Текст книги "У Белого Яра"
Автор книги: Степан Сухачевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
– Рыба посуху не ходит... – расплылся в улыбке Балакшин и поднял внушительную рюмку с рябиновой. – За господ офицеров! За наших спасителей!
К Грабчику и Постникову со всех сторон потянулись стаканы с вином. Рядом с нескладной фигурой коменданта Постников, стройный и подтянутый, мог бы казаться приятным, если бы не его пустые, ничего не выражающие глаза.
– Господа! Я поднимаю тост за свободную Россию! – напыщенно произнес Грабчик, осушая высокую рюмку водки.
– Смерть большевикам! – воинственно взмахнул рукой Постников, и его холодные глаза сверкнули, будто они на миг осветились изнутри.
Вино быстро вскружило головы, развязало языки. Куда девалась напряженность первых минут знакомства с офицерами. Теперь уже никто не обращал на них внимания, будто и не было их за столом.
Балакшин пил немного, то и дело наполнял рюмки Грабчика и Постникова; шеф-повар подкладывал им лучшие куски. Остальные гости, предоставленные самим себе, перехватывали блюда с подноса. Кузьминых, окончательно опьянев, подвинул к себе жаровню, облокотился на стол, бессмысленно вперил глаза в тупоносую голову поросенка, как бы пытаясь что-то припомнить.
– Господин Бакланов! – Грабчик бесцеремонно облапил сидящего рядом Тегерсена.
– Мой фамиль Тегерсен! – высокомерно заявил датчанин и обиженно отвернулся.
Комендант мутным взглядом обвел красные, потные лица сидящих.
– К вашим услугам, господин лейтенант, – поперхнувшись, громко произнес Бакланов.
– Хо! Мы, оказывается, перестали быть поручиком... Очень мило!
– Пардон! – смущенно пробормотал Бакланов.
– Брось ломаться, поручик, – резко бросил Постников. – Здесь не банкет, а деловое свидание.
С достоинством выдержав паузу, Грабчик напыщенно произнес:
– Господа! Пользуюсь случаем поблагодарить господина Бакланова, давшего русскому отечеству верного слугу. Сын его Николай – настоящий офицер...
Взоры всех устремились на Бакланова, вертевшего на вилке, не зная, куда деть, недоеденный кусок пирога.
– Да-с, господа... Мы должны объединить свои силы против общего врага. Большевистскую организацию нам удалось обезглавить, десять комиссаров за решеткой...
– Их надо стреляйт! – выкрикнул Тегерсен.
– О, за этим дело не станет! Но прежде надо узнать имена их сообщников. Это, увы, не так просто.
– Ви делает им больно... Как это по-русски... немножко питай.
– Что ж, здесь все свои. Можно и пооткровенничать. Господин капитан, наши друзья хотят послушать вас.
Постников не заставил себя ждать, стал рассказывать с явной охотой, смакуя жуткие подробности пыток.
– Господа! Считаю долгом предупредить: это абсолютная тайна! Надеюсь, вы догадываетесь о последствиях, которые постигнут того, кто окажется невоздержанным на язык? Ха-ха!..
Начальник контрразведки сделал выразительный жест вокруг шеи. Никто не отозвался на его нервический смех. Гости сидели смущенные, только Тегерсен пьяно ухмылялся.
– Господин Постников! – прервал молчание Балакшин. – Мы терпим большие убытки. В уезде появилась банда Пичугина...
– Ах, партизаны!.. Ну, это в компетенции коменданта города. – Постников кивнул в сторону Грабчика, задыхавшегося от чрезмерно выпитого вина. Балакшин повернулся к Грабчику.
– Господин поручик!
Словно боясь, что его не станут слушать, Балакшин заговорил быстро, глотая окончания слов... В деревне Расковалово Пичугина удалось схватить, но беднота освободила его; устроила самосуд над кулаком Силантием-Иудой, повесила его в часовне. Молва об этом разнеслась по всему уезду, в деревнях стихийно начались крестьянские бунты. Богатые мужики вынуждены бежать, скрываться.
Грабчик нетерпеливо постукивал вилкой по фарфоровому блюду с жирным холодцом.
– Об этом нам известно! – раздраженно прервал он Балакшина. – Могу сообщить больше: Пичугин сумел доставить из Ялуторовска оружие, а заодно привез и комиссара Скрябина. Отряд его базируется в селе... э-э запамятовал...
– Усть-Суерской, – подсказал Менщиков.
– ...да, в Усть-Суерской. Но, позвольте, откуда у вас эти сведения?
– Господин поручик, – вкрадчиво заговорил Бакланов, – Менщиков мой старый приятель по торговле. Он из Белозерской, где у него дом и магазин. Сейчас у него скрывается его закадычный дружок Худяков из Усть-Суерской. За его добропорядочность я ручаюсь. Худяков – владелец крупной заимки...
– Чудесно! – воскликнул Грабчик. – Господин Менщиков, вы нам должны оказать важную услугу...
Менщиков в замешательстве пробормотал что-то невнятное.
– Скоро будет создан отряд добровольцев, и вы, господин Менщиков, поможете нам нанести удар по партизанам, а самого Пичугина заманить в ловушку... Начальником отряда назначается сын господина Бакланова...
Бакланов вскочил, как-то боком пробежал вокруг стола и подобострастно замер около коменданта города.
– Господин поручик, я счастлив!.. Польщен столь высокой честью. Позвольте... чем могу...
Из кармана пиджака он достал чековую книжку и стал быстро писать. Оторвав листок, протянул его Грабчику.
– Что это?
– Чек на предъявителя... Жертвую десять тысяч на экспедицию наших спасителей.
Комендант жадно схватил чек, с опаской покосившись на Постникова.
– Господа, сей благородный поступок достоин подражания...
– Позвольте и мне внести скромную лепту! – крикнул Балакшин и неловко полез толстыми пальцами, унизанными дорогими перстнями, в узкий кармашек жилета. – Вот чек на тридцать тысяч...
– Мой фирма жертвует пятьдесят тысяч! – надменно произнес Тегерсен.
Комендант торопливо взял чеки, сунул их в верхний карман кителя, схватил графин водки и, налив полный стакан, крикнул:
– За успех экспедиции против партизан!
Грабчик рывком поднял стакан, отпил глоток и вдруг плашмя рухнул на пол. Падая, судорожно схватился за край скатерти, стянул ее со стола. Раздался звон разбитой посуды.
В первое мгновенье все стояли недвижно, ошеломленные. И тем удивительнее было поведение Постникова: не спеша, он склонился над Грабчиком, расстегнул ему ворот кителя, долго нащупывал пульс. Поднявшись, спокойно сказал:
– Ничего страшного, господа! Поручик страдает эпилепсией... Есть в доме телефон? Нужно срочно вызвать врача.
Балакшин заметил, как начальник разведки, оказывая помощь Грабчику, с ловкостью опытного вора вытащил у того из кармана кителя скомканные чеки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В ПАРТИЗАНСКОМ КРАЕ
Неспокойно стало в уезде.
В бору под Курганом появилась банда Гришки Кокарева. Над глухими лесными деревушками зловеще заполыхали ночные зарева, истошно заголосили крестьянки у пепелищ.
Но еще страшнее другая беда – в городе спешно формировались карательные отряды. Во главе их стали белые офицеры, сынки курганских купцов. Словно шакалья стая, врывались в деревни каратели. На глазах у стариков и детей пьяные офицеры нещадно пороли всех, кто считался на деревне красным. Звенели шомпола. Свистели нагайки. Медленно таяла соль в кровоточащих ранах.
А за околицей расстреливали большевиков. Матери и жены в отчаянии валялись в дорожной пыли. В ответ на мольбы офицеры тыкали в лица женщин лакированные сапоги в серебряных шпорах.
Хмурились мужицкие лица. В суровом молчании росла злоба. По ночам все чаще звучали выстрелы, карателей всюду подстерегала меткая пуля народных мстителей.
Заброшенными проселочными дорогами и лесными трущобами тайно пробирались семьи партизан на Ялуторовск, Тюмень, Екатеринбург – туда, где была советская власть. А партизаны уходили в долину Тобола – на Белозерское, Памятное, Усть-Суерское, куда еще не ступила нога карателей.
То был вольный партизанский край.
Центром его стало волостное село Усть-Суерское. Стоит оно в степи, на взгорье; его издали огибает протекающий стороной Тобол. Левый берег реки пологий, и низинные места заливают вешние воды, образуя гнилые болотца, покрытые чахлой растительностью. Зато правый берег, крутой и обрывистый, густо порос тальником, за ним пестрыми островками виднеются березовые перелески; привольно раскинулись хлебные нивы. Благодатный край, богатый и пашней, и лугами, и пастбищами!
В старину в Усть-Суерской был «город лежачий, в столбах, а при нем одна башня проезжая, да бастион, да еще рогатки и ров». Когда-то в здешних местах бродили орды кочевников, делавшие набеги на первых русских поселенцев. Над степью тревожно гудел набат. С полей, вооружившись палками и косами, бежали мужики в посконных рубахах, чтобы спасти избы от разора и уберечь скот от угона. Страшен народ в гневе. Враг в панике отступал за Тобол, устилая свой позорный путь горами-трупов. Жаркое солнце сушило кости, не преданные земле; их мыли дожди, ветер разносил по степи смрадный прах. И поныне близ Усть-Суерки стоят «мамаевы курганы» – немые памятники кровавых сеч в старину.
Лихое то время будто снова вернулось в долину Тобола.
Внешне деревеньки выглядели мирно. На косогоре одиноко высится крылатая мельница-ветряк; в поскотине лениво бродят стада коров, гулко постукивают ботала стреноженных лошадей; у камышового озерка босоногая девчонка с хворостинкой в руке пасет желтый гусиный выводок, а в голубом небе кружится коршун, высматривающий добычу.
Но приглядитесь!.. В степи, изрезанной овражками и холмами, нет-нет да покажется вооруженный человек; в озерных камышах и речных зарослях тальника стоят замаскированные, лодки. Всюду, где можно укрыться, притаились партизаны; зоркие глаза их неусыпно следят за дорогой. Не пройти, не проехать по ней чужому человеку.
Обманчиво степное безмолвие. Вот пронзительно закричала какая-то птица. То – условный сигнал партизанской тревоги. Несется он от холма к холму, от овражка к овражку, от заброшенной охотничьей скрадки к пастушьему шалашу – через всю степь, до крайнего деревенского огорода. Здесь в засаде – партизанский дозор.
В эти тревожные дни и прибыл в Усть-Суерскую Пичугин.
Он сразу с головой ушел в работу. Лишь глубокой ночью с трудом удавалось выкроить часок-другой для сна. Оставшись один, он наскоро ел, в изнеможении валился на диван и, едва голова касалась скатанной шинели, засыпал.
На рассвете Дмитрия будил оглушительный звон колокола. Напротив волисполкома, в центре села, высилась большая каменная церковь. Из кабинета хорошо были видны семь ее расписных куполов; под самым высоким находилась колокольня.
Дмитрий с тревогой наблюдал, как у паперти целыми днями толпились старики и молодые парни.
– Неладно у нас на селе, – как бы ненароком сказал он секретарю исполкома, желчному «въедливому» старичку, но на редкость справедливому, хоть и был он прежде волостным писарем.
– Что такое? – встревожился старый служака.
– Горячая пора, сенокос, а на селе церковная служба. Сколько народа без дела слоняется.
Секретарь с облегчением вздохнул и так радостно улыбнулся, что на его одутловатом болезненном лице разгладилась каждая морщинка.
– Это ничего, что народ у нас верующий. Когда надо, мужики сумеют постоять за себя, живота не пощадят за свободу.
Пичугин удивленно вскинул брови.
Секретарь проворно вышел из кабинета и тотчас вернулся, неся в вытянутых руках, словно боясь уронить, старенькую, до дыр зачитанную книжку.
– Что это?
Старик с важным видом водрузил на приплюснутый нос пенсне, смачно помусолил пальцы и неторопливо стал листать страницы. Отыскав нужное место, положил раскрытую книжицу на стол.
– Прочтите! – торжественно произнес он и ткнул, словно припечатал, узловатым, негнущимся пальцем в пожелтевший лист.
Пичугин рассеянно скользнул по странице, но, едва прочитал первые строчки, нетерпеливо склонился над книгой. И вот уже, забывшись, негромко читал вслух: «...Вам и всему свету известно, в какое воизнурение произведена Россия. Дворянство владеет крестьянами, хотя в законе божием написано, чтоб они крестьян так же содержали, как детей своих, а они не токмо за работника, но почитают их хуже собак, с которыми гоняются за зайцами, и так крестьян работою утруждают, что и в ссылках того не бывало...».
Это было «подметное письмо» пугачевского атамана, осадившего Усть-Суерскую, жители которой заперлись в церкви. Пичугин с возрастающим любопытством продолжал читать; «...Если вы в склонность прийти не пожелаете, то уже говорю нескрытно – вверенные мне от его Императорского величества войска на вас подвигнуть вскоре имею. Тогда уж вам, сами рассудите, можно ли ожидать прощения. Вы думаете, что коль ваша церковь, славная на Руси, имеет каменную стену, то устоять против штурма сможете. Зря. так думаете... Стоять – не устоять! Не проливайте напрасно кровь! Орды, неверные государю, покорились, а вы противотворничаете...».
Далее местный летописец сообщал о том, что «шайка бунтовщиков», получив через лазутчика сие атаманское послание, предалась на сторону «злодея Емельки Пугачева», сдала Усть-Суерское, церковь разграбила. Мятежные жители завлекли к себе окрестных крестьян, приведя в страх и ужас богатых мужиков, торговцев и служителей церкви.
Книга взволновала Дмитрия. Потушив висячую лампу-«молнию», он долго лежал с открытыми глазами. За окном, где-то близко, должно быть у церковной ограды, назойливо тенькала балалайка, слышался звонкий девичий смех. Молодежь веселится... И вспомнилось Дмитрию, как и он когда-то отпрашивался у отца на всенощную в церковь, а сам всю ночь напролет проводил с кареглазой Стешей на церковной паперти. Попадало ему за это, но суровая отцовская наука не пошла впрок: в Моревской не было другого парня, столько раз ходившего «на исповедь» к священнику, чтобы снова уйти на свидание со Стешей... Где ты, любимая жена? Жива ли?
Смолкла, будто надорвавшись, балалайка, за окном воцарилась тишина. Луна зашла за облака, в кабинете стало темно. Спит село. Ни шороха. Ни звука. В изголовье, за обоями, назойливо свистел сверчок, и под его монотонное посвистывание сладко, как в детстве, уснул Дмитрий. И уже во сне припомнились ему слова секретаря исполкома: «Это ничего, что народ у нас верующий. Когда надо, мужики сумеют постоять за себя, живота не пощадят за свободу».
Дмитрий проснулся поздно, чувствуя приятную истому, какую испытывает хорошо выспавшийся, отдохнувший за ночь человек. Закинув руки за голову, блаженно потянулся и вдруг рывком поднялся с дивана: глаза недоумевающе уставились в круглый циферблат будильника, показывающего полдень. Дмитрий встряхнул будильник, поднес к уху и, убедившись, что завод не вышел, поставил на место. Проспал!..
– Ха-ха! – прозвучал смех.
Дмитрий обернулся, увидел в дверях смеющегося Скрябина.
– Павлуша! – радостно воскликнул Пичугин, порывисто кидаясь навстречу вошедшему.
– Постой, постой... задушишь, – шутливо отбивался тот, ловко высвободившись из бурных объятий.
– Ну, рассказывай, как дела? Доставил оружие? – спрашивал Дмитрий.
– Все в порядке.
Пока Дмитрий одевался, Скрябин коротко, по-военному, докладывал: пришлось задержаться в пути, так как на всех проселочных дорогах расставлены вражеские дозоры; в одном месте натолкнулись на засаду, приняли короткий бой, под покровом ночи удалось уйти; в Усть-Суерскую прибыли на рассвете, оружие разгружено в каменный оклад; люди накормлены и сейчас отдыхают.
– Молодчина! Спасибо! А я-то хорош, валяюсь до обеда...
– Зря оправдываешься, Дмитрий Егорович. Это я позаботился, чтобы ты выспался хорошенько... Ну, чего уставился? Так же не годится: питаешься черт знает как, не спишь. Надолго ли тебя хватит?
– Такое теперь время, – буркнул Пичугин и стал натягивать тугие сапоги.
Для Скрябина нашлось много дел: Пичугин поручил ему руководство волисполкомом, председатель которого, бывший солдат, незадолго до белочешского мятежа выехал в Курган на операцию да так и не вернулся из города. На селе никто не знал о его судьбе.
Через несколько дней Пичугин спросил Скрябина:
– Ну, как чувствуешь себя на посту волостного начальника?
Тот насупился, промолчал.
– Вот что, Павел, изволь отвечать откровенно!
– Душой кривить не привык, Дмитрий Егорович! Думал, дашь мне настоящее дело, а тут чертовщина какая-то... Сидишь в кабинете, разбираешь жалобы да подписываешь бумаги. Нет, уволь меня от канцелярщины. Чиновником быть не хочу!
– Чиновник, говоришь?! – вспылил Пичугин. Мгновение он сердито смотрел в окно, а когда повернулся, лицо его уже озаряла мягкая улыбка.
Он размашисто зашагал по кабинету.
– Послушай, Павел... Нам, большевикам, иногда приходится делать не то, чего хотелось бы. Знаю, натура у тебя боевая, от бумаг у тебя душу мутит, но пойми обстановку! Буржуазии с помощью чехов удалось совершить контрреволюционный переворот в Кургане, она рассчитывает, что Советы в уезде распадутся сами. Не выйдет! Где можем, мы должны удержать власть в руках. Это очень важно! Мы не имеем права лишать народ веры в Советы, а народ это такая, брат, силища...
Скрябин невольно залюбовался удивительно моложавым лицом Дмитрия с крохотными, точно приклеенными усиками на мальчишески вздернутой верхней губе.
– Дмитрий Егорович, сколько тебе лет? – неожиданно спросил он.
– Двадцать пять... А что?
– Да вот гляжу и думаю: кто научил тебя житейской премудрости?
– Партия!
Пичугин устало опустился на диван, откинулся на широкую кожаную спинку. Рядом с ним пристроился Скрябин. С минуту они молчали.
– Веками народ мечтал о счастливой жизни, – тихо, словно сам с собой, заговорил Дмитрий. – И вот она пришла. Имя ее – советская власть, а ты, Павел, ее представитель!..
Скрябин не ответил, но по тому, как тепло засветились его глаза, Дмитрий понял, что он взволнован.
– Мы, – продолжал Пичугин, вставая, – должны поднять народ на врага! Давай завтра соберем командиров боевых дружин, раздадим оружие, и тогда можно начинать партизанскую войну...
– А я бы сделал не так.
Пичугин выжидательно остановился перед Скрябиным, продолжавшим сидеть на диване. И тот изложил свой план.
– Надо созвать волостной съезд фронтовиков, принять на нем торжественную партизанскую присягу, вручить боевое знамя. Партизаны, вступая в отряд, почувствуют силу товарищеской спайки и солидарности, дух сознательной дисциплины.
Скрябин умолк, пытливо взглянул на Пичугина. Задумавшись, тот пощипывал кончики усов.
– Что ж, об этом стоит подумать, Павлуша.
– Подумай, – просто ответил Скрябин.
Весть о слете фронтовиков всколыхнула волость. Из самых отдаленных деревень шли в Усть-Суерскую коммунисты, солдаты, парни призывного возраста. С ними беседовал Пичугин.
Многих он знал лично по работе в крестьянской секции уездного Совдепа в Кургане. Это были надежные, проверенные люди, на которых можно вполне положиться.
Особенно обрадовал Дмитрия приезд Ильи Корюкина. Они не виделись после памятной встречи у Белого Яра. За это время пополнились ряды менщиковских партизан, в отряде стало около двадцати человек.
– Готовы выполнить самое, опасное поручение! – взволнованно закончил свой рассказ Корюкин.
– Верю!.. – Пичугин внимательно посмотрел на собеседника, словно видел его впервые. – Так вот, друже, запомни: ты больше не коммунист и не партизан!
– Что?! – задохнувшись, выкрикнул Корюкин. На его обострившихся скулах забегали нервные желваки.
– Да, Илья, отныне ты должен быть нашим «врагом». Так надо... Садись и слушай!
Пичугин заговорил сухим металлическим голосом... Борьба будет длительной и упорной. Чехам удалось захватить Челябинск, Омск, Ново-Николаевск, мятеж распространился на Волгу. Нельзя допустить, чтобы Сибирь была отрезана от центральной России. Враг силен и коварен. Придется не только сражаться с ним оружием, но вести скрытую, невидимую борьбу. Всюду должны быть наши люди, они нужны и в стане врага. От этих людей потребуется не просто храбрость, а необычайная, почти нечеловеческая выдержка, умение носить маску. Маску врага...
– Это задание партии, – тихо произнес Пичугин и дружески протянул руку. Илья твердо и решительно пожал ее.
...Длинная вереница всадников растянулась от самой Усть-Суерской до речной переправы. Перегруженный паромчик, натужно поскрипывая, медленно плыл через Тобол. Десяток проворных рук, держа веревочный канат, дружно помогали ворчливому паромщику преодолеть быстрину у крутого правого берега. Едва паром причалил,, как парии спрыгнули на деревянные мостки и с веселым гиканьем стали сводить на берег упирающихся лошадей.
На берегу пестрели толпы народа. В стороне паслись стреноженные лошади, а всадники, разбившись на группы, отдыхали в прохладной тени тальника. Вновь прибывающие, отыскав односельчан, подсаживались в кружок. Над поляной стоял многоголосый шум, в свежем утреннем воздухе таяли бесчисленные махорочные дымки, слышались неторопливые разговоры о крестьянском житье-бытье.
Усть-суерцы расположились около старой березы. Навалившись спиной на ее корявый ствол, худощавый солдат задумчивым взглядом обвел широкий луг, густо покрытый стрельчатыми метелками полевого костра и пушистыми усиками мятлика. В жарких лучах солнца степь играла и переливала всеми цветами радуги. «Хороша землица, – думал солдат. – Неужли опять отнимут ее у мужиков? Не отдадим!».
– Идут! Идут... – зашумели вокруг.
От речной переправы легко поднимались на косогор Пичугин и Скрябин. Рядом с ними шагал какой-то великан с лицом цыгана. Незнакомец был одет в длинную неподпоясанную рубаху; левая рука его, забинтованная в запястье, покоилась на широкой повязке, а в правой он нес древко со свернутым знаменем. Они прошли к старой березе, где стояли усть-суерцы. Сюда подвинулись и остальные.
– Товарищи фронтовики! – зычно крикнул Скрябин. Стало тихо. – Волостной комитет партии и партизанский штаб призывают вас взяться за оружие. Над Республикой нависла смертельная опасность!
Люди впервые услышали: гражданская война... Суровый смысл этих еще не привычных слов не сразу восприняло сознание, но сердце безошибочно подсказало: враг рядом! Он где-то совсем близко, возможно, в родном селе, где с детства знакомы тебе каждая калитка и каждый плетень. Враг может напасть на тебя вон из того лесочка, куда ты бегал зорить грачиные гнезда; он может выстрелить из камыша, где ты с дедом любил ставить мордушки, убить из-за угла, у которого ты с трепетом сказал девушке: «люблю». Враг жесток и беспощаден.
Смолкнув, Скрябин бережно взял красное знамя у Федора-кузнеца (это был он), и тот, не снимая повязки с левой руки, правой стал осторожно приподнимать полу рубахи. Затем медленно повернулся перед толпой, и каждый увидел: на обнаженной спине кузнеца был вырезан лоскут кожи величиной с ладонь. Рана с рваными запекшимися краями напоминала формой пятиконечную звезду.
– Это сделали каратели... – громко сказал Федор и, превозмогая боль, опустил рубаху.
В толпе кто-то ахнул, замер чей-то подавленный стон.
– Палачи!..
Пичугин разорвал тонкую тесемку, которой было связано знамя, и алое полотнище взвилось на ветру.
– Друзья! Посмотрите на это дерево...
На удивление могуч был ствол березы, под сенью которой стоял Пичугин. Четыре дерева срослись вместе у одного основания. На высоте человеческого роста они расчленились, их раскидистые ветви, словно боясь разлучиться, сплелись в одну общую крону. Не выстоять бы березам-близнецам в одиночку, а, слившись воедино, они, как сестры, защищают друг друга! Грозы и молнии не сломили их.
Вот об этом и сказал Пичугин.
– Поклянемся перед этим красным знаменем в своей верности Советской республике!
Преклонив колено, Дмитрий чуть приподнял окантованный бахромой край знамени, благоговейно поцеловал его и поднялся.
Преклонив колено, Дмитрий чуть приподнял окантованный бахромой край знамени.
– Слушайте партизанскую клятву!
Люди теснее сомкнули ряды.
– Я, солдат-фронтовик, вступая в отряд народных мстителей «За власть Советов!»... – торжественно читал Пичугин, и сотни голосов, слившись воедино, повторяли каждое его слово:
– Я, солдат-фронтовик...
Четко звучит сильный голос Дмитрия:
– ...перед лицом своих боевых товарищей по оружию торжественно клянусь быть храбрым и смелым, в борьбе с врагами не щадить своей крови и самой жизни!
Над тихой в этот знойный час долиной Тобола неслось, как эхо:
– ...быть храбрым и смелым... не щадить своей крови...
И снова слышен взволнованный голос командира отряда:
– ...Если я нарушу мою торжественную присягу, то пусть сам народ покарает меня как изменника Родины и жалкого труса! Клянемся!
– Клянемся!.. Клянемся!..
Перед Пичугиным стояли уже не просто крестьяне, как было еще час назад, а партизаны, воины, понимающие всю важность происходящего. Головы были обнажены, лица дышали суровой решимостью.
