Текст книги "У Белого Яра"
Автор книги: Степан Сухачевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ИМЕНЕМ НАРОДА
Жаркое в Зауралье лето, будто солнце, наскучавшись за долгую зиму, спешит подарить людям побольше тепла и ласки.
Тобол, побушевав в весеннюю пору, присмирел, покорно вошел в тесное русло и лениво покатил тихие воды к неспокойному Иртышу. Обмелела река; теперь уже любой мальчонка, размахнувшись пошибче, перекинет камень с одного берега на другой.
Отполыхали грозовые зарницы, в ясном небе ни облачка, одно солнце – щедрое, беспощадное.
Томится от зноя земля, нет ей прохлады в короткие душные ночи. Неподвижен раскаленный воздух. За колесами тянется, долго не спадая, густая дорожная пыль. В камышах беспокойно крякают утки.
С юга, из бескрайних степей Казахстана, тянет суховей; он отмечает свой путь скорбными приметами: раньше срока поседел ковыль, желтеет березовый лист и, как обваренный, свертывается в трубку.
Притихли юркие синицы, забившись в лесные трущобы. Лишь на лугах неугомонно трещат кузнечики да где-то в далекой рощице кукует одинокая кукушка.
Словом, стоит июнь...
Вот в такой нестерпимо жаркий день пьяная ватага мужиков втолкнула Дмитрия в старую заброшенную кузницу и, выставив караул, оставила его, обезоруженного, со связанными руками. Уже несколько часов он стоял, устало прислонившись к бревенчатой стене.
«Ах, простофиля, так сплоховать!» – мысленно ругал себя Пичугин, с отвращением прислушиваясь к назойливому писку мышей, возившихся, должно быть, в соломе, брошенной в угол, на земляной пол.
В узком оконце надоедливо жужжала муха, ошалело срывалась с пыльного стекла, лениво кружилась под закопченным потолком и летела обратно. Как слепая, тыкалась в окно, шарахалась в сторону, и это продолжалось мучительно долго, пока, наконец, муха не попала в паутину между редкими железными прутьями окна. Она беспомощно забилась в цепких невидимых нитях, запуталась и замерла, испуганно уставившись на черного паука, ползшего к ней...
Дмитрий невольно поежился: «Вот так будет и со мной».
Он отвернулся от окна, в изнеможении опустился на пол. Руки его наткнулись на что-то острое. Дмитрий вскочил, повернулся и чуть не вскрикнул от радости: в углу, в куче мусора, виднелся ржавый лемех плуга. Дмитрий присел, нащупал острую кромку лемеха, прижал к нему веревку, связывавшую руки, и, с силой нажимая, задвигал ими сверху вниз. Натянувшаяся веревка впилась в запястья, но, превозмогая боль, он продолжал быстро двигать руками.
Жгучее чувство стыда и обиды за свою опрометчивость угнетало: «Хорош командир! Сам пришел к врагу!.. Что теперь будет с отрядом? В Усть-Суерку прибудут подводы с оружием, меня там ждут, а я... От кулаков мне пощады не будет, а надеяться на помощь не приходится: никто из партизан не знает, что я заехал в эту проклятую Расковалову...».
Чем дальше размышлял Дмитрий, тем безнадежнее казалось ему положение. Разве имел он право рисковать, ставить под удар общее дело, порученное ему партией? Да, им совершена ошибка, не достойная командира! Он должен был действовать обдуманно, а не горячиться, не поддаваться минутному порыву.
А другой внутренний голос упрямо твердил: ты не мог поступить иначе!
...Глухими лесными дорогами пробирались подводы с оружием, полученным Пичугиным в Ялуторовске. Ехали только ночью, когда было безопасно, а едва занимался рассвет, сворачивали в лес и целый день стояли замаскированные. Оружие сопровождал небольшой отряд красноармейцев под командой Скрябина, представителя Ялуторовского уездного военкома.
Бывает так, что с первой минуты человек придется по сердцу, да так понравится, будто знаешь его давно-давно. Такая именно встреча и произошла у Пичугина со Скрябиным, коренастым мужчиной со скуластым «калмыцким» лицом. Пока представитель военкома оформлял документы на оружие, они разговорились.
Пичугин имел особые основания радоваться новому знакомству: родом Павел Скрябин был из Усть-Суерской. Земляк! Добиваясь разрешения военкома на посылку Скрябина с командой по доставке оружия, Дмитрий думал: «Хороший будет комиссар для партизанского отряда». Задушевные беседы в пути еще больше сблизили их, и Пичугин твердо решил: «Лучшего комиссара мне не сыскать!». Но эту мысль он лелеял пока про себя, отложив разговор со Скрябиным до приезда в Усть-Суерское.
За ночь подводы проходили километров двадцать, и по всем расчетам на оставшийся путь нужно было еще две ночи. Окончательно уверовав в Скрябина, которому здешние места были знакомы с детства, Пичугин оставил на его попечение оружие, а сам верхом поехал вперед. Еще в Ялуторовске до него дошли слухи о событиях в Моревской, и Дмитрий опасался, что кулацкие самосуды могут начаться по всему уезду. Медлить нельзя! Надо скорее быть в Усть-Суерской, где, по его мнению, следует организовать штаб, чтобы возглавить зарождающееся партизанское движение в Зауралье.
Солнце стояло в зените, когда Пичугин подъехал к небольшой деревеньке Расковаловой, стоявшей в стороне от Ялуторовского тракта. Здесь, в глухом лесном выселке, можно дать короткий отдых коню, изнемогшему от назойливых оводов, и разузнать настроения крестьян. При въезде в деревню Пичугин увидел под широкой крышей пожарной вышки человек сорок крестьян, о чем-то шумно споривших.
Поравнявшись с пожаркой, всадник спешился и, отдав поводья веснушчатому мальчонке, громко приветствовал людей. В ответ отозвалось несколько неуверенных голосов. Однако крестьяне потеснились, и Пичугин прошел к стене, где у пожарной бочки, стоявшей на земле, сидел старик с благообразным лицом святого, только что сошедшего с иконы. Усаживаясь рядом, Пичугин тихо спросил:
– О чем митингуете?
Старик ответил елейным голосом:
– Да так... судачим про разные дела...
– А все-таки о чем?
Старец степенно погладил русую жиденькую бородку.
– Писарь из волости заезжал... сказывал, будто в Кургане власть переменилась. Может, знаешь? Поясни народу...
Дмитрий настороженно оглянулся. Перед ним стеной стояли люди, выжидающе смотревшие на него. «Сказать или нет?» – мелькнула мысль.
– Кому же знать, как не ему? Комиссарил в Кургане! – раздался пискливый голосок в заднем ряду.
Сразу стало тихо. Еще не сознавая, что скажет, Дмитрий, побледнев, вскочил и взволнованно начал, не узнавая своего голоса:
– Товарищи!
«Товарищи!..». Большой, сокровенный смысл заключен в этом коротком и емком слове. Всякий раз, обращаясь с ним к незнакомым людям, Дмитрий примечал в их глазах теплый огонек, озарявший самые хмурые лица.
Но что-то странное происходило сейчас: всякий, с кем встречались глаза Пичугина, торопливо отводил свой взгляд. Лиц не было. Была какая-то серая безликая толпа.
– Заткните ему глотку! – оглушительно закричал старик. Его лицо святоши исказилось злобой. Когда Дмитрия вели сквозь толпу, старик, бесцеремонно расталкивая людей, монотонно тянул:
– Ничего, посидишь маленько в кутузке... На ночь с пакетом поедет нарочный в волость, там скажут, что делать с большевистским оратором... Так-то, гражданин-товарищ...
...«Ну, нет, живым не дамся!» – шептал Пичугин, убыстряя движения онемевших рук. Боли он уже не чувствовал, руки стали словно чужими. Всем существом его владело одно желание: высвободить их. Дмитрий не замечал, как в углах сгустились сумерки, поглотившие тесное пространство, кроме оконца, смутно серевшего под потолком.
Над уснувшей деревенькой плыла луна. Около кузницы, где сидел Пичугин, быстро мелькнула крадущаяся тень, через мгновенье скрипнула отворяемая дверь, и... два человека молча кинулись друг на друга. Короткой была неравная схватка: вошедший сжал узника могучими жилистыми руками; Пичугин, полузадушенный, глухо застонал и, с силой отброшенный, отлетел в угол.
– Не балуй!.. – добродушно пробасил незнакомец. – Тебя ж, чертяку, предупреждал караульный...
Пичугин молчал, пораженный видом стоящего перед ним великана. В свете луны он успел разглядеть шапку нечесанных волос, торчавших в разные стороны, окладистую бороду, черным венцом обрамлявшую смуглое лицо.
– Что молчишь-то?.. Моли бога за Федьку-кузнеца...
– Ты кто?.. Друг или враг?
– Мне, паря, с тобой баить недосуг... Ежели хочешь остаться живым, отвечай, как у попа на духу: ты Пичугин аль нет?
Пичугин молча кивнул головой.
– В Кургане крестьянским комиссаром был?
– Вот что, товарищ, кончай волынку! Говори, зачем пришел?
– А ты не серчай! В таком деле прошибку дать... зря голову сгубить... Теперь не сумлеваюсь!
Федор шагнул к Пичугину, крепко обнял его.
– А силища у тебя медвежья!.. – с восхищением сказал Дмитрий.
– Грузчиком робил у Смолина в Кургане... Там, паря, пятерики приходилось таскать на третий этаж... Да и ты не из хилых, вон как вцепился в меня... Постой, постой! А ну, покажь руки. Как так! Сам Силантий-Иуда веревками скручивал...
Пичугин с хитрецой подмигнул великану, носком сапога показав на лемех в углу. Видя, что тот не понимает, он скрестил кисти рук и быстро зачертил ими по воздуху, затем медленно разжал ладони под носом великана.
– А ты башковит! – Федор шагнул к Пичугину, намереваясь похлопать его по плечу. Дмитрий ловко увернулся, шутливо съежившись. Оба громко расхохотались, любуясь друг другом.
– Ну, паря, пошли.
– Куда?
– Недалече... Мужики тебя ждут. Дело одно есть.
Федор пропустил Пичугина вперед. Не успел тот сделать несколько шагов, как вблизи раздался свист, и от дерева отделился человек. Дмитрий остановился, попятился.
– Не бойся, это караульный...
Дмитрий посторонился, мимо него прошел долговязый парень. Одной рукой он волок берданку, а другой – тащил по земле длинную веревку. Дмитрий стал в тени приземистой сосны, откуда хорошо видна была кузница, освещенная бледным светом луны. Федор и парень отошли в сторону, и вдруг послышалось падение тела, приглушенный шепот:
– Да ты не шибко затягивай! Руки, чай, не казенные...
Через минуту Федор подошел к Пичугину.
– Что случилось?
– Негоже парню за твой побег ответ держать... Скрутил его для виду, а берданку разрядил...
Федор свернул с тропки и размашисто зашагал в густой сосняк. Пичугин едва поспевал за ним, рукой заслоняясь от веток, хлеставших по лицу.
Они пробирались в непроглядной тьме. Федор ловко обходил деревья, перепрыгивая через пеньки. Ноги Пичугина мягко ступали по мшистой земле, и лишь временами, когда он натыкался на сосновые шишки, раздавался сочный звук, словно вблизи раскалывался орех. В нос било острым запахом хвои, смешанным со сладковатым ароматом грибов, притулившихся у корневищ.
Лес стал редеть. Федор, всю дорогу хранивший молчание, басовито произнес:
– Вот и пришли, паря.
В просвете, на лесной опушке, виднелась высокая бревенчатая избушка с куполообразной крышей, увенчанной покосившимся деревянным крестом. «Часовенка», – подумал Дмитрий, входя вслед за Федором в распахнутую дверь.
Тусклый свет фонаря, подвешенного на медной цепочке из-под лампады, сумеречно освещал лица стариков, чинно сидевших на толстом бревне у правой стены. На ней клочками висел выбившийся из-под гнилых бревен почерневший мох.
Поздоровавшись, Дмитрий прошел в угол часовни. На середину ее вышел могутного вида старик с седой, как льняная кудель, бородой.
– Не сумлевайся, товарищ Пичугин, – негромко начал он. – Как вы есть представитель советской власти... просим от опчества, стало быть, провести у нас... мужицкий суд...
Старик сбился, замолк.
– Суд?.. Над кем?
– Да над Силантием-Иудой... Вон он!
Пичугин взглянул по направлению вытянутой руки говорившего и увидел старца с благообразным лицом. Высокий и худой, обвитый веревкой, он торчал в углу, как огородное чучело, с тряпичным кляпом во рту.
– Ах, этот... Согласен!
Пичугин с отвращением отвернулся от Силантия, сел на трухлявый березовый пень, стоявший в углу.
– В чем вы его обвиняете, товарищи крестьяне?
Старик с кудельной бородой подал знак Федору, тот вышел и через минуту втащил и поставил перед Пичугиным четырехгранную мраморную тумбу, широкую в основании и суженную кверху. На лицевой стороне ее зияла глубокая ниша..
– Прочти, сынок, что начертано на сем памятнике.
Пичугин с трудом разобрал полустертые славянские буквы: «Помни о голоде во время сытости, о нищете я убожестве в день довольства...».
– А теперь, сынок, зачти нижнюю надпись.
«...С благословения преосвященного Иустина, епископа Тобольского, этот крест поставлен в воспоминание о бедствиях голодного 1891 года».
– То было страшное время... – глухо произнес старик и от волнения поперхнулся.
– Говори. Выкладывай правду-матку! – раздалось несколько голосов, и старик встрепенулся, словно очнулся от сна.
– Была такая засуха, что высохло наше озеро. Прилетела кобылка, пожрала хлеб, высекла траву, источила листья на березах. Она кружилась над выжженными полями, залетала в деревню, в крестьянские дворы... Люди ели камышовые корни, мололи жерновами траву... Беда миновала одного Силантия. Для него голод был божьей благодатью; продал старые запасы хлеба, тысяч сто положил под большие проценты в банк в Кургане... В ту осень вымерли многие семьи, погибла и моя Авдотьюшка с сыном-первенцем. А Силантий-Иуда нажил богатство на горе людском... И нет ему за это прощения!
Старик поднял над головой руки, сжатые в кулаки, и гневно воскликнул:
– Будь ты трижды проклят, душегубец!
Он вернулся на свое место, а на смену ему поднялся другой старик. Был он так согбен, что мог смотреть только себе под ноги. Опираясь дрожащими руками на сучковатую палку, чуть внятно заговорил:
– Деревня наша называется Расковалова... В старину у нас снимали кандалы с арестантов, коим велено было царским судом селиться в Сибири. В той кузне, где ты сидел, товарищ Пичугин, раньше расковывали каторжан, поселенцев... Случалось это редко, а все же на моем веку человек двадцать поселилось в Расковаловой. Тяжко приходилось горемыкам на чужой стороне, шли они в батраки к Силантию-Иуде. За кусок хлеба отдавали всю свою силушку, а Силантий поставил мельницу и почал с односельчан драть втридорога за помолы... Негоже, чтоб такой человек поганил землю! Смерть мироеду! Грех этот беру на свою душу...
Старик с трудом повернулся в угол, где когда-то стоял киот с иконами, набожно перекрестился:
– Прости меня, господи! И вы, люди честные!
...В предрассветный час утомленный Пичугин усталым взглядом окинул суровые лица стариков. Все высказали свои обиды. Он держал мелко исписанный лист бумаги. Старики поднялись, обнажили головы. В тишине лесной избушки четко звучал голос Пичугина:
«Именем Российской Социалистической Республики.
Мы, крестьяне-бедняки деревни Расковаловой, провели суд над кулаком Силантием Кулагиным, по прозвищу Иуда. В присутствии представителя советской власти в лице товарища Пичугина клянемся, что Силантий-Иуда есть паразит и эксплуататор трудового народа. Он нажил свое богатство, как-то: дом двухэтажный, мельницу-ветряк, кожевню, скот и молотилку – обманным путем в голодные годы. Силантий-Иуда был сельским старостой, закабалил всю деревню, издевался над ссыльными поселенцами и солдатками-вдовами.
На нашем суду виновным себя не признал.
Дабы Силантий-Иуда не мог больше причинять людям зло и горе, мы приговариваем его к высшей мере – к смерти через повешение. Труп его земле не предавать, а бросить в Чертово болото.
Приговор привести в исполнение Федору-кузнецу 7 июня 18 г.
В чем и подписуемся».
Не спеша подходили старики к монументу, огрызком химического карандаша расписывались под приговором и покидали избушку. Последним поставил свою подпись Пичугин; передавая приговор Федору-кузнецу, взглянул на Силантия... Однажды в детстве отец взял с собой Дмитрия на облаву волка, хитрого, опытного вожака стаи. Каждую ночь врывался он на поскотину и уносил жеребенка, которого ухитрялся отбить от старых лошадей. Мужики установили ночное дежурство. Тогда волк, почуяв опасность, покинул поскотину и стал похищать жеребят, пасшихся в ночном. Охотникам удалось выследить дневное логово зверя – лесное болото с трясиной, и волка начали травить собаками. Смертельно раненный зверь, погружаясь в тину, продолжал огрызаться на окруживших его собак. Уже трясина поглотила его. Одна собака на брюхе подползла к краю пучины и в тот же миг с визгом отскочила назад: из болотной топи на миг показалась голова волка, и два острых клыка судорожно, из последних сил впились в ногу неосторожной.
Искаженное злобой лицо Силантия чем-то напоминало хищную морду зверя, не смирившегося даже при издыхании...
Старики ждали Пичугина. Они проводили его на другую сторону опушки, где у молоденькой сосенки стояла привязанная лошадь; у ног ее спал, свернувшись клубочком, мальчик.
– Эй, сторож! – сердито буркнул дед, но Дмитрий не разрешил будить ребенка.
– Пусть поспит, утренний сон сладок, – ласково потрепал Дмитрий лохматую головку веснушчатого мальчика, чему-то улыбавшегося во сне, и легко вскочил в седло. – Дорогу я сам найду...
Простившись со стариками, он тронул коня и выехал на узкую лесную тропинку.
В бледнеющем небе, над высокими макушками сосен, медленно плыли тяжелые облака, будто боялись расплескать драгоценную влагу, которой давно жаждала земля. На востоке облака были нежно-розовые: там, у горизонта, разгорался невидимый пока гигантский светильник восходящего солнца. Будет дождь!..
Дул свежий ветерок. Пичугин вздохнул полной грудью.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗАГОВОР
В старину до Кургана добирались на почтарских перекладных.
Но вот в 95-м году состоялась торжественная церемония «освящения места будущего вокзала». Спустя год через Курган прошел первый паровоз-«кукушка», а с весны 1897 года началось пассажирское движение.
Сибирская железная дорога внесла заметное оживление в застойную жизнь города. Сюда, словно на богатую золотоносную жилу, устремились представители заграничных фирм. Концессионеры строили предприятия, перерабатывающие почти даровое сельскохозяйственное сырье.
Не отставали и местные купеческие династии, чье родословное древо взросло ни тучной почве курганских ярмарок. На городской окраине появилась кричащая вывеска: «Машиностроительный завод инженера Балакшина». Купец первой гильдии Смолин, известный на всю Сибирь хлебопромышленник и спиртозаводчик, оборудовал заграничной аппаратурой винокуренный завод, купцы Бакланов и Дунаев построили паровые вальцовые мельницы.
Своего капиталистического «расцвета» Курган достиг в годы империалистической войны. «Союз сибирских маслодельных артелей» не скупился на рекламу, выпускал собственную газету. «Курган! О, это же кухня Лондона! – раболепствуя перед заграницей, пишут петербургские «Биржевые ведомости». – Вы понимаете? Англичане-то, оказывается, решительно предпочитают курганское масло другому. В лондонских ресторанах только на нем и жарят».
«Масляная горячка» захватывает всех, В маслоделие, очертя голову, бросаются купцы и чиновники, сельские торгаши, священники, кулаки. Большинство разоряется. Зато баснословно богатеют воротилы из «Союза» во главе с курганским купцом Балакшиным. Дешевое сибирское масло явилось источником алчной наживы, чудовищных махинаций и жестокой эксплуатации крестьян – владельцев беспородных буренок. Раньше молоко перерабатывалось на кустарных деревенских «молоканках» в топленое масло, которое в бочонках зимней норой «гужом» доставлялось на Урал и дальше в центральную Россию. Теперь же, с проведением железной дороги, в каждой волости появились заводы, и стали они вырабатывать сливочное масло, пользующееся большим спросом в Англии и Дании.
Балакшин в Кургане стал видным человеком, с которым приходилось считаться всем торговым людям. Среди местных купцов, открыто бахвалившихся своим невежеством (смотрите, мол, какие мы, с грехом пополам расписываемся, а ворочаем тысячами!), он слыл человеком образованным, чуть ли не ученым. Когда-то в молодости Балакшин окончил коммерческое училище в Петербурге, жил одно время в Москве, побывал за границей. Но в сущности он остался обыкновенным купчишкой, отменно буйным во хмелю. Доставалось особенно жене, «Квашне», как втихомолку звала ее прислуга, женщине чудовищно толстой, почти квадратной, затягивавшейся в корсет; кажется, расшнуруйся он, и рыхлое тело купчихи расплывется.
О Балакшине в городе ходили недобрые слухи. Самые верные его приказчики открыто поговаривали, что ради приумножения богатства он обманет отца родного. Купцы, однако, прикусили языки, как только Балакшин стал во главе миллионного дела. В центре города, на Троицкой, в двухэтажном каменном особняке, обосновалось «Правление и контора Союза сибирских маслодельных артелей». Это не какая-нибудь там конторка лабазника, тесная и грязная, а огромный каменный особняк, со швейцаром у парадных дверей и приемной для посетителей. Здесь, среди ковров и массивной дубовой мебели, все выглядело внушительно, начиная от самого хозяина, дородного старика с пышной седой бородой.
Балакшин знал, что в городе у него много сильных врагов и самый опасный из них Мартин Тегерсен, совладелец консервного завода. Тегерсен вместе со своим компаньоном Брюлем появился в Кургане вскоре после создания маслодельного «Союза». На пустыре, у линии железной дороги, предприимчивые датчане открыли небольшой колбасный цех с бойней и холодильником. Они скупали по дешевке у крестьян скот, особенно свиней, делали колбасы; с годами расширили предприятие, приносившее большую прибыль, и стали выпускать мясные консервы и бекон.
Первое время продукция шла исключительно на экспорт, но с начала войны Брюль и Тегерсен заключили выгодный контракт с русским военным интендантством на поставку мясных продуктов для армии. Фирма стала самой могущественной в Кургане. Настоящим хозяином ее был Тегерсен, еще не старый мужчина с нездоровым лицом, хранившим на себе следы бурной молодости: дряблые мешочки под глазами, густая сетка морщин на одутловатых щеках. Нескладная сухопарая фигура датчанина все чаще стала появляться в уезде. Доверенные люди Балакшина доносили: «немец» строит маслодельные заводы. Между всесильным «Союзом» и датской фирмой началась упорная скрытая борьба, целью которой было полное разорение противника.
Внешне, однако, Балакшин и Тегерсен поддерживали хорошие отношения: их всегда можно было видеть рядом на банкетах, время от времени устраиваемых биржевым комитетом; они наведывались друг к другу в конторы для деловых свиданий. Балакшин на людях старался держаться «демократом» – этаким разбогатевшим мужичком: при хорошей погоде на службу шел пешком, носил устаревшей моды длиннополый сюртук, плисовые шаровары, заправленные в лакированные сапоги с высокими негнущимися голенищами. Зато Тегерсен любил во всем показать шик. Одевался он в черный фрак, из-под которого виднелась ослепительной белизны манишка, на улицах появлялся не иначе, как в тарантасе с кучером на высоких козлах; обедал в ресторане Дворянского собрания и хотя жил холостяком, но в доме держал полный штат прислуга.
Завидев на улице своего противника, медленно шагавшего по пыльному тротуару, Тегерсен приказывал кучеру на полном скаку осадить орловского рысака.
– Променаж совершайт? – коверкая русскую речь, приветствовал «купчишку-мужика» Тегерсен, кончиком пальцев приподнимая мягкую велюровую шляпу.
– Не гуляем, а на службу идем, – любезно отзывался Балакшин.
– Не хотит ли составит мне компаний?
– Благодарствую... я лучше пешочком. А уж коли придет охота проехаться, прикажу заложить тройку с бубенцами.
– Русский тройка с бубенец! О!
Тегерсен вскидывал белобрысые брови, чопорно раскланивался.
В революцию предприятия иностранцев-концессионеров и курганского купца стали народным достоянием. Брюль, сумевший вовремя перевести свои сбережения за границу, уехал на родину, оставив своему компаньону обесцененные акции в банке, где хранились ценные бумаги фирмы. Тегерсен же остался в России, но из Кургана исчез, скрывался, по слухам, в Омске под чужой фамилией.
Но после белочешского мятежа Тегерсен снова появился в городе, стал опять хозяином консервного завода.
Мстя за пережитые страхи и выплаченную контрибуцию, курганские фабриканты и заводчики установили на предприятиях порядки, существовавшие при царизме: был отменен рабочий контроль на производстве, разогнаны профсоюзы, введена система штрафов, рабочий день с восьми часов увеличен до двенадцати. Из подвалов были вытащены старые припрятанные вывески и торжественно водружены на фасадах учреждений. На Береговой улице, над двухэтажным зданием городской управы опять распростерся хищный силуэт двуглавого орла. Над старинным городком надоедливо плыл перезвон церковных колоколов; на улицах звучала иностранная речь; по булыжным мостовым цокали копыта рысаков, несущих в экипажах дородных барынь; в ресторанах шли пьяные ночные оргии господ офицеров...
Балакшин встретил в конторе маслодельного «Союза» своего врага с подчеркнутой любезностью: самолично помог выйти из кареты, подобострастно поддерживая его расслабленную фигуру, пока тот взбирался на высокое каменное крыльцо, провел его в кабинет и усадил в старинное кресло с плюшевыми подлокотниками.
– Да вы, Мартин Иванович, все такой же молодец! – принимая из костлявых рук гостя модный макинтош, воскликнул Балакшин.
На болезненном лице Тегерсена появилось подобие улыбки.
– Жених, право, жених! – шумно восхищался хозяин кабинета, подвигая гостю малахитовую шкатулку с набором дорогих папирос.
– Я курю сигар.
Тегерсен актерским жестом достал толстую «Гаванну». Прикурив, слегка затянулся, сердито выпятил нижнюю губу, словно собираясь расплакаться. Рассматривая гостя, Балакшин с тайным злорадством отметил, что его конкурент пожелтел лицом, еще больше вытянулся мясистый нос. «Мартышка... настоящая мартышка...».
– Мартин Иванович, я пригласил вас, так сказать, на конфиденциальную беседу... Позволите?
– Зделайт одолжений...
Тегерсен успел наполовину выкурить сигару, а Балакшин все говорил и говорил. Гость принял важную осанку, по его прищуренным глазам, прикрытым стекляшками пенсне, трудно было угадать, как он относится к тому, что слушал. Наконец, Балакшин умолк. Акционер и купец окинули друг друга оценивающими взглядами.
– Ви умный голова, господин Балакшин!.. Нам нужно поделять сфер влияния... Ви не мешай мой фирма делать мясо, а ми... как это у вас по-русски... не надо ставит ножка молоку... Так я понимай?
– Так, так, Мартин Иванович! Конкуренция невыгодна нам обоим. Да и не время сейчас враждовать.
Они радушно протянули друг другу руки. Гость начал церемонно раскланиваться, но Балакшин с деланным радушием удержал его.
– Одну минуточку...
Тегерсен вежливо склонил голову, и тучный Балакшин, приподнявшись на носки, горячо зашептал в ухо:
– Деловые люди города решили устроить банкет в честь господ офицеров. Будет узкий круг... Военный комендант, начальник контрразведки...
Тегерсен поморщился.
– Эти люди нам нужны! – подчеркнуто сказал Балакшин, с трудом сдерживая раздражение. – От них сейчас зависит успех торговли.
Тегерсен воскликнул:
– Я понимайт... Банкет – это покупай нужный человек... Взятка! Я согласен. Соберемся в ресторан...
– Что вы, Мартин Иванович! Лучше домашняя вечеринка, без лишних глаз. Соберемся мужской компанией у меня.
Банкет состоялся в обширном, заново отремонтированном доме Балакшина. Желая удивить «немца-выскочку», купец на этот раз раскошелился. Из ресторана Дворянского собрания был приглашен шеф-повар. Один из приказчиков привез в бочонках со льдом живых щук из казачьей станицы, другой съездил в Челябинск за лучшими марками красных вин. «Квашня» сбилась с ног.
В этот вечер в просторной гостиной Балакшина собрались Тегерсен, Бакланов, Дунаев, торговец из Белозерской Менщиков, непременный завсегдатай всех купеческих домов Кузьминых, крупный подрядчик строительных работ. В ожидании припоздавших офицеров гости не теряли даром время и были уже сильно навеселе.
– Расскажи-ка, братец, – обратился хозяин дома к Кузьминых, который был пьянее других, – про Ваську-портного...
– Да эту историю весь город знает, – вяло возразил вконец разомлевший Кузьминых и потянулся к угловому столику, на котором стоял поднос с графином водки.
– Нет, милейший, расскажи! Что за история? – послышались восклицания, и Кузьминых, осушив граненую рюмку, начал:
– Было это до войны... Как-то в мой игорный дом... каюсь, господа, я с год держал «веселое заведение»... заглянул портной Васька, забулдыга, какого свет не видал... Вывертывает карманы – пусто, а играть охота. «Давай в заклад!» – кричит мне через весь зал. «А что, спрашиваю, поставишь в залог?» – «Да хоть душу!»...
– Дюшу? – переспросил Тегерсен.
– Да, Мартин Иванович, душу... Кидаю карты. Раз – и бита Васькина карта... Делать нечего, уговор дороже денег. Пошел мой Васенька домой, позвал приятеля своего, лег в постель. «Теперь, говорит, я умер, а ты меня хорони. Но чтобы все было, как взаправду...». Ну, приятель все в лучшем виде справил. Свидетельство о смерти раздобыл, гроб заказал, за попом сбегал и все такое...
Кузьминых потянулся к столу, но Балакшин предусмотрительно отодвинул поднос.
– Вот, значит, несут Васю в гробу, поп впереди с кадилом, дошли до моего игорного дома, я, конечно, уж на крыльце дожидаюсь. Остановились, «вечную память» спели. И тут Вася как из гроба выскочит!..
– Из гроба? Чудес!
– Из гроба, Мартин Иванович... Что тут было! Поп кадило бросил и бежать, народ – врассыпную. Потеха! Ну, конечно, нашего Васю арестовали, посадили в холодную, я уплатил штраф, тем дело и кончилось... Нет, позвольте: от Васиной шутки какая-то старушка не выдержала и отдала богу душу. Когда ее хоронили, первым за гробом шел наш Вася и горько плакал...
Взрыв смеха заглушил слова рассказчика. Смеялись надсадно, до слез. Тегерсен прикладывал к глазам носовой платок из тончайшего полотна. «Какая шутник... живой покойник».
– А расскажи, братец, про сумасшедшую купчиху... – крикнул разошедшийся Балакшин и осекся: в приоткрытой двери он заметил испуганное лицо жены. «Квашня» махнула короткой, словно обрубыш, рукой и бесшумно скрылась.
– Прибыли офицеры....
С удивительной легкостью тучный Балакшин поднялся с дивана, быстро прошел в прихожую. Гости столпились у двери, за которой он исчез. Там слышался сдержанный говор, и вдруг дверь распахнулась: пятясь, в гостиную неуклюже вошел Балакшин. При появлении офицеров гости, как по команде, выстроились цепочкой. Забегая вперед, Балакшин торопливо называл фамилии, и вошедшие небрежно совали руки каждому, звучно прищелкивая шпорами.
– Поручик Грабчик!
– Капитан Постников!
В наступившей тишине сухо заскрипел голос Грабчика:
– Господа, извините за опоздание... Дела!
– Прошу!
Широким жестом Балакшин пригласил гостей в столовую. Они расселись за круглым столом, сервированным холодными закусками и разными винами. В столовую вошел шеф-повар. По его знаку двое официантов внесли на медном подносе фаршированную щуку и на огромной жаровне, в подставке которой шипели горячие угли, целого поросенка. Шеф-повар отделил по большому куску рыбы, положил офицерам.
