстало Поволжье... Мы теперь хозяева на тысячеверстном пространстве. За нами – половина России!
– Вы забываете о Москве и Петрограде...
– Падение красной Москвы предопределено. Центр большевистской России мы задушим голодом. Нас всюду ждет многострадальный русский народ.
– «Народ!..». Буржуи, меньшевики да золотопогонники...
– Ха-ха! Но ведь и ты, если не ошибаюсь, имел честь принадлежать когда-то к славному русскому офицерству?
– Да, «имел честь»... Недолго! Чин прапорщика получил на фронте. Спас командира в бою... На фронте и в солдаты разжалован.
– Хвалю за откровенность! Черт побери, ты начинаешь мне нравиться! Что ж, и я буду откровенен... Ты, Аргентовский, еще молод, тебе только жить, а здоровье у тебя – того... кровью харкаешь. Тюремного режима ты долго не выдержишь.
Лавр вскочил, в его сузившихся зрачках блеснули гневные искорки.
– Не тяните волынку, капитан! Скажите, что вам надо от меня?
– Садись!
Постников небрежно сунул два пальца в кармашек френча, извлек оттуда за колечко маленький никелированный ключик, эффектным жестом подбросил его, ловко поймал на ладонь и, выждав мгновенье, открыл верхний ящик стола. Порывшись в бумагах, достал исписанный лист, положил его перед заключенным.
– Читай!
Скосив глаза, Лавр увидел жирный заголовок над мелким текстом: «Письмо в газету».
– Что за чертовщина!
– Ничего особенного, обычная агитка для народа, – криво усмехнулся Постников. – Прочти!
Лавр прочел: «Я, бывший начальник красной милиции, обманутый большевиками, совершил по молодости лет тяжкие преступления против веры, царя и отечества. Знаю, нет мне прощения, но льщу себя надеждой, что чистосердечное раскаяние в злодеяниях, совершенных большевиками, с коими я был связан, облегчит мою участь и поможет мне искупить тяжкую вину перед русским народом...».
Пока Лавр читал, Постников вкрадчиво говорил:
– Подпиши это, и ты сам, твой больной престарелый отец и младший брат, арестованные вместе с тобой, получите полную свободу и приличное вознаграждение. Для безопасности уедешь со всей семьей в любой из наших городов, займешься торговлей. Потом, лет через десять, если захочешь, сможешь вернуться в свой Курган... Что на это скажешь?
Сильные судороги исказили лицо Аргентовского. Он порывисто вскинул на стол руки и с мальчишеским задором сложил два кукиша.
– А вот это видел?!
Лавр ожидал всего, но только не того, что произошло. Начальник контрразведки не закричал, не затопал ногами, нет, он беззвучно рассмеялся и с веселым видом откинулся на плетеную спинку кресла-качалки.
– Ха-ха! А ты из отчаянных, Аргентовский! Решил, значит, прослыть героем? Что ж, такое удовольствие мы тебе охотно предоставим.
Приподнявшись, Постников толчком отбросил кресло, выждал, пока оно перестало качаться, повернулся к Аргентовскому.
– Мы приготовили для тебя небольшой сюрпризец...
С этими словами он резко нажал кнопку электрического звонка. В стене бесшумно раскрылась потайная дверь, и в кабинет шагнул какой-то верзила.
– В «боксерскую»! – злорадно произнес Постников.
Сильные руки втолкнули Лавра в темную камеру. По углам, невидимые во мраке, притаились люди. Тот, что был ближе, сокрушительным ударом кулака, затянутого в боксерскую перчатку, отбросил Лавра в угол. Здесь ждал его новый удар.
Удары сыпались беспрерывно, один сильнее другого. Лавра бросали, как мяч, из угла в угол. При полном молчании, оглушенный, он падал. Его поднимали. В зловещей тишине слышались только удары, глухое падение и снова, снова удары.
Лавра били в лицо, в голову, в грудь. Куда придется. Били до тех пор, пока бесчувственное тело не распласталось на скользком полу. Тогда его выволокли в соседнюю ярко освещенную комнату, облили ледяной водой.
Лавр очнулся. За столом сидел следователь. Он начал допрос, не дав опомниться...
А в соседней комнате в ожидании результатов допроса беседовали начальник контрразведки и комендант города.
– Поверьте моей опытности, – самодовольно разглагольствовал Постников. – «Боксерскую» не выдерживает ни один заключенный. Это выше человеческих сил! Если Аргентовский не даст нужных показаний, мы его снова пропустим через «боксерскую» и снова допросим. Итак до тех пор, пока не заговорит.
– Сомневаюсь, – проскрипел Грабчик. – Эти проклятые комиссары не сдаются!
– Мы вырвем у него признания! Если не пыткой, то подкупом.
– Капитан, вы забываете, что это не какой-нибудь уголовник, а большевистский фанатик. За свою идею он, как первые христиане когда-то, пойдет хоть на костер. Тут надо другое. Есть старый испытанный способ...
– Ну, ну, говорите же, поручик!
– Не горячитесь, капитан! Просто за так секрета не раскрою...
– Принимаю любые условия!
– Ловлю на слове, капитан. Вы уступаете мне Жаннет... Ну эту, певичку. По рукам? – Грабчик плотоядно улыбнулся, обнажив редкие гнилые зубы.
Постников секунду колебался.
– Согласен! Признаться, она мне изрядно надоела... Говорите же!
– В камеру комиссаров надо подсадить слухача. С его помощью обвиним их в заговоре или еще в чем-нибудь в этом роде, и тогда им крышка!
– А, черт! Как мне самому не пришло это в голову?.. Но позвольте, а где мы возьмем опытного провокатора? Обычный шпик не годится, хорошо бы завербовать кого-нибудь из их среды.
– Об этом позаботится комендатура! – напыщенно произнес Грабчик и, выпятив узкую грудь, поспешно начал прощаться.
...Откуда прибыл этот плюгавенький суетливый человечек с неблагозвучной фамилией Собакин, в депо никто не знал. О новом слесаре ходили разноречивые слухи. Одни поговаривали, будто он за участие в стачке челябинских железнодорожников получил волчий билет, долго скитался по Сибири, пробиваясь случайными заработками, наконец, ему разрешили поселиться в Кургане под негласным надзором полиции. Другие утверждали нечто совершенно противоположное: Собакин – единственный наследник кустанайского дворянина Сазонова, недоучка, изгнанный из реального училища за непристойное поведение, кутила, каких не видал свет. Родители привезли его в Курган к набожной старухе-тетке. У нее Сазонов живет под чужой фамилией Собакина, а в депо поступил лишь для отвода глаз, чтобы не навлечь на себя родительского гнева и не лишиться права наследования.
Одевался Собакин скромно, но не бедно, больших денег у него не водилось, однако он выручал нуждающихся рабочих, терпеливо ждал возвращения долга, а если деньги пропадали, не напоминал. К себе никого не приглашал, ссылаясь на нелюдимость старухи-тетки, сам же охотно ходил по гостям. При этом непременно приносил подарки хозяйке дома.
К работе Собакин относился спустя рукава, по целым неделям пропадал где-то, и когда в цехе начинали его считать уволенным, он неожиданно появлялся и как ни в чем не бывало становился за слесарные тиски, со всеми балагурил, шутил. Было удивительно: за самую пустяковую провинность других рабочих нещадно штрафовали, вышвыривали на улицу, а ему все сходило с рук. Мастер-немец словно не замечал его проделок.
Однажды кто-то видел Собакина едущим в экипаже жандармского полковника станции, в другой раз заметили, как он заходил в канцелярию исправника города. О Собакине поползли недобрые слухи. Но тут произошло нечто такое, что поколебало самых ярых его противников, так и не решившихся открыто назвать его провокатором.
Как-то в Курган прибыл товарный поезд. С тормоза заднего вагона сошли трое изможденных, еле державшихся на ногах людей. Это были матросы-потемкинцы, бежавшие из страшного Александровского централа. Они не имели ни копейки денег, ни куска хлеба. День был субботний, «банный», и беглецы решили постоять возле бани. Наблюдая за людьми, они рискнули остановить немолодого рабочего. Разговорились. Признались, что бежали с каторги, попросили выручить из беды. Рабочий провел их на глухой пустырь, вынул из кармана газету и показал полицейское объявление с фотографиями беглецов. «Ваше счастье, что на меня наскочили, – сказал он. – Я вам помогу. У себя приютить не могу, хозяйка порядочная дрянь». Рабочий внушил доверие беглецам, по его совету они переночевали в пристанционном леске. На утро, как было условлено, сюда подъехал на извозчике вчерашний знакомый. Он привез три костюма, в которые переоделись беглецы, снабдил их документами и адресом явочной квартиры в Челябинске.
Этим человеком, как вскоре все узнали в депо, оказался не кто иной, как Собакин.
С тех пор среди рабочих к нему установилось двойственное отношение: одни были склонны считать его чуть ли не героем, другие продолжали не доверять, сторониться его. Но как бы то ни было, а Собакин по-прежнему работал в депо, ко всему приглядывался и принюхивался.
...Вот этого человека и доставил Грабчик к начальнику контрразведки.
Постников внимательно просмотрел пухлую папку с личным делом агента царской охранки Сигизмунда Карловича Сазонова, известного в депо под фамилией Собакина, сына кустанайского дворянина.
Сигизмунд Карлович начал службу с должности простого телеграфиста. Служба давалась легко. Богатство родителей помогало ему быстро продвигаться по чиновничьей лестнице: коллежский регистратор; титулярный советник, коллежский асессор и, наконец, коллежский советник.
Служил Сазонов верой и правдой, за что «всемилостивейшими его величества приказами» был награжден многими орденами. Жить бы припеваючи Сигизмунду Карловичу, обзавестись семьей, терпеливо ждать повышения в чине и ежегодной прибавки жалованья. Но Сазонов вел беспорядочный холостяцкий образ жизни, на который не хватало солидного оклада. Вскоре запутался в долгах, сделал крупную растрату. Последовал суд, затем сибирская ссылка. Но взятки сделали свое дело, и Сигизмунд Карлович очутился в столице. Лица, вызволившие Сазонова из Сибири, предложили ему стать агентом охранки. В Петербурге он окончил специальную школу, некоторое время «практиковался» в столице, но неудачно, и был направлен в провинцию, в Курган.
Так коллежский советник Сазонов стал профессиональным провокатором Собакиным.
Медленно перелистывая папку, Постников издали показывал Собакину его агентурные донесения, подшитые и пронумерованные, с многочисленными служебными пометками.
– Узнаете? По вашему доносу полиция схватила в Челябинске бежавших потемкинцев, а в Кургане вы чуть ли не за большевика прослыли...
Мелкими шажками, словно проверяя прочность пола, Собакин приблизился к столу начальника контрразведки.
– Приказывайте!.. Я к вашим услугам!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ЗОЛОТУШНЫЙ
У курганского купца Бакланова было два сына.
Старший, Николай, рос хилым заморышем. Родители не на шутку боялись, что он на всю жизнь останется карликом, а «Золотушный», переболев в детстве, вдруг пошел в рост, и годам к двадцати из него вышел белобрысый верзила с прыщеватым лицом и всегда гноящимися глазами.
Баклановы воспитывали своего первенца в праздности и лени. В школу он не ходил: домашние гувернеры с грехом пополам научили его говорить по-французски, оставив полной невеждой в родном языке.
Золотушный был отправлен в Москву в коммерческое училище, не сдал ни одного экзамена и был отчислен. Хлопоты богатых родственников помогли ему сменить несколько учебных заведений, но нигде он подолгу не задерживался.
В Москве Золотушный сорил отцовскими деньгами, благо не знал в них отказа, стал завсегдатаем дорогих ресторанов, игорных домов и публичных притонов. Поддерживая славу щеголя, одевался только в заграничное.
В жизни у него не было никаких идеалов. Очертя голову, он шел на любую авантюру. Началась германская война, и Золотушный, возомнив себя героем, пошел в военное училище. Вместе с такими же великовозрастными недоучками, как и сам, горланил о войне «до победного конца», но не внес своей лепты на алтарь «дорогого отечества»; чин поручика получил перед самым крахом Временного правительства.
Напуганный революцией, новоиспеченный офицер дезертировал с фронта, так и не понюхав пороха. Сменив блестящий военный мундир на скромный гражданский костюм, с беженцами добрался до Кургана в товарных теплушках и из осторожности поселился не в доме отца, а у знакомых.
Озлобленный, духовно опустошенный, Золотушный был готов на все. Старик Бакланов, вкупе с другими курганскими богатеями участвовавший в подготовке белочешского мятежа, при тайных встречах с сыном говорил:
– Знай, ты не на той опаре замешен, как все эти людишки. Если бы не эта голытьба, разве довелось бы тебе таскаться по чердакам да подвалам? У тебя был бы свой счет в банке. Ух, и завернули бы мы коммерцию! «Бакланов и сын»!.. А?
– Да разве, папаша, я не понимаю! Но сами видите, какое сейчас время.
– Потерпи, сынок, теперь уже недолго осталось ждать...
И Золотушный ждал. Осторожно бродил по улицам Кургана, в который вернулся после долгой отлучки. В городе его помнили немногие, да и узнать его теперь было нелегко: Золотушный отпустил бороду, облачился в одежду мастерового и в таком затрапезном виде незаметно появлялся на вокзале, забитом бездомными беженцами, в торговых рядах, куда съезжались крестьяне со всего уезда, в рабочих столовых, где отпускались бесплатные обеды солдатам-фронтовикам.
Всюду глаза и уши его были настороже. Он запоминал имена и лица тех, кто «притеснял» отца.
И Золотушный дождался своего часа... Став вместе с штабс-капитаном Корочкиным во главе карательного отряда, он начал действовать заодно с Гришкой Кокаревым. Они сразу поладили, главарь воровской шайки и юнкерский выкормыш. Золотушный охотно уступил Гришке «грязную работу» – грабежи и насилия, а сам занялся наведением «порядка» в уезде. Корочкин в отряде бывал редко, наездами, предпочитая сбывать на черном рынке в Кургане «конфискованное» у населения имущество.
Золотушный преобразился: сбрил бороду и усы; жесткий ежик коротко подстриженных волос придавал его некрасивому лицу хищное выражение. В мундире, туго перекрещенном хрустящими ремнями новенькой портупеи, Золотушный гарцевал на рослом чалом жеребце.
При налетах он держался позади. Но стоило Гришке захватить деревню, как Золотушный на полном карьере врывался на площадь, лихо осаживал разгоряченного жеребца и собственноручно начинал экзекуцию.
Военная газетенка, издававшаяся в Кургане, на самом видном месте печатала пространные рапорты начальника карательного отряда. Каждое утро нарочный доставлял в волостное село Белозерское, где разместился штаб Золотушного, свежий номер. Благодушествуя за обильным завтраком в доме торговца Менщикова, Золотушный жадно перечитывал свои хвастливые боевые реляции, довольно усмехался. Кто-кто, а он знал истинную цену шумихе о мнимых «победах» над большевиками, и все же это льстило его непомерному честолюбию; он сумел обратить на себя внимание начальства; о нем узнали в уезде и, возможно, представят к награде!
Золотушный возбужденно вскакивал, подбегал к высокому трюмо, подолгу любовался собой, вытягивался в струнку, словно позировал фотографу, и высокомерно посматривал на Гришку, валявшегося на неприбранной кровати. Тот хохотал:
– Давай лучше выпьем, Николка! – и с пьяной откровенностью добавлял. – «Гер-ро-и!». Это мы-то с тобой! Ха-ха... Храбрились, пока дело имели с безоружными мужиками, а как столкнулись с партизанами, сразу застопорило... Тпру-у! Приехали!
Золотушный недовольно морщился, но ссор с Гришкой избегал. Знал: этого спившегося, растленного человека борьба с большевиками мало интересует. К отряду он пристал лишь с одной целью – оградить себя от преследований новой власти, а до всего остального ему решительно нет никакого дела. Вот пограбит, пока можно, и скроется...
От частых кутежей у Золотушного тупо болела голова, тело сковывала расслабляющая усталость.
В первые дни отряд, не встречая серьезного сопротивления партизан, быстро продвигался в глубь уезда. За какую-нибудь неделю были прочесаны глухие лесные деревушки, стоявшие в стороне от Белозерского тракта. Упоенный легкими победами, Золотушный поспешил отправить в Курган срочное донесение: «Уезд очищен от партизан».
И вдруг случилось то, чего он больше всего опасался: в Белозерской пришлось принять первый настоящий бой... Под прикрытием темноты партизаны отбивались всю ночь; на рассвете, когда запылали окраины села, подожженного карателями, партизаны кинулись врукопашную – и погибли все, до одного человека. В плен никто не сдался.
Отряд Золотушного понес жертвы: несколько убитых и раненых.
Под Белозерской карателей ждала и другая неприятность: кончились спасительные леса, позволявшие делать внезапные налеты. Впереди – открытая степь. Куда ни взгляни – равнина и над ней голубой шатер знойного неба. Земля и небо, казалось, бегут навстречу друг другу, сливаясь где-то у дымной кромки горизонта. Там, за туманной далью, усталому путнику чудится скрытый от взора лес. Но это степной мираж: впереди все та же ровная, словно выутюженная, степь.
По утрам Золотушный выходил на балкон двухэтажного дома Менщикова, со страхом рассматривал через полевой бинокль сельские окрестности. Вокруг – ни лесочка, ни кустов... Проклятая равнина! Здесь каждую деревню придется брать с бою.
При одной мысли об этом хмель оставлял начальника карательного отряда. Двигаться наобум, как в лесах под Курганом, теперь опасно. Но и задерживаться в Белозерской рискованно: пьянство и разврат окончательно подорвали дисциплину в отряде, Гришкины «братишки» совсем вышли из повиновения. Для острастки пришлось двух самых отчаянных пустить в расход...
Разведка доносила: все левобережье Тобола до самой Усть-Суерской, где находится штаб Пичугина, контролируется конными дозорами партизан, у населенных пунктов расставлены секреты. В деревне Памятной расположена их передовая застава, здесь же и главный склад оружия. Памятную обходным маневром взять невозможно: по левую сторону тракта лежит степь, просматриваемая на многие километры, справа течет река Тобол. Значит, наступать придется открытой равниной. Но кто поручится за успех подобной операции? Вдруг – поражение? Тогда конец всему... А он-то возомнил себя героем!
Золотушный, как зверь, попавший в ловушку, метался по просторной, обставленной на городской манер, горнице деревенского богатея, не зная, на что решиться. По слухам, в штаб Пичугина из Ялуторовска прибыл кадровый офицер Скрябин. А у него – вор Гришка, допившийся до белой горячки: с утра до вечера горланит похабные песни, буянит, грозит кому-то. В редкие минуты протрезвления он, грязный и опухший, бегает, как сумасшедший, по горнице, бьет что ни попадет под руку и требует вина. Менщиков, боязливо глядя на расстегнутую кобуру Гришкиного маузера, беспрекословно выполняет любую его прихоть.
Наконец, Менщиков не выдержал: закрыл бакалейную лавку и винный погребок, отослал жену к соседям, а сам перебрался в тесную комнату-боковушку, предоставив в полное распоряжение «господ-офицеров» весь верх своего дома.
Снедаемый одиночеством, Золотушный как-то зашел к нему. Как-никак Менщиков – давнишний приятель отца, уж лучше общество этого грубого мужлана, чем мертвецки пьяного Гришки.
– Ты уж того... за убытки не сердись, – фамильярно заговорил Золотушный. – За мной не пропадет.
– Ах, что вы, Николай Иванович! – залебезил хозяин дома, поспешно выставляя на стол хрустальный графин неразведенного спирта и тарелку с холодной телятиной. – Мы хоть и не образованны, а в людях толк понимаем.
Менщиков неуклюже повернулся в правый угол, где тускло поблескивала освещенная лампадкой старенькая божница. Крестясь, украдкой косил глаза на гостя, перед которым испытывал невольный страх.
– Угощайтесь, – засуетился Менщиков, наливая две рюмки. Большую, наполненную до краев, пододвинул гостю. – Уж извините за угощение. Хозяйка приболела, к соседям отправил.
Золотушный не дотронулся до вина, с неприязнью посмотрел на Менщикова.
– Ты мне не доверяешь? А?.. Зачем лавку запер?
Мясистое багрово-красное лицо Менщикова расплылось в подобострастной улыбке.
– Если б на селе одни ваши молодцы находились, а то ведь... – он испуганно оглянулся на дверь горницы, зашептал. – Гришкины разбойники грабят всех подряд, стали забижать и наших.
– Знаю!..
Сдвигая скатерть, Золотушный потянулся к графину, неловко ухватил его, поднес к глазам, рассматривая через тонкое стекло прозрачную жидкость, и вдруг, запрокинув голову, жадно припал губами к узкому горлышку. Раздалось бульканье. Пораженный Менщиков растерянно смотрел на двигающийся кадык гостя. Изрядно отпив, тот дрожащей рукой поставил графин на стол и, с трудом поймав ломтик огурца, кинул его в рот. Пожевав, сплюнул.
– Что, уд-див-лен? Ха-ха! – Золотушный внезапно оборвал сухой лающий смех. – Ты вот про Гришку давеча... бандит и все такое. А только без него партизан нам не выловить. Тебе скажу, свой человек... Вот надо брать Памятную, тут Гришкина шайка и выручит меня.
– Весь отряд можно угробить, ежели лезть напролом, по-медвежьи, – насмешливо отозвался Менщиков.
– А как иначе? – опешил Золотушный. – Ведь степь! Видно, как на ладони. Обходного маневра не сделаешь...
– Так-то оно так, да только и на чистой коже бывают бородавки.
– Ты вот что... загадки мне не загадывай! – вспылил Золотушный.
– А вы не обижайтесь, Николай Иванович! Послухайте, может, и мой совет сгодится...
Гость рывком подвинулся к хозяину дома, и тот рассказал... В пойме Тобола встречаются заросли прибрежного тальника, местами они вплотную подступают к деревенским поскотинам. По весне сюда бегают ребятишки зорить птичьи гнезда, в летнюю же пору никто не тревожит пернатых и мелких зверюшек. Вблизи Памятной тальник особенно густ и высок. Зеленым мыском выдался он в степь. Когда-то тут был добрый лесок, да сгорел от степного пожара, а сейчас здесь разрослись кустарники и молодой подлесок. К нему со степи тянутся топкие болотца, а от Тобола пролегла глубокая старая балка. Крестьяне стороной объезжают Горелый лесок – глухое забытое место.
– Вот дождемся безлунной ночи, – возбужденно шептал Менщиков, – и берегом Тобола проведем лошадей в Горелый лесок, сделаем здесь засаду. А там – не зевай... До Памятной рукой подать.
Золотушный с недоверием слушал Менщикова, а когда тот кончил, вдруг навалился на него всем телом.
– Если задумал недоброе... Худо будет!
Менщиков испуганно забормотал:
– Опомнись, Николай Иванович! Я твоему родителю по гроб жизни обязан... помог мне подняться на ноги. Своему благодетелю я ведь на иконе клятву дал оберегать тебя, как сына родного!..
Но Золотушный уже не слышал хозяина дома: опрокинув голову на стол, он храпел на всю комнату.
